Текст книги "Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста"

Большой недостаток ощущал фронт и в бронетанковой технике… К концу 1941 г. исключительно тяжелое положение сложилось в промышленности, производившей боеприпасы…, В очень тяжелом положении оказались предприятия, которым пришлось впервые выполнять военные заказы. Из 30 заводов Наркомата земледелия СССР, переведенных на производство боеприпасов, 21 предприятие совсем не имело нужного оборудования.

В промышленности боеприпасов остро ощущался недостаток ферросплавов, никеля и цветных металлов. Потребность в меди, а олове и алюминии по сравнению с довоенным временем возросла в несколько раз. Потеря Донбасса с его развитой химической промышленностью, эвакуация химических предприятий Москвы и Ленинграда привели к резкому снижению производства пороха и взрывчатых веществ.

К середине декабря 1941 г. из 26 предприятий и цехов химической промышленности, эвакуированных в восточные районы… на место прибыло оборудование лишь 8 заводов; из них было пущено в ход меньше половины.

С августа по ноябрь 1941 г. выбыло из строя 303 предприятия, изготовлявших боеприпасы…

Увеличилась диспропорция между числом произведенных орудий и числом выстрелов на одно орудие. Во втором полугодии 1941 г. фронт расходовал главным образом боеприпасы, накопленные еще в мирное время. Однако за шесть месяцев войны эти запасы были почти полностью исчерпаны. Продукция же, поступавшая от промышленности, составляла лишь 50–60 процентов количества, предусмотренного планом».

Помимо тяжелых потерь оборудования, советская промышленность испытывала также серьезную нехватку рабочей силы. Среднегодовая численность рабочих и служащих в народном хозяйстве уменьшилась с 31,2 млн. человек в 1940 г. до 27,3 млн. человек в 1941 г. В ноябре эта цифра сократилась до 19,8 млн. человек. Часть рабочих осталась в оккупированных районах, а часть находилась в пути на восток. Но 9 ноября, когда немцы все еще предрекали неминуемое падение Москвы, Государственный Комитет Обороны утвердил точные планы увеличения производства на востоке, предусмотрев, в частности, выпуск в 1942 г. 22–25 тыс. боевых самолетов и свыше 22 тыс. тяжелых и средних танков.

К концу 1941 г. СССР стал зависеть от восточных районов в отношении поставок продовольствия почти так же сильно, как и в отношении промышленной продукции.

С началом войны производительность сельского хозяйства резко упала. Большинство мужчин в деревнях были призваны в армию, в том числе трактористы, которых мобилизовали в танковые части. Для нужд армии было реквизировано много лошадей, автомобилей и тракторов. Фактически в военное время все сельскохозяйственные работы выполняли женщины и подростки. Во многих колхозах пахота производилась самым примитивным способом, а к уборке урожая привлекалось также население городов. В качестве тягловой силы использовались лошади, где они еще были, а оставшиеся тракторы из-за отсутствия нефтепродуктов работали на газогенераторном топливе.

Территориальные потери 1941 г. тяжелейшим образом сказались на продовольственном положении страны. До войны территории, захваченные немцами к ноябрю 1941 г., давали 33 % всей продукции зерновых, 84 % сахара; здесь же содержалось 38 % поголовья крупного рогатого скота и 60 % поголовья свиней. К 1 января 1942 г. число коров в Советском Союзе (не считая оставшихся в оккупированных районах) сократилось с 27,8 млн. до 15 млн. голов, а поголовье свиней уменьшилось на 60 с лишним процентов.

«Продовольственной базой» Советского Союза на самый большой период войны стали Поволжье, Урал, Западная Сибирь и Казахстан. Посевные площади были значительно расширены; такие культуры, как сахарная свекла и подсолнух, продвигались в районы, где они раньше не выращивались. С потерей Дона и Кубани летом 1942 г. Советский Союз стал еще больше зависеть от «восточной продовольственной базы».

Глава X
Начало битвы под Москвой

Женщины на производстве снарядов на одном из заводов Москвы

В заявлении, сделанном нам в Вязьме в середине сентября, генерал В. Д. Соколовский отметил три важных момента: во-первых, что, несмотря на страшные неудачи, Красная Армия постепенно «перемалывает» вермахт; во-вторых, что немцы, вполне вероятно, предпримут последнюю отчаянную попытку или даже «несколько последних отчаянных попыток» захватить Москву, но не сумеют это сделать и, и третьих, что Красная Армия хорошо обмундирована для зимней кампании.

