Текст книги "Секретный концлагерь"

Глава 6

Всех четверых задержанных поместили под стражу – каждого в отдельную камеру, чтобы они не могли общаться между собой и выработать, таким образом, какой-то общий план, что они должны говорить при допросе.

– А теперь – обыск! – сказал Мажарин. – Я – к дамочке, Кирилл – к ее кавалеру. А ты, Семен, переверни все вверх дном у пана Мирончака. И в его кабинете, и дома. Значит, берем солдат в помощь и вперед!

– А официант? – спросил Черных.

– Да, официант, – с неудовольствием произнес Мажарин. – По-хорошему, надо бы устроить обыск и у него. Да вот только мы не знаем, где он живет. Такая беда.

– Ну, так давай спросим, – сказал Черных. – В чем же дело?

– А дело в том, что он, скорее всего, ничего нам не скажет. Или соврет, – сказал Мажарин. – Чтобы выудить что-нибудь у этой публики, надо попотеть. Сам знаешь.

– Знаю, – скривился Черных.

– А давайте спросим у пана Мирончака! – воскликнул Мартынок. – Уж он-то скажет. Если, конечно, он знает…

– А что, это идея! – согласился Мажарин. – Пан Мирончак – человек напуганный, а коль так, то и разговорчивый. Можно попробовать. А вдруг? Вот ты и спроси.

– И спрошу, – потер руки Мартынок. – Сейчас вломлюсь к нему в камеру, сострою зверское лицо – он мне и расскажет! Ждите меня здесь.

Мартынок вернулся через полчаса. На лице его сияла лукавая и довольная улыбка.

– И принес я вам неожиданный сюрприз! – сказал он. – Ахнете, если узнаете!

– Не томи душу, – сказал Мажарин. – Не до сюрпризов нам сейчас. Говори, как есть.

– Вообразите себе, что этот самый официант квартирует у самого пана Мирончака! – торжественно провозгласил Семен. – Да! И не официант он вовсе, а самый настоящий немецкий разведчик! Прибыл по важному заданию из-за линии фронта! Пан Мирончак втолковывал мне это и по-польски, и по-русски, и чуть ли не по-китайски, но я его таки уразумел! Вот так-то.

Мажарин крякнул, Черных удивленно присвистнул.

– А по какому заданию? – спросил Черных.

– Ну, вы слишком многого от меня хотите, – сказал Мартынок. – Когда бы я успел выспросить у него такие интересные подробности? Некогда мне было… Пан Мирончак обещал, что потом мне все расскажет. Во всех подробностях. После обыска.

– Эти подробности – еще важней, чем обыски, – сказал Мажарин. – Еще неизвестно, найдем ли мы что-нибудь при обысках. А тут – информация. Да притом какая информация!

– Это, конечно, так… – осторожно произнес Мартынок.

– А коль так, то вот тебе новое задание, – сказал Мажарин. – Мы – на обыски, а ты – общайся с паном Мирончаком. И выуди у него все, что только сможешь. Хоть по-польски, хоть по-русски, хоть по-китайски.

– Хорошо, – согласился Семен. – Буду общаться с прекрасным человеком – хозяином ресторана паном Мирончаком. Уж он мне расскажет!

* * *

И у женщины-змеи, и у ее неизменного спутника обыск дал результаты.

Женщина проживала одна в просторной квартире, обставленной изысканной довоенной мебелью. С соседями она почти не общалась, на какие средства жила – соседи тоже не знали. Не знали они даже, как фамилия их соседки. Все ее называли пани Ганна, а как ее звали на самом деле, никто не знал. Проживала она в этой квартире еще до войны, и при немцах тоже проживала, и сейчас, когда немцы из города ушли, тоже. Вела себя она тихо, никаких гостей не принимала. Вот и все, что могли сказать соседи.

