Текст книги "Домодедовские истории (сборник)"

Мороженое в городе Серпухове

Холодный автобус с ледяными занавесками вез их к вокзалу. Славка сидел у окна и даже не пытался продышать дырку во льду, вспоминая мамины слова: «Не тужи. Я вылечусь и больше пить не буду. А тетя Настя купит тебе мороженое в Серпухове».

В мороженое не верилось.

«Не будет его на вокзале, а в Москве она вообще не купит, скажет: „Как-нибудь в другой раз“», – подумал он, выходя из автобуса, и вдруг увидел мороженое! Самое лучшее – в вафельном стаканчике. Девушка в сером пальто держала его перед собой, чтобы все видели: мороженое! Продается!!

У него даже руки вспотели: «Ничего она не скажет!» Но она сказала: «„Детский“ и „взрослый“ до Москвы. Спасибо. А мороженое как-нибудь в другой раз. Пить ведь захочешь. Где я тебе воду найду».

Он удивился: «Никогда в жизни я у нее пить не просил!» Но промолчал: они уже шли по платформе.

От ужина он отказался. Лег спать.

Она накинула на высокую спинку кровати два полотенца, отгородив племянника от телевизора, выключила свет. Загудел трансформатор, захотелось есть.

– Отдыхай. Завтра в школу, – услышал он ее голос и, засыпая, успел подумать: «Оно в Серпухове такое же, как и в Москве. А мамка вернется из больницы – она мне купит. Обязательно!»

Осенний ландыш

В последний день лета к Ольге приехали сестры, Настя и Вера. Суровые, однако. Пообедали. Похвалили картошку, рассыпчатую, и пирожки. Но хвалили они скупо. Славка заметил это, догадался, что не просто так они приехали, сказал сконфуженно:

– Я на улицу.

– Ты же с нами хотел! На природу. Пойдем!

– Пусть гуляет! – приказала тетя Настя, хотя до этого ни в чем не потакала племяннику.

Дверь за ним мягко щелкнула. Сестры, каждая на свой лад, вздохнули. Вера (она приехала в Москву на консультацию к врачам) не стремилась на улицу. У нее своей природы, в саду и в огороде, хватало. Настя жила в Москве, у Никитских ворот. Окно ее длинной комнаты смотрела в стену старого дома, искривленного многочисленными пристройками. Работала она в ГУМе рабочей, на складе, в подвале. Ей хотелось на природу.

Русоволосые, голубоглазые, но в остальном очень разные они спустились по деревянной мытой лестнице со второго этажа, пошли по поселку. Ольга выдвинулась чуть вперед.

– Тебя на расстрел, что ли, ведут! – крикнула вслед знакомая у колонки.

– Это же сестры, гулять идем.

Она замедлила шаг, пыталась встать в линию с сестрами, но те сблизились, выдавливая ее. Они вышли за поселок.

– Погода как в прошлый раз, когда мы ландыши собирали, правда?! – Ольга покорно уступила место не ведущей Вере, а ведомой – Насте и вспомнила тот день три месяца назад.

* * *

Они, так же втроем, Славку привезли из Москвы. С вещами, шахматами и со свидетельством об окончании четвертого класса. Славка лично свой портфель нес, пока на все сто не поверил, что теперь никто его в Москву не вывезет. А как поверил, бросил портфель на диван, достал из ведра на столе ватрушку и, на ходу жуя, убежал к друзьям.

– Пацаны, я из ссылки вернулся! Навсегда!

Настя искривила губы, Вера сказала:

– Хорошая комната. На втором этаже. Никто в окна не будет глаза пялить.

– Окна на север, – бросила Настя. – Сырость будет всегда.

– Не сахарные, не растают.

После обеда они гуляли.

Вера чувствовала себя прекрасно. Что-то детское, дерзкое было в ней. У оврага она остановилась, зажмурилась, взяла Ольгу за руку, и вдруг вырвалось из груди запретное:

– Помнишь, как мы бежали через наш овраг?

– Не смей молоть чепуху! – крикнула Настя. – Сколько раз говорить.

Старше Веры на двадцать лет, она имела право на строгий материнский тон. Со стороны могло показаться, что она и есть им мать.