Последующие недели подтвердили впечатление, что советское командование быстро усваивало различные уроки войны, что оно теперь отвергало как бесполезные некоторые довоенные теории, совершенно неприменимые в новой обстановке.

Первые месяцы войны явились прекрасной школой для офицеров Красной Армии; и именно из тех, кто отличился в операциях с июня по октябрь 1941 г., и вышла по большей части та блестящая плеяда генералов и маршалов, равных которым не было со времен «великой армии» Наполеона. В течение лета и осени генерал Новиков внес важные изменения в структуру Военно-воздушных сил, а генерал Воронов – в применение артиллерии. Жуков и Конев сыграли выдающуюся роль, задержав немцев у Смоленска; Рокоссовский, Ватутин, Черняховский, Ротмистров, Болдин, Федюнинский, Говоров, Мерецков, Еременко, Белов, Лелюшенко, Баграмян и многие другие, прославившиеся в битве под Москвой и в других важных операциях 1941 г., были все людьми, которые заслужили свои высокие звания и посты в тяжелых боях первых месяцев войны. Отныне критерием для Сталина при назначении на высшие командные посты в армии стали способности, проявленные на поле боя. Вполне прав Дж. Эриксон, заявляющий, что «летние и осенние бои (1941 г.) совершили среди командиров военную чистку в отличие от прежней политической чистки. К людям некомпетентным и бездарным стали относиться все более нетерпимо. Сила и замечательное свойство Советского Верховного Командования в том и заключались, что оно смогло выдвинуть из своей среды необходимый минимум командиров высшего класса, сумевших вывести Красную Армию из катастрофического положения».

23 июня была создана Ставка Советского Верховного Командования, а спустя несколько дней – Государственный Комитет Обороны (ГКО) под председательством Сталина. 8 августа Ставка Верховного Командования была преобразована в Ставку Верховного Главнокомандования. 19 июля Сталин стал наркомом обороны, а 7 августа – Верховным Главнокомандующим.

Институт комиссаров был значительно укреплен; комиссары, как представители партии и правительства в Красной Армии, обязаны были организовывать и осуществлять политическое воспитание офицеров и солдат и несли наравне с командирами полную ответственность за поведение частей в бою. В их обязанность входило докладывать высшему командованию о всех случаях «недостойного поведения» офицеров или политработников. На практике в 1941 г. оказалось, что огромное большинство комиссаров полностью поддерживало командиров. Поскольку те и другие горели желанием сражаться до последних сил, поскольку им повседневно приходилось решать неотложные военные задачи, разногласий между командиром и комиссаром не возникало.

Тем не менее «двуначалие» имело свои отрицательные стороны[49]49
  Erickson J. The Soviet High Command… 1918–1945. London, 1962. p. 62.


[Закрыть], и в период Сталинградского сражения функции комиссаров пришлось коренным образом изменить.

Была или не была сколько-нибудь серьезная необходимость ставить рядом с командиром специального представителя партии – несомненно, что военные комиссары сыграли свою роль. «Все первоначальные опасения, что войска не будут драться, вскоре рассеялись перед лицом упорного и ожесточенного сопротивления, оказанного немцам Красной Армией, которая, как заметил Гальдер, сражалась «до последнего человека» и применяла «вероломные методы», заключавшиеся в том, что русские не переставали стрелять, пока не падали замертво»[50]50
  Erickson J. Op. cit. p. 598.


[Закрыть].

Роль НКВД в военных операциях остается несколько неясной, хотя известно, что, помимо находившихся в его ведении пограничных частей, которые первыми встретили нападение немцев, войска НКВД еще в ряде важных случаев сражались как боевые подразделения, например в июне – июле 1942 г. под Воронежем, где они помогли предотвратить особенно опасный прорыв немцев. Но существовала другая сторона в этой связи НКВД с Красной Армией; так, не только отдельные военнопленные, которым удалось бежать от немцев, но и целые части, вырвавшиеся, как это часто бывало в 1941 г., из немецкого окружения, подвергались весьма суровому и пристрастному допросу в Особых отделах (00), подчиненных НКВД. В романе К. Симонова «Живые и мертвые» есть особенно тяжелый эпизод, основанный на действительном факте: после многодневных боев большая группа офицеров и солдат вырвалась из окружения. Они были тут же разоружены НКВД, но как раз в этот момент немцы начали наступление на Москву, и разоруженные бойцы, которых везли на проверочный пункт, подверглись нападению немцев и были попросту уничтожены, не имея возможности оказать какое-либо сопротивление.

