Текст книги "Домодедовские истории (сборник)"

Александр Торопцев
Домодедовские истории

* * *

© Торопцев А. П., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Свет в окне

Участковый

Двадцать девятого декабря на автобусной остановке услышал Славка резкий окрик:

– Торбов, поди-ка!

Оглянулся, увидел участкового милиционера, подошел к нему поближе, потому что знал, о чем пойдет речь, но старший лейтенант громко рявкнул:

– Из Видного бумага пришла. Труп там лежит женщины какой-то. Тоже пьяная была. Ты позвони тетке и поезжай с ней завтра на опознание. Чтобы в этом году дело закрыть.

– Ладно, – испуганно вымолвил Славка, поглядывая на угрюмые спины людей.

Ему хотелось, чтобы люди повернулись, сказали что-нибудь доброе, но они молчали, как-то неестественно понурив головы.

– Так, значит, позвонишь? – проверил голосовые связки милиционер, а Славка промямлил «да» и медленно побрел домой.

С участковым у него раньше «дел» не было, хотя тот и посматривал на Славкину шевелюру с явным желанием обкорнать ее под «человеческий полубокс». Первое дело появилось семьдесят пять дней назад, когда пропала мама, и – вот что удивительно! – милиционер оказался единственным его союзником, единомышленником даже. «Труп обнаружим, не иголка в стогу сена! – сказал он и добавил: – Раньше бы заявил, быстрее бы нашли».

– Зачем раньше? – удивился Славка. – Я же письмо ждал, в диспансер ходил, думал…

– До чего на поселке народ тупой! – перебил его участковый. – Ладно, ступай. Некогда мне. Труп найдем.

Единственный человек на поселке сказал такие слова.

«Я ему поверил, я хотел верить». – Славка замедлил шаг.

Центральная улица. Домики за штакетником, колонки у дороги, мягкий рыхлый снег в огородах, белые занавески на окнах, тюлевые шторы. Летом мама купила тюль на Сретенке. Повесила ее, повеселела: «Будем теперь жить-поживать и добра наживать».

«Пожили», – вздохнул Славка тяжело.

Жизнь Славки Торбова началась на Памире, на самой что ни на есть высокой крыше мира. Жил, правда, он на этой крыше всего пять лет, потому что посадила его однажды мама в кузов бурчливого грузовика и поехали они в Москву искать счастья и папу.

«Она так радовалась, – вспомнил он вдруг, нехотя двигая ногами, – будто нашла в магазине на Сретенке свое счастье».

Белая Немчиновка

Из тесного, пестрого сталинабадского поезда попал он в тихую, укрытую пушистым белым снегом Немчиновку, где прожил зиму.

Тихая была зима, белая. Белые шапки на соснах, белая крыша деревянного длинного барака с темным коридором, белые стены и занавески, белые подушки, аккуратно уложенные в пирамиду на панцирной кровати с набалдашниками на высоких спинках, белые волосы старушки, у которой в сарае жила белая коза.

Старушка была добра к нему, и он называл ее бабушкой.

Жили они от Воскресенья до Воскресенья. Ходили, скрепя белыми валенками, в сарай, пили козье молоко, слушали говорок репродуктора, тиканье ходиков с гирьками и иногда читали книжки. За окном, за ровным, белым полем, стоял сосновый лес. Славка очень хотел туда сходить, посмотреть, что это такое, но бабушка была старая, с «проклятым ревматизмом», и в лес они так и не попали.

По воскресеньям приезжали мама с тетей Настей, пили чай, плохо вписываясь, раскрасневшиеся, в белые краски комнаты, а перед отъездом всякий раз повторяли:

– Ничего, скоро будешь жить с мамой.

Жить с мамой хотелось даже больше, чем сходить в лес, но время шло, грустно тикая ходиками, а жизнь не менялась.

