Текст книги "Четыре четверти. Учебное пособие для учителей"

– Какие будут ко мне вопросы? – закончил партиец, раскрыв руки и подавшись туловищем вперед, демонстрируя полную готовность к радостному восприятию учительских вопросов.

– Наши 15 % надбавок инфляция съела, как сидели с голой… (пауза) без денег, так и сидим! – громко сказала УШУ.

Партиец улыбнулся: – Позвольте, инфляция была всего 8 % за год. Поэтому не съела!

– Это по телевизору 8 %, – завелась УШУ, несмотря на отчаянные флажковые знаки директора за спиной партийца, – там в Москве, наверное, икра и «мерседесы» несильно подорожали, а у нас хлеб с 9 рублей стал стоить 13, а до города проезд вообще в два раза стал дороже, а мы деньги-то больше ни на что и не тратим. Так что спасибо за заботу, картошка вырастет – не сдохнем! Вы, главное, к нам пореже приезжайте и думайте о чем-нибудь другом. Чем меньше вы об образовании думаете, тем оно целее!

Педагогическая общественность, до этого чинно внимавшая речам, проснулась.

– Вы дорогу нам еще прошлый раз обещали сделать, – вспомнил трудовик, – вот бог-то вас и наказал, «мерседес» свой щас будете из лужи долго доставать!

– У меня не «мерседес», а БМВ, – глупо оправдался гость и тем самым совершил фатальную ошибку

Упоминание про БМВ педагогов разозлило. Как палкой об улей.

– Когда ставку увеличивают, то все остальные надбавки убирают, некоторые после вашего повышения стали даже меньше получать!

Я в больнице лежала, так меня там бесплатно только градусником лечили! Я за неделю на еду и лекарства всю свою получку за полгода истратила!

Директорские конвульсии на заднем плане стали напоминать подтанцовку, но атавистическое чувство свободы обуяло распоясавшихся шкрабов.

– Почему у работников прокуратуры, например, бесплатный проезд по городу, а у нас нет? Они что, беднее нас, а дачи по три этажа им дедушка из Швейцарии строит?

– Если получишь свои сто тысяч, так тебе коллеги всю оставшуюся жизнь этого не простят, а на эти деньги и полмашины не купишь!

– Вы за тысячу рублей сами возьмите классное руководство, за год на дворники к своему БМВ заработаете!

Партийный товарищ пытался оправдываться: – Без машины нельзя, приходится много ездить. У меня даже от езды хронические болезни обострились!

Но делал еще хуже. Все, что он говорил, тут же использовалось против него.

– Купил бы подержанный уазик, а эту машину можно продать и по всем сельским школам района теплые туалеты для детей настроить! – неслось из класса. – К вашему-то заду теплый БМВ прилеплен, а вы его в январе в нашем школьном сортире на сквознячке заголите! Сразу геморрой свой вылечите!

Градус напряженности повышался. Товарищ умел держать удар. И хотя чувство стыда или хотя бы неловкости в ходе партийной деятельности у него атрофировалось, но он начал злиться и раздражаться из-за несознательности народных масс: – Машина не моя, а партийная, геморроя у меня нет, а наше образование – лучшее, а вот педагоги у нас – не очень! Недавно один учитель в соседнем районе ребенка по голове ударил, даже два раза, а тоже, наверное, зарплатой не доволен! Поэтому вы сначала детей перестаньте бить, учите их хорошо, а потом уж и других критикуйте.

Но защита по принципу «а сами вы козлы» оказалась малоэффективной, поскольку партийца уже никто не слушал, а все обличали, можно сказать, в состоянии самостоятельного разряда, не нуждающегося в каких бы то ни было внешних ионизаторах. Директор сделал шаг вперед и закрыл собою пространство между окончательно разъяренными туземцами и отважным гостем. Учителям он продемонстрировал львиный рык и оскал своей лицевой части, а задней, филейной, стороной директорского тела он ловко выдавил гостя в двери. Через несколько минут гвалт сам собою утих. За окном взвыл стартер, затем солидно зарокотал дизель. Лязг гусениц возвестил, что гостя торжественно повезли за околицу, где за лужей его дожидалась другая жизнь и черная пижонистая «беха».

