Текст книги "В месте здесь"

ПЧЕЛЫ МАЛЛИИ (КРИТ)

Глина, зерно, оливки, виноград, дерево для кораблей – больше и не надо, остальное можно привезти, если понять дорогу моря и решиться на неё. Пчёлы Маллии держат соты и каплю мёда. Но доля живущих в городах – не меньше, чем в промышленной Европе конца XIX века. Гончары, литейщики, плотники, команды кораблей. Те, кто должен был постоянно придумывать и решать. От этих пчёл не отказался бы Рене Лалик (им 3800 лет); Пикассо – от собаки, лежащей углом на крышке сосуда из Мохлоса (ей 4400 лет); Матисс – от антилоп, очерченных несколькими точными линиями на стене Акротири (им 3700 лет). Трехногий столик оттуда же – гнутые ножки-лапы, резное дерево, Франция, XVIII век – залитая гипсом пустота в вулканическом пепле XVII века, только до нашей эры. Встреча – удивление лёгкости и свободе.

А перед этим на маленьких островах чуть севернее играли на флейтах и арфах. И клали в могилы спутниц? проводниц? каменных женщин, тонких, как мысль и печаль, ничего общего не имеющих с огромными грудями и бёдрами богинь плодородия. И глиняные диски со спиралями, треугольниками и оспинками волн, рыбами и кораблями.

Длинноклювые сосуды с обозначениями грудей – а порой и серёжек. Кувшин-женщина-птица. Кувшин-человек-поднявший-руки-и-обхвативший-голову. Бокалы с тончайшими стенками, которые так и называют яичной скорлупой. Точность ручки, переходящей в горлышко. На керамике рыбы, ракушки, листья, лилии, крокусы, чешуя. Белый ромб, из каждой вершины которого вихри. Колючие выступы, как на панцире краба. Острые волны шторма. Рельефы из ветвей, рогов, цветов, дельфинов. И они понимали, что случайные пятна – украшения. И нашли бы, о чем поговорить с японцами, делающими чашки для чайной церемонии.

Чашки, сцепившиеся хвостами. Сообщающиеся шары с единым носиком. Или соединённые и через ручку. О единстве раздельного знали уже тогда. Нечто из Закроса из ажурных колец, чьи внутренние полости соединены и направляют жидкость по сложным кривым. Раскрывающиеся цветы черной глины. Острые лисьи уши, вырастающие из обода. Блюда, на дне которых встречают птица, собака, лиса, бублики, а то и целое стадо с пастухом. Ручка может уходить внутрь чашки и прикрепляться к середине её дна. Из середины тарелки может вырасти вполне чайниковый носик. Постмодернизм: сосуд, в котором лежит множество сосудов такой же формы, только маленьких. Ручки можно приделать к кувшину поперёк оси, можно вдоль, а можно одновременно и так, и так, и еще под 45 градусов. Круглый кувшин надоедает – можно сделать что-то сжатое с боков вроде глиняной дамской сумочки. И необязательно делать край чашки ровным – избегая нудности окружности. Даже что-то вроде носика чайника раскрывается кривыми лепестков или ореолом расходящихся лучей. А можно завернуть края вглубь складками едва ли не ткани – из глины. Мир вариантов.

Расширение колонны вверх – путь в воздух, к ласточкам? Не восточные дома, повернутые наружу спиной забора – другие, встречающие мир огромными просветами. Не симметрия фасадов, а модерновая свобода компоновки комнат. Двор – не колодец, а вершина холма. Та пустота, что в центре. Остальные строения – спуск от неё.

Тонкие широкоплечие мужчины. Женщины с открытой грудью над колоколом юбок. Попробовал бы кто таких запереть дома. Они свободно сидят на праздниках, смотрят на приплывающие корабли. Одну так и прозвали парижанкой. Их волосы – волны моря.

