Текст книги "Абсолют"

Абсолют
Александр Вензиковский

Когда прощаешься с течением времени, но не перестаёшь жить ожиданием.

© Александр Вензиковский, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Притяжение

Я вышел из дома, похожего на те, в которых живёт большинство из нас, держа в руке обычную дорожную сумку. Преодолев порожек с двумя ступеньками, разбитыми чрезмерным гнётом каблуков, я заметил ожидающего меня таксиста, который лениво покидал свой автомобиль, стремясь услужливо открыть вымаранный по самые вершки багажник. Я сдёрнул с головы капюшон и, задрав голову к небу, дабы окончательно проснуться, вдохнул холодного воздуха, заигрывающего с моим изнежившимся за ночь телом. До рассвета оставалось ещё два часа, но средь городских огней уже начинал пробиваться свет блуждающих по округе окон, которые то и дело появлялись и повисали в воцарившейся над головой тишине, будто лишённые небосклона звёзды.

Это была золотая пора, последние деньки уходящей осени, когда ещё малейший свет деревья колыхает в переливах и томные мурашки крадутся по спине.

Я бросил сумку в вычурный багажник, забитый доверху каким-то барахлом, и, осторожно присматриваясь к асфальту, над которым некоторое время назад с избытком поиздевался дождь, занял пассажирское кресло.

– Что? – переспросил меня таксист.

Это был молодой человек, чуть старше меня, с уставшим, осунувшимся до болезненного вида лицом, неумело изображённой улыбкой, унылый и, в общем, на первый взгляд довольно-таки неприятный, но при этом он обладал монументальной красотой, какую величаво водружают на высеченное из воспоминаний основание в пример дерзнувшим c доблестью выстоять свой век.

– На регистрацию успеем? – промямлил я, задействовав всю мощь дремлющего мозга, который не поспевал за языком и тот молол всё что ни попадя, возможно, из простой нужды размяться.

– Без проблем! – ответил он.

От дома, в котором я теперь жил, до аэропорта, единственного в городе, можно было добраться, следуя по двум основным маршрутам. Напрямую по главной артерии города, преодолевая десятки перекрёстков с бдительными до маразма светофорами, которые и ночью, жонглируя цветами, гордо наблюдают свысока, или же в объезд, где в отсутствии церберов порядка с не менее сомнительной при спешке перспективой тотально домовничает мрак. Тут уж как ни гони, всецело полагаясь на воображение, когда успех висит на волоске, а благодати вид взимает меньшее из зол, риск наудачу становится вдвойне опасен.

– А если всё-таки без приключений? – я пристегнулся, перекрестился и дважды проверил на прочность ремень.

Кинув исподлобья косой взгляд, полный пренебрежения, точь-в-точь как у приземистого зверя, какого без греха нарекают тварью за каверзность и скользкий нрав, таксист с надрывом, что было сил, за малым не переусердствовав, дёрнул за сгорбленный от старости рычаг, и машина вибрируя поехала.

Пока, умудрённый опытом, поглядывая на приборную панель, таксист тщательно делил расстояние на время, мы с театральной грацией обласкивали каждый поворот. Но то ли он где-то просчитался, то ли напоследок ему вздумалось немного пошутить, но машина, едва ли не снеся криволинейный брус при исполнении очередного пируэта, взвизгнула, оторвав от дороги все четыре колеса, и с грохотом плюхнулась на пузо. Я вжался в кресло, высчитывая метры.

Такой отборной брани таксисту ещё не приходилось слышать, мне же в столь ярком изобилии, как предполагалось, не должно было её знать. На этой ноте мы и распрощались.

Я вовремя прошёл регистрацию и вышел на посадку. Два автобуса выгрузили у трапа огромную толпу людей, и, словно тараканы, опасаясь света, они, сбиваясь в кучу, поползли на борт.

В то же время где-то за горизонтом наступал рассвет. Сияющие разводы властно захватывали высоту. Они оттесняли мглу, на несколько секунд зажигали звезды и тут же делали их частью чего-то большого, что вот-вот должно было показать себя во всей своей красе. Я, сохраняя спокойствие, постепенно становился покорным.

Пока люди расталкивали друг друга, стремясь как можно быстрее занять свои места, я стоял в стороне, как заворожённый, изыскивая в небе скопления магических плеяд. Хоть это и увлекало, сдуру, как всё бессмысленное, что может внезапно захватить и, не церемонясь, в дальнейшем оболванить, во мне стремительно приумножалась симпатия к земле. Когда я снова встречусь с ней, известно было одному лишь богу, но притяжение испытывать приходилось мне.

