Текст книги "Красные туманы Полесья"

– Я готов.

– Где ценности, что вы вывезли из Гороша?

– У меня ничего нет.

– Значит, и жизнь вашей семьи ничего не стоит.

– Подождите, мне надо принести.

Бонке взглянул на Калача.

– Сопроводи!

– Сара, дети, не бойтесь, нас не убьют, – сказал Годман и ушел вместе с начальником районной полиции.

Вернулся он с саквояжем, поставил его на стол.

– Вот, господин офицер, все, что у меня есть.

– Откройте замок!

– Ах да, извините.

Годман снял с шеи шнурок, на котором висел ключ, открыл замок.

Гауптштурмфюрер распахнул саквояж. В нем были бумажные пакеты. Он достал один, развернул. На стол посыпались золотые коронки, сережки, мелкие броши. Во втором было то же самое.

Калач шмыгнул носом и заявил:

– Ничего себе! Да тут целое состояние.

– Это для работы. Какое состояние? – проговорил Годман.

Бонке развернул все пакеты. Везде одно и то же: кольца, перстни, сережки, колье, браслеты от часов, цепочки.

– Гут, господин Годман. – Он вернул ценности в саквояж, закрыл его, взглянул на дантиста. – Это все?

– Да, господин офицер.

– В городе ничего не оставили?

– Зачем оставлять? Мы насовсем уезжали.

– А что в баулах?

– Там только обычные вещи, посуда.

– Собрать все, что вывозили!

– Позвольте это сделать жене, она распаковывала сумки.

Бонке кивнул Калачу, тот приказал младшему полицейскому:

– Шмаров, проследи!

– Слушаюсь!

Вскоре посреди комнаты стояли три баула.

– Нехилые у них вещички и посуда, господин гауптштурмфюрер, – сказал Шмаров. Один столовый набор из серебра да подсвечник чего стоят. А еще две шубы, пальто новое, костюмы, сшитые в ателье. Такие в магазине не купишь.

– Хорошо. – Бонке посмотрел на дантиста. – Вы отдали ценности, я держу слово. – Он взглянул на Шмарова и приказал: – Беги к шарфюреру, который находится в бронетранспортере, скажи ему, чтобы механик-водитель подогнал его к заднему забору.

– Слушаюсь! – Шмаров убежал.

Бонке посмотрел на семью и проговорил:

– Поднимайтесь и огородом идите к задней калитке. Вас проводит господин Калач. Тебе, Мирон, никого не трогать, посадить всех в десантное отделение и охранять до подхода солдат. Потом придешь на площадь.

– Понял, господин гауптштурмфюрер.

Калач и Бугаев увели семью евреев.

Бонке прошел в центр села.

Там уже толпился народ. Полицаи в деревне действовали оперативно.

Заместитель начальника районной полиции доложил:

– Собрали всех!

– Сколько и кого?

– Минуточку, герр офицер. – Полицай достал клочок бумаги, глянул на него. – Так, мужиков одиннадцать, баб девятнадцать, трое мальчишек, пять девчонок, четверо дедов, пять бабок, четверо младенцев с матерями.

Из проулка, где задержались полицаи, вдруг послышалось:

– Удрали трое, в лес бегут!

Гауптштурмфюрер приказал солдатам:

– Выйти на околицу, уничтожить!

Эсэсовцы вышли в проулок. Забили автоматы.

Солдаты вернулись, и шарфюрер доложил:

– Ваш приказ выполнен, господин гауптштурмфюрер. Беглецы не успели скрыться в лесу.

– Хорошо. Кто бежал?

– Две бабы да пацан.

– Ладно. – Командир роты СС повернулся к толпе, окруженной полицаями. – Кузьма Тимофеев!

– Здесь, – ответил бывший управляющий отделением.

– Выйди вперед, повернись к народу.

Тимофеев подчинился.

Бонке указал на него и обратился к жителям:

– Этот ваш односельчанин скрывал у себя семью евреев. Вы прекрасно знаете, что это тяжкое преступление. За это полагается смертная казнь, причем всем вам. Но, учитывая, что нам вовремя удалось пресечь преступление, крайних мер я применять не буду. Сейчас вы пройдете в сарай, что на отшибе. Зайдете в него без суеты и давки, разместитесь там. Посидите сутки без воды и хлеба. Завтра в это же время староста выпустит вас. Надеюсь, это послужит вам уроком. И запомните все, в следующий раз за укрывательство евреев, цыган, красноармейцев, партизан мы сотрем с лица земли вашу деревню. Староста!