Вернулся директор. Красный и злой:

– Ну и чего вы добились своими выступлениями? Пар выпустили, так и полегчало? А то, что я хотел через него добиться, чтобы нам, наконец, канализацию сделали и теплый туалет в школе, вам, конечно, в голову не пришло? Теперь, если он главе района на нас нажалуется, ничего нам не будет – даже мела с фермы! А дороги как не было, так и никогда не будет! И вы, – он ткнул рукой в трудовика, – это хорошо понимаете! Но лезете со своим дурацким вопросом. Ну ладно! Как вы ко мне, так и я к вам! Никаких досок на труды я вам больше не дам, мы их на обновление туалета пустим! А вы мне, как обычно, нервы будете пилить вместо досок! Но запомните – демократия закончилась!

Директор удалился, громко хлопнув дверью. В наступившей тишине зловеще зашуршала облетающая от сотрясения штукатурка. Секунду все скорбели по поводу кончины демократии.

– Да, чо-то ты погорячился! – нарушила траур биологичка, сочувственно глядя на трудовика, реплика которого была, пожалуй, самой безобидной из всех. Он пытался что-то возразить, но по напряженным взглядам бывших товарищей понял, что на ближайшую неделю роль козла отпущения принадлежит ему.

– Да ну вас тут всех, еще тут вы мне будете, – пробормотал он, словно заговор, и вышел вслед за директором, эффектно распахнув дверь ударом твердой трудовической ладони.

Однажды вечером, когда я любовался закатом солнца в огороде, вдруг раздался вой, такой тоскливый и мощный, как будто выл по меньшей мере взвод собак баскервиллей. Я помчался к бабе Тане:

– Там кто-то воет!

– Дак кто, собака. Известное дело, – рассудила баба Таня.

– Нет не собака, послушайте!

Баба Таня неохотно вышла на крыльцо, некоторое время вслушивалась, потом спросила: – Где?

– Так вот же! – удивился я. – Вы что, не слышите? – Вой, действительно, был отчетливо слышен и стал даже громче.

– Где?! Тебе мерещится, что ли? – стала раздражаться баба Таня.

– Да вот же! – отвечаю я и даже показываю руками направление.

– A-а! Вот это? – и баба Таня сделала пасс руками, показывая звук.

– Да!

– От ты, прокшатое (термин мне не понятен) место! Это же не вой, это сушилку на заготзерне включили – зерно сушат. Она с месяц, а то и боле выть будет. Ты уж на крыльцо не бегай!

Октябрь

Существуют три вида лжи: бахвальство, вранье и отчетность.

Юзеф Булатович

Отзвуки моей титанической битвы с учащимися на уроках наконец дошли и до начальства.

Завучиха завела меня к себе в кабинет, закрыла дверь, что означало приватность беседы. Предложила сесть и спросила участливо, как врач у больного:

– Как вам работается у нас в школе? Как процесс адаптации?

– Процесс адаптации протекает хорошо, – как можно бодрее ответил я.

– А с дисциплиной у вас проблем нет? – конкретизировала Завучиха.

– С дисциплиной у нас проблем нету! – нарочно ответил я, чтобы было понятно, что ставить себе диагноз «педагогическое бессилие» я не собираюсь.

– Хорошо. Тогда почему у вас в кабинете стоит такой шум во время уроков, что он мешает урокам в соседних кабинетах? – обличающе спросила завучиха, и мне стало понятно, что теперь мы уже не доктор и больной, а преступник и следователь.

Я пошел в несознанку и замолчал, так как крыть мне было нечем.

– В общем, так, – завучиха поднялась для зачтения приговора. – Завтра приду к вам на урок в 7-й класс. Посмотрим, что к чему. До свидания.

Говорят, что перед казнью всегда надевают самое лучшее и чистое белье. На следующий день я пришел в галстуке и костюме.

Глобус спросил: – У вас сегодня, Алексей Петрович, наверное, какое-то знаменательное событие? Свадьба или получка? Или просто решили прилично одетым походить?

УШУ невинно поинтересовалась судьбой того миленького свитера, в котором я похож на Виктора Цоя в период его работы кочегаром. Но мою сосредоточенность не поколебал даже дружеский стеб учительского коллектива, на который я обычно с удовольствием велся.