Полёт

Годы не порок мечтам, ум ошибкам не преграда. Сотня головастиков, которым суждено было ползать, перемещались по небу, не теряя важный ориентир. К югу от границы, на запад от солнца, свет маленькой лампочки над головой и еле слышимый шелест белоснежной страницы. Как только самолёт миновал толстый покров, я погрузился в очередную историю…

Токийская улица, джазовый бар, водка с ромом и мерцание чёрно-белых клавиш. Мерещатся призраки, они оживают, у них появляются имена. Жизнь становится многогранной, и в неком единстве куражатся правда и ложь. На главную сцену восходит судьба, срывая с себя одеяние мрака, и капля за каплей безумствует взгляд…

Будь в самолёте система искусственной гравитации, которая бы стабилизировала силу тяжести на протяжении всего полёта, заодно порождая у меня в голове такую мысль, я не смог бы сказать наверняка, где сейчас пряталось небо. Его можно увидеть с земли, просто ткнув пальцем, или с дальней орбиты, если заскучать. Можно согласиться с тем, что оно вокруг, когда паришь, не имея опоры, но где оно, если импровизированный верх это непроглядный слой облаков, зависающий над таким же густым и непроницаемым низом.

Оно прячется где-то там, откуда начал пробиваться тоненький лучик, прожигая моё недоверие. Я отрываюсь от книги и смотрю, как суровое небо проливает свой ласковый свет и несёт этот посыл к далёкой земле.

Как бы я ни рвался за облака, притяжение берет своё, и взгляд, вырываясь из плена, где художник щекочет подвешенный ум, бежит по широким просторам, умело рассеивая километраж.

Рёв турбин не спеша затихает, самолёт снижается и выпускает шасси. Странная вибрация, не посеяв в пассажирах тревоги, на секунду-другую захватывает весь фюзеляж. Сотня головастиков, зажавшись в своих креслах, дружно замолкает, и последний и самый реалистичный из моих призраков исчезает прочь.

Невесомость

На южном побережье одинокого острова, в трёх километрах от аэропорта, самолёт врезался в землю и загорелся. По предварительным данным, погибло сто человек.

Информационный мир тут же просквозило. Уже через минуту агентства вещали наперебой, будто случилось что-то небывалое.

В тот миг я, как и все, примяв собою кресло, следил за полосой. Удар застал меня врасплох, не было ни притяжения, ни полёта. Ни обугленных стен с обваливающимся потолком, ни бескрайних лугов с глубинным небом. Лишь помню только что-то непомерно адское, что неожиданно настигло со спины, в мгновение всё превращая в пепел.

Оно сжигало тело и устремлялось ввысь, метая то искру, то фейерверк листочков. Оно карабкалось по воздуху прямо в небеса, будучи то ль пламенем, то ль частичкой господа. И как бы это странно ни звучало, но я вроде как оставался жив. Чувствовал всё до мелочей и, как провидец, видел в полной ясности. Я раз за разом умирал и незамедлительно тут же возрождался. Десятки жизней я прожил без права на вмешательство.

Все те, кто дух не испускал на месте, горели медленно, пепелясь живьём. Они, спасаясь, почти взлетая, падали, едва ли сделав несколько шагов. Одни на землю падали беспамятно, других в агонии с воплями трясло и метр за другим сдавались беспрепятственно, стирался ум и порождения в нём…

…Околоземное пространство столицы как всегда встретило меня своей неизменной серостью. Я в темпе прошёл его контроль и, едва преодолев границу, выскочил на улицу и поймал авто.

– К подземке! – буркнул я.

Ещё некоторое время призраки продолжали докучать мне своим присутствием. От станции «Юго-Западная» я катился до «Комсомольской», где, путая следы, перешёл на «Кольцевую» и сделал круг. Я разъезжал, пока один из них, сидя за кухонным столом с закрытыми глазами, не обнаружил перед собой картину: море, дождь… после чего меня, как и книжного героя, разбудили от странного сна.

Расстройство

Тень, повторяя орнамент подземки, волочила меня за собой, будто маэстро свою любимую куклу. Она, изящно лавируя меж блёклых светил, тащила меня, как преданный пёс. Сердце билось на грани, выжимая ещё хотя бы пару минут, но душа, уже воспарив, никак не хотела возвращаться обратно.