Возможность иной жизни, чем глушащие врагов дубиной фараоны, сдирающие кожу с врагов ассирийские цари. Без упоения завоеваниями – с водопроводом и канализацией. У городов не было оборонительных стен – хотя на острове хватило бы места для десятка государств, пытающихся выяснить, кто главнее. У дворцов тоже нет оборонительных стен, кое-где они перетекают в городскую застройку – тот, кто там жил, явно не прятался от окружающих за дивизией войск специального назначения. Ширина лестницы в Фесте – не для того, чтобы стража пропускала по одному. Не было храмов – святилища на вершинах гор или в пещерах, комнаты-святилища во дворцах или в домах. По ступеням вниз – для встречи с подземными богами. Столик с дарами богам поддерживают дельфины. Природа и так велика, пугать величием статуй богов или посвящённых богам построек никто не собирался. Ни строгого взгляда с икон, ни адских мук. Лёгкость и свет – фресок и световых колодцев в домах. Не гигантизм статуй – неожиданность и странность самого малого, печатей. То, что в Древнем Риме было скульптурным портретом, здесь, может быть, начало появляться именно в печатях, характерности и экспрессии лиц на них.

И если на большом Крите всё-таки дворцы, сила быков и осьминогов, на маленькой Тире – дельфины с голубыми боками и ласточки с красным горлом и длинными до исчезновения хвостами. Там носы кувшинов задраны выше, профили женщин тоньше, позы свободнее, а дворца до сих пор не нашли, похоже, его и не было.

Фрески. Выгнувшие нос и корму корабли рядом с выгнувшимися дельфинами. Ласточки, целующиеся в полете над весенними лилиями. Девушки, собирающие крокусы.

Забота о тонкости и кривизне, изгибе скорости – не классической уравновешенности. Акробат кольцом на эфесе меча, осьминог распространяется по выпуклости кувшина. Его щупальца не могут остановить свои извивы, изучая мир вокруг. Беспокойство спиралей. Немыслимые повороты фигур богов, людей, животных на печатях. С одной стороны продолговатого сосуда – дуги дельфинов в прыжке над волнами. С другой – дуги антилоп в прыжке над травой. Общее – скорость и свобода. Белые животы дельфинов сливаются со светлой глиной Акротири. Летучие рыбы Филакопи. Воздух.

Кружки, в которые ничего нельзя налить из-за вертикальных щелей в стенках чуть не во всю высоту. Множество цедилок с дырочками – для чая из трав? Такие же многодырчатые кружки – курильницы? Некоторые обвиты змеями. Другие змеи в руках у богинь, третьи свернулись кольцом, подняв головы. Радость не боится змей – зовёт их радоваться вместе, и змеи улыбаются. Они – подземный мир, стрекозы – воздушный. Тонкие листья на стенках чашек.

Очень много удивления на лицах. У греков оно было, но в искусстве они его спрятали, ему пришлось ждать до времен романского Средневековья. А на островах удивление можно было взять еще у дельфинов, у птиц.

Игрушка – тоже лодка с зигзагами волн, нарисованными на боках. Хоронили в глиняных ваннах с рыбами на стенках изнутри – опускали в воду подземного мира? Или в огромных пифосах, где хранили зерно – мертвый запасён для будущего?

И это длилось лет 600. Но запас вышел. Остров захватили те, кому и в могилы клали оружие. У кого дома на материке на фресках не птицы и цветы, а сражение и охота – или ослоголовые чудища. Остров заполонили примитивные статуэтки богинь с воздетыми руками – если люди не в состоянии справиться с собой, они принимаются молиться. У некоторых богинь в прическе коробочки опийного мака. Осьминог редуцировался в нечто глазастое комарообразное, из чего налево и направо вылезают две тонкие нити, уложенные заборчиком.

А потом пришел конец и такому. Исчезла даже письменность – появившись через несколько столетий уже на другом, алфавитном, принципе. Люди спрятались в хижины, прилепившиеся к стенам почти недоступных ущелий.