При обыске у пани Ганны, или кем там она была на самом деле, не нашли ничего такого, что могло бы свидетельствовать о том, что она сотрудница фашистской разведки. Нашли лишь какие-то исписанные частью от руки, а частью на машинке бумаги. Бумаг было много – целых восемь толстенных кип. Все кипы были аккуратно перевязаны бечевками, каждая упакована в отдельный водонепроницаемый мешок. Что значилось в тех бумагах, Мажарин (а именно он вместе с пятью бойцами проводил обыск) понять не мог. Он распотрошил одну из кип – везде на бумагах были написаны цифры, нарисованы какие-то стрелочки, другие непонятные значки, а еще – слова и предложения, написанные на непонятном Мажарину языке. И больше ничего.

В числе прочих Мажарину помогал в обыске тот самый веснушчатый солдатик, задававший много вопросов перед засадой.

– Тебя как звать? – спросил Мажарин у солдатика.

– Рядовой Калинин! – отрапортовал солдатик, помедлил и добавил: – Иван.

– А скажи-ка ты мне, рядовой Иван Калинин, что ты думаешь об этих бумаженциях? – спросил Мажарин.

– Серьезные бумаги, – важно ответил солдат.

– И с чего ты это взял?

– Ну, как же… Находятся они в аккуратном виде, все пересчитанные и перевязанные, да еще и упакованные так, чтобы не промокли. Ясное дело, что серьезные. Пустячные бумаги не стали бы перевязывать и упаковывать. Давно бы они сгорели в печке.

– И я так думаю, – сказал Мажарин. – Серьезные бумаги…

– А то! – согласился рядовой Калинин. – К тому же, мне так думается, их подготовили к отправке. Куда-то очень далеко. А иначе для чего их было делить на кипы и упаковывать?

– А ты мог бы разобрать, что в тех бумагах? – спросил Мажарин. – Я не могу. Ясно, что написано на иностранном языке, но это не польский и не немецкий. К тому же всякие значки и закорючки…

Рядовой Калинин взял одну из бумаг и долго в нее вглядывался, шевеля губами и морща лоб. Затем отложил бумагу в сторону и сказал:

– Нет, и я не могу тоже… Да у меня и образования-то всего семь классов! Тут, пожалуй, нужен кто-нибудь поученее меня. Какой-нибудь профессор…

– Угу… – задумчиво произнес Мажарин и глянул на бойцов. – Значит, так, братцы. Вот эти все бумаги забираем с собой. Будем разбираться, что в них написано и нарисовано…

* * *

Что же касается обыска в доме, где предположительно проживал таинственный спутник не менее таинственной женщины, то этот обыск проводил Кирилл Черных вместе с другими пятью солдатами. Ничего компрометирующего при обыске найдено не было, а вот сведения, которые попутно раздобыл Черных, оказались очень даже любопытными и многозначительными.

Незнакомец действительно проживал в этом доме. Но он не являлся хозяином, он был квартирантом. Так Кириллу поведал хозяин дома. Хозяин же оказался не простым человеком, а ни много ни мало профессором медицины. Так, во всяком случае, он отрекомендовался Кириллу. Помимо польского, хозяин владел еще и русским языком, поэтому разговор с ним не вызывал у Кирилла особых затруднений.

Затруднения заключались в другом. Они касались квартиранта. Профессор (а он проживал в доме один) почти ничего не знал о своем квартиранте. Так, во всяком случае, он сказал Кириллу. Единственное, что профессор сообщил, это то, что его квартирант вроде бы какой-то важный гражданский чин, прибывший в Краков из Варшавы и снявший на время угол в профессорском доме. Вот и все сведения.

– Как зовут профессора? – спросил Мажарин.

– Зигмунд Моравецкий, – припомнил Черных. – А что? Ты думаешь, что никакой не профессор, а…

– Может, профессор, а может, и не профессор, – пожал плечами Мажарин. – Дело по большому счету не в этом. Дело в другом. Странно получается: почему этот специалист из Варшавы поселился у профессора? Почему, к примеру, ему не выделили какое-нибудь другое жилье из правительственного фонда, коль уж он важный чин из самой столицы? Проверить бы этого профессора как следует…

– Я понял, – сказал Черных. – Наведу справки. Думаю, что профессоров в Кракове не так и много. Профессора, они должны быть на виду. И коль он и вправду профессор, то о нем должны знать.