Но казнь не состоялась, а точнее, несколько отсрочилась. Как только многоголовая гидра узрела завучиху, она сразу рассыпалась и превратилась в нормальных детей. Доску – вытерли, тряпку – намочили. Все, что я говорил, – слушали, все, что я просил делать, – выполняли. Это был мой первый урок, который я провел в качестве учителя, а не Пьеро, над которым издеваются двадцать дубовых Буратин.

В хорошем настроении, крайне для меня нетипичном в последнее время, я сел рядом с завучихой для разбора урока и последующих похвал. Похвалы оказались скупее, чем я думал. Автографов никто не просил, руку не жал, чепчики в воздух не подбрасывал.

– Материалом владеете неплохо! Но когда рассказываете, вы, как глухарь на току, ничего не видите, ничего не слышите. У вас на последней парте Черепанов ничего не писал – вы не видели. Вы даже не заметили, как Бондарчук Шибалова в зад циркулем тыкал. Чижова руку тянула, что-то спросить хотела, так и не дождалась. Итоги урока не подведены. Оценки не поставлены. Но самое главное – совершенно не продумана деятельность учеников. Вы сами по себе, они – сами по себе. Но вы не расстраивайтесь, это же начало. Рекомендую посетить уроки Галины Алексеевны. Она у нас заслуженный учитель. Поучитесь.

Домой я возвращался в своем обычном, довольно меланхоличном настроении. Даже точное попадание в мерзкого кобелька, традиционно мечтавшего о моей лодыжке, не доставило никакой радости. Видел я эту Галину Алексеевну – серенькая такая тетенька, невысокая. Ни стати, ни куражу. За серость свою, наверное, и «заслуженного» получила.

А пойду вот завтра учиться, как каких-то недоделанных охламонов задом к парте приткнуть на 45 минут. Эвон наука! А я, между прочим, на курсе лучший по физике был! А физику сдать – это вам не педагогику столкнуть, победу науки над разумом!

С мрачной действительностью всякий раз меня примирял приготовленный бабой Таней обед. Так было и на этот раз.

– Я тут шанег картовных напекла, – встретила меня баба Таня, – попей с холодненьким молочком, а то с этими шпиенами мучаешься, лица уж нет. Ты сходи к Алексеевне, она научит, к ней и практиканты, и учителя, почитай, со всей области приезжают!

– Вот и славно, – думал я, уплетая шаньги, – сходим и посмотрим, авось не зря. А невмоготу станет, уволюсь на фиг. Армия тоже вариант.

Не было общепринятого ритуала приветствия, знаменующего первый этап урока, под названием «оргмомент». Галина Алексеевна просто вбежала в класс, на ходу поздоровавшись, раздвинула доску, на которой под заглавием «Разминка» было заранее четко и красиво написано множество примеров для устного счета.

Я ждал объяснений, чего и как надо делать, но не дождался. Несколько человек уже вскинули руки.

– Шибалов Андрей.

– Семь!

– Неверно. Тюленёв Саша.

– Пятнадцать целых пять десятых.

– Второй пример, Шибалов.

– Двадцать пять!

– Бестолочь! Сосчитай сначала, а потом руку поднимай. Следующий пример, Леша.

– Два икс.

– Молодец. Следующий, Толя.

– Не знаю я, пусть лучше вон опять Шибалов ответит, а то он руку вывихнет сейчас.

– Руку я вывихну тебе. И голову. Ну давай, Андрюха, срази ответом!

– Ноль!

– Наконец-то. Пестова.

– Все. Картина: красный партизан у белых на допросе. Садись.

– Настя.

– Графиком будет прямая.

– Координаты лежащих на ней точек?

– Ноль, ноль и пять, десять.

– Молодец. Бондарчук, почему Настя назвала координаты двух точек, а не семи или одной, например?

– Потому что прямую рисуют по двум точкам.

– Только не рисуют а, скажем, определяют.

– Ну, определяют.

Сидящий сбоку от меня Миша-Будильник очень осторожно и медленно, как факир в клетке с королевской коброй, достает под партой калькулятор. Отчаянно кося глазами, он пытается нажимать на кнопки.