Стоит ли списывать на извержение или цунами? Живая культура выдерживает. Дворцы уже разрушались огромным землетрясением, после него изменился способ каменной кладки, изменился стиль керамики, но на развалинах появились дворцы больше и сложнее.

Что оказалось в нехватке? Может быть, отдельность? личность? Не было литературы. Таблички победивших микенцев – бюрократическая писанина о лежащих на складе тридцати исправных колесницах и пятидесяти неисправных. О потере такой письменности едва ли переживали переписанные по рукам и ногам. Нерасшифрованные надписи критян есть и на золотых кольцах, там, конечно, едва ли о трёх мешках зерна. Но слишком они коротки. Разве что обращения к богам? Литература была под фараонами, под шумерскими владыками – здесь её не оказалось. Может быть, не оказалось тех, кому она могла быть нужна? Родовые гробницы забиты костями доверху, использовались тысячелетие без перерыва. Гробницы отдельных людей – слишком мало и слишком поздно. Богом была природа – но есть ли у неё личная воля, как у Зевса или Афродиты?

Фресок и скульптур, видимо, не хватило – требовалось что-то, обращенное к человеку ещё более один на один?

А может быть, не хватило смерти – которой в искусстве не было совсем? Не пытались ли забыть то, что лучше встречать лицом?

Может быть, мы происходим от Одиссея – не просто ощущавшего себя отдельным, но любопытного на свой страх и риск? С ним появляется другое искусство – знаков, абстракций – геометрическая керамика, алфавит вместо иероглифов. Дальше – потери, но не разрыв. Речь Гераклита и Сафо в тех, кто готов их слушать. А без личности, любопытства, литературы – найдется бедствие подкосить и захватчик добивать. Их трёх, конечно, тоже не хватит, но с этим личности-любопытству-литературе тоже разбираться.

Тепла и гибкости недостаточно. То, что получилось, хорошо для прощания. Для пути дальше – невозможного без тепла и гибкости.

А может быть, всё это совсем не так. Но дельфины и осьминоги есть, сохраненные теплом и скоростью глины.

Пчёлы Маллии целуются и губами, и жалами.

ДРЕВНЕЕ МЕСТО (ПАЛЕОХОРА)

делит море, можно выбирать половину спокойнее. Тянется языком, на конце вертикали зубцов, на конце конца горизонтали причалов. А в начале гора, за которой ещё гора, за которой ещё гора. Крепость пыталась этим командовать, под конец потянула к морю свой язык, бетонный с впадиной, но так удержаться не получится. В ней теперь собирать чабрец и закат. Сухими корнями по сухой земле.

Тут правит демос пеликанов. Девушки сходят цветными гранями со стен, сидят на тонких скрученных проволоках среди цветов, склоняют голову в печали треснувшего дерева. Камни берега разлинованы, в клеточках выбиты тарелки для соли. Протерто каменной губкой. Гора не мраком пещеры – арками на просвет. Тут место не ждать – исчезнуть.

Древнее место, а по сторонам еще древнее. На мысе холода ванны с теплой зелёной водой. Козы подглядывают за целующимися. За мысом в мелкой воде красные и серые колонны видят во сне храм, обращенный не к площади, а к морю. Спокойствие до слёз. Здесь растили взгляд на волны и на гладкость за сложенным случаем молом – ни оливок, ни полей в маленькой долине. Над ней церковь для птиц, с шестью окнами, с колокольней – но туда даже чайке не войти, только тем, кто поёт между жестких припавших к камню подушек.

В другую сторону за уплывшим сюда куском Сахары, за затылком смотрящей в прибой каменной головы, по осиным меткам тропы, которая наверх, над близким и недосягаемым морем, а когда сил нет – дальше наверх, а когда сил совсем нет, всё равно наверх, к серой скрученной сухости на рыжей равнине – и вниз к трем городам.

