Текст книги "В месте здесь"

НЕПОВТОРНОСТЬ (ГРАНАДА)

Свет идет отовсюду, нет единственного источника – или он тот, что везде. Мир – дробность и подробность, касание теней. Тихий звук переливающейся из чаши воды. Орнамент настолько тонкий, что камень становится не кружевом, а туманом, в котором переплетаются струйки плотнее. Перьями неизвестных птиц. Арка окна стала оборками каменных занавесок. Белый принимает ритм теней от белых же выступов. Включает в себя свет, проходящий белые решетки окон. Мир и есть белый свет. Кипение белых огней в высоте.

Игра оттенков. И одновременно вторжение чистого зелёного, синего, красного, чёрного мозаик. Переплетения. Никаких ровных поверхностей, прямых углов. Из стены выходят колонны, входят ниши. Потолки не плоские, своды переполнены игрой выступов. Ничего стабильного. Не вечен и дом эмира.

Тонкости камня отвечает тонкость колонн. Они стараются как можно меньше мешать на земле. Небо твёрже. Классические ордеры вспоминаются тут как кошмар занудства. Капители некоторых колонн – отдельные дома с решетчатыми балконами. Город в небе. Потолки – длинные корабли, сталактиты, купола. Порой темнеющее над белым туманом небо вечера. Зал вселенная – с орнаментом цветов внизу и звёзд на куполе. Но яркость звёзд и на панелях под окнами, и по бокам дверей. Звёздное небо бань.

Лёгкость и тени. Центр дома – главное сокровище пустыни, вода. И сад, воссоздание рая на земле. Текучесть, переменчивость – жизнь. Отражение тоже включено в здание – чтобы удвоить его, сделать растущим из воды. Арки кустов, колонны деревьев. Кто отличит, где сад, где дворец. Где звёзды, где цветы. Вода течет по перилам лестницы – возьмись за неё и иди спокойно.

Вглядываясь в орнаменты, где не что-то определенное, а – может быть – листья, рыбы, птицы, проступающие и снова исчезающие лица. Просто формы – которых человек, оказывается, может создать гораздо больше, чем природа. Ритмическое повторение линий – танец. Камень танцует.

Вихри пространства и одновременно торжество геометрии. Праздник воображения. Удаленность влекущего света. Многоступенчатые перспективы арок. Лабиринты коридоров – двери скважинами огромных ключей. Если твёрдое – то скорее резьба по кости громадных слонов, чем камень. Грани восьмиугольной звезды переламываются сами и дают место всё новым изломам. Тысячи рифм окон с выступами и впадинами вокруг – рифмованную поэзию придумали чуть раньше, но почти там же.

Чаши с водой вместо кадок с цветами. Приветствующая раскрытая ладонь над воротами. Подковы дверей, пришедшие еще от готов, которые всё свое везли на своих конях. Выход в движение, постоянная память о нем. Над несколькими воротами высечены ключи с кисточкой. Открытие всегда с хвостом. Башни крепостных стен, несмотря на амбразуры и оборонительное занятие, могут оказаться внутри полными тех же ростков и побегов камня, заплетающего плющом внутренние стены.

Окна молелен выходят на пейзажи – чтобы взгляд на горы и город участвовал в обращении к богу. В бассейне сада свободно кувшинкам и сетчатой змее. Один дворец разломал уволенный губернатор – если больше не его, пусть не достанется никому. Так абсурдно поступают только с живым любимым.

Сказка. Но что-то в ней не так. Единый ритм, от которого невозможно ускользнуть. Соты улья, где отдельное существо ничего не значит. Орнамент как толпа. Где мелкость становится мелочностью, отчаянной попыткой заклясть пространство, не оставив ему ни пятачка свободного. Не оставить ни одной неузорчатой линии, чтобы та могла свободно следовать своей упругости. Отказ понимать красоту отдельности. Повторение, в котором не происходит ничего. Предложение чистого созерцания того, что не изменить. Убеждённость, что наш мир – только отражение высшего. Разнообразие орнаментов, превращающееся в однообразие. Окна заграждены решетками, ажурными, но крепкими, каменными, не сломаешь, не вылезешь.