Моя одежда постепенно становилась тесной, а кожа, как уголь, начинала гореть. Каждый шаг был подобен прогулке над бездной, непременно сбиваясь сотней новых преград.

Я не раз наблюдал, как ломаются ноги, как небрежный плевок сотрясает нутро, как развилка даёт дорогу на выбор, но ты остаёшься в строю всё равно. Наверно, у каждого есть своё место, наверное, каждый ищет его. По-прежнему грезит, взирая на звёзды, всё так же припавши ногами к земле. Бесспорно, велик раскинувший корни имея на то исключительный вид.

Выйдя из подземки, я свернул на площадь, прошёл по мостовой и двинулся вдоль реки. Среди большого количества бесформенных нагромождений на горизонте отчётливо выделялся шпиль. Я взглядом, с жадностью сверля пятиконечную, сиюсекундно же к нему прилип.

– День добрый! – произнёс портье.

Покорно доковыляв до стойки, я вспылил:

– Что?!

– Вас ожидают! – повторил другой. – И прошу нас извинить за лифт.

В гостинице несколько десятков этажей, а подниматься мне на самый верх. В сердце разразилась буря. Ни слов, ни мата. Я бросил сумку, сложив в нее всё барахло, которое служило бы обузой, и, как в далёком детстве, чтобы не забыть, грамотно распределяя силы, считать стал вслух.

– Похоже, Вергилий Алигьери показал не всё.

– Лишь только то, что требует внимания.

– А кто это решает?

– Кто знает… Проходи!

Как долго мы не виделись! Возможно, год, а там быть может, и немного больше. К нам время относиться стало по-иному, и появился первый проблеск седины. Старик, Доросинто, девчонки, Хайфа и острова. Словно это было ещё совсем недавно. Помню, как мы с Андреем сидели у костра, наивно рефлексируя о мире. Какая ж ерунда! Да, мечта сбывается, став чем-то обычным, а победитель должен быть всегда. Но нами так желанная свобода, с успехом покоряя мысли, лишь учит, как поступать нельзя. И хочется на это воскликнуть по привычке: «Да здравствует его наисветлейшее величество!»

Но всё же раздирает любопытство:

– Почему?

Пожалуй, не секрет, что миром правят цифры и кем является задающий их. Когда-то я так искренне проникся им, что даже был готов за это умереть.

– А почему б и нет!

Андрей налил в два стакана виски, и дымный аромат с примесью больницы тотчас ударил в нос. Не знаю, что почувствовал Андрей, лично мне захотелось крови. Тёплой, проглатывающей то ли пол, то ли стену, превращаясь в узор, куда ныряешь, не задумываясь наперёд.

Через секунду стакан, пролетев в сантиметре от моей головы, захватил с собой занавеску и праздно вылетел в окно. Тут же за спиной Андрея раздался глухой звук, и столик, взмахнув своими ножками, совершил прыжок в длину. Следом полетела лампа, отметив «последний день Помпеи», на потолке проступил янтарь, оголив старинный кабинет, и в прихожей, на удивление, смело, с откровением да на срыв вылетела дверь.

Ещё целый час мы беспрепятственно крушили вылизанные просторы отеля, и, несмотря на поднятый шум, нас не потревожила ни единая душа. Я сполна вкусил все прелести, которыми была насыщена эта неприкосновенность. Я вышел из себя, и сделать это было весьма приятно.

Разум

Стоит только задуматься, сколько ещё споров придётся на наш век, как тут же становится не по себе. Нынешние правители рубят головы былым королям, и где-то там вырисовывается образ современного человека. Апогей становится сутью, и цивилизация совершает обряд.

Мои ресницы провожают один за другим, я порхаю над протекающей бездной. И разбиться б, да нет такой плиты, нет и малейшего основания, чтобы на ней остаться. Я обречён на то, чтобы улететь, когда опустятся веки. Войти в пике, поймать вираж и снова окрылиться.

На небе снова стали проявляться звёзды, я крался вдоль кривой ограды, разыскивая наилучший вид. Меня опять томили два пути. Без страха двигаться навстречу смерти или держаться за руку на этой стороне. Но разве ж можно ломиться по прямой, рискуя не добраться до следующего пункта, и где терпения взыскать всё так же продолжая нарезать круги? Дилемма оставалась без ответа. Не внешние заборы, пожалуй, высоки, а собственный каприз подчас не утоляем.

Я в парке сел на лавочку, рядом с водоёмом, что нянчил на поверхности некий эгоизм, и постарался поскорей в нём раствориться. Всё те же звёзды качались на волнах, те, что на небе искусно подражали.