– Будет тебе, тридцать лет прошло. И потом, отца-то оправдали. Еще тогда. Оль, помнишь, точно такой овраг был, да?

– Наш – в три раза больше, если не в пять. Ты забыла.

– Сколько раз говорить вам: молчите.

– У нас же есть документы.

– Дуры вы. Если … – Настя неожиданно разволновалась. – Мы бы с Зинкой и Дмитрий с Тимофеем институты бы закончили, а вы…

– А нам все одно война дорогу переехала. – У Веры был характер непокорный.

– Ничего вы не знаете и не понимаете.

– Нашлась знаток. Ничего нам толком не говорили, да, Оль? – Вере надоела эта тема, и она нанесла Насте коварный удар. – Хватит злиться. Тебя Славка задел, а ты на нас обиду срываешь. Он же малой совсем, не понимает, что говорит. Ссылку какую-то придумал, а сам в такой школе, в центре Москвы, учился.

– Правда, Настя, – смиренно выдохнула Ольга. – Ты для нас так много сделала.

Они спустились в овраг. Ольга подвела сестер к своему картофельному участку, небольшому, у самого ручья, огибавшего ровные грядки, из которых тянулись ростки.

– Мешков пять собираешь? – спросила Вера.

– Шесть – восемь. – Ольга приосанилась. – А то и десять. Земля хорошая. До июля хватает.

– У нас палисад был в три раза больше, – хмыкнула Настя.

И они пошли в лес, чудом уцелевший в центре колхозного поля. Настя забыла о грустном, дышала глубоко. А сестры ее младшенькие бросились в воспоминания. Впервые за тридцать лет говорили они громко о том, как бежали летним вечером под Верунькин плач в соседнюю деревню, как там, у большого дома, уткнулись они в широкий подол цветастой юбки и долго, как взрослые долго, плакали, накрытые теплыми руками бабы Ксюши. Им в тридцатом было на двоих восемь с половиной лет. Они на всю жизнь запомнили и тот бег, и тот плач, и два слова: «На живца».

– Баба Ксюша! Нас на живца ловят!

И грубый окрик деда Ивана, вошедшего в избу:

– Чтоб я больше не слышал этого слова!!

В лесу женщины стали меньше ростом ровно на высоту ландышей. Вера, будто на собственном огороде орудуя, нарвала толстый букет. Настя – букет небольшой.

Проводив сестер до станции и возвращаясь на поселок, Ольга рассуждала: «Войну надо было выиграть, без этого никак. Но как же хорошо было в тот день, когда на новоселье в наш дом приехали все братья и сестры из своих институтов и заводов! Жаль фотографа не дождались. Может быть, он услышал о ссоре отца с дядей Петей, председателем? Не знаю. Но лучшего дня у меня в жизни не было. Все веселые, сильные, нас с Верунькой по очереди на руки брали. До сих пор тепло их тел чувствую, хотя некоторых уже в лицо не помню. А Верунька того дня не помнит. Было-то ей два с лишним годика. Как я ее довела в тот вечер да бабы Ксюши, ума не приложу. „Не пойду дальше, – твердит свое и хнычет, и повторяет при этом: – Пусть лучше меня на живца поймают, к маме хочу!“ Еле-еле дотащила ее».

* * *

– Не пойду дальше. – Вера остановилась у склона оврага. – Здесь поговорим. Ольга, ты подумай о сыне, о себе…

– Сын обут-одет, форму новую купила. Спасибо тебе, конечно, что он погостил у вас на море, загорелый приехал. Давайте спустимся к огороду. У меня там лопата припрятана, картошки накопаем. Настя, тебе же нравится картошка.

– Ты что дуру из себя строишь? – буркнула Вера. – Мы тебе Славку отдали три месяца назад, а ты сразу за свое!

– Я ему рубашку купила.

– Прекрати дурью маяться! – в разговор вступила Настя.

– На том пятачке он, видать, и ревел.

– О чем ты?

– Трех дней не продержалась, как мы были здесь, и нажралась.

– Нет! – У Ольги дрогнуло внутри – сын им все рассказал. Но про какой пятачок говорит Вера?