Окрик: – Кожин!

Миша вздрагивает и роняет калькулятор на пол. По звуку падения становится понятно, что калькулятор сломался сильно и непоправимо.

Короткий смех в классе, обрываемый взмахом руки учителя.

– Бог видит, кого обидеть, – комментирует ГАИ, – сколько раз тебе говорила, устный счет без калькулятора.

ГАИ спрашивала, оценивала, хвалила, ругала, и все это в бешеном темпе. Она видела всех и каждого, не было секунды, чтобы расслабиться и перевести дух.

Последний пример. И вдруг тишина. Ни одной поднятой руки. Слышно, как муха бьется о стекло.

– Что, никто не знает?

Грозный вопрос ГАИ заставил всех в ужасе замереть.

– Ну вы совсем уж, Галина Алексеевна! Тут не то что устно, тут вообще не понятно как решать! – выразил общую точку зрения Тюленёв, как отличник, пользующийся индульгенцией на такого рода реплики.

Я, поддавшись общему ожиданию последующего разноса, тоже машинально вжал голову в плечи и скукожил пальцы в ботинках.

Но внезапно ГАИ громко и искренне рассмеялась: – Это очень просто. Если, конечно, знаешь как. Вот этим мы сегодня и займемся, а к этому примеру вернемся позже.

Она закрыла часть доски с устным счетом, и на открывшейся части мы узрели тему урока и четыре основных пункта, которые предстояло усвоить.

Дальше все было в том же железобетонном духе и галопном темпе.

По приказу открыть нужную страницу учебника начиналось дружное шуршание, напоминающее звук большой кучи гонимых ветром сухих листьев. Через три секунды ветер прерывается окриком: – Быстро открыли! Кто не успел, не шелестеть!

Мгновенно наступает полный штиль. Черепанов, не уложившийся в норматив, имеет вид человека, которому сейчас выстрелят из нагана в затылок. Он продолжает перелистывать страницы, для бесшумности поддерживая их с обеих сторон ладонями.

Звонок. Выжатые ученики не верят, что урок закончился так быстро, и только через некоторое время приходят в себя. Они вываливаются из кабинета математики, как из бани, – распаренные и изможденные. Сочувствую учителю, у которого следующий урок. Думаю, что даже анализы, взятые от учеников в этот момент, будут насыщены математикой.

Вот тебе и серая тетенька! Боевые награды за поедание тушенки в тылу не дают! Я сидел, расплющенный осознанием собственного профессионального дебилизма.

– Что, все так плохо? – спросила меня ГАИ.

– Еще как, – мрачно ответил я.

Удивительное дело, но нам обоим как-то сразу было понятно, что речь идет именно о моих уроках.

– Да ты не расстраивайся так, все через это проходили, – успокоила ГАИ.

– И вы? – недоверчиво спросил я.

– Конечно. У меня вначале еще хуже бывало, – вздохнула ГАИ.

– Хуже не бывает, – возразил я, мрачнея еще больше.

– Бывает, – с оптимистичной улыбкой напутствовала ГАИ, – дальше будет еще хуже!

Она снова рассмеялась. Я тоже невольно улыбнулся.

– Вопросы по уроку есть?

– А как вам удается дисциплину такую поддерживать? – с надеждой спросил я.

– Не знаю, – она пожала плечами, – это со временем приходит. Но ты для начала глуши их работой, самый верный способ. Рассчитывай по секундам, кто что делать будет.

– А еще один вопрос можно?

– Давай.

– А как вы догадались, что Кожин калькулятор достал под партой.

– Да очень просто, – ГАИ пренебрежительно повела рукой. – Он когда чего-нибудь не то делает, у него это на морде написано.

По коридору я передвигался в задумчивости. Можно ли еще в университете учить студентов определять намерения учеников по их мордам или это приходит после долгой практики мордочтения? Почему ученики боятся ГАИ на уроках, а после уроков за ней табунами ходят? Почему они всеми своими мерзопакостными возможностями стремятся на уроках «балду» гонять, а любят уроки, на которых их заставляют работать? И наконец, самый главный, можно сказать, философский вопрос: можно ли радоваться жизни, будучи учителем, так, как это делает ГАИ?