И вдруг совершенно неожиданно погрязнело вокруг: много липкого и черного разбросал кто-то по земле, оставив нетронутой лишь бабушкину комнату. И также неожиданно, когда воздух наполнился приятными запахами, а солнце превратило все: грязь, мусор, снег, поле перед лесом в большие и маленькие лужи, приехали среди недели мама с тетей, попили по привычке чай и увезли Славку в Жилпоселок.

Первый раз бывает в жизни…

Весна спешила. Спешили строители.

Потому что никакого поселка еще не было: только три дома стояли, окруженные стройплощадками.

Потому что жили все в общежитиях и хотелось поскорее вселиться в собственные комнаты.

И люди, совсем недавно познавшие ужасы страшной войны (десять лет всего прошло), работали весело, упорно, много. Они побеждали. Мамины подруги часто угощали Славку белыми конфетами-подушечками: усыпанные песком, с повидлом внутри они чем-то напоминали жизнь в Немчиновке, хотя у бабушки таких конфет никогда не было. А еще женщины любили петь. «И залпы башенных орудий в последний путь проводят нас», «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда», «Темная ночь, только пули свистят по степи»… запомнились ему обрывки-фразы. Хорошо жилось в общежитии! И все же, когда мама сказала, что сегодня они переезжают в комнату, где немного поживут с такой же семейкой (дочка со своей мамой), он страшно обрадовался, кинулся собирать игрушки в посылочный ящик, напевая при этом: «С неба звездочку доста-ану и на память подарю…»

А что, разве плохо – всего две койки в комнате! Это не пять, как в общежитии: будет где в солдатики поиграть. Наконец Славка обнял посылочный ящик и направился в новый дом.

На улице играло солнце, щебетали ласточки, было радостно. Но вдруг ноги запутались, замедлили шаг, отказались двигаться совсем. Он увидел счастливую маму с противным блеском глаз, вздохнул «по взрослому – тяжело» и, не понимая, чему она радуется, первый раз в жизни крикнул:

– Зачем ты напилась-то?!

И она ответила, чтобы запомнить и повторять при каждом случае:

– Я же совсем немного. И больше я пить не буду, вот увидишь.

Он не поверил, хотя в душе его мальчишеской родилась в тот миг большая надежда: «А вдруг и правда не будет!»

– Я правда не буду, – словно бы догадалась о его мыслях мама, а сын нахмурился, как будто понял, пацаненок, что ждет его впереди, и пошел в новый дом.

Рука в письме

– Здравствуй, Слава! – услышал он знакомый голос, оторвался от воспоминаний и ответил крепкой не высокой женщине в черном пальто и серой шали:

– Здравствуйте, тетя Вера!

И удивился: «Только о ней подумал – и вот она! Как будто они следят все за мной!»

– Ты не горюй, Слава. – Она сказала участливо. – Мало ли в жизни бывает. Может быть, письмо от нее не дошло, а она ответ от тебя ждет.

Он не стал спорить и рассказал о встрече с участковым милиционером.

– Понимал бы он что! Вернется она, живая и здоровая! Вспомнишь еще мои слова. – Она попрощалась с ним и свернула в переулок.

Она часто так говорила: «Вспомнишь мои слова!» Он ее знал с того самого дня, когда они переехали в новый дом.

…Слава и Нина играли в песке у нового дома, а их мамы писали письмо Нининому папе. Казалось, что тут такого, написать письмо, но оно не шло с первых строк. Женщины переживали, обсуждали каждую фразу, сомневались. Кто был больше заинтересован в этом послании, трудно сказать, но обе мамы очень старались.

«Здравствуй, Ваня!» – аккуратно вывела первую строку Вера, замялась и спросила подругу:

– Может, построже. Здравствуй, Иван, и точка. А?

Ольга посмотрела в потолок, который они недавно с ней белили, и ответила не уверенно:

– Этим не возьмешь. Он должен почувствовать тепло семейное.

– Жил бы в семье, было бы ему тепло.

– Ты же сама хочешь, чтобы он вернулся.

– Ладно, не переписывать же.

