Текст книги "Боевые асы наркома"

Говорили в основном Коган и Вихор, да Сухорук все вставлял язвительные замечания и задавал очень много вопросов про штаб и его намерения. Двое других в основном молчали, изредка поддакивая. Коган ни на чем не настаивал и старался подать свой визит и документы не более как рекомендации штаба. Он старался больше склонить хозяев к мысли, что им здесь на месте виднее, как действовать и кого считать союзниками в своей борьбе. Но информировать представителя штаба они все же должны. Как должны и принять его посильную помощь опытного боевика.

За окнами стемнело. Один из парней, сидевший рядом с Вихором, вышел на улицу и вернулся минут через десять, доложив, что все в порядке. Видимо, проверил посты. Коган находился «в гостях» уже около двух часов, когда Леонтий, держа за ствол «вальтер», вернул ему оружие.

– С этим ты зря ходишь в городе, – кивнул он на немецкий пистолет, глядя, как Борис сует его под пиджак за брючной ремень. – Любая облава, любой патруль заметет тебя в два счета с этой машинкой. Смотря какая ситуация в городе будет на тот момент, а то могут и расстрелять вместе с заложниками, а могут и в гестапо передать. Кости переломают, и сам расскажешь все, чего и не знал. Мы за оружие беремся, только когда в бой идем. А так рисковать не стоит.

– Что, часто патрули на улицах встречаются? – осведомился Коган.

– Нет, в этой части города спокойно. Здесь не появляются. Они в основном в центре ходят, где военная администрация, казармы, офицерские кафе. А вообще в городе часто постреливают. Если услышишь, то не дергайся. Когда рядом, то лучше затаиться, а так, стреляют, ну и пусть стреляют. То, может, и не наши, может, большевичков стреляют.

Они сидели, делились планами. Коган несколько раз щегольнул фамилиями и кличками людей, близких к руководству фракцией. В целом он чувствовал доверие к себе. Оно росло. Коган чувствовал это интуитивно, как бывший следователь. Он следил за своими словами и дозированно делился «впечатлениями» от событий в других странах, рассказывал о политике Британии в отношении Польши и Украины. «Мельниковцы» с большим интересом, чуть ли не раскрыв рот, слушали Бориса. Очень им нравилось такое вот внимание Запада к Украине, поддержка против Советского Союза. Очень им хотелось ощутить свою значимость, почувствовать себя равными с другими европейскими странами. Коган говорил, рассказывал, а в душе у него поднималась горечь. Дурачки вы наивные! Вы даже не понимаете, что вас используют как разменную монету, как одноразовый инструмент, чтобы ослабить Советский Союз, чтобы создать русским еще больше проблем. Вы далеки от внешней политики, вам не хватает образования, знания и опыта, вы рассуждаете на бытовом, «кухонном» уровне. Вам и невдомек, что Запад сделает все и пожертвует всеми вами ради своих целей, выгоды, доходов, богатства. И ради борьбы с конкурентами на мировой арене, а также ради ослабления других государств.

А еще у Когана большие подозрения вызывал Сухорук – и во время долгой беседы, затянувшейся за полночь, и потом, когда уже в доме укладывались спать, он все приставал к Борису с разными вопросами о штабе «мельниковцев», о других эмиссарах, которые прибыли или могли прибыть на Украину. Расспрашивал он неумело, и тенденция Когану не понравилась. Уж кто-кто, а он, бывший следователь Особого отдела НКВД, знал толк в допросах. И когда все улеглись, кто на лавках, кто на полу, Коган стал прислушиваться.

Прошло не менее получаса. Все мужчины в доме уже храпели, а Борис продолжал лежать и прислушиваться. Выпитый самогон не действовал, мозг работал четко. И вот, наконец, послышался тихий шорох. Коган лежал очень неудобно, тело затекло, но именно эта поза позволяла ему видеть почти весь дом, не шевелясь, не привлекая к себе внимания даже простым поворотом головы. И он был вознагражден за свое терпение. Павло Сухорук поднялся и сел на своем матрасе, расстеленном на полу возле окна.