Просвеченность даже личных покоев. В каменные соты потолков пчелы не понесут мед. Если сравнивать с серой тяжестью нависшей над всем власти, с имперским архитектором, посчитавшим разумным воткнуть в идеальный квадрат идеальный круг, одинаковый по всем направлениям, поставившим на стены парад кругов, треугольников, прямоугольников – эти дворцы живее. Но если даже не с подвижностью модерна, а со скульптурами и химерами готики, у каждой из них своё лицо – и они были тогда же? Даже с тем же орнаментом тех же мастеров можно было иначе – в Севилье в Алькасаре он перемежается портретами людей, изображениями животных, в Доме Пилата орнаменты на отдельных панелях, сохраняя индивидуальность внутри них.

Скульптуры и фрески попытались заменить орнаментом надписей. Но город ушел к тем, кто не побоялся, что изображения станут кумирами, кто верил способности людей различать. Кто знал, что место написанному скорее перед одиноким взглядом, чем на стене перед толпой. Ислам не справился – слишком покорен. Цветы заселили фундаменты домов прислуги и воинов.

Через Дарро другой холм, другой город. Игра объемов лепящихся друг к другу комнат, террас, балконов, лестниц. Альгамбра к нему не дворцами, а бойницами. Красной пустыней крепости для власти, не желающей перед кем-либо нести ответ. Крепость сбежала из города и боялась его, нацелившись на него своим самым большим бастионом. Ее линии жёстче окружающих город гор.

В городе темнота переулков умеет входить в двери, замурованные пятьсот лет назад. Собор показывает из-за белой стены серые сумеречные башни. Барокко подхватывает пестроту мозаик, она разбегается по куполам, узорами по колоннам, плетениями каменных решеток по крышам. Разум тут не столько радостный, сколько крепкий, воюющий. Кряжистые воины поддерживают гербы. Никаких шпилей. Колокольни не в небо, а говорить земле. Самое большое окно колоколу.

В окне балюстрада, которая не ограждает что-то, а поддерживает другую балюстраду, та третью, пока пространство окна не будет исчерпано – преграждено. Вьются колонны. В доме на втором этаже балкон и для Девы Марии, с которого она смотрит на площадь, где водонос продолжает вести своего осла. Печальны поддерживающие чашу фонтана. Фонари входят копытами грифонов. Деревья вьются по колоннам караван-сарая. Его стена сзади в кирпичных заплатах. Синие листья устроились в трещинах арабских мостиков. Красные зерна магнолий. Своды цистерн с водой похожи на своды церквей – и так же собирают людей из квартала.

Город чем выше, тем белее. Белый против красного крепостных стен. Многоэтажность и завитки остаются внизу. Только коричневый черепиц идет вместе с белым. Наверху кварталы Альбайсина. Кармен – от арабского «виноградник» – городская усадьба с садом. Carmen de San Jose, Carmen de San Pablo. Цыганские дома Сакромонте, где среди кактусов манекен в мотоциклетном шлеме. Город наверху не очень-то рад впускать, бьёт по колену. Но цыганский сад у хибары на окраине поделится гранатом – как можно быть здесь, не попробовав его?

Захватившая власть обманула и изгнала выстроивших жизнь на почти голом камне – и за обманом пришло запустение. В стену вмурованы барабаны колонн? Старые мельничные жернова? Мелют время и те, и другие. Альгамбра чуть проникает в город – дворец Дар-аль-Орра, стены на Калле де Эльвира, ворота Весов. В городе место всему, Альгамбре тоже. И у него своя стена, серая, длинная, вытянутая, для всего города. Но Кармен, которая девушка, ничья – не недвижимость. Зёрна граната, поспевая, приобретают скорость, и гранат лопается. От тюрьмы остались лишь ворота, на которых от руки написано libertad. На старой крепостной стене – tú y yo. Над дорогами подпирают небо рогами черные быки. Оливы умеют добывать масло из камня.

ВНУТРИ (ГУАДИКС)

Вокруг рыжий камень – и они ушли в него. Если хочется сделать из двухкомнатной квартиры трехкомнатную – прокопай еще комнату. Сухая трава, сухие скалы – из которых торчат только конические белые трубы с парой глаз. Рассевшиеся по уступам существа Туве Янсон? Шахматная партия на объемной доске? Входы возникают внезапно, вклиниваясь в вертикальные ритмы скал и труб. Белые плоскости фасадных стен с прорехами двери и окна, на которых сушатся связки красного перца. Дома, которые почти не надо красить. И не надо отгораживаться забором от соседей. Очаг спокойствия.