– Я, господин гауптштурмфюрер.

– Ведите людей в сарай.

Толпа заволновалась. Веры эсэсовцу не было, но и другого выхода тоже. Дернешься – полицаи и солдаты тут же перестреляют всех. Поэтому люди медленно, с плачем, но пошли к сараю. Полиция сопровождала процессию.

Последним шел Бонке.

Людей завели в сарай. Староста закрыл двери, сунул ключ в карман.

Гауптштурмфюрер подозвал к себе оператора.

– Сейчас начнется самое главное. Снимай так, чтобы в кадры и фото не попали наши солдаты. Только полицейские.

Прогрохотал бронетранспортер, встал в проулке.

Подошел Калач, доложил:

– Евреи на месте, под охраной.

– Гут, приступайте к работе, господин начальник полиции.

– Слушаюсь. Становись!

Полицаи выстроились в шеренгу.

Калач отдал команду. Его подчиненные бросились к грузовику достали из кузова канистры с бензином.

Калач подумал и отдал еще один приказ:

– Поставьте канистры. В овине должны быть снопы соломы. Тащите их сюда, обложите сарай, чтобы быстрей разгорелось.

Когда все было готово, каратели встали вокруг сарая, облили солому и стены бензином. Начальник районной полиции достал спички.

Бонке крикнул:

– Калач, поджигать перед камерой!

– Хорошо.

Он дождался оператора, чиркнул спичкой, бросил ее на солому.

Снопы тут же взялись огнем, от них загорелись стены и соломенная крыша. Повалил дым. Люди в сарае поняли, что их сжигают заживо, закричали, забились в ворота. Полицаи и гауптштурмфюрер смеялись, а сарай разгорался. Вскоре рухнула крыша, обрушились стены, крики смолкли.

Из дыма вдруг вышел Кузьмич, объятый пламенем. Он выставил перед собой руки и шагнул к Бонке.

Тот крикнул начальнику полиции:

– Мне нельзя быть в кадре. Пристрели его.

Калач выстрелил. Тимофеев упал на землю. Оператор поднес вплотную камеру, потом несколько раз щелкнул затвором фотоаппарата, снял Калача с пистолетом в руке.

Огонь начал ослабевать. У дыма появился приторный запах. Горели человеческие тела.

– Все! Пройтись еще раз по деревне, поджечь хаты, постройки, плетни, все, что может гореть! – выкрикнул Бонке и приказал оператору: – Снимай!

– Да, господин гауптштурмфюрер.

Заполыхала вся деревня. Полицаи погнали коров, свиней, кур, гусей к машине.

– Отставить! Живность забить и разбросать по деревне! – распорядился Бонке.

Оператор закончил съемку, подошел к офицеру СС.

– Я все сделал.

– Неплохо получилось?

– Господин гауптштурмфюрер, мне еще никогда не приходилось снимать такое.

– Смотри, чтобы работа была качественной!

– Конечно, герр гауптштурмфюрер.

– Калач! – крикнул командир роты.

Тот подбежал.

– Я, господин гауптштурмфюрер.

– Как думаешь, Мирон, партизанам эта картина понравится?

– Их охватит такая ярость, что они без оружия ломанутся на пулеметы.

– Вот и отлично. Кончай старосту и полицейских деревни.

Калач удивленно посмотрел на эсэсовца.

– Но, господин Бонке, я бы взял их к себе в команду.

– Да? А то, что они знают о ценностях евреев, тебя не пугает?

– Вот в чем дело. Тогда да, конечно.

Он отошел от эсэсовца, и тут же прозвучали три выстрела.

Калач вернулся.

– Дело сделано.

– Погоди, тут был какой-то зэк.

– Так точно, Фома Болотов.

– Он сгорел в сарае?

– Нет, я приказал его арестовать. Значит, он должен был быть в конторе.

– А та, я смотрю, не вся сгорела.

– Я быстро.

Калач подбежал к конторе, когда из пожарища вылез чудом уцелевший Болотов.

Он едва ковылял, держался за обожженную руку, увидел начальника районной полиции и прохрипел:

– Мирон Фадеевич, помоги, век должен буду.