Храп в доме не изменился, никто не повернулся с боку на бок. Скорее всего, все в доме действительно спали. Где-то на улице наверняка есть охрана, пару человек оуновцы в любом случае держат снаружи. Хотя, может, и нет, может быть, этот спектакль с «проверкой постов» одним из помощников Вихора был только для Когана. Разведчик продолжал наблюдать за Сухоруком. Тот поднялся, и при слабом свете луны стало видно, что он спал не только одетым, как и почти все в доме, но и в сапогах. Сухорук неслышно открыл окно и стал выбираться. Коган дал ему возможность выбраться в заросший сад и только потом стал толкать в плечо Вихора:

– Леонтий! Проснись!

– А, что? – сразу встрепенулся оуновец.

– Тихо. – Борис сжал плечо Вихора. – Ты Сухорука посылал куда-нибудь? Или ему на пост в охрану заступать?

– Что? Никуда я его не посылал! Ты о чем?

И тут взгляд оуновца уперся в пустую постель под окном. Он проворчал что-то невнятное, поднялся, шлепая ногами по деревянному полу, подошел к окну и высунул на улицу голову. Коган подошел к Вихору и зашептал ему в ухо, старательно изображая торопливое волнение:

– Я вот только сейчас обратил внимание на то, что Павло меня подробно расспрашивал о штабе «мельниковцев», и особенно о руководителях из Лондона. И главное, все больше вопросов задавал, когда тебя рядом не было. Куда он и кому отправился докладывать о моем приезде?

– Ах ты, сучье вымя, – вдруг дошло до Вихора, и он кинулся поднимать своих помощников, толкая их и заставляя обуваться:

– Оружие, берите оружие! И свет не зажигать! Вот же гниль болотная, дерьмо свинячье!

Коган не отходил от окна. Он хорошо видел, в какую сторону пошел Сухорук, и сейчас пытался не потерять его из вида. Из тех сведений, которые передал Борису Платов, следовало, что в окружении Вихора был агент. Но заслан он был не гестапо и не абвером. Это был человек от бандеровцев. Его следовало, как убеждал Когана Платов, найти и ликвидировать в первую очередь. Вихор был человеком необычным, со своеобразным мышлением. Были в нем задатки порядочности. Он не слыл зверем, не было в нем жестокости и жажды убивать. Он действительно, как это ни странно, хотел мира и благополучия для своей земли, своей родины и своих близких. Другое дело, что голову ему основательно запудрили и вдолбили в нее, что большим врагом Украины является не германский фашизм, а СССР. Платов полагал, что Вихора завербовать можно. И для этих целей он подготовил кое-какие документы, с которыми Вихора не сейчас, а позже следовало ознакомить, побеседовать с ним, свести с некоторыми людьми. Можно ему открыть глаза, и тогда он, может быть, станет союзником в борьбе с бандеровцами.

– Давно я на него посматриваю, Леонтий, – тихо проговорил один из мужчин. – Не нравится мне Сухорук, вот хоть режь, а не нравится. Дождались, что он в гестапо помчался? Это вот он про Бориса пошел докладывать. Такой лакомый кусочек, аж из самого штаба. Накрыть нас хотят.

– Замолчь! – оборвал помощника Вихор. – Чего теперь языком молоть. Что было, то было. Не дать ему уйти!

Коган выбрался из окна третьим и сразу стал забирать левее. Пока его новые товарищи еще не видели в темноте фигуру Сухорука, он постарался выйти к краю поля, которое уходило к лесу. Еще немного, и беглеца будет не видно. Хорошо еще, что Павло не спешил, боялся нашуметь. Оуновцы рассыпались цепью и побежали вперед, почти не скрываясь. И минут через пятнадцать в тишине ночи кто-то из них крикнул:

– Вон он! Гляди влево! Павло, а ну стой! Стой, тебе говорят!

Пистолетный выстрел сверкнул навстречу преследователям. Кто-то выругался, видимо, его задела пуля или пролетела очень близко. И тут же в сторону Сухорука выстрелили сразу двое. Вихор гаркнул было, чтобы не стреляли, но тут же вынужден был упасть на землю, когда две пули прошли так близко от него, что он едва жизнью не поплатился за свою доверчивость.