Внутри летучие мыши платьев и черные солнца сковородок. Фонарики луковиц, букеты кукурузных початков. Белизна тарелок отвечает белизне одеял. Из швейной машинки вылезает занавеска – не для окна, для дверей, чьи проемы любой формы: можно с аркой, можно расширяющиеся кверху. Мир, стоящий на мешках с зерном и катящийся на яблоках. Дерево приходит вниз корнями – разветвлениями борон и вил, переплетениями корзин. Если нужна полочка – сделай нишу в стене, только и всего. Царство керосинок и свечей. Зимой не холодно, летом не жарко. Красотки позапрошлого века хорошо сохранились на картинках. Гитара и бутылки в соломенной оплетке. Можно и второй этаж выкопать. Внутри – работать и отдыхать, думать и видеть сны?

Пещерный житель порой стоит посреди улицы – в шляпе и с тросточкой. Даже дом современной архитектуры своими маленькими хаотически разбросанными по фасаду окнами похож на пещеры ласточек в песчаном береге. Собор все-таки остался снаружи – не римские времена, веру можно не прятать. Но он весь в кирпичных заплатах, и на его фасаде довольные собаки держат во рту длинные батоны. Еще крепость на горе – власть всегда хочет быть наверху.

Только звезд внутри нет. И ветра. И тихо – слишком тихо. Вот река и высохла, пересекая город ровной серой лентой с плоским дном без единой капли. Внутри себя много не собрать, там работа, встреча с внешним. Горы открывают рты безлюдных жилищ.

В КРУГЕ ИЗ КРУГА (КРУМЛОВ/КРУМАУ)

Остров посреди суши, сжатый рекой город на кривом лугу, на который смотришь сверху, входя откуда угодно – не только из замка, но и над ручейком с мельничной плотиной. Серые ноги, рыжие волосы, пятилепестковый красный шиповник в руке.

Каждая улица упирается во все ту же башню. За рекой кафкианский замок на бесконечно прочном граните, с бесконечной высотой стен, с гренадёрами и золотыми каретами, с медведями во рву и мостом в четыре этажа, с бесконечной глубины подвалами, где когда-то держали даже короля.

Город пытался отвечать своими башнями – но там камни лишь нарисованы на штукатурке. Не могли помочь алхимики и пивовары, воин, что заливал из деревянной кадушки крышу горящего собора, трубач, что разгонял чертей. Город проваливался в тишину, в пустоту улиц.

Жителям оставалось беречь домá. Домá в путанице улиц притянули художника. В городе он жить не рискнул, остался на окраине за рекой. Но жители его всё равно выставили за неприличное поведение.

А потом спохватились. С нормальными людьми только работать хорошо, а жить с ними скучно. Тут другие художники подошли. Стена превратилась в небо со стрижами. Молнии на электрощитах ударили из черных туч. Девушка из магазина художественно выставила колено на улицу.

Теперь в городе несколько солнц. Одно жестяное, вместе с жестяным месяцем над рамами-домами. Другое пьяное, с лучами-бутылками. Третье голодное, с лучами-ложками. Ходят воробушки в очках. В рюмке разлеглась жареная курица. Ноты перебрались на кружки. Город художников – не чешский Крумлов, не немецкий Крумау.

ИЗ (ПОРТУ)

Город, назвавший вино, ловит солнце окнами и балконами, притягивает его яркостью домов, не закрывается от него, как в столице на юге. Дома чаще копят пустоту, чем печаль. Город тянется вверх, ему не хватает и без того немалой высоты холмов. Дома стремятся по вертикали даже на площадях, где достаточно места вширь. Отказываясь быть дворцами. Ширина улицы тоже вытягивается, оставляя улицу узкой. А выше всех в городе мост. Даже башня побоялась подниматься рядом и ушла вглубь.

Город не на море – на реке, где лодки с бочками. Здесь работа – везти одну жидкость по другой, не смешивая. Потому люди собираются у реки. Наверху – камни, книги и камни, ставшие книгами – или картинами. К ним – напряжение лестниц. Или прикосновение вина.

Вино – то, что проделало путь по холмам. Что превратилось, созрев. Но иначе, чем плод, концентрирующий тепло, пока оно не прорывает его оболочку. В вине зреет способность выхода и перехода – другого к другому. Прозрачная возможность – но лишь возможность – другого взгляда. На грани потери и первого. Отложенная, существующая вне. Держать в руках собственный сон. Вино – только тому, кто знаком с морем. Горы не подойдут – слишком неподвижны. Порт – куда приходят из моря, откуда уходят из земли, у гор порта нет. И крепость вина тоже пришла морем.