– Ты меня знаешь?

– Кто же вас не знает. Я готов служить у вас.

– Это плохо, Фома, что ты меня знаешь. Но ничего, такое недоразумение вполне исправимо.

Калач дважды выстрелил Болотову в голову. Тот рухнул в огонь.

– Вот так, служи теперь на небесах.

Мирон развернулся и побежал к эсэсовцу.

Через двадцать минут бронетранспортер с семьей евреев под охраной двух солдат роты Бонке и грузовик пошли обратной дорогой, в объезд Ясино, в сторону районного центра. А сзади продолжали гореть хаты деревни Лоза, которая теперь значилась только на картах.

Взводы унтерштурмфюреров СС Ромберга и Эбеля под общим руководством заместителя Бонке оберштурмфюрера Венцеля устроили побоище в деревнях Карчеха и Павлинка.

Сам Бонке и команда полицаев Калача вернулись в райцентр в 12.20.

Начальник полиции разрешил своим подчиненным отдых, взял двух человек, пересел в бронетранспортер командира роты. Калач и полицаи устроились вместе с еврейской семьей.

Механик довел бронетранспортер до перекрестка Восточной и Береговой улиц, остановил его.

Бонке приказал всем спешиться.

Дальше евреев вели пешком. Баулы по приказу гауптштурмфюрера остались в бронетранспортере. Саквояж он нес сам. Вскоре все оказались в той самой хате, где старший полицай деревни Лоза докладывал обстановку Калачу.

– Вот здесь вы пока побудете, – сказал гауптштурмфюрер. – Как, Годман, устраивает жилище?

– Вполне, господин офицер. Но почему вы поселили нас здесь?

– Об этом поговорим вечером. Тогда же вам доставят продукты, чтобы вы не сдохли с голода.

– Почему так грубо, господин офицер?

Гауптштурмфюрер взорвался:

– Паршивый еврей, ты еще претензии выставлять будешь? – Но он быстро взял себя в руки. – Как я сказал, так и будет. Блюда из ресторана вам никто приносить не станет. Хотя если заплатите, то можно организовать и питание из «Мюнхена».

– У нас не осталось денег. Только мелочь.

– А ну давай сюда свою мелочь! – прорычал Калач, спохватился, взглянул на командира роты.

Тот усмехнулся.

– Оставь их, Мирон. Если у них и остались деньги, то советские. Тебе они нужны?

– Я бы взял.

– Нет! Позови охранников и представь их мне.

Калач вызвал двух полицаев, которые курили у крыльца.

Те зашли, поправили ремни винтовок.

Начальник полиции указал на первого.

– Это Виктор Ворона.

– Кто? – Гауптштурмфюрер рассмеялся. – Ворона? Отчего такая фамилия?

– Предки наградили, – ответил полицай.

Калач указал на второго.

– А это Вячеслав Волков.

– Это уже лучше. Слушайте меня внимательно, господа полицейские. Здесь, в этом доме, в двух комнатах какое-то время будет проживать еврейская семья. Ваша задача – охранять ее днем и ночью. Время разделите на свое усмотрение. Евреи не должны выходить отсюда без особой необходимости. Днем разрешаю выводить их по очереди в сортир, ночью пусть ставят себе ведро. Ночью охранять внутри, днем – на улице. Никого не подпускать. Продукты привезут только вечером, так что и вам придется потерпеть. Глядя на ваши морды, должен сказать, что это вам пойдет только на пользу. Продукты передайте женщине. Она будет готовить еду. Но смотрите, принимайте пищу только после того, как ее попробуют дети. А то отравят вас еще. Предупреждаю, если вы не обеспечите сохранность евреев, то я гарантирую вам расстрел. Причем прямо здесь. Вопросы ко мне есть?

Полицаи отрицательно замотали головами.

– Никак нет, господин гауптштурмфюрер. Только быть на посту всего вдвоем нам будет тяжело, – сказал Волков.

Бонке повернулся к начальнику полиции.

– Ответь ему, Калач.

Тот сунул под нос подчиненного массивный кулак.

– Ответ ясен?

Полицай отшатнулся.

– Так точно, господин начальник полиции!

– Охранять! Днем Ворона, ночью Волков. Смены не ждите, ее не будет. Понятно?

– Понятно, господин начальник полиции.

Калач взглянул на командира роты. Мол, как я их?