И тогда Коган поднял пистолет, положил локоть на горизонтальную ветку березы и стал прицеливаться. Сухорук его не видел, он юркнул за старый дуб на краю поля и смотрел в сторону преследователей. Наверняка прикидывал, как ему удирать дальше. Терять Павло, видимо, было уже нечего. Коган мягко нажал на спусковой крючок своего «вальтера». Хлестнул выстрел, и Сухорук упал как подкошенный. Борис вышел из-за укрытия и поспешил к дереву. Оуновцы окликнули его, предупреждая, что его могут подстрелить, но потом побежали следом уже почти и не таясь.

Пуля угодила в висок Сухорука. Он лежал на боку и с открытыми глазами, продолжая держать в руке пистолет. Под его головой растеклась большая лужа крови. Кто-то из оуновцев пнул его:

– Собаке собачья смерть! Бог наказал Иуду. С такого расстояния только случайно можно из пистолета попасть или по божьему промыслу.

– Это точно, – засовывая «вальтер» за ремень, согласился Коган. – А тело оставлять здесь нельзя. Надо, чтобы Сухорук исчез и подозрений чтобы не было, что это вы его…

Он присел и стал обыскивать убитого. Странно, что молчал Вихор. Может, не верилось ему в предательство Сухорука, как верилось его помощникам. А может, доверия стало меньше к гостю из штаба. Слишком хороший выстрел, слишком все как-то складно получилось. Но когда Коган достал из внутреннего кармана пиджака беглеца небольшой пакет, перетянутый бечевкой, сомнения рассеялись. Это были переписанные от руки приказы и распоряжения, которые поступили «мельниковцам» от руководства, а также рекомендации, которые привез сам Коган. Их Сухорук тоже сумел украсть. Вот почему он так отчаянно отстреливался. С таким «грузом» улик ему было не отвертеться.

Глава 3

Сосновский медленно шел по железнодорожной платформе, заложив руки за спину. На его лице застыло брезгливо-спесивое выражение представителя высшей расы, временно вынужденного прозябать в неблагоустроенности и антисанитарии чуждой ему земли, обстановки, культуры. И вообще по его лицу было понятно, что сейчас майору Франку Дункле приятнее было бы идти по Монмартру в Париже, а не по пыльной разбитой железнодорожной платформе Харькова.

Документы у Сосновского были относительно надежные. Их обладатель месяц назад попал в плен на Восточном фронте в районе Белгорода. Он попал в руки советской разведгруппы, поэтому в результате допросов у Сосновского были не только настоящие документы, но и довольно приличная легенда. Немного подводила фотография, на которой лицо обладателя было несколько полнее, чем у Сосновского. Но обычно на такие нюансы в военное время особого внимания не обращают. Фото делалось два года назад, а за два военных года человек может измениться, порой довольно сильно.

Двое суток торчать на перроне – это самоубийство, учитывая, что здесь, в районе вокзала, патруль на патруле. Но у Михаила еще до войны был огромный опыт работы за границей. Он умел видеть многое, не выдавая своего интереса и не крутя беспрестанно головой из стороны в сторону. Он умел исчезать и появляться на улице, не привлекая к себе внимания. Единственное место, где можно встретить генерала, – это вокзал. Можно, конечно, встретить генерала возле одного из штабов в городе, но торчать там или маячить на улице возле подобного рода заведения было нельзя. «Сгоришь» в два счета! И чтобы выйти на нужного ему человека, Сосновскому нужен был другой генерал. Любой. Ведь в чужом городе, куда ты прибываешь, ты ищешь свою компанию, свой круг общения. Не с лейтенантами же тебе пить коньяк!

К концу второго дня Сосновский понял, что нужно менять тактику. Генералов не находилось, и придется ему заводить дружбу иного характера с офицерами помладше. Например, можно выручить из беды кого-то, кто имеет отношение к нужному ему генералу. Чтобы устроить какому-то фашистскому офицеру «беду» в таком немаленьком городе, как Харьков, нужны помощники. И значит, придется выходить на подполье. А этого делать Платов как раз не рекомендовал – слишком высока была вероятность, что в подполье засел враг, провокатор, агент гестапо или оуновцев.