Размышления прервала Люся.

– Вы видели!? – вопросила она с горящими глазами.

– Чего?

– Как чего? Как меня Галина Алексеевна на уроке похвалила!

– Ну и как? – осторожно спросил я, чтобы не обидеть Люсю, так как особых похвал в ее адрес я что-то не слышал. Но она все равно обиделась.

– Я так и знала, что вы не увидите. Она сказала, что я не такая бестолочь, какой кажуся. Вот!

Радостное настроение от такой сомнительной похвалы снова захлестнуло Люсю, она опять заулыбалась.

– Видел, видел, – успокоил я Люсю, но все же не удержался и едко добавил, – твое содержание действительно не такое глупое, как форма.

Но Люся, к счастью, не поняла сказанной мною в раздражении грубости, а наоборот, приняла ее еще за один комплимент. Она радостно сверкнула своими большими глазищами и устремилась вперед по коридору, стуча какими-то безразмерно большими и ужасными башмаками. Откуда она их только выкопала?

Сегодня произошло ЧП. Шибалов выбил оконное стекло в моем кабинете физики. Напрочь. Бондарчуком.

Пока я бегал в учительскую менять журнал, Бондарчук пристроился своим уставшим задом на подоконник в классе. Шибалов схватил расслабленного Бондарчука за ноги и резко дернул вверх. Зачем он это сделал, непонятно даже ему самому. Что-то «типа я просто пошутить хотел». Шутка удалась на славу и превзошла все ожидания. Бондарчук выбил огроменное стекло головой. Ему сильно повезло. Во-первых, он не упал с высоты второго этажа на асфальт, а во-вторых, не поранился стеклом.

Когда я мысленно моделирую замедленную кинематику произошедшего, мне видится одна и та же картина: верхняя часть разбитого стекла, как гильотина, опускается на шею Бондарчука… От представления возможных последствий мои колени подгибаются, а слабеющие руки еле удерживают журнал. Бондарчук поехал бы на кладбище, а я резко сменил бы род деятельности.

Наверное, я виноват, не надо было оставлять детей в классе. С другой стороны, в коридоре такие же окна, и Шибалов или кто-нибудь другой мог отмочить эту шутку сотни раз. Десятки Бондарчуков могли валяться на асфальте с разрезанным горлом. А разного рода инспектора потом могли бы брать взятки с директоров по всей России, не выполнивших предписания о закрытии с внутренней стороны всех окон решетками.

На звук бьющегося стекла появился слесарь-столяр-сантехник Чекушкин – неувядающий, а точнее, непросыхающий символ школы. Он представлял из себя явление загадочное. Он был в школе не то что очень давно, он был тут всегда! Его помнят самые древние выпускники. При этом он практически не меняется, видимо, механизм старения организма растворился в спиртовом растворе, составляющем его кровь. Какова его настоящая фамилия – помнят только в бухгалтерии. Я склоняюсь к мысли, что его зовут Маклауд.

Он трудолюбив, как муравей, а когда выпьет – добродушен, как сытый бегемот. Каким он бывает, когда не пьет, сложно сказать, так как в это время он спит. Если построить график зависимости его работоспособности от количества выпитого, то получается кривая, идентичная распределению Максвелла. Он совершенно не может работать в состоянии, близком к критической трезвости, так как руки начинают трястись, а зубы – лязгать. Высшая степень опьянения вводит Че-кушкина в нирвану, какое-либо умственное или физическое движение представляется ему крайне несовершенным, а потому излишним. Как и положено по распределению Максвелла, наиболее вероятным для него является полупьяное состояние, характеризуемое максимумом работоспособности. Постоянное поддержание оптимального опьянения странно сочетается у Чекушкина с быстрой и качественной работой.

Чистка канализации, вставление стекол, замена предохранителей, сколачивание полок в овощехранилище, кладка печи, бурение скважины, ремонт бензопилы – все это он умел и делал с видимым удовольствием. Он споро вставил новое стекло, и я заключил, что он подвыпивши. На всякий случай он без всякой надежды попросил на чекушку. Получив вежливый отказ, печально удалился. А я снова принялся размышлять о значении случая в профессиональной карьере педагога. Будущий хрустальный пеликан учителя года России только что мог превратиться в кайло зека.