«У нас все хорошо. Вчера переехали из общежития в комнату. Заработала».

– Это верно.

– Не он же ее заработал.

«Пока живем с подругой и ее сынишкой, но скоро сдадим еще один дом и получим отдельную комнату. Такие у нас дела».

О делах писать легко, но письмо-то было задумано с другими целями. Вчера Вера и Ольга выпили немного вина по случаю новоселья, разоткровенничались, поплакали, вспомнили войну и решили что-то делать. Жизнь наладилась, вон какие хоромы построили. Дети растут здоровые, сами они не уроды какие-то. Почему бы все не уладить, не вернуться друг к другу?

Только как это сделать? В ноги кланяться мужьям они не хотели: одной мешала гордость, другая не раз обжигалась на этом с Торбовым. И решили подруги, разнорабочие на стройке, написать письма. Сначала Нининому папе, а потом, если все сложится, – и Славиному.

– Эх-эх. – Вера искромсала деревянную ручку с изящным пером. – О чем еще писать?

– О жизни нашей.

– А что о ней напишешь особенного? Сейчас все так живут.

– Ну, помнишь, как вчера, – всколыхнулось было Ольга, но умолкла. Подруги загрустили, молча разглядывая ими же крашенные стены, потолок.

– Про ребятишек напиши. Им тут раздолье, – предложила Ольга и удивилась: – Вчера так хорошо задумали, а сегодня не получается. Напиши, как в деревню ездила.

– Что ты. Там Тимошкин. Они, когда с фронта пришли, так цапались из-за меня. Умора! В деревне девок хоть отбавляй, а они сцепились.

– Действительно, хоть отбавляй.

– Про это нельзя писать.

– Ревнивый он у тебя.

Толку-то. Хоть бы письмо дочери прислал. Его кровь-то. Вылитая папочка. Хорошо, что алименты платит исправно, не то что твой.

– Мой вообще непутевый. А ты о стройке напиши. Как мы двухэтажки строим, как аэропорт у нас хотят строить самый большой.

– Точно! – порадовалась Вера.

«Скоро мы начнем строить аэропорт. Специалисты всякие нужны, особенно сварщики. Нам прораб учиться предлагал».

– Молодец! Вроде бы ничего такого, а намек дала.

– А если он догадается, что мы не просто так?

– Что ты. Очень правильно написала, как бы между прочим.

– А теперь-то что?! – Вера положила ручку на чернильницу, и опять на кухне зависла тоска.

– А, хватит с него, пусть сам думает, – сказала Вера, а Ольга вдруг вскрикнула:

– Не закрывай, придумала! Надо руку послать!

– Какую руку?

– Нинину. Нарисовать и послать. Мол, какие мы большие.

– Как нарисовать? Я не умею.

– Обвести. Лучше любой фотки!

– Точно!

Озарение обычно приходит внезапно, но в этот раз оно нагрянуло не вовремя: дети где-то запропастились. Они же не знали, что их руки так скоро понадобятся мамам!

– В овраге, наверное, – решила Вера, и, оставив письмо на кухне, женщины поспешили в овраг по соседству с Жилпоселком.

Дети любили там играть. Только и слышно было оттуда визг, крик, смех. Но сейчас из оврага доносился плач Нины и упрямое бурчание Славки: «Не будет тебя мама ругать, ты нечаянно, я видел».

– Что это? – крикнули мамы в один голос, увидев распухшую руку Нины.

– Девочка моя, как же так?!

Вера подняла дочь на руки, а Ольга скомандовала:

– Неси ее домой, а я у магазина машину поймаю.

На кухне Вера опустила дочь на табурет и уложила больную руку дочери на стол, где ожидало своей участи неоконченное письмо.

– Ой, убери, больно!

– Ну что ты, доченька, не плачь! – Вера вытащила из-под ее руки лист бумаги, ручку и занервничала. – Сколько можно машину ловить. Слава, иди посмотри, где она там.

Но в это время у подъезда задренькал мотор, и девочку увезли в больницу.