– Как же ты посмела?! – Настя злобно махнула рукой. – Неделю не могла подождать, чтобы он спокойный уехал на юг.

– Да я ждала! – сорвалось у Ольги. – Но подруга дочку родила, немного пришлось выпить. А он, чудак, расстроился.

– Совсем ты, что ли, с ума сошла? Знаешь, как он рассказывал об этом, как у него руки тряслись, глаза бегали, защиты просили? Ты знаешь это? – Веру уже трясло.

– Он же боялся тебе говорить, тебя, дуру, предавать не хотел, случайно вырвалось. А ты!

– Я два года с ним мучилась. – Настя говорила спокойно, но жестко – так больней. Думала, ты остепенишься, дала тебе возможность пожить одной. Обстирывала его, кормила. При живой-то матери! При том, что у меня сын студент.

– Я вам картошку возила, капусту, пирожки…

– Ты тут водку пила!

– Я, говорит, пришел домой, – Вера отдохнула, – пирожками пахнет, обрадовался, а мамка-то пьяная. Я в тот раз, говорит, даже кричать не стал, убежал в овраг и плакал там, пока не уснул.

– Кто лег-то?

– Слушай, ты сегодня, случаем, не махнула ли? Чего глаза воротишь, а ну-ка дыхни!

– Да ты что, Господь с тобой? Неужели мне не веришь? Мы же с тобой точно по такому оврагу…

– Перестань! Дыхни, говорю!

– Да не пила она сегодня, не кричи, – сказала Настя.

– Может, все-таки накопать картошки-то? Я же один раз. За все лето. А он разволновался.

– Не ври. – Голос Насти был спокоен. – Я была здесь летом. Тебя не застала, в комнате бутылки.

– Дежурила, видать. А бутылки я на стройке собираю, сдаю.

– Хорошо, что он матери не рассказал. Она и так еле дышит. Когда узнала о смерти Тимофея, чуть Богу душу не отдала. Еле выходили. О тебе спрашивала, Славке в глаза смотрела. Но он ничего такого о тебе не сказал.

– Что он, совсем глупенький.

Сестры устали от тяжелой темы. Ольга поняла это и сказала с чувством:

– Все. Больше в рот не возьму. Клянусь матерью и сыном. Я, я… пойду картошки накопаю. А вы отдохните.

«Какой же ты глупенький, – думала Ольга, копая картошку. – Сам же из Москвы убегал, ссылкой ее называл. И наговорил на меня. А они и рады-радешеньки, налетели. Тетя Настя-то ладно, она родная, какая-никакая. А если интернат, или, еще хуже, детдом. Думаешь, не отправляют. Еще как. Да не бойся, сынок, я тебя никому не отдам. Просто на слова нужно быть осторожнее, даже с родными. Твой дедушка сказал на собрании колхоза всю правду-матку, и вот что получилось. А ведь председателем-то был его двоюродный брат, дядя Петя. И вместо нашего дома огромного мы с тобой оказались в комнатке. И овраг здесь – овражек. И не соберемся никак. А ведь после войны нас десять человек осталось, могли бы собраться. Маленький ты у меня еще».

Раскинулось море широко

Они не понимали друг друга весь день. Рано утром, когда даже дворник бабка Васена спала крепким сном, она включила свет, громко, чтобы он проснулся, оделась, тихо, чтобы не разбудить соседей, подогрела на кухне картошку, принесла сковородку в комнату, поставила ее на стол у него перед глазами, сказала упрямо:

– Вставай, нам пора! Опоздаем – весь день насмарку!

Он не успел отреагировать на ее упрямство своим, как услышал совсем уж вредные голоса из репродуктора:

 
На зарядку! На зарядку!
На зарядку, на зарядку
Становись!!
 

– Поешь, – она сказала тем же голосом. – Там нас кормить никто не будет.

Ел он до водных процедур, медленно, будто бы на что-то надеясь. Она принесла чай, нервно покрутила ложкой в металлической черной кружке.

– Пей, – сказала, а в репродукторе мощно загудело:

 
Распрягайте, хлопцы, кони!
 

Чай под песню выпил он быстро. Ей показалось, что они стали друг друга понимать.