В первом время съедает прямые углы геометрии тёсаных блоков и ступеней. Солнце ходит по лабиринтам мозаики пола, оливковое дерево смотрит в мраморную раму. В арку с триумфом идут кусты. Узловатость древних стволов деревьев неотличима от камня. Окна отмечены колоннами и плитами. Римские лучи кирпичей вспыхивают над нишами. Тонкие резные линии карнизов отдыхают на земле. Всякий разрушенный храм становится храмом неба.

В другом городе поднимаются по склону, уходя внутрь скалы, разбросанные без всяких улиц полу-дома, полу-пещеры, слепленные из скрепленных известью серых валунов. Под не очень циркульными сводами можно выпрямиться только в середине. В стене церкви полная луна поставленного набок барабана колонны и цветы фризов из первого города. Печи выходят на тропинки. Город еще жив, в нём можно жить, выпуская дым в отверстие потолка.

В третьем обещания воздуха, возможности ночи, огни моря, беспокойство земли. Встреча лица. То, что ещё не произошло, древнее всего, потому что основа.

А источник один для всех трёх, его вода чуть горьковата, но бутылки на обратный путь наливаются быстро. Города вытекают из него. Остаётся окаменевшая пульсация берега, собранная соль. Тропа улыбнётся и подарит джемпер. Песок торопит выбирать, рыбы покусывают, подгоняя.

КАМЕНЬ РОЗЫ (РОДОС)

Мельницы ловят ветер, не пойманный кораблями. Город играет в шахматы с морем, делает ход вертикальной ладьей, море горизонтальной. Медленно растущие стены крепостей, за их тонкими раздвоенными побегами прятаться людям. Византийские квадраты и дуги госпитальеров. Церковь выбирается из госпиталя на площадь выздоравливающим больным. Языки строили дома и охраняли бастионы, так что дома получались похожими на крепости, громоздя повороты углов. Но наросшая за столетия путаница разноразмерных окон спасает. Каменный букет над углом арки.

Спрятанные за стеной точные купола. Тяжесть блоков стен и тонкость линий вокруг входов. Посреди улицы из дома вырастает маяк или дозорная башня – деревом из дерева. Лестница на второй этаж ведет не к людям, а в облако цветов. Пустынная сухость ступеней, плоских арок у плоской стены, глубокой темноты за ними под яркостью неба. Но не караваны, а люди, пришедшие с кораблей. Город построили так, чтобы можно было выбрать море – спокойное или бурное.

Стенам не нужно украшений, кроме герба области или человека. Светло-серый. Камни различны, но умеют вставать в ряды. Им не нужна одежда штукатурки, они сами скульптуры, приглаживать их – что белить страницу, избавляя её от грязи букв. Византийскую регулярную полосатость бросили – потом её подобрали турки. Но много ли сможет нарисовать на небе остро заточенный карандаш минарета? Переплёт окна разбивает свет на тысячи бликов, но их движение вязнет в подушках диванов и молитвенных ковриках. После турок свой фонтан поставили уличные художники.

Держащие друг друга дома превращают улицу в портал. Окна вытягиваются вслед свету. Жесткий серый оставляет дорогу солнцу – оно самый быстрый всадник, в сверкающих доспехах. Здесь горгульям немного работы. Дома закруглены ветром с моря. Улицы устроены так, чтобы дать ему дорогу. Крепость образует ущелья и пещеры потайных ходов. К стене примыкают пороховые погреба церквей. Но дневной сон не открывает церковь, даже если вернуться к ней вовремя.

Камни, охраняющие углы, особенно тяжелы. Крепкие колонны, широкие арки уверенности. В торжественную ширину лестниц без перил. Огромный зал, хранящий в боковых комнатках темноту болезни? лечащую темноту? Свет из щели окна под куполом режет пространство, попадая по людям. Грустное лицо не выносит прямизны искусственных цветов. Треугольник за треугольником в воздух. Долгая печаль вертикального окна, заполненного небом. Быстрые тени листвы переулков по камню.