На кухне остались Ольга и Славка.

– Бумага какая-то, ручка.

– Это – письмо! – Ольга зажгла керосинку и, недовольная равнодушием сына, строго наказала: – Не трогай здесь ничего.

– Надо больно. – Славка ушел в комнату, грустно качая головой: «Теперь вообще гулять не пустит. Все лето дома играться».

Под вечер вернулась Вера с дочкой, уложила ее в кровать, вышла на кухню и обиженно выругалась: «Чертовы мужики! Письма им еще пиши, как дура какая-то!»

– Что у нее с рукой? – спросила Ольга.

– Ушиб сильный. Теперь на прогревание ходить две недели.

Ольга хотела что-то ответить, но не успела. Вера резким махом подцепила со стола лист, изорвала его на мелкие куски, бросила в ящик для мусора и, зло черпанув кружкой воды из ведра, буркнула:

– Спать пойду. Хватит дурью маяться.

Ольга с сыном тоже легли в свою скрипучую кровать, закрыли глаза и долго слушали, как тяжело вздыхала Вера и постанывала во сне Нина.

Угольный утюг

Мама Славки стояла спиной к кровати, но почему-то сказала:

– Проснулся? Полежи немного, я пока поглажу.

Разложила на столе белую рубашку его первой школьной формы, взяла левой рукой стакан, набрала в рот воды и как брызнет: сколько раз он пытался так красиво брызгать, ни разу не получилось. Тысячи крохотных капель воды с раскатистым хрустом зависли на миг в воздухе, разноцветно отражая утреннее солнце, и быстро опали на рубашку, а мама, наклонившись, растопырив руки, как большая птица, поставила стакан, одновременно подхватила с подставки на табурете чугунный утюг с дырками внизу, выпрямилась. Утюг проплыл над столом, замедлил ход как раз над рубашкой, мама чмокнула пальцем снизу по утюгу, мягко приземлила его на рубашку: та, равномерно обрызганная, влажно зашипела – то ли хорошо ей стало, то ли так принято у рубашек влажно шипеть. Славка приподнял голову, но мама почувствовала движение его любопытной души:

– Полежи чуть-чуть, немного осталось.

И опустила утюг на подставку.

В утюгах Славка ничего не понимал: железный, большой, с деревянной ручкой, с дырками, с острым носом, с приятным запахом не то угасшего костра, не то раннего воздуха над прохладной речкой Рожайкой. Утюг как утюг. Обыкновенный.

Мама погладила рубашку, затем серые брюки, пиджак, сложила форму рядом на диване, посмотрела на себя в длинное зеркало диванной спинки, взяла с пола новые черные ботинки, сказала тихо, словно бы в чем-то сомневалась:

– Вставай, пора.

И вышла в коридор.

Сомневалась она не зря, хотя и не догадывалась, что может случиться, пока она будет чистить ботинки.

Славка поднялся, осмотрел утюг, который стоял на подставке в центре стола, заглянул в дырочки, увидел угольки, золотые, но уже осыпанные свинцовым порошком мягкого пепла, и резко дунул.

И мама услышала его опасливый крик:

– Ой!

– Что такое?!

С ботинком и щеткой она влетела в комнату. Там, в центре стола, окутанный дымом и пеплом, стоял утюг на подставке. Справа от него зияли черные дымящиеся раны, слева стоял, быстро моргая, сын.

– Я чуть дунул, а вон чего получилось, – лепетал он, но мама его не слышала.

Она бросила щетку и ботинок на табурет, схватила правой рукой утюг, левой – подставку, тут же отбросила ее, побежала на кухню, оставила на железной печке бывший ледокол, вернулась с мятой тряпкой в комнату, схватила ею подставку, поставила ее на пол. Затем набрала в рот из стакана воды и с рассыпчатым хрустом брызнула по белой израненной простыни. Правда, не так сочно и красиво брызнула, будто бы сомневаясь, а надо ли брызгать вообще.