Однако в остальном НКВД меньше вмешивался в действия Красной Армии, чем раньше. Грань между военными и «политическими» элементами в армии начала исчезать, и Сталин сам направлял этот процесс. Что он ни делал в прошлом, события лета и осени 1941 г. кое-чему его научили. Все в армии искренне поддерживали патриотическую линию «второй, после 1812 года, Отечественной войны». Были собраны все военные таланты, выявленные и испытанные в первых сражениях войны, а в некоторых случаях и раньше, на Дальнем Востоке; в бой были брошены все наличные резервы, включая отборные дивизии из Средней Азии и с Дальнего Востока, что стало возможным благодаря: пакту о нейтралитете с Японией, заключенному в 1941 г.

Какие бы неприятные воспоминания и недовольство ни таили в душе некоторые советские генералы, Сталин был необходимым объединяющим фактором в атмосфере октября-ноября 1941 г., которую лучше всего характеризовали слова «Отечество в опасности». Выбора не было. Немцы стояли под Ленинградом, продвигались через Донбасс к Ростову, а 30 сентября 1941 г. началось «окончательное» наступление вермахта на Москву.

Битву под Москвой можно в общем разделить на три больших этапа: первое германское наступление с 30 сентября до конца октября; второе германское наступление с 17 ноября по 5 декабря; контрнаступление и общее наступление советских войск, начавшееся 6 декабря и продолжавшееся до весны 1942 г.

30 сентября танковые части Гудериана на южном фланге группы армий «Центр» нанесли удар по Глухову и Орлу, который пал 2 октября, но были остановлены за Мценском, по дороге в Тулу, танковой группой под командованием полковника Катукова. Другие группы немецких войск предприняли широкие наступательные операции с юго-запада в районе Брянска и с запада – по шоссейной магистрали Смоленск – Москва. Крупные группировки советских войск были окружены южнее Брянска и в районе Вязьмы, прямо к западу от Москвы. Немцы намеревались блокировать окруженные в районе Вязьмы советские войска главным образом силами пехоты, чтобы тем самым высвободить свои танковые и моторизованные дивизии для молниеносного наступления на Москву. Но остатки 19-й, 20-й, 24-й и 32-й армий и группа генерала Болдина более чем на неделю сковали главные силы немецкой 4-й армии и 4-й танковой группы. Это сопротивление дало возможность Советскому Верховному Главнокомандованию перебросить больше вышедших из окружения войск на Можайский рубеж и подтянуть из тыла резервы[51]51
  ИВОВСС. Т. 2. с. 245. Как обычно в таких вопросах, между немецкими и советскими и даже между отдельными советскими описаниями окружения в районе Вязьмы существуют значительные расхождения. Утверждения немцев, повторенные Типпельскирхом, что «русские в районе Вязьмы потеряли 67 стрелковых, 6 кавалерийских и 7 танковых дивизий, или в общем 663 тыс. пленными, 1242 танка и 5412 орудий», опровергаются советскими источниками. Эти данные преувеличены уже просто потому, что в данном районе не было такого количества советских войск, танков и орудий. Советская «История войны», отрицая преувеличенные данные немцев, в то же время дает понять, что в районе Вязьмы было окружено значительное количество войск. Из многих других работ также видно, что потери русских убитыми были велики. (См.: Народное ополчение Москвы. М., 1961; Болдин И. В. Страницы жизни. М., 1964 и др.) Пожалуй, показательно, что Гудериан, заявляя, что в результате окружения в районе Брянска было взято в плен 50 тыс. человек, в то же время не упоминает, сколько пленных было захвачено во время окружения в районе Вязьмы. Возможно, что его данные расходились с официальными немецкими цифрами.


[Закрыть].

К 6 октября немецкие танковые части прорвали оборонительный рубеж Ржев, Вязьма и начали продвигаться к Можайской линии укреплений, примерно в 100 км к западу от Москвы, – которая была наспех создана летом 1941 г. и проходила от Калинина к Калуге, Малоярославцу и Туле. Немногочисленные войска русских, оборонявшие этот рубеж, могли сдержать только передовые части группы армий «Центр», но не главные силы немцев.