Генерала он увидел сразу, как только свернул к лестнице, ведущей на привокзальную площадь. Невысокий, с орлиным носом и кустиком модных усиков под ним. Генерал стоял, то и дело дергая шеей в удушливо-узком воротнике френча, и нервно притопывал ногой. Рядом стоял черно-белый «Мерседес» с открытым верхом. Из-под поднятого капота виднелся объемистый зад водителя. Ситуация была очевидной и вполне понятной. Сосновский улыбнулся и, убыстряя шаг, двинулся к генералу. План созрел в голове мгновенно. Запыленная машина – значит, генерал только что приехал в город, поломка – он раздражен, ломаются его какие-то планы, и он ищет выход, какое-то решение. Еще немного, и генерал остановит патруль и прикажет вызвать себе машину из комендатуры. А, так у него еще и спичек нет!

Сосновский увидел, как генерал сунул в рот сигарету и безуспешно пытался прикурить, но зажигалка в его руке упорно не хотела загораться. Михаил достал свою зажигалку, подошел к немцу и, козырнув, вежливо спросил:

– Господин генерал, могу я предложить вам свою помощь?

Генерал смерил взглядом высокого статного майора в опрятном обмундировании. Он прикурил от зажигалки Сосновского, выпустил вверх струю дыма и осведомился:

– Вы давно здесь, майор? Или вы служите в комендатуре?

– Майор Франк Дункле! – представился Сосновский и боднул головой воздух, как того требует этикет. – К вашим услугам, господин генерал. С вашего позволения, нахожусь в краткосрочном отпуске после ранения под Белгородом. Просил разрешения командования провести отпуск здесь, в Харькове. Хочу найти могилу моего старого друга, с которым вместе воевал в Бельгии и во Франции.

– Вот как? – Генерал с интересом посмотрел на майора. – Но я вас понимаю. И у вас нет семьи, или память о боевом товарище вам важнее, и вы не поехали навестить близких?

– Увы, господин генерал, – грустно улыбнулся Сосновский. – Я вырос в доме моего дяди, но он умер еще в тридцать пятом. С тех пор мой дом – армия, а мои близкие – это мои боевые товарищи.

– Вы достойный человек, майор, – похвалил Сосновского немец.

– Благодарю вас, – сдержанно сказал Михаил и склонил голову. – Могу я что-то для вас сделать, господин генерал? Вы в дороге, устали, а тут, я вижу, вас подвела машина. И могу поклясться, что вы голодны. Если вы не против, то я мог бы проводить вас в уютный подвальчик неподалеку, где приличная местная кухня. А еще там подают восхитительный ягодный морс, а если пожелаете, то и аперитив. Я здесь несколько дней, но почти каждый вечер провожу там. Очень опрятно, обслуживают вежливые люди. Господа офицеры местного гарнизона там бывают часто.

– Вы так аппетитно рассказываете, майор, что мне уже захотелось посетить этот ваш волшебный подвальчик, – засмеялся генерал. – Вы правы, у меня с утра во рту не было ничего, кроме дыма моих сигарет, а от курения я переполнен горечью и скоро начну срываться на собственном денщике. Ведите меня, я с удовольствием принимаю ваше приглашение.

Через двадцать минут Сосновский и его новый знакомый вольготно расположись за столиком возле окна. Из парка тянуло запахом свежей зелени и полевых цветов, несмелый ветерок колыхал занавеску на окне, а аперитив на березовом соке очень нравился генералу. Подвернувшийся патруль генерал отправил в комендатуру и велел прислать за ним машину к 19 часам. А заодно принять меры к починке его машины.