Дымные точки над простыней углубились, перестали дымить. Мама развернула ослабевшими руками материал, подняла его к окну, рыжему от солнца. Славка удивился – какое оно, солнце! Окно в рыжий цвет превратило, да еще и в дырочки простыни пробралось тонкими, как у паука, лапками.

– Ой, в школу же опоздаем! – Мама бросила материал на стол скомканно. – Умывайся, ешь. Я ботинки почищу. Да не разводи канитель. Опаздывать стыдно.

В школу они не опоздали. В школе ему понравилось.

А когда листьев на деревьях не стало, мама получила какую-то премию и купила блестящий электрический утюг в картонной коробке. Со шнуром и вилкой.

– Ты утюг не включай, пожар натворишь, – строго сказала она сыну и добавила: – И вообще его не вынимай из коробки. Не игрушка это. К Новому году куплю тебе конструктор.

Славка обрадовался неожиданному обещанию, потому что к концу осени он схлопотал по чистописанию несколько двоек и даже не думал о конструкторе.

С электрическим утюгом он не играл, спокойно ждал новогодние праздники. А угольный железный утюг молча ржавел в сарае и так поржавел, что даже Славка о нем не вспоминал, удивляясь, почему мама не выбросит ненужную железяку?!

А весной, когда конструктор уже надоел и на поселок однажды приехал тряпичник на старенькой телеге, Славка понял, какая у него хорошая мама. Он очень хотел выменять у тряпичника на что-нибудь пугач – почти настоящий кольт на вид, только очень белый для настоящего пистолета, но все равно красивый. Славка отдал тряпичнику старое свое пальто и одеяло, которым мама накрывала люк погреба, где зимою хранилась картошка и стояла большая бочка с квашеной капустой, еще какие-то ненужные тряпки. Но дядьке этого была мало.

– Не хватает на пугач, – пробубнил он коротко.

Славка, кроме своей мамы, никого больше не умел уговаривать. Он угрюмо отвернулся от телеги, но вспомнил, что дома старых тряпок больше нет, буркнул печально:

– А железяку возьмете?

– Какую еще железяку? – переспросил старьевщик.

– Угольный утюг, тяжелый…

– Совсем обеднял народ на поселке. Даже тряпок старых нет. – Тряпичник вредно цыкнул, мол, не обещаю, но если хочешь, неси, посмотрим, на что потянет твой утюг.

Славка мигом сбегал в сарай, нашел там рыжий утюг, принес его к телеге. Дядька скривил лицо:

– Он же ржавый совсем!

– Он тяжелый, еле донес! – Славкин голос дрожал от усталости и страха: последний пугач остался у тряпичника, теперь не будет его на поселке неделю, а то и больше, да и старых вещей у них с мамой уже давно не было. Тут с тряпичником не поспоришь.

– Ладно, возьму. Что тебе за него? Новогодние игрушки? Выбирай.

– Мне же пугач нужен! Кольт.

– А где я тебе возьму?! Нет у меня пугачей. До следующего раза.

– Вы же сами сказали, что есть, что никому не отдадите! Кому вы его отдали?

– А ты мне не начальник, чтобы я отчитывался перед тобой. Бери свою ржавчину и не мешай работать. Но, залетная! – Тряпичник такое делал не раз, когда у него было плохое настроение. – Бери свой утюг, вояка мне нашелся.

Нет, если бы у Славки был отец, он бы с ним так не разговаривал. Он знал, у кого из мальчишек есть отцы. И Славка, забыв от обиды про одеяло и старое пальто, лишь утюг из рук тряпичника взял обеими руками.

Старая лошадь медленно потянула телегу с жилпоселовским тряпьем по асфальту, еще не промытому весенними дождями, а Славка, меняя руки, понес утюг на сарайную улицу.

– Ты чего туда-сюда утюг таскаешь? – удивился сосед дядя Леша, куривший у подъезда.

– Надо и таскаю, – буркнул утюгоносец.

