Текст книги "Избранное"

Земля полигона

 
Над нею бушуют смерчи.
Над нею толпятся смерти.
Неистовый огненный шквал
все краски и звуки попрал.
Не сыщешь живого места.
Наполнится громом окрестность.
И – вспышка.
И вскинется рвано
над старою – новая рана…
 
 
Растаяло
эхо
ада.
И болью в ушах – тишина…
И вдруг,
как нежданная радость,
пробужденье от дикого сна,
как утоленье жажды –
кузнечиков скрипки.
И даже.
серебряногорлый солист
над ржавым простором повис.
И труженица пчела
за край роковой проплыла.
И серая юркая мышь
поверила в чуткую тишь.
И заяц рванул и исчез,
где тих искалеченный лес.
и снова ведут муравьи
в ту землю дороги свои…
 
 
Порхают, ползут и летят.
Не помнят ни зла, ни обиды
влюблённых,
певцов,
работяг
бессчётные классы и виды…
Тревогой осталось во мне:
камней опалённых усталость,
но шествует жизнь по земле,
где рыжая смерть
потешалась…
 

Без вести

 
Без вести пропавшие.
Не сыскать следа.
Чьей добычей ставшие?
Где? Когда?
Иль болота предал
зелёный оскал?
Иль шакал отведал?
Огонь ли заласкал?
 
 
В чьих остались лапах?
В полдень или в ночь?
Некому – оплакать.
Некому – помочь.
Некому склониться
низко до земли…
Чем вы провиниться
перед – кем могли?
Для кого вы грешные?
 
 
Гонит над землёй
души безутешные
жуткий непокой.
 
 
Негде приземлиться им.
Им могилы нет.
Долго ль рассердиться им
хоть на целый свет?
 
 
Бродят души бедные.
Радость им – невмочь.
И огнями бледными
напугают в ночь…
 

«Ах, как много вас…»

 
Ах, как много вас,
белые мячики,
мягколобые одуванчики,
поседевшая голова!
А вокруг
так и прёт трава!
И цветы только-только высыпят
и кузнечики вспенят дни…
 
 
И качать черепами лысыми
одуванчики будут
одни…
 

Облака

 
Спокойны. Величавы. Безупречны.
Лежат.
И искушенье велико –
Нырнуть без парашюта
в эту млечность
блистательно чистейших облаков.
Их доброту, их мягкость ощутить.
Потрогать скалы белые и башни.
 
 
Здесь столько света,
столько чистоты –
что среди них
и умереть не страшно.
 

Ты

 
Простые есть слова. Электроток
пройдёт по жилам – стоит только тронуть.
Слова, что спирта чистого глоток.
Слова, что проходимее нейтронов…
 
 
«Простите, Вы?
Нет. Ты? Вспомни. Студенты…»
И дрогнул алый обветренный грот.
И время быстрей магнитофонной ленты
вдруг стало раскручиваться наоборот.
Ты?!
Является яви крушенье.
Быль торжествует, светло волнуясь.
Ты?!
О прекраснейшее из воскресений –
возвращение в общую юность!
Ты помнишь? Ты помнишь?
(Вот сладостный яд!)
Витают
в таланты влюблённые Музы.
И мудростью искристой сыплют друзья,
начинённые солнцем, как арбузы…
Ты помнишь?
И город встаёт. Рассвет.
Улицы розовы, словно младенцы.
Ты помнишь?
Знаки магов. Конспект.
Высокое напряжение лекций.
Ты помнишь?
И выплывает сквозь туманы скользкие,
сквозь белоснежную карусель
наше личное,
комсомольское
общежитие номер семь.
Святым радушием его
не пренебрёг ни разу я.
И дом встречал, как своего,
улыбкою стоглазою.
И доверял. И принимал
доверье,
понимающий.
И меланхолию снимал
столикостью товарищей…
И я наверняка к тебе приду.
Я весь в тебе,
глаза мои и уши.
 