– Вот и проверяй, – распорядился Мажарин. – А мы с Семеном займемся допросами. Значит, так. Ты, Семен, дожимай хозяина ресторана. А я тем временем побеседую с дамочкой. Задам ей парочку вопросов. В том числе и насчет бумаг. Не дают мне покоя эти бумаги.

– А покажи-ка эти бумажки! – попросил Мартынок. – Хочется на них взглянуть одним глазом.

– Там, в шкафу, – сказал Мажарин. – Бери и смотри, если хочется.

Мартынок хмыкнул, подошел к стоявшему в углу шкафчику и наугад взял одну из кип, аккуратно извлек ее из непромокаемого мешка, развязал тесемки, поднес к глазам один лист, затем второй, третий, четвертый…

– Я, конечно, человек премного образованный, – иронично произнес он, – но не настолько, чтобы хоть что-нибудь уразуметь из этих каракуль. Мудреные каракули, что и говорить. И каким языком писано, тоже непонятно. Не немецким, это точно. В немецком я худо-бедно разобрался бы. Приходилось мне штудировать всякие немецкие бумаги, когда я геройствовал во фронтовой разведке. Так… Так… А вот этот уже любопытно… Нет, и вправду интересно! Неспроста он здесь, неспроста! Чую, что-то в этом кроется!

– Ты это о чем? – не понял Мажарин.

– О цветочке, – пояснил Семен. – Очень уж он интересный, этот цветочек!..

– Какой еще цветочек? – удивленно спросил Мажарин.

– А вот вы гляньте, – сказал Мартынок одновременно Мажарину и Черных. – Вот он, цветочек. На каждой бумажке. И везде – в левом верхнем углу. Очень даже интересно.

И в самом деле: на всех листах в левом верхнем углу был от руки изображен небольшой цветок. Смершевцы, любопытства ради, перебрали всю кипу, а было в ней ровным счетом сто листов, и на каждом листе, в левом верхнем углу, можно было заметить тот же самый рисунок – цветок. Причем везде цветочек был абсолютно одинаковым – до самого последнего штриха. Мартынок сосчитал лепестки на двадцати цветках кряду – лепестков везде было шестнадцать, и расположены они были в одинаковом порядке.

– Трафарет, – сказал Мажарин. – Это понятно. Непонятно другое – для чего он нужен на каждом листе бумаги? Ведь не красоты же ради! И не для баловства.

Мартынок, ничего не говоря, вскрыл другую кипу. И там на каждом листе также был цветочек с шестнадцатью лепестками – точь-в-точь такой же, как и на других листах.

– Условный знак… – неуверенно произнес Мажарин. – А больше ничего мне в голову и не приходит…

– Погодите-ка! – сказал Мартынок. – Сдается мне, что под каждым цветочком значится еще одна и та же надпись. Да, так и есть. Везде два одинаковых слова… Ба! Да это же – немецкие слова! Точно! Немецкие! А вот сейчас мы их переведем. Ну-ка, ну-ка… Вайсе камилле – вот что здесь написано. Везде, на каждом листе – вайсе камилле. Ну, вайсе, это понятно. Означает – белая. А вот что такое камилле?

Черных на это лишь пожал плечами. А вот Мажарин задумался. Ему казалось, что он когда-то слышал это слово. Раньше, до войны. Точно, слышал. Он даже припомнил, когда и где именно. До войны он служил на пограничной заставе, на польской границе. Там, на польской стороне, в то время были немцы. И у немцев был патефон – большой, громогласный. Он орал почти беспрерывно, и все больше проигрывались немецкие песенки. Развлекались ли немцы или старались таким способом вывести из душевного равновесия советских пограничников – кто знает? Наверное, набор пластинок у немцев был небольшим, потому что каждый день звучали одни и те же песни. И среди них – песенка со словами «ду бист майне вайсе камилла». Точно, в ней были именно такие слова. Волей-неволей, но советским пограничникам приходилось слушать эту песенку, а заодно вникать и в ее смысл. «Ты моя белая ромашка» – вот что значили эти слова. Точно! Мажарин это припомнил так отчетливо, будто слышал эту песенку лишь вчера.