– Тренируешься, что ли?

– Надо и тренируюсь.

– Сильнее всех хочешь стать? Ну-ну.

«Надо и стану», – подумал Славка, подходя к своему сараю.

А вскоре пришла с работы мама и не узнала сына:

– Что у тебя с лицом?! А руки! А рубашка! – заохала она, ни о чем еще не зная и ни о чем не догадываясь.

Потом, когда Славка рассказал ей обо всем, когда умылся он и переоделся, она стала успокаивать его.

– Вот, чудак-человек, нашел из-за чего переживать! Я-то думала, ты какой-нибудь желтухой заболел, весь желтый. Испугалась! Есть будешь? Весь день, поди, не ел. А старые тряпки не жалей, это дело наживное. И пистолет мы тебе купим не у кого-то тряпичника, а в магазине. Может, поешь?

– А когда купим-то? – чистый Славка повеселел от маминых слов, но есть еще не захотел.

– Да хоть завтра. На станции, в универмаге.

– Там один дорогой, один не очень мне нравится…

– Какой нравится, такой и купим. Нам сегодня деньги дали.

– Мам, а пистолек купим к нему побольше?

– Купим-купим. Ты есть-то будешь, горе мое?

– Буду-буду. – Славка вдруг почувствовал, как нетерпеливо бурлит его живот, еды требует.

Зачем нужны гробы из цинка?

Была поздняя мокрая осень. На поселок привезли цинковый гроб, поставили у тринадцатого дома. К гробу вышла женщина в черном пальто с припухшим животом. Плакала она не громко, обмякшая ее фигурка, скрученные руки, опухшее лицо и упрямые тихие слова:

– Надо, обязательно надо.

– Нельзя, пойми, – говорили родственники и соседи, а она вновь и вновь, и тише все, тише, но настойчивее повторяла:

– Надо, обязательно. Не тираньте мою душу.

Она одолела всех, и разговор изменился.

– Ножницами надо большими.

– Нет, только зубило.

– Ножом можно хорошим. Вспороть в одном месте, дальше как по маслу пойдет.

Принесли большой нож, и как только вспороли цинк, еще не видно было, что там лежит внутри, потянуло по поселку странным, едким запахом, приторным кисло-сладким, впивающимся в ноздри, шевелившим толпу.

– Я не могу, – слышалось тут и там, и женщины, зажимая носы, отходили от гроба.

– Вася, родненький, на кого же ты нас покинул?! – завыла глухо вдова, порываясь обнять, расцеловать то, что было три недели назад ее мужем.

– Надо же, – пыхтели «Севером» мужики. – На фронте с сорок второго, ни одного ранения. Только награды. А тут током шандарахнуло.

– Вася, родненький, как же мы без тебя?!

А Славка смотрел на женщину и думу серьезную думал про отца своего и про его автомат.

Автомат

В коридоре райсуда стояли высокие стулья с широкими подлокотниками. Положив на них руки, Славка уверенным взглядом осматривал проходящих мужчин. Глаза быстро освоились в полумраке, и он размечтался: «Теперь точно его узнаю!» Но прошел один мужчина, другой, а папы среди них не было. Славка вышел на улицу. Осеннее солнце, веселые витрины магазинов, суетливые машины, много людей – интересно!

– Вот ты где! – В дверях появилась мама. – Обыскались тебя!

Славка вздрогнул, посмотрел ей в глаза, теряясь в догадках: «Когда же она выпила, где? Дома не могла, в электричке – тоже…»

Мама взяла его, обмякшего, за руку, а он грустно подумал: «Теперь не буду папку искать, нечего с ним говорить. Теперь надо, чтобы она еще не выпила. А то… как с ней ехать домой с пьяной?» Мама не заметила перемены в настроении сына, ей было не до того.

– Пойдемте, наше дело объявили. – Тетя Настя строго посмотрела на непослушного племянника и повела их в зал.

Сели. Такие же стулья, как в коридоре, но много стульев и много людей в зале.