Бонке кивнул.

– Ты умеешь проводить инструктаж доходчиво и просто, без особых церемоний. Уходим.

Гауптштурмфюрер и начальник полиции вышли на улицу.

Начальник полиции кивнул на саквояж и заявил:

– Надеюсь, вы по справедливости поделитесь со мной, господин гауптштурмфюрер?

– Конечно, Калач. Ты слишком опасен, чтобы тебя обманывать.

– Это верно, герр гауптштурмфюрер. Вопрос разрешите?

– Да.

– Что будем делать с евреями?

– Проверим, не осталось ли золото в Гороше. Евреи – хитрый народ. Надо выяснить, с кем хоть как-то общался Годман.

– Узнаю, но вряд ли мы найдем кого-то. Как я уже говорил, семья дантиста вела замкнутый образ жизни.

– Но дети ходили в школу?

– Сын и старшая дочь должны были по возрасту.

– Значит, у них остались друзья, подруги, у тех есть родители. В общем, надо все тщательно проверить.

– А если проверка ничего не даст?

– Тогда допросим все семейство с пристрастием. Ты же у нас мастер на такие дела.

Калач усмехнулся.

– Да, я умею развязывать языки. Но думаю, что пытать Годмана не придется.

Бонке удивленно посмотрел на начальника полиции.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Достаточно отдать мне десятилетнюю Соню. Когда еврей увидит, что я буду с ней делать, он расскажет обо всем, даже о том, как появился на этот свет.

– Гут. Забирай эту грязную девчонку.

– А вы не желаете заняться шестилетней Леей? С виду она вполне пригодна для этого.

Гауптштурмфюрер сморщился.

– Смеешься, Калач? Чтобы я, офицер СС, да с еврейкой? Никогда. Для них у меня есть пуля или веревка.

– Я не такой брезгливый.

– Вот и займешься ими. Передай на кухню, чтобы выделили продукты для семьи. Обычный паек. Вечером вернемся сюда.

– Уже сегодня?

– Потом не до них будет. Да и решать дела надо сразу. Как у вас говорят, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

– Так точно!

– Вот и не будем откладывать.

В поселок въехали бронетранспортеры взводов Людвига Ромберга и Мартина Эбеля. Вскоре на доклад явился оберштурмфюрер Венцель. Потом Бонке, Венцель и Калач направились в комендатуру для доклада об успешном проведении операции «Листопад». Рота же заняла позиции обороны поселка по штатному расписанию. Отдыхать карателям предстояло там.

Глава третья

В тот же вечер, ближе к ужину, в партизанский отряд, находящийся в Осиповском лесу, на лошадях и пешком повалили мужики и бабы, оставшиеся в живых. Никого не было только из Лозы. Сторожевые дозоры останавливали беглецов, расспрашивали их и пропускали. Скоро вся поляна перед штабной палаткой была забита людьми.

К ним вышли командир отряда, бывший второй секретарь райкома Павел Дмитриевич Осетров и политрук, в недавнем прошлом член бюро районного комитета комсомола и заместитель директора автобазы Иван Михайлович Карасько, которого из-за молодости партизаны больше называли просто Иваном. Подошли командиры взводов, рядовые бойцы, не занятые повседневной службой.

Рассказы местных жителей повергли их в шок.

Растерявшийся политрук проговорил:

– Что, вот так ни за что ни про что нагрянули эсэсовцы и положили людей?

– Да вот так, ни за что ни про что, – со слезами ответила ему женщина, медсестра из Павлинки. – Сначала немцы говорили что-то про партизан и евреев, а потом… – Она не смогла продолжить, разрыдалась.

Осетров обвел взглядом толпу.

– Что-то я не вижу среди вас жителей деревни Лоза.

Вперед вышел пожилой мужчина:

– А это потому, секретарь, что нет больше жителей Лозы.

– Как это?

– Пожгли всех ироды заживо.

– Пожгли? – Командир отряда никак не мог понять, что это значит.

– Да. Я из Ясино, у меня в Лозе родственник с семьей жил. Когда двинулись сюда, зашел в деревню, хотел проведать, что с ними, а там сожженный сарай, тот, что недавно поставили, а на пожарище человеческие останки. Много, вся деревня.

– Как же это?

– А вот так, секретарь. Не веришь – отправь своих бойцов посмотреть.