 
И я бреду
в малиновом бреду,
промытую готовый вынуть душу…
 
 
Ах да, прости. Пора расставаться…
В разные стороны нам грести…
 
 
Разреши,
дай счастье мне –
через десять, двадцать –
назвать тебя вновь удивительным –
ТЫ?
 

Немота

 
Я травы мну.
Я запахи ловлю.
И вдруг – бессилье, радость подминая.
Цветут. Лепечут. Пенятся.
Люблю.
Люблю их всех. –
А имени
не знаю.
В ущельях камни странные пестры.
Весной вскипают травами пустыни.
И крики птиц влюблённы и остры.
Но слова нет. – И восхищенье стынет.
Не так я жил.
Постиг движенье я.
В протоны углублялся
и столетья.
Но ускользает от меня земля
со всем своим земным
великолепьем.
 

«От жизни мне надо немного…»

Е. Воронину

 
От жизни мне надо немного…
В начале июльского дня
вела бы лесная дорога
вдоль солнечных сосен меня.
 
 
Чтоб солнце приятельски грело
приятелям давним двоим.
Чтоб сочная ягода зрела,
манила величьем своим.
 
 
Чтоб травы дышали густые,
снимали заботы легко.
И чтобы встречать не пустые
корзины в руках грибников…
 

Опоздание

 
Обычно поезд трогается первым.
И вспархивает
вслед ему
рука.
И напряженье покидает нервы.
И тело словно ватное слегка.
И пустота приходит бестолково.
И пестрота не радует глаза.
Тогда всплывает
и пронзает слово,
что не сказал,
а надо бы
сказать…
 

Моя муза

 
Домой с работы прихожу.
И это словно значит:
В руках уставших приношу
часов вечерних сдачу.
 
 
И с этой сдачей должен я
стучаться в двери рая,
где Муза робкая моя
опять одна
страдает.
Я понимаю: каково!
Весь день терзайся скукой
и жди уныло одного
прислужника науки.
К чему ей этот хилый чин
и жалкая зарплата?
«Ах, не такого из мужчин
желала я когда-то!..
Что нищей, крохи мне несёт
минут своих (как лестно!)
О, боже мой! И это – всё,
на что нам жить совместно?
Выкраивай на смех, на грусть,
восторги откровений…»
 
 
И я… я каждый день боюсь:
изменит мне… изменит…
 

Из книги «Время московское» (1999 г.)

Заложники

 
Потонула Россия в долгах.
Все должны – рассчитаться не в силах
И стоят поезда на путях.
И мартены огонь погасили.
 
 
Нет зарплаты – полгода и год.
Слёзы – были б – текли бы рекою.
Страшный мор по России идёт,
направляемый чьей-то рукою.
 
 
Нет, не ждите, не дрогнет рука,
счёт не кончится нашим утратам.
Геноцид не исчезнет, пока
не поднимется Русь под набатом…
 

1998 г.

Паук

 
Воспалённый мозг мой, словно рана.
Мысли-коротышки в ней кишат.
Вот иду на фабрику
рано-рано
среди сотен невыспавшихся девчат.
Как поднимал девчонку с постели
не отменённый ещё гудок!
Словно ветер, денёчки мои летели.
За годком пролетал годок.
 
 
Как старалась я! Как горела!
Не сытно ела, не вволю спала.
Но зато благородную цель имела,
которая цепко меня вела.
 
 
Три станка? Можно пять?
Можно ж десять!
Из-под станков – полотна река!
И орден успела на грудь повесить.
Только не стало в ней молока.
 
 
Где я молодость проглядела?
Узорчива ткань моя и тонка.
Но руки мои, и глаза, и всё тело –
только придаток моим станкам.
 
 
Как отлепиться мне от потока,
тягучего этого, как смола?
Долг? Но это же…
Это жестоко!
Всю жизнь обману я отдала.
 
 
Я перед жизнью чужой немею.
Я только с виду такая, как все.
Я же паук!
Что ещё я умею?
Тку. Только тку! Наяву и во сне…
 

1990 г.

Родное

 
Стёкла выбиты в вагоне
И обрезаны сиденья.
Свет не дали. Свищет ветер.
Мокнет иней под щекой.
 