– Вот молодец! – Она взбодрилась. – Одевай ботинки и пиджак.

Мощь репродуктора резко угасла. Шнурки были длинные, не рваные еще, без узелков. Вечером она вымыла ботинки, уже успела их нагуталинить, и теперь, одетая, обутая, стояла у двери, смотрела на неловкие его пальцы, дышала со вздохами.

А репродуктор опять стал набирать мощь. Не спеша, но уверенно:

 
Раскинулось море широко,
А волны бушуют вдали…
 

Эту песню на радио любили. И он ее любил. Море все-таки, кочегары, мотив красивый.

– Долго ты еще? – Она не сдержалась, поторопила.

– Да все, все! – Он поднялся, надел осеннее пальто, застрял у выхода, у репродуктора, хотел дослушать кочегарскую песню.

– Ну хватит, опоздаем! – поняла она, в чем дело, радио умолкло, свет погас.

– Переться на эту станцию! – огрызнулся он, не понимая ее: «Песню не дала дослушать, как будто на поезд опаздывает».

На поселке зажигались первые окна. Они высветили мокрые голые ветки соседних деревьев, круги влажного звонкого асфальта, и две темные фигурки матери и сына, бредущих вразнобой, не в такт, не по-солдатски. За поселком асфальт стал глуше, а небо светлее – они шли на восток.

– Может, срежем? – вслух подумала мать, но сама же себе ответила: – Нет, лучше по асфальту. Темно еще. Испачкаемся. В контору придем, как твои кочегары.

– Сама ты, как кочегар, – брякнул он невпопад, крепко обиженный.

Она хотела что-то ответить ему, но услышала шум машины сзади, взяла сына за руку, шагнула на обочину, в тонкую грязь.

Машина была «чужая», водитель – незнакомый. Мать вздохнула, ускорила шаг. Еще два грузовика, оба, как назло, «чужие», пробежали мимо, не остановившись. Мать покорно уступала им дорогу, после этого каждый раз шла все быстрее. Так же быстро светлело вокруг: облака, мокрая лента шоссе, деревья с каплями на ветках вместо почек.

В контору, двухэтажное здание за железной дорогой, они прибыли вовремя: ни один начальник еще не явился в свой кабинет. Даже начальник матери, который всегда приходит раньше всех. По коридорам сновали две уборщицы. На ранних посетителей смотрели они, как на лунатиков. Но мать была довольна.

«Лучше бы песню дослушали», – подумал Славка, поднимаясь на второй этаж кирпичной конторы.

Мать пыталась и здесь взять его за руку, но он огрызнулся, сунул руки в карманы и удивился: «Чего улыбаешься?! Как будто ее в морское путешествие хотят отправить на боевом корабле!»

– Вот здесь! – Мать гордо показала ему на дверь с какой-то табличкой, но он даже не стал читать фамилию ее начальника, сел на один из стульев у окна, не вынимая при этом руки из карманов осеннего пальто, будто бы боясь, как бы его руки в свои не взяла…

С ней бывало такое и дома. Сядет рядом, возьмет его руки в свои, в глаза посмотрит и начнет оправдываться: «Вот премию нам дадут за второй квартал, тогда в магазин за велосипедом. В рассрочку купим, ты не волнуйся».

Вот он и не волновался все лето. А чего волноваться-то, если велика нет и нет, нет и нет. Хорошо хоть к бабушке на море уехал. Там у сестры велосипед был. Покатался хоть по-человечески.

А домой приехал она опять за свое! Вот, говорит, за второй и третий квартал премию получу… Надоели ему эти кварталы!

– Ты здесь не спи, – шепнула она ему на ухо. – У нас начальник сонных теперь не любит.

– Долго ждать-то еще? – спросил он и строго засопел.

– Да мы же только-только пришли! – воскликнула мать, чем-то гордясь: то ли начальником, который не любит сонных теперь, то ли тем, что они явились в контору раньше всех, то ли – совсем уж непонятно, чем гордилась мать, и он ее не понимал.

За окном зашушукались мелкие капли дождя, убаюкивая сына, но мать была начеку. Она говорила ему что-то о плане, переработке, надбавке и велосипеде, отгоняя его сон.