– Я верю, но надо проверить. Не в обиду тебе… как звать?

– Поликарпом при рождении нарекли.

– Не в обиду тебе, Поликарп, но проверить надо хотя бы потому, что в деревне мог кто-то выжить. Возможно, есть раненые или дети, которых родители спрятали.

– Ты начальник, тебе и решать.

Осетров повернулся к Карасько.

– Ты, Иван, политрук, твоя обязанность работать с людьми. Вот и работай, пока я разведку в Лозу отправлю.

– Да, Павел Дмитриевич.

Политрук, взводные и рядовые партизаны стали успокаивать сельчан. Кто-то расспрашивал про своих родных.

Осетров вызвал к палатке начальника разведки, бывшего комсорга районной МТС Игната Лазурина.

Тот тут же прибыл и сказал:

– Я все понял, Павел Дмитриевич, и послал бойца собрать моих людей на восточном краю леса.

К ним подошли партизаны, которые были родом из Лозы.

Старший из них, мрачный, как-то посеревший, заявил:

– Мы тоже пойдем!

– Я понимаю ваше состояние, мужики, но толпой идти в деревню нельзя, – сказал Осетров, взглянул на старшего из Лозы, отделенного командира первого взвода Родиона Коняева, и продолжил: – Ты бы не настаивал, а, напротив, повлиял бы на односельчан.

Коняев сощурил глаза.

– А скажи мне, командир, кто из твоей семьи остался в районе? Кто из нее во время налета гитлеровцев был на деревне?

Осетров, сильно простуженный, откашлялся и проговорил:

– Ты же знаешь, Родион, что семьи всех руководителей района, начальников органов НКВД, отдела ГБ, офицеров, воюющих на фронте, были вывезены в тыл по распоряжению первого секретаря обкома партии. Он поручил такой приказ из республиканского ЦК. Зачем спрашиваешь о том, что тебе известно?

– Значит, твоя родня в безопасности. Ну, конечно, все же семья второго секретаря райкома. А вот моя Дарья да сыновья четырех и восьми лет остались в Лозе. Их эвакуировать приказа не поступало, потому как мы простые колхозники. Ты хочешь остановить нас?

– Пойми, Родион, вы сейчас не в колхозе находитесь, а в партизанском отряде, войсковой части, действующей в тылу противника.

– И чего ж такого мы, бойцы действующей части, сделали немцам, что они загубили наши семьи? Мы же еще ни разу не выходили из леса…

Его прервал боец того же взвода Анатолий Березин:

– Нечего попусту лясы точить, Родион. Наши семьи пожгли, а ты устроил не пойми что. Сказано, идем на деревню, значит, идем. И никто тут нам не указ! – Березин резко повернулся к командиру отряда. – Может, прикажете всех нас расстрелять за неповиновение, Павел Дмитриевич? Так отдавайте приказ. Мне интересно будет посмотреть, кто из отряда пойдет в расстрельную команду.

– Чего ты мелешь, Толя? – Командир отряда тяжело вздохнул. – Какой расстрел?

На помощь Осетрову пришел начальник разведки:

– Пусть идут с нами, командир. Все одно мужиков не остановить, а там они, может, и сгодятся. С ними мы тщательнее пожарище осмотрим.

Осетров кивнул.

– Хорошо. Родион, ты старший над мужиками из Лозы, но подчиняешься Лазурину.

– Да брось ты, секретарь, эту бюрократию. До сих пор не понял, что у нас убили семьи? – Голос Коняева сорвался на крик.

– Держись, Родя, не шуми, – сказал Березин. – Командир не виноват в том, что так получилось. Да и все мы. Никто из нас и представить себе не мог, что немцы способны на это.

– Ну да, не способны. А как они стреляют евреев, давят танками таборы цыган? Мы для них не лучше. Ладно, все наши тут?

– Все.

Коняев повернулся к начальнику разведки.

– Когда пойдем, Игнат?

– Да сейчас и пойдем. Мой боец ручной пулемет на всякий случай возьмет да санитарную сумку и двинемся.

Разведчики и мужики из Лозы взяли из табуна лошадей, одну из них запрягли в повозку. С ними стали напрашиваться недавние жители Ясино, Карчехи и Павлинки, но тут уж категорически против выступил начальник разведки. Пришлось людям отстать.