Генерал заметно захмелел. Он уже называл Сосновского просто Франком, много рассказывал о своем поместье в Зетале на берегу озера Кимзе. А Сосновский рассказывал веселые истории о своих романтических приключениях на ночном Монмартре, где поют и играют простые музыканты. Михаил сознательно избегал тем, связанных со службой или с Восточным фронтом. Важно было не пробудить подозрения насчет себя. Ведь случайный знакомый, и сразу расспросы, это ведь подозрительно, тем более на оккупированной территории. Единственное, о чем Сосновский говорил с сожалением, – это о том, что здесь не удается собрать приличное общество. А он ведь привез с собой из Парижа настоящее хорошее вино, из лучших сортов винограда, изготовленное в Провансе.

– Ничего, Франк, – генерал покровительственно похлопал майора по руке, – будет приличное общество. Я уверен, что здесь, в этой дыре, мы найдем приятных людей, культурных и состоятельных, с которыми можно хорошо выпить и провести в умных беседах вечер.

«Ну что же, – размышлял Сосновский, проводив взглядом машину, которая увозила генерала. – Вот и сделан первый шаг на пути к цели. Значит, обещаете собрать приличную компанию, господин генерал? Значит, как только прибудет нужный мне человек, он тотчас попадет в список ваших друзей, нашего с вами избранного общества».

Два молодых лейтенанта, проходя в дверь ресторана, бойко козырнули, вытянувшись перед майором. Сосновский ответил небрежным движением руки, поднеся ее к фуражке.

Буторин бежал, демонстративно выписывая круги, изображая зайца, улепетывающего от лисы. Два выстрела были сделаны в сторону. От одной пули разлетелось стекло заброшенного дома, вторая выбила искры из каменной стены. В ночи это было очень красиво, но любоваться таким зрелищем было некогда. Буторин выстрелил назад, задирая ствол пистолета повыше, потом еще дважды нажал на спусковой крючок и свернул в переулок. Все, на этом лимит фантазии был исчерпан. Если не сработает, то рисковали зря. Вполне реально сейчас нарваться на немецкий патруль или вообще на группу мотоциклистов, которая устроит в этом районе ночную облаву. «Хотя нет, – отдышавшись за углом, подумал Виктор. – Немцы в городе ночью воевать не любят, когда ничего не видно и неизвестно, кто с кем и зачем стреляет».

Ладно, хватит на сегодня. Побегали, и будет. Буторин опустил голову и вытер потный лоб рукавом. И именно в этот момент в ночи грохнул очередной выстрел, и пуля ударилась в кирпичную стену в паре десятков сантиметров от его головы. Виктор выругался в полный голос, отшатнулся и, присев на корточки, стал всматриваться в ночную улицу.

– Вы что там? Охренели? – проворчал он. – Договорились же, три квартала, и все.

Но где-то совсем недалеко затопали ноги, потом шаги затихли, и чей-то властный голос приказал:

– Посмотри до конца улицы, а ты в том переулке. Где-то здесь он, бегун этот. По ногам стрелять! Живым взять!

«Кто такие? Явно не немецкий патруль, явно не гестапо! Вот задача, – подумал Буторин, приглаживая седой ежик на своей голове и озираясь по сторонам. – Черт, ночь безлунная и ничего не видно. Бежать или сдаваться, отстреливаться до последнего или все же не убивать никого? Перестрелять я их могу и в темноте, пусть только сунутся поближе. Вопрос в том, надо ли их убивать?»

По легенде, Буторин после шумного преследования и в простреленном пиджаке (дырку в нем сделали свежую, она еще пахла порохом) явится по нужному адресу и попросит укрытия. А теперь? Разобраться бы, кто это, прежде чем принимать решение! И Буторин, низко пригибаясь, бросился на другую сторону улицы, чтобы скрыться в развалинах. Оттуда, если подняться повыше, можно попытаться разглядеть преследователей. Но выполнить задуманное Виктору не удалось.