В ожидании прибытия на Московский фронт пополнений из Средней Азии и с Дальнего Востока Ставка бросила в бой все наличные резервы. 9 октября сражавшиеся на этом участке пехотные соединения генералов Артемьева и Лелюшенко и танковые части генерала Куркина были переданы в непосредственное подчинение Советскому Верховному Главнокомандованию, На следующий день командующим всего фронта был назначен генерал Г. К. Жуков.

Но немцы обошли Можайский рубеж с юга и 12 октября овладели Калугой. Спустя два дня, обогнув Можайский рубеж с севера, они ворвались в Калинин. 18 октября после тяжелых боев был оставлен Можайск. 14 октября ожесточенные бои шли уже в районе Волоколамска на полпути между Можайском и Калинином, примерно в 80 км к северо-западу от Москвы.

Создалось крайне серьезное положение. Сплошного фронта уже не существовало. В небе господствовала германская авиация. Немецкие танковые части, проникая глубоко в тыл, вынуждали Красную Армию отступать на новые позиции во избежание окружения. Вместе с армией уходили на восток тысячи советских граждан. Пешеходы, телеги, скот, машины двигались на восток непрерывным потоком по всем дорогам, еще больше затрудняя передвижение войск[52]52
  ИВОВСС. Т. 2. с. 244.


[Закрыть].

Несмотря на повсеместное упорное сопротивление, немцы приближались к Москве со всех сторон. Через два дня после падения Калинина, когда обозначилась явственная угроза немецкого прорыва от Волоколамска к Истре и Москве, острота положения достигла высшей точки. Это было 16 октября. По сей день рассказывают, что в это утро два немецких танка ворвались на северную окраину Москвы, в Химки, где были быстро уничтожены. Правда, пока ни один серьезный источник не подтвердил, что эти танки существовали не только в воображении некоторых перепуганных москвичей.

Что же произошло в Москве 16 октября? Многие говорили о панике, начавшейся в этот день. Хотя, как мы увидим, это было чересчур широкое обобщение, все же день 16 октября в Москве был действительно весьма тяжелым.

Прошло несколько дней, прежде чем население Москвы осознано, насколько серьезной угрозой является новое наступление немцев. В последние дни сентября и в первые дни октября все внимание было приковано к большому немецкому наступлению на Украине, к известиям о прорыве германских войск в Крым и к визиту в Москву Бивербрука, начавшемуся 29 сентября. На пресс-конференции 28 сентября Лозовский пытался говорить успокоительные слова; так, он заявил, что под Ленинградом немцы потеряли «тысячи убитых», но, сколько бы они ни потеряли еще, Ленинграда им не взять. Он также сказал, что «коммуникации (с Ленинградом) по-прежнему сохраняются» и что, хотя в городе и введена нормированная система снабжения, продуктов хватает. Далее он сообщил о тяжелых боях «за Крым», но отрицал, что немцы уже форсировали Перекоп.

Он, видимо, был уже готов к потере Харькова и Донбасса, хотя и не сказал об этом.

Только 4 или 5 октября жителям города стало очевидно, что началось наступление на Москву, но и тогда еще его размах не был ясен. Понятно, что в советских газетах ничего не было сообщено о речи Гитлера 2 октября, в которой он объявил об «окончательном» наступлении на Москву.

Однако на пресс-конференции 7 октября Лозовский коснулся этого вопроса. Он, казалось, был слегка встревожен, но заявил все же, что речь Гитлера показывает лишь, насколько тот близок к отчаянию.

«Он знает, что ему не выиграть войну, но ему надо как-то поддерживать хорошее настроение у немцев в течение зимы, а для этого ему необходимы какие-то крупные успехи как доказательство того, что определенная стадия войны закончилась. Второй причиной, побуждающей Гитлера добиваться чего-то большого, является англо-американо-советское соглашение, породившее чувство уныния в Германии. Немцы на худой конец могли переварить соглашение «большевиков» с Англией, но соглашения «большевиков» с Америкой они никак не ожидали». Лозовский добавил, что в любом случае захват того или иного города не отразится на исходе войны.

В вечернем сообщении 7 октября впервые было официально упомянуто о «тяжелых боях на вяземском направлении».

8 октября «Правда» и «Известия» постарались не высказывать беспокойства (передовая «Правды» была посвящена обычной теме – о труде женщин во время войны), но газета «Красная звезда» уже 7 октября забила тревогу. Она писала, что «под угрозой само существование Советского государства» и что каждый боец Красной Армии «должен стоять насмерть и драться до последней капли крови».