 
Всё знакомое до боли.
До стеснения дыханья.
После штурма электрички.
Все не ропщут. Все – свои…
 

1990 г., декабрь.

«Рыдает безутешно мать…»

 
Рыдает безутешно мать.
«Не верю ни во что!»
послали сына умирать,
не ведая, за что.
какие нам они враги?
А сын-то был влюблён.
Он не хотел стрелять в других,
таких же, как и он.
Но на войне как на войне,
где пули есть – без глаз…
По дури чьей, по чьей вине
он получил приказ?
Ну, не того же обвинить,
кто спуск успел нажать…
 
 
«Груз 200» – скорбный груз войны
теперь получит мать…
 

Сёстры милосердия

 
Всего страшней, пожалуй, было сёстрам,
тем милосердным, девочкам почти,
которым под огнём, кинжально-острым,
досталась горечь – с раненым ползти.
 
 
На кровью пропитавшейся шинели
Тянули, плача, от разрывов прочь.
И не от пуль их волосы седели –
от частого бессилия помочь…
 

«Какие слепые силы…»

 
Какие слепые силы
ввинтили в слепую борьбу!
И скольких они покосили!
И скольким сломали судьбу!
И вслед революции грозной
за шквалом идущий шквал,
сминая кучи навоза –
и золото душ разметал…
 

«Кровавые следы хмельных колёс…»

 
Кровавые следы хмельных колёс.
Тенёта ЛЭП сплелись над головами.
Пошёл реактор атомный в разнос –
и смерть опять маячит рядом с нами.
Где ни ступи – везде её коса.
А умереть достаточно и раза.
Не понял, как попал на небеса –
взорвавшись или наглотавшись газа…
 

«Нет, на Земле людей не миллиарды!..»

 
Нет, на Земле людей не миллиарды!
Совсем их мало, истинных людей.
А прочие – лишь оборотни злые,
от тех зверей, что жили на Земле,
но были человеками убиты,
а кои – вовсе были сведены.
И вот те звери на Землю вернулись,
но в оболочке, ясно ж, человека –
чтоб, значит, их уже не изводили.
И обозлились – потому и злые
теперь живут, а в шкуре-то людской…
 

О свободе

 
Я свободный человек.
У меня свободный выбор.
Или – наскребу на булку,
Или – просто голодать.
 
 
Я свободный человек.
Я работаю на стройке.
Или я раствор таскаю.
Или в туалет иду.
Туалет у нас бесплатный.
 
 
Я свободный человек.
Я свободный от зарплаты.
Не хожу к окошку кассы.
И окошко – в паутине….
 
 
Я свободный человек.
У меня свободный выбор.
Или сам отдам я шапку.
Или в шапке убежать.
Но шпана – свободна тоже…
 

Эхо

 
Маячит домик вдалеке,
среди поляны у излуки.
И резвый катер на реке
подаст мне ласковые руки.
И у кустов, знакомых мне,
он резко сбросит шаг свой ходкий.
И закачает на волне
в пучок собравшиеся лодки.
И катер белые мостки
на берег бережно опустит
и вдоль задумчивой реки
шагать по берегу отпустит…
Проверю в омуте блесну.
Подарков городских отведав,
до ночи прогудим с соседом.
В дощатом домике усну.
 
 
Не от будильника проснусь –
от светлой трели жаворонка.
А выйду – в солнце окунусь
и в радость, вылитую звонко.
 
 
Да как же я
у этих вод,
у этой шири прежде не был!
Какая синь в глаза течёт!
Какой восторг нисходит с неба!..
 
 
Как будто нет дурных вестей,
кровавых битв внутри Отчизны,
где за амбиции властей
бессчётно отдаются жизни,
где взят в заложники народ,
где вор в избытке и калека,
где жизнь пошла наоборот –
к истокам каменного века…
О Бог! Не от того ль бежал,
транзистор разломал на части,
чтоб избежать того ножа,
в меня входящего всечасно?
Да что же ты опять про боль?
За тем ли в этот рай приехал?..
Да-да, отрину я, изволь…
 
 
Но здесь
ещё настырней Эхо…
 

1996 г.