Мелькнувшая перед ним темная фигура заставила отпрыгнуть в сторону, к разбитым кирпичам, но тут же появился второй человек. В темноте ярко полыхнул огнем пистолетный выстрел. Буторин всем нутром почувствовал, как близко от его ноги ударилась в камни пуля. Еще пара сантиметров, и ему бы раздробило кость. Разведчик еще не принял решение: делать вид, что сопротивляется, или бить насмерть. Но эти потерянные секунды оказались критическими. И когда он поднял пистолет, то получил сильный удар по голове. Оружие выбили из его руки. Как эти люди ориентировались на темной улице, было непонятно. На Виктора навалились сразу несколько человек. И сдвинуть с себя, сбросить двести с лишним килограммов ему не удалось. Его схватили за руки, силой вывернули их за спину и стали стягивать какой-то бечевкой. Буторин попытался ударить ногой наугад, но удар пришелся в пустоту, зато его ногу больно прижали коленом к камням, а на затылок обрушился такой удар, что из глаз разведчика полетели искры, и на какое-то время он провалился в мутную пелену на грани бессознательного состояния.

Виктор чувствовал, как его обыскивают. Он ощущал и понимал все, но не мог пошевелиться, руки и ноги не слушались. «Главное, не спешить, – говорил себе Буторин. – Сейчас все пройдет. Черт, вот это меня долбанули по голове. Не проломили бы череп, хотя кровь вроде не течет. Нет, просто сильный удар и шишка у меня там в полголовы сейчас. Документы, документы нашли, это хорошо. Сразу много вопросов возникнет. А когда много вопросов, то это значит, что меня не пристрелят, а будут эти вопросы задавать. Ну, тогда и поговорим, товарищи, или как вас там».

На какое-то время дурнота навалилась снова, и Буторин почти провалился в обморочное состояние. Но потом ему в лицо плеснули холодной водой, и стало легче. Он облизнул мокрые губы и сразу почувствовал, что хочет пить, просто дикая жажда. Он открыл глаза, щурясь от света керосиновой лампы, которую кто-то поставил рядом на табурет. Оказывается, Виктор лежал на полу на старой соломе. Его руки не были связаны, и это обнадеживало – значит, есть надежда на диалог. Перед ним сидел на втором табурете мужчина с узким длинным лицом и тонкими губами. Очки в круглой оправе тускло поблескивали. В руках он держал листы бумаги, пробегая глазами текст. Полувоенная одежда, френч, кажется польский, но без знаков различия. И мягкая фуражка немецкого образца. Такие егеря носят. Партизан, точно не подпольщик. Подпольщик не станет выделяться такой одеждой. А у этого вон и ремень офицерский, и кобура с пистолетом на немецкий манер – слева на животе.

– Кто ты такой? – холодно спросил незнакомец. – Партизан? Военная разведка?

– А ты кто такой? – Буторин медленно, чтобы не вызвать чувства тревоги у очкастого и двух других, которые сидели неподалеку, поднял руку и потрогал голову. – Гестаповец, что ли? По-русски чисто говоришь.

Незнакомец оторвал взгляд от документов и с интересом посмотрел на пленника. Теперь он внимательно осмотрел лежавшего перед ним человека, взглянул в глаза. Потом все же ответил:

– Нет, мы не гестапо, мы, скорее, наоборот. А вот ты от кого убегал, да еще так отстреливался? От наших?

– Я не знаю, кто тут ваши, а кто нет. Но если от «ваших», ты, думаю, легко это выяснишь. Связь-то у вас есть. И я хоть узнаю, от кого бежал. В темноте не больно-то разберешь.

– Ну, кто ты? – Очкастый выпрямился и посмотрел уже нетерпеливо.

– А вы кто такие? – упрямо ответил вопросом на вопрос Буторин.

– Мы ведь можем и по-другому спросить. И ты расскажешь все, что знаешь и что не знаешь.

– А вам зачем мое вранье? Вам же правда нужна, а ценнее всего правда, рассказанная с желанием. Поэтому я предпочитаю равноправный разговор. Ты же не знаешь ничего, хоть вы меня и обыскали. А вдруг я сейчас подниму ногу и каблуком топну, и крышка всем нам здесь будет. Вдруг у меня там взрывчатка в каблуке.