Не складки, а плоскости. Не прячут, а дают место для. Но не всему. Сюда попробовали притащить кусок Венеции, но он не ожил без ее кривой зеленой воды, которую не положить в карман. А дома умели опираться друг на друга за много веков до. Оперный театр времен Муссолини глухотой стен напоминает элеватор. В рыцарски строгий дворец Великого Магистра притащили стулья, столы, диваны рококо. Архитектура уходит вслед за свободой, оставляя чиновникам пародию.

Улицы – оды. Но в трапезе не накормят – там только деньги. Торговцы спят долго, и город успевает утром чуть отдохнуть от них. Купол мечети собирает, а не подбрасывает. Минарет балансирует шарами на шаре. Круглые крыши мусульманских гробниц и фонтанов – желание обеспечить закруглённый уют на земле, отказ тянуться выше. Тюрбаноносные надгробья, вечно вглядывающиеся в цитату из Корана – и сами ставшие ею. Давая приют пестроте не цветов, а улиток. И тому, кто сможет назвать сторожку при них именем греческого мудреца.

Здесь колодцам на площадях не нужна крыша. Медленные ступени к аркам, вмещающим свет. Колоннам легче – заостренному своду с одной из сторон опорой стал воздух. Стены крепки и могут подождать новый потолок не одну сотню лет, а пока в доме поживёт небо. Оно вливается в синие воронки вьюнков. Или в дом попросится близкая площадь. Части колонн легли набок зубчатыми передачами в крепостной стене. Уцелеет то, что ближе к земле – фундаменты, ступени, скамьи театра. Но они не жизнь, лишь основа для неё и догадок о ней. Зрители в театре – ящерицы, по его скамьям гоняют листья. Маки отмечают блоки древнегреческой кладки. Обломки минаретов над церквями – трубы огромных печей, которых никто не звал в здешнюю жару.

Основательность колонн и арок верхнего города постепенно переходит в тонкость улиц и балконов нижнего, все менее регулярной становится кладка камней. Дом вполз в арку, заняв ее половину. Строгость купола-шлема поддержана множеством легких волн, расширяющихся из разных центров. В доме Франции клубятся картины. Рядом с подъемом улицы подъём садов во дворах. Лишние окна со временем зарастают камнем или цветами.

Чёрная сладость ягод. Деревья светятся шарами лимонов. Рыцари с черными щитами скрещивают мечи, охраняя вход. И продолжают смеяться волынки. Кентавру зачем-то понадобился заяц. По дну идут жидкие пауки-осьминоги в многохвостых плащах. Завтра ехать из Мандраки в Хараки. Змея обвилась вокруг доспехов, чтобы их не надел кто попало. Другая охраняет свитки книг. Но самая важная третья, вокруг пустоты, ждущая возвращения.

ВОКРУГ ЛЕСА (КОРДОВА)

Эмир приказал устроить лес. Старые каменные деревья везли даже из Африки, не спрашивая, хочется ли им. Лес закрыли ребристой крышей, обнесли стеной с зубцами, с воротами-подковами. Над лесом под крышей бело-рыжие полосатые облака в два слоя, кое-где туман арок, ветвящихся во множество арок поменьше. Лес разрастался вширь, оставаясь все тем же. Где-то в нём пришедшие позже построили собор, пробили крышу, пытаясь в размах приманить небо. Но его не приманишь огромностью – и лес всё равно больше, так что можно заблудиться, не найдя собор. Другие соорудили свой дом собраний в стороне – те же завитки и полосы, неживые цветы, как в эмировом лесу, то же настояние на избранности, то же стремление регламентировать. Так они и воюют по сей день, выясняя, кто избраннее.

Множество символов, ведущих к одному и тому же – множество ли? Водяные колеса пытаются черпать из обмелевшей реки.

Лес велик, но и самому эмиру там оказалось тесно, он попробовал сбежать к подножью холмов, но на силу всегда найдется другая сила, на ту – третья, и вместе они оставят одни фундаменты. Крепость вообще досталась инквизиторам. Если враг снаружи слишком далеко, его надо придумать внутри.