«Правда» подняла тревогу 9 октября, предостерегая народ против беспечности и благодушия и призывая его «мобилизовать все силы на отпор врагу». На следующий день она призвала советских граждан к бдительности, заявив, что, наступая на Москву, «враг пытается через свою агентуру дезорганизовать тыл и посеять панику». 12 октября «Правда» заговорила о «страшной опасности», угрожающей отечеству.

Но даже без помощи вражеских агентов «Правда» сообщала достаточно такого, что могло породить величайшую тревогу среди населения Москвы. 8 октября начались разговоры об эвакуации, и иностранные посольства, а также многие советские государственные учреждения и организации были предупреждены, что соответствующее решение последует в самое ближайшее время. Атмосфера становилась крайне напряженной. Более храбрые говорили о Москве как о «сверх-Мадриде», а менее храбрые спешили убраться из города.

К 13 октября положение в Москве стало весьма критическим. Большая группа немецких войск, скованная более недели операцией по окружению в районе Вязьмы, теперь высвободилась и смогла принять участие в последней атаке на Москву.

Не было абсолютно никакой уверенности, что немецкий прорыв удастся предотвратить, и 12 октября Государственный Комитет Обороны решил мобилизовать население Москвы на строительство оборонительных сооружений на дальних и ближних подступах к Москве и двух дополнительных оборонительных линий по внешнему и внутреннему Бульварному кольцу в самом городе.

Утром 13 октября секретарь ЦК и МГК ВКП(б) А. С. Щербаков выступил на партийном активе Москвы. «Не будем закрывать г лапа, – сказал он, – над Москвой нависла угроза». Щербаков призвал рабочих города направить все возможные резервы на фронт и на строительство оборонительных сооружений на подступах к Москве и в самом городе и резко увеличить производство оружия и боеприпасов.

Принятое московской партийной организацией решение требовало «соблюдения железной дисциплины, решительной борьбы с малейшими проявлениями паники, с трусами, дезертирами и распространителями ложных слухов».

Вечером 13 октября во всех первичных организациях столицы прошли партийные собрания, единодушно одобрившие решение партийного актива. Тут же на собраниях развернулась запись в коммунистические роты и батальоны, которые, подобно частям ополчения, сыграли важную роль в обороне Москвы. Через три дня около 12 тыс. таких добровольцев – в большинстве прошедших лишь краткосрочную военную подготовку и не имевших боевого опыта – были сведены в 25 отдельных рот и батальонов.

12 и 13 октября было решено немедленно эвакуировать в Куйбышев и другие города на востоке ряд государственных учреждении, в том числе многие наркоматы, часть партийного аппарата и весь дипломатический корпус Москвы. Эвакуации из Москвы подлежали также крупнейшие военные заводы. Фактически предполагалось вывезти и все научные и культурные учреждения, Академию наук, Университет и театры.

Но Государственный Комитет Обороны, Ставка Верховного Главнокомандования и ядро административного аппарата оставались в Москве впредь до дальнейшего распоряжения. В столице продолжали выходить основные газеты: «Правда», «Красная звезда», «Известия», «Комсомольская правда» и «Труд».

За известиями об эвакуации последовало официальное сообщение, опубликованное утром 16 октября, которое гласило: «В течение ночи 14–15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону».

Говоря о серьезном кризисе в Москве в октябре 1941 г., необходимо различать три фактора. Во-первых, была армия, которая вела ожесточенную борьбу против превосходящих сил противника и отступала лишь очень медленно, хотя из-за своей сравнительно слабой маневренности она и не смогла предотвратить некоторые существенные местные успехи немцев, такие, как захват Калуги на юге 12 октября, Калинина на севере 14 октября или прорыв на так называемом Волоколамском участке, о котором упоминалось в сводке от 16 октября.

Существуют бесчисленные истории о том, как солдаты и даже ополченцы забрасывали немецкие танки ручными гранатами и бутылками с горючей смесью и совершали другие героические подвиги. Войска, несомненно, не дрогнули. Тот факт, что в бой все время вводились, хоть и в ограниченном количестве, свежие части, производил благотворное воздействие, поддерживая боевой дух в войсках, которые уже две недели сражались без передышки.