Конный отряд, состоящий из восьми разведчиков и шести жителей Лозы, прошел сторожевой пост и двинулся полем вдоль балки, смещаясь на юго-восток. Ему следовало преодолеть чуть более пятнадцати километров. Лазурин выслал вперед головной дозор из двух всадников.

Вооружение у партизан было слабое – винтовки Мосина да охотничьи ружья. У командира еще пистолет «ТТ» да пара гранат «Ф‐1». Этот недостаток огневой мощи в какой-то степени компенсировал пулемет Дегтярева.

Отряд шел осторожно, оттого и медленно. Немцы ушли, но могли и вернуться, если не затаились где-то рядом, в том же лесу, который находился между дорогами, ведущими на Ясино с Лозой, Карчеху и Павлинку. Но по пути обошлось без происшествий.

Все партизаны издали почувствовали запах гари и еще какой-то, доселе неизвестный, сладковатый. Они подошли с севера, от оврага. Лазурин приказал своим бойцам разойтись и охватить то, что осталось от деревни. Мужиков из Лозы он не тронул, те пошли прямо.

Телега встала на небольшой возвышенности. Возчик приладил к борту телеги пулемет, вставил магазин, приготовился к стрельбе.

От того, что мужики увидели, у них кровь застыла в жилах. Вместо деревушки перед ними лежало одно сплошное пожарище. Все хаты, бани, сараи, овины, хлева были сожжены. Побитый скот валялся по всей Лозе. На околице высился холм из головешек. Это и был тот новый сарай.

Разведчики пошли вокруг деревни, высматривая кого-нибудь в кустах, ямах, мелких буераках. Мужики же отправились на пожарище, шагали по черной земле, по головешкам.

Коняев встал напротив своего подворья. Он смотрел на пепелище, а видел хату с резными наличниками, жену Дарью в красивом сарафане, с венком из полевых цветов поверх густых черных, длинных волос. Рядом, у косилки, во дворе, строили из песка дом их малые сыновья. За хатой цветущий сад, в палисаднике сирень. Перед только что поставленным плетнем молодая березка, которая словно плакала в одиночестве, опустив к земле ветви.

По грубым щекам непроизвольно потекли слезы. Родион смахнул их и огляделся, не видел ли кто. Но плакали и все остальные. Странное и страшное это зрелище – плачущие здоровые, сильные мужики, способные, казалось бы, защитить от любого врага не только себя, но и других людей.

Потом они без какой-либо команды подошли к сгоревшему сараю и встали возле него.

Березин шагнул было к пожарищу, испускающему приторно-сладкий запах, но услышал крик сзади:

– А ну стой! Замри, дурень, или пальну!

Мужики обернулись.

Разведчики бросились к своему товарищу, который кого-то заметил, а он уже вытащил из крапивы паренька лет восьми.

Кровь ударила в голову Коняева.

– Петька! – воскликнул он, без сил опустился на обгоревший столб, когда-то бывший опорой плетня, тут же вскочил, бросился к парню. – Не стрелять! Это сын мой, Петька!

Паренек, измазанный сажей, вырвался из рук разведчика и бросился к отцу.

– Папаня!

Отец подхватил сына на руки, крепко прижал к себе.

– Ты живой, сын!

– Да, папаня. А мамку и Витька с остальными деревенскими сожгли полицаи.

– Знаю, сынок.

– Не дави так, мне больно. Я ребра и ногу зашиб.

Коняев отпустил сына, поставил на землю.

Разведчик, ходивший неподалеку, крикнул:

– Эй, Игнат, тут два трупа. Ба, да это же полицаи, Евдоким Буганов и Николай Шмаров. Оба убиты, похоже, из пистолета.

Начальник разведки подошел, посмотрел и сказал:

– Да. Это Буганов и Шмаров! Их-то кто завалил?

Снова раздался крик неподалеку:

– Еще трупы! Старосты и Фомы Болотова!

Игнат посмотрел на тело Косарева и проговорил:

– А они ведь застрелены из того же ствола, что и полицаи. Ничего не пойму. Их-то кто мог? А ведь сын Родиона что-то сказал о полицаях. Идем.

Разведчики подошли к Коняеву, который стирал с лица сына копоть.

– Родион!

– Ну?

– Петька твой что-то о полицаях говорил. Неподалеку трупы двух местных полицейских, старосты и Фомы Болотова. Дозволь поговорить с пареньком.