Никогда не думал, что выставление четвертных оценок – такая ужасная мука.

Вот Шибалов, например. Ну что ему поставить? Вспоминаю: он же стекло разбил! Только «трояк», не выше. Но поставить «трояк» – значит на одну доску поставить с Пестовой. От ее медлительности и, пардон, тупости мухи дохнут, а Шибалов на месте дыру вертит, все ему надо, все интересно. Никак не равнозначно.

Может, «четверку» ему забубенить? Значит, приравнять к Урванцеву Лехе. Опять же криво получается. Леха – парень обстоятельный и все делает всегда правильно, хотя и не без ошибок. А Шибалов сначала семь раз отрежет, а потом так ни разу и не отмерит. Урванцев Шибалову все самостоятельные помогал делать, и на тебе – у обоих одинаковые оценки! Черт его знает, прямо хоть монетку кидай! Наконец, принимаю мудрое решение – оставляю пока пустую клеточку в журнале. Отложи все проблемы на завтра и проживи день без проблем.

Оставив половину клеток в четвертном столбике пустыми, я с чувством исполненного долга радостным галопом помчался в учительскую. Журнал просили не задерживать – всем оценки надо выставлять.

– У вас что у Тюленёва за четверть выходит? – спросила меня УШУ возле стойки с журналами.

– У которого? У умного? Или у спортсмена? – уточнил я, так как в деревне Тюленёво половина населения носила фамилию Тюленёвых. В моем классе Тюленёвых было двое.

– У Саши.

– «Пять». А что?

– Ничего. Просто не вздумайте ему что-нибудь ниже поставить, – приказным тоном сказала УШУ.

– Да с чего бы? – удивился я.

– Ну и правильно, а пану спортсмену вы что поставили?

– «Два».

– «Два»? – УШУ загадочно усмехнулась. – Ну-ну, безумству храбрых поем мы песню.

И вдруг внезапно для себя я спросил: – А почему от Саши всегда какой-то странный запах?

– Да вот еще загадка парфюмерии, – фыркнула УШУ, – навозом от него пахнет.

– Каким навозом? – удивляюсь я.

– Коровьим. Это не «шанель», но вот свиной навоз пахнет куда как ядренее и пикантнее, я…

– Но почему навозом?! – перебиваю я завязку сюжета про виды и запахи навозов.

– Да потому, Ватсон, что ученик твой, Саня Тюленёв, живет, спит и уроки готовит в конюшне.

– В конюшне?!

– Да, в конюшне, это такое крытое помещение, где содержат домашний скот. В конюшне – всегда трезвая корова, а дома у него – всегда пьяная мать, две дебильные сестры и три пьяных брата. Впрочем, братья, когда даже и трезвые, тоже полные дебилы.

– Но ведь Тюленёв-то – умница, – удивляюсь я.

– Загадка генетики, – хмыкнула УШУ. – Все ее детки от местного производителя, скотника на второй ферме Васьки Тюленёва. Все в отца – каждый дебил дебильнее предыдущего дебила. А Сашка, по деревенским гипотезам, от солдата, что на уборочной с автобатом был. Поэтому Сашка и выбрал для общения самого умного из всей семьи.

– Кого? – не понял я.

– Корову! – УШУ взяла свой журнал под мышку и уже на ходу сказала: – А вам бы, товарищч классный руководитель, было бы неплохо посмотреть, как ваши дети живут.

Ошарашенный услышанным, я машинально взял из ячейки обратно свой журнал.

– Эй! – я вздрогнул от окрика над самым ухом. – Дай-ка ты мне свой журнальчик – у меня только твои «чайники» остались невыставленными.

Свисток выхватил у меня журнал и убежал, хлопнув дверью.

После уроков я, не заходя домой, отправился искать дом семьи Тюленёвых. Дом обнаружился в самом конце улицы. Он представлял из себя жилую единицу с минимальной площадью, называемую в деревне «пятистенком». Название указывает на количество стен дома: четыре внешние стены и еще одну, разделяющую дом на кухню и жилую комнату.