Во-вторых, существовал московский рабочий класс. В большинстве своем он готов был работать долгие сверхурочные часы на заводах, выпускать оружие и боеприпасы, строить укрепления, драться с немцами в Москве, если те прорвутся, или, если все будет потеряно, последовать за Красной Армией на восток. Однако были разные оттенки в решимости рабочих оборонять Москву любой ценой. Уже тот факт, что в разгар событии 13–16 октября только 12 тыс. человек добровольно вступили в коммунистические батальоны, представляется показательным. Чем это объяснялось? Тем ли, что многим рабочим эти импровизированные батальоны казались бесполезными в такого рода войне или же многие из них втайне думали, что Россия еще велика и что, быть может, выгоднее дать окончательное, решающее сражение где-нибудь на востоке?

В-третьих, была огромная и с трудом поддающаяся классификации масса москвичей, большинство которых было готово разделить судьбу родного города, но часть поддалась панике. Сюда входил кто угодно: от простых обывателей, собравшихся бежать от опасности, до низших, средних и даже высших ответственных работников, считавших, что раз Москва стала ареной действий армии, то гражданским людям в ней делать теперь нечего.

Эти люди искренне боялись оказаться под властью немецких оккупантов и поэтому, запасаясь законно или незаконно добытыми пропусками, а то и вовсе без пропусков, бежали на восток, подобно тому как парижане бросились на юг в 1940 г., когда немцы стали подходить к столице.

Позже многие из этих людей горько стыдились своего бегства, того, что они переоценили силу немцев и недостаточно твердо верили в Красную Армию. И все же разве не было оснований для паники, когда 10 октября начались все эти лихорадочные приготовления для эвакуации?

Интересные описания Москвы в разгар октябрьского кризиса можно найти не столько в исторических работах, сколько в беллетристике, например в уже цитировавшемся романе К. Симонова «Живые и мертвые». Там дана картина Москвы в то мрачное 16 октября и в последующие дни: забитые беженцами вокзалы; ответственные работники, уезжавшие без разрешения на собственных машинах; одетые во что попало ополченцы и бойцы коммунистических батальонов, которые маршировали по улицам, но без песен; завод «Серп и молот», круглосуточно изготовлявший тысячи противотанковых «ежей», доставлявшихся к внешнему Бульварному кольцу; запах гари от сжигаемой бумаги; быстрая смена воздушных налетов и воздушных боев над Москвой, в которых советские летчики зачастую самоотверженно таранили вражеские самолеты; деморализация одних и твердая решимость других защищать Москву и драться, если понадобится, в самом городе. К 16 октября многие заводы уже были эвакуированы. И все же под всей этой накипью паники и страха была и «другая Москва». Вот что пишет о ней К. Симонов:

«Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.

Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние вторых били в глаза. Именно это и было, и не могло не быть, на поверхности. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих людей из этих десятков и сотен тысяч была вправе потом осудить за их бегство история…»[53]53
  Симонов К. Живые и мертвые. с. 249.


[Закрыть]

Симонов писал свой рассказ о событиях в Москве 16 октября 1941 г. спустя почти 20 лет, но эти строки звучат правдиво в свете того, что я услышал об этих мрачных днях в 1942 г., всего несколько месяцев спустя.

Мне также вспоминается история совсем другого рода, рассказанная комсомольской активисткой с известного текстильного комбината «Трехгорка», девушкой лет двадцати пяти, по имени Ольга Сапожникова, принадлежавшей к «династии» московских ткачей. Всех трех ее братьев призвали в армию: один из них был уже ранен, а другой «пропал без вести». Она была несколько полна и неуклюжа, с грубыми рабочими руками и коротко остриженными ногтями. При всем том она обладала осанкой и характером, и в ее бледном лице, спокойных серых глазах, твердом подбородке, красиво очерченных полных губах и белых зубах, сверкавших, когда она улыбалась, была своеобразная, сильная русская красота. Это был человек совершенно определенного типа: даже физически она принадлежала к рабочей аристократии. На формирование ее характера и внешнего облика наложили свой отпечаток хорошие традиции.

Ее рассказ, услышанный мною 19 сентября 1942 г., в одном отношении отличался от современных описании: от нее я узнал, что даже некоторые мужественные и решительные москвичи не были уверены, удастся ли спасти Москву и можно ли будет эффективно защищать ее в случае, если немцы прорвутся в город.