Значит, немецкое слово «камилла» означает «ромашка». Ну, а вместе будет «белая ромашка». Вот что значили написанные под нарисованным цветком слова. А сам цветок, должно быть, обозначал ромашку.

– Белая ромашка, – произнес Мажарин вслух. – Да, белая ромашка…

– Что? – глянули на него Мартынок и Черных.

– Камилла – по-немецки означает ромашка, – пояснил Мажарин. – А вместе – белая ромашка. Я вспомнил…

– Вот, значит, как, – потер лоб Черных. – Ну а для чего же все это творчество нарисовано и написано на каждом листе?

– Говорю же – условный знак, – не слишком уверенно произнес Мажарин. – Я так думаю… А вот что он может означать, этого я не знаю.

– Ладно, разберемся! – решительно произнес Мартынок. – Вот допросим наших шпионов, они нам и разъяснят.

Глава 7

Хозяин ресторана «Золотой голубь» пан Мирончак был сломлен, напуган и подавлен. А из такого человека, как гласит народная мудрость, хоть веревки вей. А уж разговорить сломленного человека и выудить у него всевозможные сведения – дело совсем простое.

И точно. Мартынку даже вопросы толком не приходилось задавать – пан Мирончак предвосхищал все его вопросы и, путая польские и русские слова, а иногда даже вставляя в свою речь целые немецкие фразы, рассказывал, рассказывал, рассказывал… Правда, вначале он испуганным голосом поинтересовался у Мартынка, зачтется ли ему его добровольное содействие доблестным советским войскам и новым польским властям? Мартынок его заверил, что зачтется непременно, и такие слова окрылили пана Мирончака.

Правда, надо сказать, что пан Мирончак знал не так и много. Но тем не менее кое-что интересное он все же рассказал. Да, он действительно являлся агентом немецкой разведки. То есть не разведки, а гестапо. А если еще точнее – содержателем конспиративной квартиры. Роль такой квартиры играл его ресторан. Конечно, не весь ресторан в целом, а отдельный номер ресторана. Да-да, тот самый, в котором встречались таинственные мужчина и женщина. В нем очень удобно было встречаться и вести всяческие беседы, поскольку никто и подумать не мог, что номер в ресторане – конспиративное место для встреч.

Его завербовали еще тогда, когда в Кракове хозяйничали фашисты. Ну а что было поделать бедному пану Мирончаку? Разве у него был какой-то выбор? Тут одно из двух: либо ты соглашаешься работать на гестапо, либо – завтра же ты уже не будешь хозяином ресторана, да и вообще – может, тебя не будет и в живых. Пан советский офицер должен понять, что у него не было выбора.

Но никакого зла он никому не причинил! Нет-нет! Он всего лишь предоставлял место для встречи каким-то людям, а кто были эти люди, о чем они говорили за закрытыми дверями отдельного номера, он этого не знал. О да, конечно же, он догадывался, что эти люди самые настоящие фашистские шпионы, но что он мог поделать? Он маленький человек, он хотел выжить. Тем более что его завербовал сам Кауфман, а это страшный человек! Пан советский офицер даже не представляет, какой ужасный человек этот Кауфман!

Когда фашисты из города ушли и пришла Красная армия вместе с новой польской властью, тогда пан Мирончак подумал, что все его беды и тревоги позади и наконец-то он может вздохнуть спокойно. Но не тут-то было. На третий или, может, четвертый день после ухода немцев к пану Мирончаку пришла женщина, та самая дама, которая прежде встречалась в отдельном номере с Кауфманом. И эта женщина сказала пану Мирончаку, что для него ничего в жизни не изменилось, – несмотря на то, что немцы оставили Краков. То есть он по-прежнему – содержатель конспиративной квартиры, и по-прежнему в ресторан будут приходить люди от Кауфмана и вести за закрытыми дверями номера какие-то беседы. Разумеется, пан Мирончак пытался протестовать, но женщина ему сказала, что другого выхода у него нет и что дело обстоит просто и понятно: если пан Мирончак не пожелает продолжать сотрудничество с фашистами, то завтра же новая власть будет знать, кто таков пан Мирончак на самом деле. И тогда ему несдобровать. У Красной армии, дескать, есть специальное подразделение – Смерш, что означает «смерть шпионам». То есть смерть таким, как пан Мирончак. Без всяких вариантов. И вот опять же, пускай пан советский офицер поразмыслит – что оставалось делать бедному пану Мирончаку?..