– А почему б и нет! – губы растянулись сами по себе, им в поддержку воспарили веки.

Он любит дождь, но живёт под солнцем. Его увидеть можно только в темноте, хотя прекрасен он при ярком свете. Он знает всё и бывал везде, нет ничего проще, чем пойти за ним по следу. Но нет такого места на земле, где кто-либо лишился бы сомнений.

– И что же дальше? – говорю я сам себе.

И словно по какому-то велению, немедленно соскальзываю в темноту. Мой разум, стараясь не потерять картинку, тут же хватается за образы и судорожно пытается выразить всё то, что принимает хоть какой-то вид. Медленно, но верно он себя отравляет.

– Я знаю! – послышался шёпот.

Я проигнорировал его, и меня передёрнуло от острого покалывания в груди, словно треснуло одно из рёбер.

– Знаю! – шёпот повторился вновь.

Зажмурившись, я снова оградил своё внимание и получил ещё один укол. Меня скрючило от накатившей боли, как тростинку от приближающегося к ней огня.

– Э-э-э-й! – заорал я, насколько позволила мне одышка, и хрипло, едва ли громче шёпота, добавил: – Покажись, мои глаза открыты!

Передо мной появилось чёрное очертание. Чуть темнее тех, которые со всех сторон обставили меня, прикрывая небо своими громадными шапками. Чуть более тех, которые цепляются по утрам хвостиком, чтобы не потеряться, и намного враждебнее всего того, что в безлунную ночь ищет закоулки со светом.

– Я всё знаю!

Мне представилось слегка морозное утро. Блеск росы на позеленевшей травке, бодрый цвет листвы и пробирающийся сквозь неё птичий перезвон. Воздух сладкий, ласкающий и холодок, крадущийся по кончикам воспрянувших волосков. Что-то в метре от меня, я бегу. Ветер не помогает и не мешает мне, он так же где-то рядом на радостях раскачивает антураж. Подъём, спуск, горизонт прыгает, и кажется, что там, где-то на небе, непременно притаилась земля.

Страсть

Поднимаются железные ворота, я ненавижу этот жуткий скрип. Ещё минута – и я встречусь со своим врагом взглядом. Левая рука с трудом удерживает щит, правая судорожно переминает рукоятку. Над головой проносятся водружённые клинки, и она поражает меня…

Я снова на старте. Мои ноги продолжают меня куда-то нести. Это ожидание вот-вот меня раздавит. Нарастает рёв, пульс перебирается в пальцы, и тонкий сигнал вмиг разбивает ряд. Глаза отказываются вникать в происходящее, и грация линий затягивает меня всё дальше. Да, она проникает в меня…

Меня увлекает этот пронзительный крик. Переливы цветов, вид декораций. Я замечаю, как из темноты бьёт маленький блик и появляется чувство надежды. Уже не настолько страшна тишина, и взгляд устремляется в звёздное небо. Я прирождён искать что-то ещё, но не могу найти в этом смысл. Да, она покидает меня…

Я обожаю её, но меня бесит, что она недоступна. Она маячит передо мной, но не даёт собой овладеть. Любая попытка лишь фикция и трата драгоценных сил. Я запутался, я не пойму, она мой дар или моё проклятье.

Кажется, я видел звёздное небо.

Господин, словно отвечая на мой вопрос, выплыл из ниоткуда. Сварливый, потрёпанный, он появился в комнате, которая всегда была. Большой, с оттенком старины, что нынешняя современность отождествляет с барахлом. Я обнаружил у себя глаза и потёр их. Слева от меня оказалось английское окно в маленькую решётку, за которым до самого горизонта простирался зелёный газон. За спиной у господина находился шкаф, полностью заставленный книгами, а вправо уходила дверь, и сопровождали её тумбы, светильники и пара мутных картин. Господин, расхаживая перед массивным столом из тёмного дерева, который весьма учтиво нас с ним разделял, что-то увлечённо рассказывал, харизматично жестикулируя одной рукой. В другой руке, наполненная до краёв, эквилибрировала изысканная чашка. Приглядевшись, я обнаружил такую же перед собой и, привстав со стула, поддерживавшего меня всё это время, вдохнул глубокий аромат, который как ни заглушай, а с другим не спутаешь. И цвет, и вкус, и запах пришёлся по душе.