– Вы испугаете, я сам. – Он взял сына за руки. – Ты, Петя, чего говорил о полицаях?

– Так это, батя, все они учинили. Людей завели в сарай, закрыли, потом натаскали соломы, облили бензином и подожгли. Немцы только заставили народ собраться. Их старший говорил о евреях, еще о чем-то, чего я не слышал, потому как был не со всеми. Живот прихватило, я и ушел в бурьян. А когда собрали всех и выступил старший немец, отполз далеко в крапиву. Туда никто не полез бы.

Лазурин не выдержал и спросил:

– Но ты хоть видел, что там было?

Паренек не по возрасту разумно ответил:

– А от кого я узнал бы, что полицаи подожгли сарай?

– Тоже верно.

Коняев повернулся к начальнику разведки отряда.

– Ты погодь, Игнат, я сам. – Он посмотрел на мальчика. – Расскажи, что видел, сынок.

Паренек вдруг расплакался.

Отец вновь прижал его к себе.

– Успокойся, Петя, не надо. Ты же у меня взрослый, сильный.

Паренек затих, шмыгнул носом и проговорил:

– Немец выступил, потом народ весь пошел к сараю. Полицаи по сторонам шагали, но ружья держали за спиной.

– Неужто народ сам пошел? – спросил Игнат.

– Да, – ответил сын партизана. – Полицаи людей не гнали. Только рядом шли. А главный их, Калач…

Лазурин нагнулся к нему.

– Как ты сказал? Калач?

– Ну да, я потому и запомнил, что имя простое, Калач. У нас мамка калачи пекла. – Паренек опять заплакал.

Отец опять успокоил его, и Петруха сказал:

– Этот Калач сначала с немцами шел. Там был офицер в черной форме. На воротнике мундира с одной стороны молнии, с другой – три квадрата.

– Гауптштурмфюрер, – сказал Лазурин. – А такой в районе один, командир роты СС. Продолжай, Петя.

– Калач этот потом, когда всех закрыли, командовал полицаями. Они подожгли сарай. А он больше перед немцем, у которого были кинокамера и фотоаппарат, вертелся. У этого Калача еще пистолет был. Такой же, как у нашего участкового до войны. Он часто нам его показывал.

– Участковый носил «ТТ», – вырвалось у Лазурина. – А немец, значит, снимал все на камеру и фотографировал?

– Да. Калач потом отошел, а после я выстрелы слышал, четыре штуки. Хотя нет, еще стреляли из автоматов на околице. Кто-то, наверное, хотел сбежать.

– А потом?

– Потом полицаи стали жечь деревню. Как все загорелось, я больше ничего не видел. Жар был сильный, не смог подползти к сараю, а хотел открыть ворота. – Он опять заплакал, и отец прижал его к себе.

Лазурин взглянул на своих разведчиков.

– Вот, значит, как. Но почему и кто убил старосту и местных полицаев? Наверное, потому, что могли потом рассказать о том, что здесь было. Надо бы узнать, что стало со старостами и полицаями других деревень и села. Но мы туда сейчас не пойдем, иначе и до ночи не вернемся. А налететь на карателей можем легко. Еще раз все осмотрим и уходим!

Повторный осмотр ничего не дал.

Партизаны с Петькой отправились обратно в Осиповский лес.

Когда разведчики и мужики из Лозы вернулись в лагерь, Лазурин провел Коняева с сыном в штабную палатку. Там что-то оживленно обсуждали командир, политрук и начальник штаба, должность которого временно исполнял командир второго взвода лейтенант Образцов.

В августе в Осиповский лес, где формировался отряд, случайно зашла группа красноармейцев, выходившая из окружения. Она состояла из двенадцати человек во главе с этим офицером. Все они остались в отряде. Лейтенант был назначен на должность командира взвода, доукомплектованного восемью местными мужиками. Осетров планировал, что он станет штатным начальником штаба отряда.

Командование отряда смолкло, как только начальник разведки зашел в палатку вместе с Коняевым и его сыном. Взоры устремились на паренька.

– А это кто? – спросил политрук.

– Сын мой, Петруха. Только он и остался в живых в Лозе, – ответил Коняев и передал командирам рассказ сына.

Они выслушали его молча. Лица их помрачнели.