Вдруг мать встрепенулась, поднялась, поправила юбку, старый плащ, который по дешевке уступила ей соседка, забыла про сына, шагнула на встречу невысокому мужчине, колобком катившемуся в свой кабинет.

– Здрасьте! Вот и мы, – сказала она неловко, а начальник ее, шустрый колобок, слегка замедлил движение, нахмурил брови, словно бы о чем-то вспоминая, быстро вспомнил, наградил по ходу же свою работницу отеческим:

– Ценю!

Затем, уже в дверях, куда на радостях устремилась награжденная, сказал:

– Ты подожди. У меня срочный разговор с директором.

И мягко захлопнул за собой дверь.

Еще полчаса тюкал на улице дождь. Сын психовал, мать с гордостью, не понимаемой им, повторяла:

– Директор у нас голова. Они сейчас поговорят, и наша очередь.

Но сын не понимал ее.

– Сколько можно ждать? – вдруг взмолился он, и мать робко поднялась, подошла к кабинету, также робко стукнула три раза, открыла дверь:

– Можно?

И тут же дверь закрыла: нельзя.

А уже люди загалдели во всех коридорах конторы, очередь пристроилась за матерью.

Еще час за окном лил дождь.

* * *

Они просидели в конторе до обеда. Мать уже устала гордиться своими начальниками, а сыну совсем расхотелось спать.

Наконец, начальник вышел из кабинета, хотел было по привычке покатиться куда-нибудь по своим делам, но увидел перед глазами женщину в старом плаще и сказал очень обидные для сына слова:

– Ну, что там у тебя опять? Проходи!

Мать вдруг как-то вся обмякла, развела руки в стороны, быстро их вернула в исходное положение – руки к груди, так просить легче, так просят все русские бабы у своих начальников свои же собственные деньги, – и провалилась за дверью кабинета.

Сын встал со стула, подумав почему-то, что пора идти домой. Его место тут же заняли посетители других кабинетов. За окном опять начался дождь.

Он разбросал вокруг конторы небольшие лужи, похожие на пупырчатые шкурки неизвестных зверьков, расчертил на окнах короткие линии, и, словно бы не зная, чем еще ему заняться, совсем обмельчал и наконец поднялся в облака.

– Сколько можно там торчать?! – кто-то грубо оскорбился. – Тут же люди ждут!

Сын не видел тихо вышедшую из кабинета мать, но почему-то оторвался от окна, повернулся к ней. Будто бы что-то внутри у него колыхнулось неосознанно, не понимаемо.

Мать посмотрела на него, сказала:

– Пойдем, сынок.

Он пошел за ней, поймал пальцами ее ладонь, уже влажную. Мать украдкой всхлипнула. Но сдержалась. На улице она еще раз, громче, со вздохом, всхлипнула, и, чтобы сбить накат из груди, вскрикнула:

– Ой, а дождь-то какой прошел!

А потом, когда на душе чуток полегчало, она посмотрела на свои и сына грязные ботинки, сказала ему:

– Сейчас-то велосипед покупать ни к чему. Грязи по колено. Осень. Да и ты за зиму вырастишь. Весной мы тебе сразу большой купим. Не горюй!

– А я и не горюю, – сказал сын и сунул свои пальцы во влажную ладонь матери.

Лунный сорт

Непутевая стояла осень в том году. Не то пасмурная, не то солнечная, не то тихая, не то ветреная – не поймешь. С первого сентября не заладилась. Славка в тот день школьные брюки порвал на коленке, на самом видном месте. Она дырку заштопала симпатичным треугольником, нитки серые, под цвет брюк, не отличишь.

– У тебя вообще никогда ничего не отличишь! – буркнул сын и убежал на улицу, дождя не побоялся.

Под детсадовской верандой ему никакой ливень не страшен, пусть носится до вечера, спать крепче будет. Но ей-то самой дождь осточертел. Как суббота-воскресенье – обязательно польет. Нет чтобы с понедельника по пятницу лил, хоть бы передохнуть от зануды-прораба, надоел он со своим планом. Подъемник починить не может, чего-то там у него не хватает, а носилки на второй этаж с утра до вечера таскай-надрывайся, руки оттягивай.