«Это были страшные дни. Все началось числа 12-го. Меня, как и большинство девушек с нашей фабрики, мобилизовали на трудовой фронт. Нас повезли за несколько километров от Москвы. Нас было очень много, и нам приказали рыть окопы. Все мы были очень спокойны, но растеряны и не могли понять, что происходило. В первый же день нас обстрелял на бреющем полете один фриц. Одиннадцать девушек были убиты и четверо ранены». Она сказала это очень спокойно, без всякой аффектации.

«Мы продолжали работать весь тот и весь следующий день. К счастью, фрицы больше не прилетали. Но я очень беспокоилась о своих родителях (оба они – старые рабочие «Трехгорки»), за которыми некому было приглядеть.

Я объяснила это нашему комиссару, и он отпустил меня в Москву. Эти ночи в Москве были очень странными: отчетливо была слышна артиллерийская стрельба. 16-го, когда немцы прорвались, я пошла на фабрику. Сердце у меня похолодело, когда я увидела, что фабрика закрыта. Многие директора уехали. Но Дундуков находился на своем месте; это был очень хороший человек, никогда не терявший головы. Он дал нам много продуктов, чтобы они не попали в руки немцам; я получила 125 фунтов муки, 17 фунтов масла и много сахара. Мне, как комсомолке, и к тому же активной комсомолке, не было смысла оставаться в Москве. На фабрике мне предложили эвакуировать родителей в Челябинск. Но куда бы ни отправить стариков, мне самой оставалось только одно: последовать за Красной Армией…

Я пошла поговорить с матерью. Она не хотела и слышать о Челябинске. «Нет, – сказал она. – Бог защитит нас и здесь, и Москва не падет». В ту ночь мы с мамой спустились в подвал. Мы захватили с собой небольшую керосиновую лампу и закопали всю муку, сахар, а также партбилет отца. Мы думали отсидеться в подвале в случае прихода немцев. Мы знали, что они не смогут остаться в Москве надолго. Возможно, я ушла бы с Красной Армией, но мне трудно было бросить отца и мать. В ту ночь мама заплакала и сказала: «Вся семья рассеялась, а теперь и ты хочешь бросить меня?» В ту ночь у нас было такое ощущение, что немцы могут появиться на улице в любой момент.

Но они не пришли в ту ночь. На следующее утро вся фабрика была минирована. Достаточно было нажать кнопку, и весь комбинат взлетел бы на воздух. А затем позвонили от председателя Моссовета Пронина и сказали: «Ничего не взрывать».

В тот же день было объявлено, что Сталин в Москве, и настроение сразу изменилось. Теперь мы были уверены, что Москва не будет сдана. Но все же население северных окраин переселяли в центр. Непрерывно раздавались сигналы воздушных тревог, падали и бомбы. Но 20-го фабрика снова заработала. Мы все почувствовали себя гораздо лучше и веселее…»

Действительно, 17 октября Щербаков объявил по радио, что (Сталин в Москве. В то же время он разъяснил москвичам «сложность» положения в связи с наступлением немцев на столицу. Он разъяснил также, почему понадобилось принимать все эти меры по эвакуации. Щербаков решительно опроверг слухи о готовящейся сдаче столицы, распространявшиеся, по его словам, вражеской агентурой. «За Москву, – сказал он, – будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови… Каждый из нас, на каком бы посту он ни стоял, какую бы работу ни выполнял, пусть будет бойцом армии, отстаивающей Москву от фашистских захватчиков».

Спустя два дня в Москве было введено осадное положение. В постановлении ГКО предписывалось «нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага… расстреливать на месте». Поддержание порядка в Москве было возложено на коменданта города и предоставленные в его распоряжение войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды. Вместе с армией, коммунистическими ротами и батальонами эти войска должны были защищать городские рубежи – оборонительные линии на подступах к Москве и в самом городе. Судя по тому, что мне рассказывали впоследствии, осадное положение окапало благотворное воздействие на моральный дух населения.

К концу октября из Москвы было официально эвакуировано более 2 млн. человек.

Многие из оставшихся в Москве потом гордились тем, что не потеряли голову и не утратили веры в то, что Москва будет спасена; они любили вспоминать о героической атмосфере полупустой Москвы во второй половине октября и в ноябре, когда недалеко от столицы продолжались бои, которые во второй половине ноября все приближались к ней. Но теперь уже чувствовалось, что советские войска контролируют положение и что внезапный прорыв немцев в Москву, казавшийся столь вероятным 16 октября, стал невозможным.