Забор из старого горбыля явно тяготится своим далеким от вертикали положением, от падения его удерживает перекошенная дверь, вросшая в грязь в полуоткрытом состоянии. После того как я с трудом в нее протиснулся, взору открылся двор. В серой пыли бегают грязные цыплята, ведро с помоями стоит на большом чурбаке, на ведре сидит воробей.

Дверь дома утеплена снаружи какими-то рубищами серого цвета. Стучу. Молчание. Захожу.

В доме царит тот же минимализм и запустение. Грязный стол с немытыми алюминиевыми тарелками и стаканами. Один из них разбит. Осколки валяются тут же, на полу. Пол так давно не мыт и так грязен, что непонятно, он деревянный или земляной. Три табуретки. С потолка на двух неизолированных алюминиевых проволоках свисает голая лампочка, засиженная мухами до последнего предела. В углу, прямо на полу кто-то спит под неопределенного цвета и назначения дерюгой.

Дерюга шевелится. Из-под нее появляется заплывшее от синяков и запоя лицо. Я понимаю, что это – мать семейства.

– Здравствуйте, Анна Ивановна, – я осознаю всю глупость ситуации, но продолжаю, – я классный руководитель вашего сына Саши, знакомлюсь с условиями быта.

Последние слова про условия быта прозвучали особенно глупо.

Анна Ивановна внимательно уставилась на меня щелками в синяках. Я ждал, пауза неловко затягивалась. Наконец, Анна Ивановна произвела звук – громко икнула. Диалог начал налаживаться.

– А где Саша? – как можно жизнерадостнее спросил я.

Но Анна Ивановна, видно, уже была утомлена свалившейся на нее информацией. Она уронила голову обратно на пол с четко выраженным деревянным стуком, затем царственным жестом укрыла ее дерюгой, давая понять, что аудиенция окончена.

– Вы зачем пришли?

Я обернулся. На пороге стоял Саша.

– Да так. Надо ко всем сходить как классному руководителю, – начал я почему-то оправдываться.

– Мама у нас сегодня болеет.

От произнесенной лжи и мне, и ему стало неловко, мы оба покраснели и замолчали.

– А где ты готовишься к урокам? – я достал тетрадку, которая, на мой взгляд, должна придать беседе некую формальность и сгладить возникшую неловкость.

– Здесь. – Саша неопределенно и вяло махнул рукой.

– Что-то я тетрадей и книг не вижу! – начал злиться я.

Саша уставился в пол и встал по стойке «смирно». Но руки он то вытягивал по швам, то прятал за спину. И по этому судорожному движению рук я вдруг понял, что ему стыдно. Просто ужасно, до боли в зубах стыдно за свой дом, за свою пьяную до невменяемости мать.

– Пойдем в конюшню, – просто говорю я. Он поворачивается и выходит, я иду следом.

Нагибаемся и входим в темноту. Пахнет коровой и сыростью. Саша щелкает выключателем. Я вижу отгороженный двумя жердями угол. В нем помещается аккуратно заправленный топчан, рядом столик, как в вагоне. Над столиком настольная лампа, еще выше полочка из грубой нетесаной доски, на ней с десяток книг. Вполне уютно, если не считать, что все это – в конюшне.

– Тебя что, домой не пускают? – спрашиваю я.

– Нет. Просто здесь спокойно, да и удобно.

– Эх, – думаю я, – моя бы воля, поставил бы я тебе, Шурик, по всем предметам «пятерку» с плюсом, а по окончании школы взял бы без экзаменов в самый престижный столичный вуз. Ты более этого достоин, чем всякие избалованные городские мажорчики.

– А что книг-то маловато? – замечаю я.

– Дак откуда? – Саша разводит руками. – И эти-то – библиотечные. Я уже всю библиотеку перечитал.

– Приходи, дам чего-нибудь интересного почитать. У меня много.

– Ладно, – соглашается он и внезапно добавляет: – Вы не подумайте. Мама у меня хорошая. Она только сегодня не очень.

– Конечно, – соглашаюсь я и мысленно чищу заплывшей мордой его мамашки пол конюшни.