Что нас ждёт

 
Отключили воду в туалете.
Задолжали мы водоканалу.
Впрочем, мы не пили и не ели.
Больше полугода ждём зарплату.
Ну скажи, зачем нам туалет?
 
 
Вот тепла, конечно, не мешало б.
Ведь тепло нам тоже отключили.
Ну, на что куплю я одежонку?
Старая-то – вот – увы! и ах!
Ничего, придётся закаляться.
 
 
Свет, конечно, отключили тоже.
Верно, думать можно и в потёмках.
Да и лучше, меньше отвлекает.
Ну, а мысли натощак – резвее.
Скоро будем видеть через тьму.
 
 
Вот тогда и станет нам понятно,
что нас ждёт в итоге всех реформ….
 

Монолог мафиози

 
Нам дали волю.
Всё, что нами взято –
считай, приватизировано. Вот!
Ещё Ильич сказал, что не зарплатой
жив человек. Он десять – украдёт.
 
 
Нам наша жизнь уже – чуть-чуть до рая.
Всё – по карману.
Всё могём достать.
Да пусть хоть все исчезнут, вымирая –
владыками быстрее сможем стать!
 
 
Вся будет наша матушка-Расея!
Земля и недра, даже воздух весь!
Мы будем сыты, не паша, не сея.
И в шахту не полезем – быдла есть.
 
 
Мы рыцари без совести и страха..
И потому-то нам всегда везло.
Мы будем только жрать,
и пить, и трахать.
И всех доить разумников-козлов
 

«Реки пустынная просинь…»

 
Реки пустынная просинь.
Унылых деревьев ряд…
Давай подойдём и спросим,
зачем они здесь стоят?
Зачем ни упрёка, ни стона,
где ржаво щетинится ость,
где рвано ложилась солома
под серый осенний дождь?..
 
 
А может, враньё, что наркозно
уныние сносят и плен?
Вот мечутся, щупая воздух
усами промёрзших антенн.
Вот рвутся, конечно, за нами.
Вот взорвана цепкая твердь!..
И яростно машут крылами.
Но только – не могут взлететь…
 

«Живые…»

 
Живые.
Дорога, что вьётся
доверчивым тёплым ужом.
И лист, что на веточке бьётся
зелёным живым мотыльком.
И капля воды на цветочке,
в которой играют лучи.
И стебель ползучий на кочке.
Увидел? Смотри – и молчи.
Молчи. Ведь язык как ни выгнешь –
ему не поймать эту дрожь
рожденья. Нутром-то постигнешь.
А словом неточным – убьёшь.
 

«Чего-то мне сегодня не понять…»

 
Чего-то мне сегодня не понять.
Жестокие законы бьют по нервам.
На их бесстрастье только ли пенять
сегодняшним одним пенсионерам?
Ведь и юнцам резвящимся судьба
(кто доживёт) готовит немощь старца.
Неотвратим суровый час, когда
с кормящим делом надобно расстаться.
 
 
Так скоро время минуло – увы! –
когда казалась старость неголодной.
Парламентёры шустрые! А вы?
Ведь вы творцы законов – лишь сегодня!
 

«В чём дело? Старимся? Мельчаем?..»

 
В чём дело? Старимся? Мельчаем?
Или слабей глазами мы?
Всё чаще мы не замечаем,
как мир приветлив и омыт.
Как детски шепелява речь его.
Как тянет, полон доброты,
незащищённо и доверчиво
ладошки детские – листы.
 