А еще эта женщина велела принять в ресторан на должность официанта одного человека и при этом не спрашивать у него, кто он такой, и не загружать его лишней работой. Мог ли пан Мирончак ослушаться эту женщину? Не мог.

Кто эта женщина, пан Мирончак не знает. Он знает лишь одно: раньше она встречалась в его ресторане с самим Кауфманом, а теперь встречается с каким-то другим мужчиной. Кто таков этот мужчина, того пан Мирончак также не знает. Но догадывается, что он никакой не поляк, а, скорее всего, немец. Пан Мирончак однажды слышал, как этот мужчина и официант говорили о чем-то на немецком языке. Зачем поляку говорить на немецком языке? Значит, тот мужчина – немец. И официант – тоже немец.

А больше пан Мирончак ничего сказать не может, потому что он больше ничего не знает. Он лишь предоставлял свой ресторан для встреч разным подозрительным людям. И при немцах предоставлял, и после того как они ушли – тоже. Причем не по своей воле, а исключительно потому, что у него не было другого выхода. Пан советский офицер должен это понять и проявить к пану Мирончаку снисхождение.

Вот и все, что удалось выведать Мартынку у испуганного хозяина ресторана. Не так много, но и немало. Переведя дух, Семен решил допросить еще и кого-нибудь из арестованных мужчин. Подумав, он остановился на официанте.

Но тут его ждала неудача. Официант наотрез отказался разговаривать с Семеном. Он лишь презрительно улыбался и кривил губы, делая вид, что не понимает русского языка. А может, и на самом деле не понимал – как знать? Семен лишь махнул рукой и оставил его в покое. Было ясно, что просто так, в лоб, официанта не взять. Равно как второго арестованного. Даже очная ставка с разговорчивым паном Мирончаком и то, наверное, не заставила бы сознаться ни официанта, ни второго арестованного. Здесь нужен был какой-то другой, более тонкий подход.

* * *

В это же самое время Мажарин допрашивал арестованную женщину. Правда, он поступил предусмотрительнее, чем Мартынок, – сразу же привлек к допросу переводчика, которого затребовал в штабе. Переводчик, молодой старший лейтенант, как оказалось, кроме польского, знал еще и немецкий язык.

– Вот и хорошо, – сказал Мажарин. – Теперь-то наша дамочка не отвертится. Придется ей ответить на вопросы – если не на польском, то на немецком.

Впрочем, вначале арестованная не желала отвечать ни по-польски, ни по-немецки. Мажарин, предвидя такой поворот, лишь пожал плечами.

– Не хотите, и не надо, – сказал он. – Найдутся те, кто ответит и без вас. Например, хозяин ресторана. Он человек разговорчивый. А к тому же напуган. А раз напуган, то расскажет и сделает все, что хотите. Сами, небось, знаете. Ну, а когда он нам все расскажет, то ваши признания нам будут ни к чему. Поэтому делайте выводы.

– Кто вы такой? – спросила по-польски женщина.

– Я из Смерша, – ответил Мажарин. – Слышали такое интересное слово?

Женщина ничего на это не ответила, лишь пристально взглянула на Мажарина.

– Вижу, слышали, – усмехнулся Мажарин. – И поэтому должны знать, что это слово означает – смерть шпионам. А вы, между прочим, подозреваетесь в шпионаже. Вот и сопоставьте.

– Что вы хотите? – опять-таки по-польски спросила женщина.

– Как ваше имя?

– Ганна Рыльска, – ответила женщина.

– А настоящее?

– Это настоящее. Я полька.

– Допустим, – Мажарин опять усмехнулся. – Как давно вы завербованы немцами? Кто конкретно вас завербовал? Абвер? Гестапо? Кто?

Женщина долго молчала, затем спросила:

– Если я стану отвечать на ваши вопросы – будут ли считаться мои ответы гарантией?

– Гарантией чего?

– Что вы сохраните мне жизнь.