Жизнь ушла за неповторяющиеся узоры входов в дворики домов – отдыхать и встречаться. Там всегда май. Цветы по тихой белизне стен – их кормят с длинного шеста. Голоса бегущей воды. Завитки железа, блики керамики. Лабиринты черепиц, листьев и кирпичей, камешков под ногами. Думать – на основании Торы ли, Аристотеля ли. И то и другое – только строительные леса. И если есть ограда от мешающего внешнего – внутреннее растет по своим законам, цветку не нужно много места для складок лепестков. К этим дворам – церкви из углов, память о том, что небо требует жёсткости.

Город живет переулками в ширину растянутого платка – там восходят плетёные солнца. Ласточками, пролетающими ниже скакалки. Стулом, взбирающимся на крышу к коту. Римскими колоннами, выглядывающими из стен домов. Лошади пьют из фонтанов. Из колодцев вылезают цветы. Переход через улицу ведёт к воротам без дверей и стены.

И лес, глядя на дворики, стал оживать. Держась за легкость узоров на стенах и древних капителях. За цветы апельсиновых деревьев. Ему решил помочь свет. Придавая тенями различие местам, волнение камням. Путая пути. Превращая золото повелений в узор, кафедру проповедника в летучую мышь. Подсовывая оранжевый и фиолетовый. Перебегая радугой по полу. Подавая руку уставшим щепкам колонн. Его не пробьёшь, от него не отстреляться из многоствольного органа.

Девушка читает газету, буквы не успевают за её взглядом и осыпаются. В постоялом дворе можно пить из той же пасти змеи, что Дон Кихот и Санчо. По улице продолжают греметь копыта под всадником в зеленом тюрбане. Шум на площади не прекращается всю ночь – хоть под какой-нибудь аркой обязательно будут гулять и праздновать.

Основание – жёсткая земля оливковых деревьев и светло-серых крепостей. Основание – те, кто может собраться у Овечьего источника и показать, что они не овцы. Змея обвилась вокруг девушки, и язык её – вода.

ЛИСТЬЯ СПОКОЙСТВИЯ (ЦЕЙЛОН)

На встречу со спокойным пространством – океан, песок без следов людей, пальмы, и на километры вдаль только птицы с длинными клювами, может быть, выпрыгнет из волны посмотреть на берег черный ромб-скат. Океану, всегда теплому, никто не мешает от Антарктиды, он думает о своём и поднимает в безветрие у берега двухметровые медленно вырастающие и рушащиеся стены воды. Если попасть им в такт, научиться улавливать, когда они чуть ниже, и вбегать в них, можно успеть дальше, где они не бьются о берег, а качают вверх-вниз. На берег вернёт та же волна, если дать ей себя вынести, если удержаться, когда она отступает и уносит – и выпрямиться, выводя себя из воды. А где-то линии камней недалеко от берега, и за их вспышками пены волны меньше. Привычки жизни у океана. Идти точно по краю, где только что прошел влажный язык – в сухом песке вязнешь, но и в мокром после волны. И можно не видеть океан, но идти вдоль берега, ориентируясь по равномерному грохоту волн. За волноломами городков волны меньше, но интересны ли они сломанные?

Ночью небо впадает в океан и бьётся о берег пеной. Выходят черепахи, откладывают и закапывают яйца – не забыв оставить одно, чтобы людям было на что посмотреть. И медленно возвращаются в океан, оставляя полосу разровненного песка с рядами ямок по бокам.

Прозрачные крабы в норках в песке успевают сделать вдох между волнами – они знают, что волна придет и уйдет. У раков-отшельников множество ног, их следы на песке как от велосипедных шин, но поворачивающие под немыслимыми для велосипеда углами. Они не торопятся в своих раковинах – знают, что кто-нибудь принесет им кожуру банана или папайи. Морские черви ленятся и строят домики из кое-как скрепленного песка. Раковины-каури подставляют свои щелочки ветру.