«Штормило море…»

«Корабельные сосны тоскуют о дальних морях» Вл. Фирсов «Море в шторм»

 
Штормило море.
И скрипели мачты.
На них бросались яростные волны.
Холодной горькой солью обливали.
И мачты, сосны бывшие, держались.
Пока что не ломались, лишь скрипели.
Из них давно ушли живые соки.
И, если в вёдро нагревало солнце,
оно уже бродило не в крови.
И только память сохранили мачты
о той поре, когда росли в лесу…
Да-да, в лесу! Какое было время!
На солнцепёке пахло земляникой.
Как пахло! Да ещё, конечно, хвоей.
Смолистый запах и горяч, и густ.
А здесь – здесь даже сухо не бывает.
Сейчас вот соль. И ветер-дуролом.
Когда плечом к плечу – совсем не страшно.
А здесь, в морской пучине – беспредел.
В лесу пройдёт гроза – какая свежесть!
И птицы заливаются. И скрипнет
кузнечик заблудившийся. И кожу –
кору сосны – щекочут муравьи…
Коры уж нет.
И нет сосны. – Есть мачта.
Она скрипит. Пока ещё скрипит…
 

Мальчишка

 
…Сколько сил! Рукою смелой
он крапиву сбил – «не жалься!»
Лягушонок оробелый
животом к земле прижался.
Он его – носком ботинка.
Только ойкнула тропинка.
Он на струйку наступает
из заботливых букашек.
Он пути не уступает
ни кусту, ни рати кашек…
В жарком стрекоте приречье.
Шустро прыгаешь, кузнечик!
По тебе тоскует окунь,
по брюшку с пахучим соком…
 
 
В банке черви подсыхают.
Сник кузнечик в коробке.
Рыбья мелочь засыпает
у речушки на песке.
Он бежит, ломает ветки.
В травы падает плашмя.
Он сжимает крепко веки,
веки, полные огня.
И следы за ним бесстрастны.
Только что это? Взгляни.
Беспокойным соком красным
наполняются они…
 

Журавли

 
Я так давно не видел журавлей!
И вот услышал.
Мы траншею рыли.
В болотной вязкой глине.
Но сначала
срезали дёрн – корней переплетенье
каких-то трав болотных, камышей ли.
И нас сквозящий ветер остужал
и обдавал холодною водою.
Из тусклых тучек, встрёпанных и жалких.
Чуть выжмет их – и ну опять трепать.
Вот вздорный ветер!
Много ль смысла в буйстве?..
И я тогда услышал трубный зов…
Я запрокинул голову. И шапку
попридержал. Там полыхало небо
голубизною в полыньях-прорехах.
И в них вплывали, исчезали, снова
цепочкою вплывали журавли.
Как крестики: распластанные крылья
и шеи, устремлённые вперед,
И я, полуутопший в той грязи,
полуоглохший при скулящем ветре,
услышал вдруг
ликующий призыв
летящих надо мною в километре,
на скудное жнивьё не заходя..
Нет, не призыв. Они с собой не звали.
Там грело солнце. Не было дождя.
И благодатно
открывались дали.
И всё-таки душа рванулась с ними.
Да только телу причинила боль.
Его
земля озябшая
держала…
 

Поросёнку на базаре

 
К двуногим всем признательности полн,
Ты весь сейчас начищенный и свежий.
Вниманьем
и заботой окружён.
Весёлый свин, а ведь тебя зарежут!
Начнут с того, что нынче продадут.
В мешке дремучем
будет плач твой тонок.
Навстречу улыбнутся: «Поросёнок…».
И мимо, равнодушные, пройдут.
Ну, а потом начнётся благодать.
На хлебе и картошке – «дюже гарно».
Ты будешь пятачком в ладонь нырять
и хрюкать сытно так и благодарно.
Всё у тебя: и есть тебе и пить.
Хозяева – они везде всё те же.
Как холить они будут!
Как любить!
И всё-таки – они тебя
Зарежут!..
 

Игра

 
В яслях местечка Веники
давно идёт игра.
«Ура!» – кричат затейники.
И все кричат: «Ура!»
 
 
«Ура!» – оденут детку.
«Ура!» – сведут в кружок.
«Ура!» – дадут конфетку,
посадят на горшок.
 
 
Растут ребята весело.
Какого им рожна?
Судьба им всем отвесила
весёлости сполна.
 
 
«Ура!» – глотаем сами.
Не думаем – «Ура!»
«Ура!» – нас ждёт экзамен –
весёлая игра.
 