Потому и назвали мореплавателем того, кто никогда не выходил в море, но помог выйти многим. Возле его дома куб, балансирующий на вершине – какую из граней выберет? а пока на гранях устроились птицы. Призраки балконов опираются на балки, выступающие под окнами. У реки – столики и люди за ними, дальше дома – как крепостная стена, переходя в крепость наверху. Река глубоко разрезает гранит. Есть другое вино, каменное.

Собор поднимается главным фасадом непроницаемо зубцами, а сбоку раскрывает галереи. Дома в керамической плитке – кажется, что ходишь по бесконечной ванной. Вокзал – учебник истории с картинками с древнеримских времен. Битвы с арабами, дивящиеся поезду крестьяне. Вино – тоже перепад. Самый быстрый – книжный магазин в переплетении цветков модерна снаружи и в вихре лестницы внутри. Рядом с самой старой церковью, у которой лишь одно окно-бойница на весь фасад и переплетающиеся романские чудища на капителях – ветер голубого, красного, белого абстрактных витражей. Но почти не заметно переходящих между уровнями. И уровни ли они? не уровненные, кто скажет, где конец одного и начало другого?

Смех сбрасывает со ступеней. Корни домов в глубокой каменной темноте. Серая чешуя стен домов, красная холмов. Вино, что без крика и шума, без застольной толпы. Вечер встречи двоих – или вино спокойной работы. Подъёмами сквозь дома. Деревья сначала подняли землю холмом и только потом стали расти из его верхушки. Двери вытягиваются окнами готических соборов. Переулок совершенной любви – на улицу такой любви явно не хватит, вот он и идет по кругу, почти возвращаясь к началу.

Разрез скалы сверкает белизной. Жёлтый и зелёный домá соединились красным чердаком. Крыши медленно оживают капельками бело-голубых цветов. Вино – всё, что здесь, ведущее в не здесь. Воздух пространства. Запрокинутая голова. Сбитое подъёмом дыхание. Ветер букв. Самое головокружительное – взгляд идущей рядом. Оставляющий намного быстрее вина. Сумасшествие в твёрдой памяти. Из – выход и выбор. «Ist dir Trinken bitter, werde Wein». Не со временем, а с временем.

НА КРАЮ (ЛИССАБОН)

Если войти в одну из белых подков, можно отправиться туда, где кончается земля. Подземным туннелем, начинающимся на третьем этаже. Не к морю – к океану. Что оказался слишком большим. Втянув силы, надежды, время. Осталась – печаль.

Печаль от того, что на мир никогда не хватит сил. Она захватывает орнаменты далеких городов востока и юга. Корабли и драконы, попугаи и черепа – печали до всего есть дело. Она знает, что ни один квадратный сантиметр пространства не равен другому – у него своя память и своя печаль. Нет похожих окон. Печаль обменивает перец на замок из песка с каменными цветами, закрученными колоннами, пенящимися стенами, паутиной солнц подпирающих арок и зубами арок, что медленно пережевывают свет во дворе. В его окна не вставить стекол. Некоторые арки сами откушены. Странные сгорбленные существа ползут по аркбутанам, пряча голову в ноги, подбираясь к не подозревающим хвостам. Печаль не исключает фантазию. Печаль удивляется, что мир еще есть – но потом и тому, как именно он есть.

Плывущие туманом башни печали. Зубчатая крепость собора (не купола – галереи, ряды колонн, поддерживающих небо) и крепость крепости. Крепкое сердце печали. Оно видело столько способов жить, что камни расслоились на страницы. Но слои продолжают поддерживать то, что появляется вновь, и надгробья становятся частью стен. Мёртвые не выпускают книгу из рук, продолжая читать лёжа. Но не выпускают и меч. Срезы колонн – остро заточенные перья. Внешняя стена становится внутренней, и между ней и новой внешней собираются цветы.

Волны под балконами и на площади. Вода рядом, корабли на стенах, надстройки лайнера возвышаются над домами. Однажды она пришла за колеблющейся землей. Печаль оставляет скелет события, костяк арок на высоте. Арки довольны, что теперь поддерживают не крышу, а небо, и могут делать это во всю свою и его ширину. И внутри загорается каменное пламя.