Торопится здесь солнце – выскакивающее из-за горизонта или проваливающееся туда со скоростью выключения лампочки, радостное и сжигающее, проявляющее пятна на коже. Торопливая жара не дает торопиться никому другому. Здесь хорошая погода – когда облака. А в море спешат кальмары – на песке остаются стрелы, вылетевшие из них после смерти.

Тонкость танцующих стволов пальм заканчивается зелёной вспышкой листьев – перьев птиц. Пальмы наклонены к океану, его свободному пространству – а не от его ветра, как деревья на севере. Камни черепашьего мыса в годовых кольцах роста. Розовый, коричневый, оранжевый, чёрный, серый. Настолько медленные, что рыбы могут выйти из воды и попрыгать на камнях, по мини-водопадам, растопыривая плавники. Между камнями лагуны таких же неспешных морских ежей, почти касающихся друг друга иглами, и кораллов.

На песке стволы деревьев расходятся на ноги-корни – не увязнуть и не потерять опоры. Между ними укроется метровый варан – и будет смотреть на подошедшего к нему. Обезьяны переходят тропу – большие салютуют хвостами, маленькие несутся вслед, чтобы не отстать, но никто не выпрашивает и никому не мешает. На деревьях у них свое пространство, а тропа не их. Попугаи не прячутся в листьях – знают, что люди мешать не будут. Павлины осматривают кокосовую рощу с высоты столбов ограды.

Где спокойствие океана и гор соединяется, вырастают листья, которые заваривают для долгих разговоров. Можно жить, собирая спокойствие – сушить его, складывать в мешки и продавать в другие страны. Камни от него иногда становятся прозрачнее – кто-то называет их драгоценными, может быть, потому, что ему самому не хватает способности преломлять и окрашивать свет. Водопады не грохочут и не ломают – разбиваются на десятки струй, блестят и освежают. Европа прислала крепости с корнями подземных казематов, но медленность разъела их пушки. Целее галереи и веранды домов, маяки, библиотеки. Но поезд настолько неспешен среди чайных кустов, что никому не запрещают стоять на подножках и высовываться из окон. Брошенный локомотив зарос розами. Спокойствие собирает яркость красок – цветов, листьев, неба. Или собрано этой яркостью?

Будды сидят на углах и очень громко разговаривают вечером – слышно за несколько километров. Буддильники? Ступы храмов будто ракетами в небо – но так объёмны, что и не думают о полете. Там предложат остановиться, завяжут белую ленточку на запястье – а дальше думайте и обходитесь сами. Потому что храм – это и микроскопический пруд с островком, и капюшон кобры, заслоняющий Будду от солнца. Другие храмы в пёстрой мелочности статуй, пытающихся ответить на все, но только путающихся во множестве собственных рук. Работают другие боги, что над водителем автобуса – без них из хаоса движения не выбраться. Египетские скарабеи тоже тут, катят свои навозные солнца, но никто не обращает на них внимания. Продолжает злиться выброшенная на песок толстая колючая рыба – на неё не смотрят.

Городки пронизаны водой, в них не тесно даже на рынках, на оградах сидят белые цапли и ярко-голубые зимородки. На стенах рисуют цветы и лица девушек. Жулик-таксист украшает свою машину надписью «Nobody honest in the world» – но обманывают здесь на такие деньги, что улыбнешься, а не расстроишься. Башни с часами – разве что в столице. Там же и архитектура. Сороконожки желтыми ногами переходят дорогу по светофору. На потолках берегут от комаров веселые гекконы, на стенах – флегматичные лягушки. Лотосы в чаше у входа в дом. Дверь хорошо подпирать большой раковиной. Пальме лень выпрямиться, и она стелется по земле. Не только до ядра – до скорлупы кокосового ореха трудно добраться через плотные волокна. Но спокойствие даёт силы.

Но и беспокойство не оставим. Внутренний ветер океана, красное дно болот. Запутываться в скорости и медленности, во встречах и убеганиях, терять в пространстве и находить снова. Узкие лодки балансируют на воде.