После первого сентября погода менялась раз десять. Как она умудрилась картошку выкопать, да просушить, да погреб подлатать и туда весь урожай, шесть мешков, картошка к картошке, высыпать, это ей и самой в диковинку было, но что такое шесть мешков до следующего урожая. Может быть, хватит, а то и маловато будет. Хоть с капустой, с салом (мать в декабре пришлет), а еще пару мешков свалить в погреб не мешало бы.

Но какая же вредная стояла осень! Будто кто-то специально там, на небе, все просчитал. В будние дни шагом на стройку, план гони, а в выходные и вечерами штопай носки за телевизором КВН, к зиме готовься.

Сидела она за штопкой весь сентябрь, уже и привыкла, как в последнюю субботу месяца, после обеда (они только со стройки вернулись) рванул с юга ветер, разогнал облака и пошел шуметь над Жилпоселком, взмывая к небу, бросаясь оттуда со свистом, как мальчишки зимой на санках по склонам оврага.

Отложила она нитки и вздутый лампочкой носок на кровать, вспомнила брошенную утром фразу подруги: «Утром копалки елозили по полю», и побежала к подруге в соседний подъезд.

Та будто ждала ее:

– Пойдем, конечно! Поесть только дай. Заодно и стемнеет.

У нее на сковородке шваркала картошка, резанная в кружок.

– И может, на дорожку винца тяпнем, все интереснее будет. Сходи.

Подруги выпили бутылку тридцать третьего портвейна под хруст румяного картофеля, а тут и затемнело: сначала на кухне – они включили свет, потом на улице – там, на столбах, фонари, похожие на шляпы длинноногих путников, загорелись.

– Разморило что-то, – сказала соседка. – Лучше посидим еще, пока магазин не закрылся, споем. А?

– Надо идти. Погода хорошая.

– Извини, сбила тебя с панталыку. Устала. Ну ее к ляду!

Ольга вернулась домой, увидела сына.

– Ты куда собираешься? – спросил он глаза в глаза.

– Скоро приду.

– То штопала, то уходишь. – Сын сказал недоверчиво, но на экране телевизора за круглой линзой уже начался фильм.

Она сунула в хозяйственную сумку мешок, надела сапоги.

Под резиной сапог дерево ступенек скрипело сдержанно, шла она мягко, чтобы не всколыхнуть ненужные сплетни. За поселком она осмелела, шла спокойно по сухой, хорошо проветриваемой тропе. Справа оставила карьер, спустилась в оврага, услышала сдавленный говорок рядом, прислушалась.

– Фу ты, ручья испугалась, трусиха! – рассмеялась вслух.

По деревянному мостку громко ударила сапогами: «Это я иду, ничего не боюсь!» Ручей, бессловесно журча, промолчал. Она поднялась по склону, взяла вправо, подальше от дач какой-то академии, и присела на корточки, огляделась.

Женщина в вигоневом свитере, в тертой телогрейке, в чулках, в теплом платье, в резиновых сапогах точно по размеру, – ругалась с завскладом, не хотел, старый хрен, искать размер поменьше, – в шерстяном платке, не молодая и не старая, а ровным счетом тридцатипятилетняя, разнорабочая на стройке, недавно лимитчица, сидела на карточках у картофельных грядок, слушала назойливый шум ветра, ненужного сейчас, и внимательно осматривала картофельное поле. На небо и не глянула.

По спине глухой болью пошла носилковая тяжесть, затекли ноги. Она поднялась, уверенно пошла по долгому холму, зная по опыту, что близ оврага делать нечего, взобралась на самый горб и ахнула:

– Какая картошка! Прямо тебе дыньки-колхозницы.

Непугливо щелкнул замок сумки из кожзаменителя, выпал на вскопанные грядки мешок. Она подхватила его, расправила и стала укладывать во внутрь картошку, крупную, омытую дневным дождем, словно бы подсвеченную изнутри. Хорошо ее было видно. Ветер уже не мешал, помогал, разгоняя по вселенной шум ее дыхания, шорох быстро тяжелеющего мешка по влажной земле.