Очкастый замер и машинально бросил взгляд на ногу пленника, которую тот чуть приподнял. Двое его помощников моментально поднялись с лавки у стены. Они готовы были не столько кинуться на пленника, сколько броситься к выходу. «Интересно было бы посмотреть, – подумал Буторин с иронией, – как они будут толкаться у выхода, ведь дверь-то открывается внутрь». Но очкастый быстро сообразил, что пленник блефует. После ночного бегания по городу под пулями утверждать, что тебе достаточно топнуть каблуком, чтобы взорвать гранату в каблуке, – нелепо и даже глупо. Буторин сообразил, что его собеседник все понял, и рассмеялся ему в лицо.

– Что это вы, ребята, так напряглись? Шуток не понимаете? – Буторин поморщился и сел, прислонившись спиной к стене.

– При тебе были документы, – продолжил очкастый. – Я не первый день на свете живу. Знаешь, как это называется? Разведданные!

– Ну? – Буторин с интересом смотрел на мужчину.

– И это сведения о Красной армии на участке фронта в районе Белгорода. Откуда у тебя эти документы? Как они к тебе попали?

– Слушайте, если вы серьезные люди, то понимаете, что я в ваших руках, и если вы хотите реального сотрудничества, а не словоблудия вокруг да около, то скажите, кто вы такие и какого хрена вы меня сграбастали там на улице. Хорошо?

– Украинская повстанческая армия, – торжественно и почти с гордостью произнес очкастый. – Я окружной командир, меня зовут Артем Козорез.

– Значит, я на твоей территории? – понимающе кивнул Буторин. – И раз ты меня так допрашиваешь, то гнались за мной не твои люди. Ладно, теперь таиться нечего. Итак, понятно, что вы из ОУН. Я вам многого рассказать не могу, потому что я рядовой боец, а группа моя погибла. И командир погиб. И кому передать эти документы, я не знаю. Мы пытались прорваться в Полтаву, там нас ждали, но группа погибла, и я смог дойти только до Харькова. А эти документы наши люди захватили на передовой или в тылу у Красной армии. Я был в группе прикрытия, мы приняли пакет и стали уходить.

– У вас такая железная дисциплина или такое недоверие к своим бойцам, – с сомнением произнес Козорез.

– Я не могу ничего сказать. Я получил приказ, о большем мне никто не говорил. А ты сам бы стал лишнего говорить рядовым бойцам? А обманывать тебя мне нет никакого резона. Документы все равно в твоих руках, кем бы ты ни был. Так что либо напрасно погибли мои товарищи, либо ты используешь эти документы, передашь их своему начальству. В конечном итоге все мы сражаемся за Украину.

– Хорошо рассудил и хорошо сказал, – кивнул Козорез. – Как тебя зовут?

– Зови меня так, как звали в отряде, – Брат.

– Хорошо, Брат, отдыхай, а я займусь твоими бумагами. Наведу справки о тебе и твоей группе. Может, кто и выжил. Переправить тебя в Полтаву?

– Мне все равно. – Буторин пожал плечами: – Я человек одинокий, дом мой сгорел, так что все равно где воевать, все равно где помирать. Где прикажут, там и буду.

Максим проснулся, когда солнце было уже высоко. Запах прошлогоднего сена щекотал ноздри, сквозь толщу небольшой копны пробивалось утреннее солнце, которое уже согревало и ласкало кожу лица. Эту ночь Максим провел в копне сена и впервые за две недели выспался. Спешить ему сегодня было некуда. Движение по дороге начиналось в девять часов утра. Сегодня, прежде чем попасть в Харьков, он хотел изучить ситуацию на дорогах, понять, как ведут себя немцы, как ведут себя полицаи, какова вообще обстановка.

Документы у Шелестова были надежные, и ему предстояло разыграть нешуточный спектакль. Он должен был, ни много ни мало, проникнуть в харьковское отделение ОУН, в самый центр. Платов очень хорошо подготовил операцию, теперь не спешить, не подвести руководство, не сорвать задание. Прислушиваясь к пению лесных птиц, Шелестов стал потихоньку выбираться из копны и смахивать с себя остатки сена. В город он должен войти в приличном внешнем виде, иначе на него обратят внимание немцы. Проверив карманы, убедившись, что ничего не выронил, Максим вышел на опушку, чтобы найти ту лесную дорогу, которая выведет его к окраине города. И сразу услышал скрип тележных колес и всхрапывание лошади.