Чешуя печали обожжена в печи. Мостовая изгибается клювами цапель. Трамваи, встав на дыбы, лишь сохраняют горизонталь на склоне холма. Другие стали философами – порой переводя рельсы в чисто мысленные посреди мостовой. Печаль идет по тонкому долгому мосту. Чуть шипящий голос. Стены из шипов – но и из тонкого стекла фужеров. Старые двери, к которым у кого-то всё-таки есть ключ. Их руки опущены в усталости, но побег в свою печаль возможен всегда, и хозяин, чтобы не остаться с открытым жилищем, придерживает дверь цепью.

На узком фасаде только балкон, к которому ни двери, ни окна. Белый под обгоревшей глиной крыш. Тишина лепящихся домов. Печаль не ездит, только ходит пешком, сажает апельсиновые деревья на каменном наклоне площади, чтобы вдыхать их цветы. Печаль не монотонна, её улицы – лестницы. И за каждым спуском новый, и океан не предел наклона улиц, он продолжает глубину. И окна тем шире, чем дальше от ненадёжной земли. Печаль невозможного позволяет реже ошибаться. Печаль памяти сберегает от того, чтобы забыть.

Не тоска, которая точка, которую топить в вине. Пространство спокойной безнадёжности. Без иллюзий идти дальше. Печаль помогла освободиться самим, без чужой помощи – оставаясь в печали. У львов гирлянды цветов в зубах, синие драконы сами цветут. Печаль пронзительна – как радость. Рисовать линиями неба. Печаль на краю – живёт тем, что за краем.

Двор собора стоит на римском и арабском – входя в новые шаги. Квадры античной кладки поддерживают балкон, который моложе их на полтора тысячелетия. Дельфины переплелись хвостами, образуя фонтан поэта. Всё остаётся. Есть закопанный римский театр и римские радуги кирпичей за штукатуркой – и есть вчерашние граффити на девятиэтажной стене во всю её высоту. Бóльшая или меньшая видимость не имеет значения. Где-то там и конец образа, извне печаль расплывчата и бесцветна. Смотреть сверху – не увидеть ничего.

Рыжие тени средневековой фрески на стене дома у крепости – и черная шерсть, висящая в воздухе во дворе. Прочные острые каменные ступени в никуда. Из лиц слагается рыба. Печаль – лишь о том, что было. О попытке и неудаче, об удаче и ее конце. Неначатое печаль не берёт себе.

ЗАЛИВ (ЧЕРНОГОРИЯ)

Горы не чёрные, белые, торопятся к морю, море к ним, людям случайная полоска. И ту отнимали друг у друга Эпир, Рим, Византия, Венеция, Турция, Австрия – даже далекие Испания и Франция. Слишком мало, чтобы защититься, слишком тесно, чтобы спрятаться. У радости нет своей земли, она приходит на любую. И она поверх. Дома очень малы рядом с горами. Самая высокая колокольня – лишь спичка. То немногое, что удается прибавить, – то, в чем возможно жить. Гнёзда ласточек над пропастью. Путников перевозят через пролив бесплатно. Но автобус идет назад иной дорогой.

Горы превращаются в крепости. Крепости медленно поднимаются в гору стенами и дорогами для пушек, оставив церковь на полдороге, вглядываясь бойницами в того, кто пытается следовать за ними. Стены растут из воды, медленно, выходя из нее не отвесно, а под углом. Опираясь на отражение. Обрываясь в ущелья и волны. Пещеры казематов и выходов, трещина в стене – как в скале во всю длину. Если разваливаются – огромными кусками-глыбами, которые остаются стеной или падают клетчатым островком в море. Они для деревьев и ветра, рыб и морских ласточек. Бойницы – прятаться от солнца. Утёсы цитаделей – взгляду лететь вниз и вверх. Трудно отличить, где выросшая гора переходит в построенное. Но доля сложенного есть и в радости, иначе она немного вместит. Теми же квадрами выкладывали стены древние греки и новые венецианцы. Крылатые львы держат книги над воротами. Гора порой спускается стометровым обрывом. Змея вглядывается из-за камня. Якоря держатся за ступени лестниц.

И весь берег листами огромных книг. Путаницей глыб, проверяющих смелость равновесия. Втягивающими воронками тропинок и бухт. Самое тихое море камни хотят впустить в себя и раскрываются множеством дыр. Они и кормят – если собрать то, что на них. Над горой дырявое облако.