Строгая женщина на трибуне стала читать скучные бумаги. Мама заплакала, положила сумку на колени сына – его словно током дернуло: там что-то лежало – или четвертинка, или одеколон. Он весь напрягся, вспотел, не находя себе места.

– Да что же ты вертишься, как на иголках! – не выдержала тетя Настя.

Он постарался не вертеться. Мама встала, пошла к судьям. Славка, довольный, вытащил из сумки четвертинку, сунул ее под мышку, под пиджак, сказал:

– Я в уборку схожу.

– Иди, – вздохнула тетя Настя. – Никакого воспитания!

Он прибежал в туалет, вылил в раковину водку и, не успела мама выговориться, вернулся в зал. Тетя Настя сидела как каменная. Он больше не потел.

– То же ясно! Из-за восьми процентов голову морочит. А кто о сыне подумает? – Мама заплакала и пошла по залу.

Объявили перерыв. К ним подошел какой-то грузный мужчина.

– Ну, здравствуй! – услышал Славка незнакомый голос. – Пойдем погуляем?

– Ступай, сынок! – разрешила мама, сильно волнуясь.

Он не понял, куда и зачем надо идти, но пошел, вложив руку в большую прохладную ладонь. На улице все понял. Съежился, боясь поднять глаза. Нужно было вспомнить, что он хотел сказать отцу, но не вспоминалось! Мешали какие-то восемь процентов, из-за которых плакала мама.

– Как учишься? – услышал Славка.

– Нормально, – ответил робко и улыбнулся: интересный дядька точил ножи на тротуаре: толстый, в длинном халате и в тюбетейке!

– Нормально, – пришлось ответить еще раз, и вдруг они вошли в магазин «Игрушка»!

– Ну, выбирай!

– А я и не знаю…

– Чего не знаешь? Автомат хочешь?

– Автомат!

– Настоящий ППШ. У меня во время войны такой был. Хорошая вещь для ближнего боя.

…В зал заседаний Славка не пошел: побежал в туалет, закрылся в кабинке, долго разглядывал автомат, гладил, прижимал к груди, целился в лампочку, стрелял, не жалея патронов. Но вспомнил о делах и побрел к маме.

У входа в зал стояли две женщины, обсуждали дело.

– От ребенка отнимает. За год, подсчитай, сколько наберется. Она, глянь, вся в слезах.

– Свинья он самая настоящая.

Славка сунулся в дверь, посмотрел на маму. Она плакала. Тихо, никому не мешая. Летом он накричал на нее – чтобы не пила. А она так же тихо заплакала, приговаривая: «Какая же я пьянь беспробудная? Я ведь чуть-чуть. Не расстраивайся, не кричи зря». Он убежал на улицу. Вечером вернулся – она еще пьяней. И одеколоном пахнет, хоть на кухне спи.

«Не хочу». – Славка со злобой взглянул на автомат.

– Ребенка хоть бы пожалел.

– Была б моя воля, из автоматов таких бы стреляла.

Славка покраснел, сжал цевье и медленно, с автоматом наперевес, пошел в туалет, поднял там ППШ над головой и со всей силы треснул им об пол, потом еще раз, еще.

Когда он вернулся в зал, суд кончился. Мама все плакала, и тетя Настя ничего не могла с ней поделать.

– Ма, ну ладно тебе. Хочешь, пойдем завтра огород копать, – бубнил Славка, не обращая внимания на тетушку.

– А где автомат?

– Да ну его. Огород пойдем копать и все. – Угрюмыми словами он ласкал маму, а рука сжимала в кармане красную тесьму, которую он снял с автомата для доказательства: вдруг Васька не поверит.

На вокзале тесьму он выбросил. «Что я, девчонка, что ли, веревочки разные таскать в карманах». Домой они доехали «без магазинов», мама стала совсем трезвая, поставила тесто.

И Славка, спокойный, убежал на улицу играть в войну со своим шпоночным пистолетом.