– Значит, хотите жить… – криво усмехнулся Мажарин.

– Все хотят, – ответила женщина, помолчала и повторила свой вопрос насчет гарантий.

– Только в том случае, если вы будете говорить правду. Вначале – правда, потом – разговор о гарантиях, – отчеканил Мажарин.

– Да, я буду говорить правду, – кивнула женщина. – Спрашивайте.

– Я уже спросил, – сказал Мажарин. – Задал целых пять вопросов…

– Да, – кивнула Ганна Рыльска. – Я помню… Завербовал меня лично Кауфман – в тысяча девятьсот сорок втором году.

– Вы и в самом деле полька?

– Да.

– Чем же вы так глянулись Кауфману?

– Это вы спросите у Кауфмана, – женщина едва заметно усмехнулась.

– Когда поймаем, спросим обязательно! – жестко произнес Мажарин. – Пока же я спрашиваю у вас.

– Я медик, – помедлив, ответила женщина. – Училась в Германии. Знаю немецкий язык. Кауфману нужен был именно такой агент – с медицинским образованием. Так он мне объяснил.

– Почему именно с медицинским образованием? – спросил Мажарин.

– Я должна была выполнять поручения особого свойства. С медицинским уклоном, – женщина опять невесело усмехнулась.

– А именно?

– Краков – город большой, – сказала женщина. – Здесь всегда была развита наука. Всякая наука – в том числе и медицина. А где наука, там и ученые. В Кракове всегда было много известных ученых-медиков. В основном – евреи. Когда в город вошли немцы, все они затаились. Вы понимаете?

– Понимаю, – кивнул Мажарин. – Вашей задачей было искать этих затаившихся медиков-евреев и передавать в руки гестапо…

– Не совсем так, – покачала головой Ганна Рыльска. – Да, искать. Но не для того, чтобы гестапо с ними расправилось. Они нужны были для другой цели – для сотрудничества с немцами.

– Неужели? – не поверил Мажарин.

– Именно так, – подтвердила Ганна Рыльска. – Для сотрудничества. Моей задачей было разыскивать в Кракове этих затаившихся людей и склонять их к сотрудничеству с немцами. Давать от имени немцев гарантии безопасности – несмотря на то, что большинство из них были евреи.

– И что же это за сотрудничество? В чем его суть?

– Точно я не знаю, – сказала Ганна Рыльска. – Знаю лишь, что речь шла о каких-то медицинских экспериментах. Курировал их лично Кауфман. Он называл эти эксперименты очень перспективными. Говорил, что они – новое слово в медицине и вообще в науке.

– И, значит, те врачи, которых вы находили и уговаривали сотрудничать, участвовали в этих экспериментах?

– Да, – ответила женщина, помолчала и добавила: – Судя по всему, это и впрямь были важные эксперименты.

– Почему вы так считаете? – спросил Мажарин.

– Тем врачам, которые соглашались в них участвовать, Кауфман обещал просто-таки фантастические условия. Деньги, даже – драгоценности. И полную неприкосновенность, несмотря на то, что большинство врачей были евреями. Просто так Кауфман обещать не стал бы…

– И что же, врачи соглашались?

– В основном да, – сказала Ганна Рыльска. – Да у них и выбора-то не было. Вопрос стоял так: либо вы соглашаетесь сотрудничать с немецкими властями и получаете в качестве оплаты всяческие блага, либо – концлагерь и смерть. Разумеется, большинство соглашалось сотрудничать.

– И что стало с теми, кто не согласился?

– Спросите об этом у Кауфмана…

Какое-то время Мажарин молчал – он обдумывал то, что сказала ему арестованная немецкая шпионка Ганна Рыльска, а затем спросил:

– Вы сказали – медицинские эксперименты. Над кем же они проводились?

– Кауфман на эту тему ничего не говорил, – ответила женщина. – Хотя… Однажды во время встречи в ресторане он выпил лишнего, и у него развязался язык. И он мне сказал, что эксперименты якобы проводятся над детьми.

– Над какими детьми? – удивленно спросил Мажарин.

– Недалеко от западной границы Польши якобы есть концлагерь, – ответила женщина. – Называется – «Вайсе камилле». «Белая ромашка».