Еще одним плодом путешествия по родителям стало познание генезиса клички Будильник. На подходе к самому богатому в деревне дому (после дома директора совхоза) стали попадаться синего вида личности. Одна шла навстречу, а другая за мной, попутным курсом. Мой попутчик тащился не порожняком, а с огромным ржавым ведром, в которое было налито что-то грязно-синее.

Грузонос поинтересовался у встречного, дома ли Часики.

На что был получен ответ, что дома, но в долг сегодня не дает, а принимает только наличными.

Я притормозил и стал наблюдать за своим случайным попутчиком. Он подошел к дверям глухого и высокого забора. Надавил на черную кнопку, выведенную наружу. Из глубины дома раздался еле слышный звонок и громкий собачий лай.

Дверь приоткрылась: – Чего тебе?

– Иван Кузьмич. Дай мне пол-литру. Я потом отдам.

– Ты еще за вчерашнее не расплатился.

Я с получки сразу отдам.

– С какой получки? Тебя давно уж уволили.

– Со мной же еще за посевную не рассчитались.

– Ты уже все деньги авансом пропил за посевную на территории всей Российской Федерации. Иди отсюда, а то Тарзана спущу!

– Кузьмич. У меня краска есть, ведро. Синяя. Хорошая. Возьми.

– Да иди ты со своей краской! Куда она мне?

– Ну ты чо, Кузьмич? Христом-богом прошу тебя, добрый человек. Я это ведро со второй фермы три километра пер. Куда я его теперь? Покрасишь в конюшне чо-нибудь, чтоб не гнило. Что тебе, спирта раз-бодяженного жалко, крысоед?

– Ладно, – буркнули из-за двери, – жди.

Дверь захлопнулась.

Через минуту она открылась. В руку, протянутую оттуда, мужичок вложил ведро. Получив заветную поллитровку и избавившись от груза, мужичок приобрел завидную резвость и умчался в счастливую пьяную даль.

Я нажал на кнопку.

– Больше не дам! – сказали изнутри. Потом добавили нецензурно. Смысл выражения в том, чтобы я уходил. И быстро.

– Извините, но я классный руководитель вашего сына.

Дверь открылась. Глазам предстал полноватый, но крепкий мужик с цепким взглядом. Увеличенный Будильник с усами обшарил меня глазами.

– Извините, издержки бизнеса. Проходите.

Я с опаской продвинулся вдоль стены мимо рвущегося ко мне с цепи огромного кавказца. Это было так близко, что его слюни брызгали мне на лицо.

Мы прошли множество сеней и навесов и наконец попали в дом. В доме было идеально чисто, довольно уютно и даже не без некоторого вкуса.

Мы прошли в большую комнату. Меня посадили в кресло напротив телевизора. В телевизоре очередная мыльная героиня в соответствии со сценарием страдала от неразделенной любви, а еще больше от собственной непроходимой глупости.

– Зачем ты пришел? Что тебе нужно? – с надрывом вопрошала она.

– Извините за беспокойство, но я проверяю жилищные условия моих учеников и знакомлюсь с родителями, – ответил я Ивану Кузьмичу на вопрос, заданный из телевизора.

– Да, конечно, знакомьтесь. Мы для сына ничего не жалеем, пусть учится, – как-то неопределенно ответил Иван Кузьмич и уставился в телевизор, наверное, ждал помощи от блондинки.

Ждать пришлось недолго.

– Уходи! Я не хочу тебя видеть! Ты мне противен! – вдруг завопила блондинка.

Видимо, Иван Кузьмич не ожидал такого прямолинейного подхода.

– Как видите, мы не бедствуем. У Миши отдельная комната, компьютер новый, – кратко отчитался Будильников папа о проявленной родительской заботе.

– А чем вы занимаетесь? – осторожно спросил я.

Этот вопрос показывал мои дружественные намерения, мол, ничего не видел, ничего не знаю, хочу услышать официальную версию. Мне было неловко оттого, что я оказался случайным свидетелем незаконной торговли паленой водкой. Я попал в двусмысленное положение: должен ли я как учитель читать этому крепкому и неглупому мужику нотацию о плохом примере, который он подает сыну? Или должен ли я как законопослушный гражданин бежать к участковому с заявлением?

– Я на пенсии, – ответил Иван Кузьмич. – Военный пенсионер.