– Все, больше не донесу, – шептала она, но такая была хорошая картошка!

– Хватит, тебе говорят! – приказала она себе и вдруг замерла. – Где же сумка-то. Там же письмо с адресом.

Вот дуреха, взяла бы авоську, завернула бы мешок в газету, конспиратор несчастный.

Отошла от мешка метра на два, он растаял в черном поле, вернулась. Потянула груз за собой, по спине пробежала мурашками боль. Вспотела, спустила на плечи платок. Из-под облака выполз на небо громадный диск луны, фонарище.

– Тебя тут не хватало! Сказала она и увидела рядом сумку, обрадовалась, поправила платок.

В грязных сапогах, с рукавами, густо закрашенными землей, стояла женщина на вершине пологого холма, освещенного светом луны, и в этом тихом свете неохотно шевелились деревья дач, пики тополей, извилина тополей и мрачная луковица деревенской церкви. Идти под таким фонарем у всех объездчиков на виду с мешком на плечах да с сумкой в руке она побаивалась.

– Ну уж и не брошу я мешок! – крикнула она, не заметив подобравшуюся к горлу горечь, а ветер затих где-то за рекой, будто любуясь своим невидимым, но существующим отражением в лунной воде.

Схватила женщина мешок за длинный чуб обеими руками, изогнулась, взгромоздила его на спину, сумку подняла, повесила ее на левый локоть, пошла вниз между грядок, пришептывая: «На двадцать кило потянет. Что я вино зря покупала. Донесу». Спустилась к траве, мешок на землю поставила осторожно, чтобы не бить картошку, чтобы она хранилась лучше. А тут и ветер разгулялся над полями, и по небу из Москвы тронулись облака, закрывая яркие точки в бескрайнем черном поле, приближаясь к луне хоть и коронованной, но беспомощной.

Вдруг она услышала неясные звуки и засуетилась.

– Неужели объездчики? Черт их на мою голову послал.

Однако пошла, шумно дыша, потея, сбивая руками платок. Скомкались в сапогах штопанные носки, сполз на макушку платок, вывернулись не пойми как чулки. Сумка врезалась в локоть, хоть и не тяжелая совсем. Путая шаг, она громко простучала по мостку.

– Неужели выследит? – Ольга шла быстро… все медленнее всходила она по оврагу, а незнакомые звуки тянулись за ней, догоняя, а сумка все назойливее блямбала по животу, впиваясь в локоть.

Из оврага она выбралась, но на большее сил не хватило. Опустила тяжелый груз и крикнула, шлепнув о бедра руками:

– Да берите вы свою картошку вместе с мешком в придачу, вот пристали.

Никто ей не ответил, она, отдыхая, подумала: «Мне бы только карьер пройти, там до поселка рукой подать. Не будут же они переться за мной до дома». Остыли пальцы от жара мешковины, Ольга сняла-переодела носки (ногам стало так приятно!), расстегнула телогрейку, застегнула, повязала платок.

Объездчики так ее и не догнали.

– Такой фильм, скажу тебе! – Сын лежал в кровати, и пока она на кухне мыла сапоги, он уснул.

Когда он спал, она могла мыть полы, двигать стол и табуретки, открывать и закрывать двери шкафа, сын ничего не слушал, и это ей очень помогало в домашней работе.

Утром он посмотрел на шаровидную картошку и напугал Ольгу:

– Лунный какой-то сорт.

– Почему?! – С ножа, с картошки, слетела в ведро пружинистая тонкая завитушка в три кольца.

– Круглая, как луна с кратерами. На луне кратеры есть, нам учительница говорила.

– Выдумщик ты у меня!

После завтрака она отнесла лунную картошку в сарай, разложила ее на просушку, удивилась: «Что я испугалась, когда он „лунный сорт“ сказал? Ой, хватит об этом, трусиха несчастная. Надо еще пару раз сходить. Запас ухи не просит».

Непутевая осень с неохотой уступила место зиме. А потом, уже в апреле, – на поселке солнце стояло яркое – русский человек, Юрий Гагарин, полетел в космос, в то самое небо, которое так напугало подмосковную женщину, оказавшуюся не вдруг и не случайно на ночном колхозном поле.