– Эх, – одёрнул меня господин, словно называя по имени, – как же было бы хорошо вернуться домой, задрать голову к небу, вытянуться во весь рост, руки вверх, потянуть носочки, почувствовать напряжение мышц, лёгкое покалывание и, выдохнув, освободить лёгкие! Потом в баньку, всё тело распаренное, горит, а ты с разбега прямо в воду и тут же на выход, где уже поджидает махровый халат. Вот так в мягких тапочках, через клумбу из полевых цветов, прямиком к открытой веранде. Присесть на лавочку с толстой подстилкой и пить чай с вкуснейшими в мире пирогами.

– Да, – помотал я головой, не имея возможности воспроизводить звуки.

– Так в чём же дело? – тут же отреагировал старик.

И дал я волю сну другому.

Деревья не росли и не колыхались, задача их была отбросить тень, в которой, прячась от жары, мы и поседели. Я пил всё тот же чай приятный и бодрящий, а рядом, на столе, посреди веранды, стояло блюдо, на котором остывал пирог. Его готовила лично королева, и я любил её, как запах, вкус и цвет.

Я делал всё, что только приходило в голову, всё так, как мне велела эта госпожа. Она нашёптывала, мне это было видно, и я краснел, робея от стыда.

– Моя ли в том вина? – она тихонечко спросила.

– О, да! – чуть громче отозвался я.

Это, к сожалению, меня и погубило, ведь от былого не осталось и следа. Всё старое, будто его и не бывало, сгинуло, и следующему сну я сказал: «Привет!»

Пирог всё так же был вкуснейшим, и чай парил, налитый до краёв. И сладость рук, и благоговенье тела, и цвет любимый будоражил глаз. И этот резонанс, о, совершенство плена, к нему я пристрастился в сотый раз…

Метаморфоза

Как древолаз, пленяющего цвета неба, как листолаз, окрашенный солнечным теплом, я как медуза, парящий в океане дух, караю за малейшее к себе прикосновение. Я царь зверей и волен сеять смерть, напрасной жертвы в тех рядах не допуская. Пуская когти, вонзаю и клыки, смакуя кровь, не брезгую и кости. Я лишь фрагмент одной блаженной тени и в выборе своём крайне недалёк. Тому, кто дарит жизнь, всецело доверяю, со временем учась вовсю и предавать.

Люди подхватывают это друг от друга, и это их меняет. Затем они заражают этим других. Оказываются в режиме ожидания, и напряжение растёт. Семь грамм души давят на тело, не отречься, не отпустить.

Я вижу, как мы плывём в толще воды, запуская брызги и волны. Не зная, не подумаешь, что идёт дождь. Боковые зеркала разбивают потоки, и капли мстительно бросаются мне на лицо. Я что-то говорю, и раздаётся эхо, кто-то нарочно повторяет за мной. Сбивает, и приходится слушать, а он всё молчит да молчит…

…Стакан со свистом пролетел над ухом, и вскоре с грохотом вылетела дверь. Огонь, усердно проедая рамку, при первой же возможности вцепился в пол, и будто спринтер рванул по коридору, дистанцию отмерив на этаж. Лифт незамедлительно самозабвенно рухнул, и едкая сирена сковала весь проспект. По-моему, это был Урал, и, кажется, мы били из брандспойта. Мне помнятся высотки, библиотека, сад и яркая звезда, украденная у небосвода.

– Как распознать, где вымысел, а где, быть может, правда?

– Кто знает… – коротко опять же пояснил Андрей.

Секреты непременно есть у всех, но земля как прежде ускользает. Я верю в образ бытия, но он не совпадает с неким идеалом.

Не знаю, о чём помышлял Андрей, но лично мне вновь захотелось крови. Её манящий цвет, её неповторимый запах, её вкус, который ни как нельзя забыть.

Не выдавая и части того смятения, которое при случае снедает до кости и сходит по минимуму с кожей, Андрей, как будто бы предчувствуя ещё один конфликт, многозначительно добавил:

– Не продешеви!

Я ухмыльнулся, не понимая, о чём он говорит и что ему на это всё ответить, и мнительно пожал плечами.

– Подаришь миллион?!

Андрей оскалился в ответ, должно быть, расценив уместной мою шутку, и, проявляя немалый интерес к тому, кто ж сможет сохранить улыбку, произнёс:

– И дом на тысячу квадратов, при нём гараж с десятком дорогих машин, три яхты, два вертолёта, самолёт и ярдов пять в швейцарском банке.

Тут же стало как-то не смешно.