 
Затейники меняются.
Но каждый раз – ура! –
никем не отменяется
весёлая игра.
 
 
«Ура!» – промашки были.
Но это всё – без нас.
Теперь мы – заменили.
«Ура!» – покажем класс.
 
 
Ура! – мы класс покажем.
Ура! – мы всем окажем.
Ура! – мы обновим.
Ура! – мы удивим.
Конфетку показали.
Живот перевязали.
Закон переиздали.
Вручили по медали
Ура! Ура! Ура!
Да здравствует игра!
 

Тени

 
Окончен день рабочий. И они
толпятся в ожидании маршрутки.
Ни слова, ни смешка, ни самокрутки.
В глазах – давно погашены огни.
 
 
В автобус влезут
на локтях и нервах.
И вновь – смиренье.
Только к дому! В дом!
Стоят, телами слипшись,
как в консервах,
в автобусном общении немом…
 
 
Не все они способны полюбить.
Не все любовь считать готовы благом.
Они под чьим-нибудь сражались флагом?
Для них одно – забыться и забыть.
Про всё. Про то, что деется вокруг –
в Отечестве, на улице, в квартире.
Про то, что предал стародавний друг.
Про то, что разуверились в кумире.
Их склеротичный мозг ороговел.
А может, был ущербным от рожденья.
Не это ли
несчастных тех удел,
чьи предки в жизни знали лишь паденья?..
Светильники – хоть темень – не горят.
Но хлещут светом по глазам машины.
И пусть себе. Они – непогрешимы.
И лица – ничего не говорят.
 

«Я уйду, как ушли миллиарды людей…»

 
Я уйду, как ушли миллиарды людей.
Безыдейные или при банке идей.
Дураки, мудрецы, голодранцы и знать.
Где они – никому не положено знать.
Бренность жизни и то, что до нас и без нас.
И писалось об этом, конечно, не раз.
Тленно всё, Смертны все.
Но бессмертно одно:
Всем пройти этот тягостный цикл суждено.
 

«Над крышами последний луч угас…»

 
Над крышами последний луч угас.
Листва росу прозрачную роняет.
Но только вечность разлучает нас…
И только вечность нас соединяет.
 
 
О, как понять желается подчас,
охватывая видимое разом!
Но только вечность озаряет нас…
И только вечность затмевает разум.
 

Настроение

 
Летним лугом, над которым
самолёт урчал мотором,
петли мёртвые вязал,
в поднебесную влезал
и оттуда падал свечкой,
словно раненый в крыло –
лугом
шёл мальчишка к речке.
Шёл, стоял, молчал, смеялся
оттого: в него вселялся
цвет, и вне и в нём – цвело.
Самолётик вьётся-вьётся.
Снова взвыл и снова взмыл.
Мальчик знал: не разобьётся.
Понимал он: столько света,
под крылами столько лета,
просто невозможно это –
не исполнить пируэта,
если столько светлых сил.
 
 
У кислицы лист сердечком.
Солнце катится с листа.
Белый мост летит над речкой.
По мосту скользит состав…
 
 
Самолёт устал, растаял,
знойный день не разлюбя.
И оставшимся оставил
продолжение себя.
Стрекозе – своё строенье.
А шмелю – весёлый гул.
Ну, а мальчику – круженье,
кувырканье на лугу…
 

«Каждый человек – звезда…»

 
Каждый человек – звезда.
Но не каждая звезда – Солнце.
Ведь надо уметь для кого-то светить.
 
 
Ты загорелся маленьким Солнцем,
когда она пришла к тебе.
И сейчас в твоей планетной системе
Она и ваш Сын.
 

Ботинки

 
Вечерами в углу прихожей
останавливались оробелые
ботинки из чёрной кожи
и туфельки узкие, белые.
 
 
А однажды рядом с чёрными грубыми
и туфлями белыми,
слегка расквашенными,
встала крошечная пара голубеньких,
сладко пахнущих молочными кашами.
 