– Вот, значит, как? Полицаи были орудием в руках немцев. А сволочь Калач каков! Это же надо лично угробить стольких людей! Раньше, до войны, он был директором автобазы. Такой примерный, за гаражом следил строго, запчасти сам добывал, в актив района входил, а сейчас? Начальник районной полиции, убийца, насильник. Да, мы многих врагов проглядели, а еще я выступал против арестов. Надо было сажать всех тех, кто попадал под подозрение. Проявили мягкотелость и получили в итоге. Активист и коммунист в прошлом, конечно, тихоня Роденко в бургомистры выбился, Калач – в главные полицаи. К нему подался еще десяток, казалось бы, нормальных советских граждан. И вот что они содеяли! – проговорил Осетров.

Политрук Карасько взглянул на него и сказал:

– Да не вини ты себя, Павел Дмитриевич. Все мы хороши, раз проморгали стольких негодяев, настоящих душегубов. – Он посмотрел на Коняева и спросил: – Значит, Родион, в Лозе всех сожгли?

– Всех. Вот только Петька…

– Да, считай, второй раз родился.

– Мамку с братом вспоминает, плачет. Ему всего восемь лет, а на голове уже седые волосы.

– Ты иди, Родион, будь с сыном, – сказал командир отряда. Передай мой приказ Петра поставить на учет как полноценного бойца и кормить так же, как и всех партизан.

– Ладно. Пошли, сын.

Коняев с сыном вышли из палатки.

После этого начальник разведки спросил у политрука:

– Ты же, Иван Михайлович, был заместителем Калача?

Карасько кивнул.

– Да, был.

– Как же Калач долгие годы маскировался под активиста, советского гражданина?

– Он и был советским гражданином, краснознаменцем, крепким хозяйственником. Но в душу-то ему не заглянешь!

– Отловим и заглянем. – Лазурин перевел взгляд на командира отряда. – Павел Дмитриевич, я как сюда шел, обратил внимание, что бойцов в отряде как бы меньше стало. Мне это показалось?

Осетров вздохнул и ответил:

– Нет, Игнат, не показалось. Восемь человек ушли из отряда, двое из первого взвода и по трое из остальных.

– Как это ушли?

– А так, жены их увели. Такой гвалт подняли. Мол, не желаем, чтобы и нас расстреляли. Целый бунт устроили. Вот мужики и подались по домам.

– Их надо было остановить.

– Как? Их никто не мобилизовал, пришли добровольно, так же и ушли. Остались только те, у кого семей больше нет, и молодые, которые не успели еще ими обзавестись. Есть, правда, четверо бойцов, у которых родные в Павлинке. Те пока в отряде. Но надолго ли?

Тут подал голос кадровый военный лейтенант Образцов:

– Об этом жалеть не стоит. Толку нет от таких вояк, которые оглядываются на свои семьи. Зато те, что остались, биться будут по-настоящему. Отсюда у меня вопрос к командиру отряда.

– Слушаю, лейтенант.

– Как мы отомстим гитлеровцам за их кровавые дела?

Осетров потер виски. От последних событий у него раскалывалась голова.

Он посмотрел на Образцова и проговорил:

– Тебе ли, Геннадий Владимирович, не знать, как мало у нас людей и оружия. В плане, который был передан в райком на случай нападения Германии, значилось, что местному партийному и советскому руководству следует создать партизанский отряд, для чего использовать оружие, имеющееся на складах НКВД. Увы, его там не оказалось. Указывалось место размещения базы отряда – Осиповский лес, перечень населенных пунктов. Это райцентр, село Ясино, деревни Лоза, Карчеха и Павлинка. Оттуда и надо было привлечь мужиков от шестнадцати до шестидесяти лет для вооруженного сопротивления врагу. Срок формирования отряда – до конца сентября сорок первого года. Только после этого, если враг не будет разбит на подходах к району, с нами должны связаться представители центра. Но радиостанции у нас нет. Та, что находилась на складе, неисправна. Да и с кем выходить на связь? Но как-то с нами должны связаться, после чего отряд будет внесен в списки боевых подразделений и обеспечен довольствием, в первую очередь оружием и боеприпасами. Только вот когда все это будет? А имеющимися у нас силами мы мало что можем сделать.

– А если центру не удастся связаться с отрядом? Что тогда? – спросил Образцов.

Командир отряда пожал плечами и ответил:

– Не знаю. Но план имеет силу приказа. Игнорировать его – преступление.