– Как? – Мажарину показалось, что он ослышался.

– «Белая ромашка», – повторила женщина. – Это детский концлагерь. Над ними и проводятся эксперименты. Так сказал Кауфман, когда он был пьян.

Мажарин опять умолк – на этот раз по другой причине. Причина была понятна – Мажарину необходимо было в полной мере осознать то, что он только что услышал, и подавить в себе все свои чувства. Сейчас он должен быть беспристрастен, уравновешен и холоден. Ему надо добыть всю возможную информацию от арестованной фашистской шпионки и рассортировать ее должным образом. А проявлять эмоции будет потом.

– И какого рода эти эксперименты? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Ганна Рыльска. – Насколько я поняла, что-то связанное с разработкой нового лекарства. Больше мне ничего не известно. Кауфман ничего мне не говорил, а я не спрашивала. Там, знаете ли, не принято задавать лишние вопросы…

– Зачем вы согласились на сотрудничество с гестапо? – спросил Мажарин.

– Вам что же, и в самом деле это интересно? – женщина опять невесело усмехнулась.

– Нет, не интересно! – с неожиданной даже для самого себя резкостью ответил Мажарин.

Он вдруг понял, что ему и вправду это не интересно. Во-первых, он знал предположительный ответ на этот вопрос: надо было как-то выживать, вот и согласилась. А во-вторых, его сейчас занимало совсем другое. Детский концлагерь «Белая ромашка»! Медицинские эксперименты над детьми! А еще…

Мажарин вытащил из ящика стола кипу бумаг, перевязанную бечевкой. Это были те самые бумаги, которые он обнаружил при обыске у сидящей напротив него женщины-шпионки.

– Что это за бумаги? – спросил он. – Только не говорите, что вы понятия о них не имеете! Их нашли в вашей квартире во время обыска. В столе еще целый воз таких же бумаг.

Женщина молчала, она явно не решалась давать правдивый ответ на заданные ей вопросы.

– На каждом листе, а таких листов не перечесть, в верхнем левом углу нарисован цветок, а под ним – надпись на немецком языке. В переводе означает «Белая ромашка». И тот детский концлагерь, о котором вы рассказали, тоже называется «Белая ромашка». Не так ли?

– Да, – глухо ответила женщина.

– Из чего просто-таки напрашивается вывод, что эти бумаги имеют какое-то отношение к концлагерю. А поскольку в бумагах значатся всяческие научные каракули, то из этого сам собою следует еще один вывод. А именно – эти бумаги как-то связаны с медицинскими экспериментами, о которых вы упомянули. С экспериментами над детьми, – уточнил он. – Я прав? Я спрашиваю, это так?

– Да, – все так же односложно ответила женщина.

– Отлично! – не усмехнулся, а просто-таки оскалился Мажарин. – Как эти документы оказались у вас? Почему именно у вас? Что вы должны были с ними сделать?

– Переправить в Германию, – ответила женщина.

– Вот как, в Германию… Зачем?

– Это очень важные документы. Секретные.

– Как и почему они оказались у вас?

– Документы – часть научного архива, связанного с «Белой ромашкой». Часть немцы увезли при отступлении, а эту часть второпях оставили. Я должна была переправить их в Германию.

– Вы? – уточнил Мажарин.

– Я и мои помощники, – сказала женщина.

– Понимаю. Тот ваш спутник и официант.

– Да, они. Эти люди специально прибыли в Краков, чтобы помочь мне собрать воедино все оставшиеся документы и подготовить их к отправке. Собрали, подготовили, но отправить не успели.

– Почему документы находятся именно в Кракове? – спросил Мажарин.

– Потому что именно здесь велась основная научная работа, – пояснила Ганна Рыльска. – Иногда врачи выезжали в лагерь для каких-то экспериментов и исследований, но всегда возвращались. Потому и научная документация тоже хранилась здесь.

– Где именно находится лагерь?

– Я уже говорила, что не знаю. Где-то недалеко от польско-германской границы. Я однажды слышала, как Кауфман в разговоре с одним завербованным мною врачом произносил название населенного пункта. Да, именно так… Почему-то я запомнила эти слова. «Бяла глинка» – так он сказал. Мне кажется, что это и есть название городка, или, может, какого-то другого поселения, где расположен лагерь.