С двух шагов отличать города. Камни одного разметаны порохом времени. Другой встречает путаницу волн путаницей переулков. Третий укрывает треугольную жесткость в глубине третьего залива за гребнем горы и стены. Четвертый соединяет горы и море крепостями и лестницами. Пятый провожает наклоном улиц стайку каменных китов.

Улицы узки. Радость не живет в толпе, в толпе веселятся, это все-таки меньше. Выход к морю сквозь стеснившиеся дома и калитку в крепостной стене. Стены темнеют от моря.

Светло-серые дома не скрывают своего камня под штукатуркой – но и не демонстрируют его огромность рустами. Украшенные прочностью покоя. Различающиеся направлением углов. Венецианская не-венеция, твердая, ступенями в гору, а не веслом по каналу. Люди уходят с гор к морю, к его подвижности. Но продолжают опираться на камень. Улицы из того же камня, что и стены. Радость поворачивает так, что не знаешь, где бок, где низ. Разделённая растёт. На гербе многоярусный зонтик – почему бы одному зонту не нуждаться в другом? И почему бы не приставить к византийскому куполу готические башенки?

Чердак легко становится первым этажом, если подойти с другой стороны. Церкви здесь не слишком тянутся вверх – гору не обогнать, а в небо попадают иначе. Медленными шагами, быстрым взглядом, обнимаясь с ветром, встречей. Усталость подъема открывает пространство. Волны красных крыш с рябью черепиц рядом с гладкой водой. В человеке волн больше. И они порой растут кружащей голову дрожью. Город всегда слишком мал для ветра. В море кажется, что на дно можно встать – а до него метров пять прозрачной воды. В радость проваливаешься. Море чуть темнее неба – чтобы не перепутать. Гладкость накапливает блеск, небо – глубину. Остановиться, дышать этим и рисовать.

Радость непрочна. От многих домов – колодцы стен без потолков и крыш. От многих – только фундаменты. Но они были. Продолжает жить вкус шелковицы у стен, даже если крыша уже исчезла. Ходит по темным тихим тропинкам между каменных оград домов, спрятавшихся за деревьями и каменными лбами, спящими, закрыв глаза ставнями. Те, которые уже никого не ждут, впускают в окна небо, поддерживают балками ветер, селят на стенах траву. Черепицы покрыты мхом, не отличить низкого погреба от дома, что этажами вниз по склону. Камень слоится плитами – чтобы стать новым домом. Тени фресок на разрушенной стене. Старые оливы стали сетью канатов, сквозь которую можно смотреть в небо.

Гора поднимается над собором так, что он кажется переходящим в пещеру. Колонны еще цветут, и вращается окно, но рука, зажав крест, одеревенела навсегда, неспособная открыться. Стена дворца стала аркой на улице, так что и не понять, с какой стороны был дворец. Люди не договорятся, какое имя у одной и той же улицы. Обломанный минарет гигантской печной трубой. Неспособность к радости тоже ломает.

Стебли жёлтых цветов обходятся без листьев. Дерево обнимает залив высохшими ветвями. Окно разрушенной стены – хорошая рама для неба и гор. Деревья становятся мачтами и приобретают подвижность, не теряя стремления вверх. Библиотека собирает морские узлы и прозрачные стулья. Крепость, поднятая волнами скал, прячет цветы и модели кораблей. Собака важно идет с батоном в зубах – посчастливилось утащить? послана хозяином за хлебом? Радость всегда сваливается ниоткуда, даже когда к ней идешь. Разливается и заливает. Вода с латинской надписью или арабской вязью над трубой – та же вода, сверкающая, дарящая. Пришедшая с гор по аркам. Бьющая в ладони и мельничные колёса. Во что не можешь поверить – что, несомненно, здесь.

Крепость раскрытого полдня. Ступень дальше. Горы занавесами для гор. За горами всегда есть что-то еще. И за морями. И за радостью. Профили заокеанских городов с небоскребами отпечатались в бетоне у мостика. Солнце быстро убегает, и надо успеть поймать закат над морской пеной в переходе от сиреневого к светло-серому – а потом успеть выйти из каменной путаницы, пока помогает свет. Отсюда везут соль, потому что здесь она более солёная. Кладбища полны могил Первой и Второй мировой. Слишком многое может помешать. Но крепость на верхушке горы говорит «пусть».