 
Никакого очень благоухания.
Но звоночком озарилась комната.
А в прихожей, затаившей дыхание,
стало сразу как-то чинно-приподнято…
 

О честолюбии

 
Какую память о себе ращу,
пока живу – желаю и ищу?
А час придёт – что я оставлю людям,
суровым, самым справедливым судьям?
Нет, я сейчас совсем не о себе.
Не так уж много отдал я борьбе
за идеалы светлые, за совесть.
Не обо мне взыскующая повесть…
И всё-таки – я был честолюбив.
И не предав других и не убив
другого, я рассчитывать могу
на пониманье в близком мне кругу.
Что кто-то после жизни обо мне
среди знакомых иль наедине
промолвит с грустью: «Он душой был чист.
Хороший парень, хоть и не речист…»
Я говорю: честолюбивым будь!
Ведь тот, кто честь всего превыше ставит,
не сможет ни украсть, ни обмануть
и без вниманья сироту оставить.
Не Казнокрадов и не Душегубцев –
пусть здравствует Планета Честолюбцев!
 

Ночная электричка

 
Где-то на самом дне тишины,
где лёгкие плавают сны,
тонкоспинная рыбка скользит во тьме,
чешуёю красной горя.
И весел её наряд,
и жарок её наряд.
И только б чешуек не растерять,
когда пристаёт,
от нежности онемев,
к бокам утомлённых платформ.
 

«Мы говорим на разных языках…»

 
Мы говорим на разных языках –
словами, кистью, музыкой и танцем.
Но мне понятней и родней строка,
что сердце достаёт с любых дистанций.
 

«Стираю сон. Мочу уста…»

 
Стираю сон. Мочу уста.
Сую в рюкзак горбушку хлеба.
Душа свободна и чиста,
как послегрозовое небо.
 

«Вот отринулось бы пустое…»

 
Вот отринулось бы пустое.
Вся никчемная суета.
Чтобы высветилось простое:
поле, полдень, тень от куста,
с лягушатами пруд. И снова
по тропе иду налегке.
И со мною лишь слово. Слово!
Слово, бьющееся в строке!
 

«Я вернусь в этот город…»

 
Я вернусь в этот город,
в этот сказочный мир,
где я ярок и молод,
даже чей-то кумир.
Где снега так пушисты,
так гремуча весна,
где так помыслы чисты,
так чиста глубина.
Я вернусь в эти утра,
в предвкушения дня,
где рассветная пудра
опьяняла меня.
Где на взгляд и на ощупь
зажимали в тиски
тальниковые рощи,
золотые пески.
Где от запахов поймы
кругом шла голова.
И бессонница помнит
в полушёпот слова.
 
 
Где светлы горизонты
и волшебны сады.
И не надобен зонтик
от дождя и беды…
 

«Я рад любой из радостей…»

 
Я рад любой из радостей,
отмеченных улыбкою
на лицах, симпатичных мне,
родных и не родных.
И потому стараюсь я
не делать людям гадости.
Стараюсь. А уж вышло как –
не всё ведь от меня…
 

«Завидный удел россиянки!..»

Н.Н. Веденеевой

 
Завидный удел россиянки!
Весь день то стирать, то варить.
Закатывать овощи в банки.
И внукам вниманье дарить.
 
 
И, миг предвкушая счастливый,
удерживать тайно слова.
И паузу ждать терпеливо,
в которой – ясна голова.
 
 
И верить, что чудо свершится.
От быта слегка отстранясь,
ты свяжешь из мысли ершистой
словесную светлую вязь.
 
 
Диплом инженерного ВУЗа
давно уж ненужным лежит.
Душа в ожидании Музы
опять в нетерпенье дрожит.
 
 
Но внучка испачкала юбку.
И внуку – лекарства попить.
И туго идёт мясорубка.
И кончилось масло. Купить!
 
 
Но ты уж сыта и немногим.
Минуту урвать или две.
Покуда работают ноги,
роятся слова в голове.
 
 
А ночью… Вот ночью – блаженство.
Прикрыта на кухоньку дверь.
Душа сочиняющих женщин
вовсю зазвучвла теперь…