– Бяла глинка… – задумчиво повторил Мажарин.

– Белая глина, – подсказал переводчик.

Мажарин опять замолчал. Сведения, полученные от задержанной немецкой шпионки, по мнению Мажарина, были очень важны, и он поневоле стал думать, что с ними делать. Хотя, конечно, такие мысли были и преждевременными, потому что, судя по всему, Ганна Рыльска сказала еще не все. Мажарин потряс головой, чтобы прийти в себя, и спросил у женщины:

– Вам знакомо такое имя – Зигмунд Моравецкий?

– Да, – ответила Ганна Рыльска.

– Кто этот человек?

– Поляк, профессор медицины. Это очень известное имя в медицинских кругах, причем не только в Польше, но и в Европе. Еще с довоенных времен.

Она замолчала, видимо, посчитав, что в полной мере ответила на вопрос.

– Рассказывайте дальше, – велел Мажарин. – Вам ведь есть что рассказать о профессоре, не так ли?

– С самого начала операции гестапо хотело привлечь его к сотрудничеству, – продолжила Ганна Рыльска. – Мне было дано задание – во что бы то, ни стало склонить его к сотрудничеству. Но я никак не могла его найти. Кажется, его не было при немцах в Кракове. А может, и был, но удачно скрывался. Я не знаю… Кауфман сердился, он требовал, чтобы я нашла его, причем в самые короткие сроки. И я его нашла уже перед самым уходом немцев из Кракова. Видимо, профессор посчитал, что коль немцы уходят, то теперь ему опасаться нечего, и вернулся домой. У него в Кракове особняк…

– Да, я знаю, – кивнул Мажарин. – И что же было потом?

– А потом – я явилась к нему домой и выложила перед ним все карты. А чтобы профессор не вздумал опять куда-нибудь исчезнуть, в его доме поселился наш человек. И, кроме того, за домом было установлено наблюдение. Задача была такова – тайно вывезти профессора в Германию, а заодно и оставшиеся документы.

– И что же профессор – согласился? – спросил Мажарин.

– У него не оставалось выбора. Я уже говорила, как именно велась беседа с теми врачами, кто нас интересовал. Точнее сказать, кто интересовал Кауфмана и гестапо. Профессору были обещаны просто-таки райские условия, причем не в Германии, а в другой стране, где нет войны.

– В какой стране? – спросил Мажарин.

– Я не знаю, – ответила женщина. – Знаю лишь, что ученых и впрямь через Германию вывозили в другие страны. Вроде как прятали.

– Зачем? – спросил Мажарин.

– Ну, это же понятно! – передернула плечами женщина. – Германия проиграла войну. Это не мои слова, так однажды сказал сам Кауфман. Но работа, несмотря ни на что, должна продолжаться. Кауфман как-то обмолвился, что это очень перспективная научная работа, причем денежная. А ученые-медики должны ее выполнять. Без них работа встанет. Большей частью это научная работа. Не Кауфману же ее выполнять? Кауфман – организатор. Он считает, что эта работа, а вернее, ее результаты, обеспечит ему благополучную жизнь после войны.

– Это он вам так сказал?

– Ничего такого он мне, разумеется, не говорил. Но это и так ясно. Там пахнет очень большими деньгами.

– И что же это за работа? – спросил Мажарин. – В чем ее суть? Хотя бы приблизительно. При чем тут дети?

– Я не знаю, – сказала женщина.

– Ой ли? – не поверил Мажарин.

– А какой смысл мне скрывать? – в голосе женщины послышалось недоумение. – Теперь-то, когда я в ваших руках? – Она помолчала и добавила: – Вы сами рассудите – какой был Кауфману смысл со мной откровенничать? Кто я такая в его глазах? Таких, как я, у него было много.

– А профессор Моравецкий знал о сути работы, которую вы ему предложили? – спросил Мажарин.

– Нет, – ответила женщина. – Я лишь должна была ему сказать, что работа очень интересная и перспективная. А подробности он узнает потом.