Ситуация глупейшая! Рядом ни одного приличного куста, за которым можно спрятаться, ни одного овражка. А за спиной открытое пространство поля до самой дороги. Телега была уже близко, она вот-вот покажется из-за поворота дороги. Шелестов уже даже различал мужские голоса. Хорошо, что мужчины говорили по-русски, он отличал их характерный для этой местности южнорусский говор. Хоть не немцы!

Большой старый дуб на опушке бросился в глаза. Шелестов заметил, что почти половина ветвей дуба сухие и вокруг полно осыпавшейся коры. А ведь там, сзади, может быть дупло или подрытые корни. Выбирать было некогда и не из чего. И Максим бросился к дубу. Он успел забежать за дерево, увидеть, что ствол прогнил на высоту почти двух метров и середина его превратилась в труху. Вполне можно втиснутся в эту нишу в дереве, не торчать посреди редколесья или поля.

«Ничего, проедут, и я двинусь дальше, – говорил себе Шелестов, прислушиваясь к голосам и другим звукам. – Собаки бы у них не было!»

Собаки, к счастью, не было, но люди приехали за сеном и именно к той копне, в которой спал Максим этой ночью. Он стоял и медленно заводил руку за спину, где за брючным ремнем у него торчал пистолет. Лучше обойтись без стрельбы, но случиться может всякое. Еще бы понять, кто это такие. Шелестов чуть высунул голову и посмотрел на край поля, где стояли две телеги. Их было трое, и это не немецкие солдаты, а местные полицаи в черных неопрятных мундирах с серыми отворотами на рукавах и такими же серыми воротниками. Так что неизвестно, что хуже, немцы или полицаи. Карабины полицаев небрежно валялись на телегах. Там же виднелись вилы. Значит, они приехали за сеном для лошадей. И сколько же тут стоять? Не уселись бы они завтракать и самогон глушить с самого утра!

– Эй, смотрите! – вдруг воскликнул один из полицаев, видимо старший. – Да тут кто-то ночевал. И копна разворошена и слежалась под человеком.

– Недавно лежал. Этой ночью, – подтвердил второй мужчина и присел на корточки возле копны. ‒ Старое сено, лежалое, а здесь на солнце только-только светлеть начало, подсыхать.

– Значит, тут он где-то, – нервно вставил третий парень, хватая с телеги карабин и дергая затвор. – Никак, прячется где-то рядом. Не ушел далеко. Или в город ему надо, или из города выбирался ночью.

Шелестов мысленно выругался, нащупывая за спиной рифленую рукоять пистолета. «Умные попались, сволочи, наблюдательные. Без стрельбы не обойтись, а ее услышат на дороге. А если там какая-то колонна будет проходить, а если кинутся прочесывать местность? Мне оуновцы нужны, мне гестапо сейчас ни к чему». Он смотрел, как полицаи озираются по сторонам, держа наготове оружие. Они стали рассматривать землю, траву вокруг, пытаясь понять, куда пошел человек, ночевавший здесь. «Нет, – подумал Шелестов и стиснул зубы от злости. – Нельзя стрелять, надо выкручиваться без шума».

Медленно Шелестов выпустил из ладони рукоять пистолета и опустил руку. «Так, теперь выражение лица, – мысленно прикидывал он свое поведение. – Они не должны видеть во мне опасность, они должны видеть ничтожество, причем перепуганное. И очень хорошо, что в моем мешке есть бутылка самогона. Во все времена и в любом регионе мощное средство отвлечения внимания и дезорганизации врага. Теперь пусть заметят меня. Главное, не испугать этих вояк, чтобы они с перепугу палить не начали. Теперь мой вещмешок держать надо так, чтобы он сам выпал из моей руки».

Первым незнакомца за деревом увидел угрюмый полицай, который был тут старшим. Он резко вскинул ствол карабина и пробежал взглядом по фигуре мужчины. Шелестов мгновенно сделал шаг вперед и, выронив из руки вещмешок, буквально рухнул на колени: