Текст книги "Ворожители"

Рецепт был, несомненно, шарлатанский, но выхода не оставалось. Барышня жалобно посмотрела на мучителя своими глазищами, затем послушно опустила ресницы и замерла. Георгий же тем временем вытащил прихваченный дерюжный мешок, развязал его, извлёк содержимое и принялся судорожно вспоминать, что и как делалось в приснопамятной полуночной квартире. Прежде всего, кажется, следовало надорвать бумажный уголок, припорошить лезвие и творить им круг, обводя мелом и сыпля сверху всё из того же пакета.

Круг выходил волнистый и кособокий, но, вероятно, годился и такой.

– Слово говорю, ходу нет, – вдруг отчётливо произнесла Ольга.

Георгий вскочил на ноги – никаких видимых перемен в комнате не произошло.

– Слово говорю, ходу нет, – громче и надрывнее повторила девушка, сжимая веки и подбираясь, словно пытаясь втянуться внутрь самой себя. Ей явно было безумно страшно, что-то видимое только ей надвигалось, и это что-то наводило невыразимую леденящую жуть.

– Слово говорю, – Ольга чуть не рыдала от ужаса. Георгий махнул наугад ножом, но никакой пользы не добился. – Ходу нет… – голос начал срываться на хрип.

И вдруг в пылинках зелья, стряхнувшегося с анастасьевого лезвия, отчётливо промелькнул край блёклой, неразличимой прежде тени. Георгий мгновенно подхватил щепоть порошку и взметнул его в воздух перед собой. Тут же с левой стороны, у самой границы круга обозначилась вертикальная зыбь, бесформенная, тёмная, текучая, правда, много меньше и жиже, чем в комнате Долгова. Лезвие наотмашь рубануло, зыбь отпрянула, но исчезать и не помышляла.

– Слово говорю, – послышалось будто сквозь перину, и тут время завязло. Георгий скользнул к краю нарисованного барьера, увернулся от подавшегося к нему тёмного выроста и, заметив в глубине тени особо густую крапину, шарахнул ножом прямо в неё. Зыбь взвилась, затрепетала и… рассыпалась, будто рой пузырьков размылся в недвижной воде. Вечность ничего не происходило, а затем время снова обрело привычный ход.

Стоявшая в круге Ольга вдруг осела и повалилась бы на пол, не успей Георгий её подхватить. На реанимацию ушло порядочно неправильных и, по-видимому, не особенно нужных усилий. Наконец глазищи открылись и осмысленно глянули.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Георгий, смутно подозревая, что любезности ждать не надо.

– Спасибо, сейчас лучше, – голос звучал хоть и слабо, но мягче и полнее. – Что это было?

– Ничего серьёзного… Побочный эффект… ну, в общем… Правда получше вам?

Ольга кивнула и улыбнулась, кажется, впервые за всё время, и вышло это настолько солнечно и мило, что… Славная ведь какая девчушка, правда славная. Весьма.

– Вспомнили что-нибудь?

– Представьте, нет. Последнее, что помню, – огромная прозрачная тень… А потом – сразу парк. А в промежутке – ничего. Может быть, и меня…

– Это… как её? Амнезия! – свернутый дерюжный мешок, наконец, отправился в наплечную сумку. – Такая… ретрог-г… р-р… зараза… Восстановится! А когда, вы говорите, был сон про старика… Ну, вы сами, что…

– Я говорила, что видела вас во сне, – Ольга снова улыбнулась. – Вас и старика. Действительно видела. Но не могу вспомнить, когда. Может быть, перед всем этим… А может быть, перед тем, как очнуться. Не знаю. Похоже, я всё-таки ненормальная. Просто… идти куда-то, рассказывать… Я безумно боюсь психушки. Очень. Хотя, кажется, всё равно придётся куда-то… да? Как это называется, когда голову просвечивают?

– Не нужно психушки, и просвечивать ничего не нужно, – рассудил Георгий каменным голосом, изумляясь самому себе: ни малейшего представления, как действительно поступать, у него не водилось и в помине. – Подождите немного, если что-то, я помогу… с врачами… Я позвоню, вы не против? Завтра же…

И снова смеющиеся морщинки от уголков глаз, и снова пушистые ресницы совсем рядом…

– Скажите, а почему вы мне верите? И почему считаете, что я не спятила? Я сама уже себе не верю…

– Вы не спятили, – упрямо повторил Георгий, теребя в руках сумку. – Я видел… то есть, был… словом, вы не спятили, и всё. И перестаньте себя изводить. Знаете, может, вы и правы. Я почему-то тоже начинаю думать, что этой недели вовсе и не существовало.

3

Не существовало в этом мире публики озабоченнее, чем перед госпитальным турникетом. Знакомый больничный корпус гляделся нынче на диво взбодрённым. Посетители сновали через вертушку, тащили сумки, возвращались с мешками грязного белья, надевали непрочные бахилы, присев на железные дырчатые стулья, или здесь же эти бахилы стаскивали, отправляя в угловую урну (а кто запасливый – снова в карман: завтра пригодятся). Особенно крепкие больные вылезали в вестибюль, рассаживались вместе с визитёрами, кушали из баночек принесённое домашнее, что-то обсуждали; словом, живее и радостнее была проходная, так неприветливо встретившая Георгия в прошлый раз.

Куртка отправилась висеть в гардеробе, мятый охранник остался далеко позади, и перед глазами поплыли однообразные повороты и изгибы крашеных коридоров. Пройдя к нужной лестнице и поднявшись на третий этаж, Георгий совсем изготовился откурсировать в дальнюю палату, как внезапно нос к носу столкнулся с прошлым своим собеседником, врачом Алексеем Степановичем.

– А! Вы к Терлицкому? – Алексей Степанович, видно, тоже Георгия не забыл. – Так ведь выписали его.

– Как выписали? – Георгий врос столбом посреди идущего пузырями линолеума. – Он же маму родную не узнавал.

– Верно, а потом узнал, аж соловьём залился, весь мозг нам вынес, – поделился новостью Алексей Степанович. – Стася, сестра дежурная, уж на что бесплатное радио, а и та от друга вашего на стену полезла. Всех признал, всё вспомнил, адекватен, вменяем… Невропатологи осмотрели, бумажки написали. По общим показателям он ведь и с самого начала особенного ухода не требовал. Мы хотели ещё подержать, но приятель ваш так… э-э… настойчиво доказывал свое здоровье, что к вечеру ближе мы его и сплавили. Минут двадцать тому. Он, думаю, сейчас на вещевом складе шмотки получает, может быть, ещё и застанете…

Вещевой склад нашелся на первом этаже, недалеко от грузового лифта. Дверь была закрыта, и у этой двери сиротливо отсвечивала пухлая, одетая в больничную хламиду фигура Якова Михайловича. Увидев Георгия, Терлицкий опешил, а затем, не произнеся ни слова, сграбастал его в колючие объятия. По небритым щекам потекли настоящие слезы.

– Жорик, – произнёс Терлицкий, всхлипывая, – Жорик, я знал. Ты пришёл, Жорик, отыскал… Ко мне… В этой… А я тут лежу колодой, Жорик! Они говорят, лежал, как баклажан, и разговаривал, как он же самый. Писал в трубочку, Жорик. И тут ты…

– А тут я, Терлицкий. И я хочу узнать, чего ты торчишь здесь, как дрын на сковородке, посреди всего и в костюме Саи-Бабы?

– Ты не поверишь, Жорик! – Терлицкий отстранился и принялся немытой пятерней энергично размазывать потёки по щекам. – Я и сам не верю, и плюю на такую веру – тьфу на неё, – а что делать, Жорик! Этот очкастый шибзд отправил мои штаны и куртку на их склад. Я очень ему обязан за это, Жорик: никто не уволок мои поношенные шкары, как я сильно надеюсь. Но склад у них, вообрази, сегодня закрылся в четыре, а сейчас уже шесть часов! Шесть, Жорик, и мне буквально не остаётся выбора: бельё выдали, документы выдали, обратно в койку меня не положат, а на улицу не в чем идти, кроме как в этом больничном гэ. Как быть, Жорик, не продать же мне сейчас на месте мою подержанную почку, чтобы купить у медсестры её порты?

– Это бесспорно, Терлицкий, – подтвердил Георгий, согласно кивая. – Медсёстры твоего размера вряд ли могут водиться в такой мелкой архитектуре, как этот лазарет. А позвонить домой, чтобы привезли?

– Жорик, кому я могу и куда звонить? – Терлицкий был совершенно серьёзен, и, кажется, в глазу снова блеснула слеза. – Поленька ушла десять лет назад, мамочки не стало уже три года как… Зоя – няня моя – в отпуске.

Я один, Жорик, один со своими книжками и коллекциями. У меня же нет детей, Жорик… Кому звонить?

– Ясно, Терлицкий, всё с тобой ясно, – Георгий пристроил пакеты на пластиковое сидение у стены и протянул руку. – Давай-ка сюда свою складскую квитанцию, сейчас что-нибудь сообразим. Не верю, что существует комендант, который за деньги откажется повернуть ключ в этом сопливом замке. Приоденем тебя, и ужинать, Терлицкий. Я что-то нынче нешуточно оголодал со всеми вами. А потом, может, и возьмёмся за выправление твоей личной судьбы…

Через два часа в просторной квартире на краю Коломны Георгий со своим вызволенным соратником приканчивали доставленный ужин. Переться куда-либо сил не было, поэтому торжественную вылазку решили отложить, а прямо из такси набрали одобренный Яковом Михайловичем номер восточного кабака, потребовав горячей еды, и немедленно. Немедленно еду и привезли, причём вполне приличную. Под бутылку итальянского столового и другие дополнения из бара всё было с редким смаком усижено, а на десерт Яков Михайлович вызвался сварить шоколад, вот только уляжется немного в пузе, и голова начнет соображать.

Обещанные коллекции не особенно отвлекали от трапезы, и главным образом потому, что находились совсем по другому адресу, в ещё одной квартире, для них заведённой. Здесь же, в Коломне, у Терлицкого имелось только с дюжину французских холстов девятнадцатого века, антикварная посуда да мебелишка (махагон и карельская береза). Всего-то и делов. Обитал Яков Михайлович спартански.

– Так и кукую, Жорик, – рассказывал Терлицкий, обводя вокруг руками и делая виноватые глаза. – Настоящих вещей тут просто нет; настоящие вещи ты увидишь потом, Жорик; я тебе покажу их, даже если ты будешь убегать. Я завидую, что ты всё это ещё не видел. Там есть такое, что его даже не бывает, Жорик!

– Верю, Терлицкий, не сомневаюсь. Если тебя вынесло на ту майолику, видно, и прочего там лопатой не провернёшь. А кто ж тебя тут обихаживает, кто за всем следит?

– У меня дивная няня, Жорик! – Яков Михайлович доверительно наклонился к собеседнику, словно домработницы были товаром контрабандным. – Почтенная женщина, она ходит за мной как за родным. Но она ещё неделю в отпуске, её просто нет в городе. А как она запекает рыбу – это даже уже и не рыба! Я обязательно позову тебя поесть такую рыбу…

– Премного благодарен, Терлицкий. А скажи-ка, любезный мой человек, с сердцем у тебя в последнее время порядок?

С сердцем у Якова Михайловича в последнее время был полный порядок, а если бы ещё не загреметь в больницу, то, глядишь, можно легко запускать его в космос.

– А то, что случилось у Долгова, помнишь хорошо? Озноб такой при воспоминаниях не берёт?

Озноб не берёт, а что случилось, не помнит совсем, потому что ничего и не случилось. Сидели, трендели, а потом косорукий Долгов ухитрился выронить плашку, да на самый угол журнального столика. А столешница-то мраморная. А потом бах! – и чернота. И только вот глаза отрывает – а вокруг больница…

– Ясно, – на самом деле ясного было не густо. В отличие от Крестовского, от Ольги, да и от самого Георгия, никакого следа на Терлицком не имелось. Злонамеренную тень Яков Михайлович не интересовал. – А плашку-то эту ты откуда откопал, Долгов тебя как вычислил?

– Да никто меня не числил, Жорик, ты что? – искренне удивился скромный антиквар и недоуменно на Георгия уставился. – Знакомый продавал архив покойного родственника, и я немножко у него купил. Я купил интересные вещи. Недорогие. Они тоже на другой квартире, ты увидишь. И записи: этот родственник в начале века где-то достал отчёты об экспедиции. Не боже мой, но я имею эти записи. А Долгов был там раньше меня, ничего не захотел, только эту таблетку. Когда я узнал, я расстроился, Жорик, правда, он пообещал уступить. И даже наценил не сильно…

– А записи у тебя тоже на той квартире? – безо всякой задней мысли полюбопытствовал Георгий.

– Нет, записи тут. Это интересные вещи! Это не моя тема, но это интересные вещи! Вот погляди, – и Терлицкий протянул Георгию извлечённую из шкафа папку со шнурками. В папке помещались аккуратно сложенные листы, исписанные четким изящным почерком, явно стальным пером; чернила рукописи были фиолетовые.

«Представленія о вѣдунахъ и прорицателяхъ, собранныя приватъ-доцентомъ В. И. Козловымъ, съ приложеніями и текстами», – прочёл Георгий на первом листе. Рукопись, видно, предназначалась к печати, но, как и многие работы стихийных этнографов начала века, так до издательства и не достигла.

Оглавление было подробным и обещало немало интересного – от целителей и гадалок до кровососов и оборотней. Пролистнув несколько страниц, Георгий пробежался взглядом по детальным описаниям деревень, где велись опросы, по именам стариков, сообщивших былички, по перечню сюжетов и совсем намерился уже смотреть дальше, как вдруг глаза задержались на небольшом абзаце, мгновенно притянувшем к себе всё внимание без остатка.

«Среди особенно рѣдкихъ сюжетовъ, о которыхъ впрямую говорить отказывались, есть преданія о трехъ срубахъ, стоящихъ на трехъ концахъ міра. Въ нихъ, какъ можно заключить, обитаютъ нѣкіе могучіе защитники или помощники, но вѣрныхъ свѣдѣній объ ихъ именахъ и занятіяхъ получить не удалось. Сопоставляя сказанное съ другими секретными повѣствованіями, никогда не излагаемыми подъ запись, можно предположить, что это Анастасій-видьмакъ, Ѳерапонтъ Однорукій и Старецъ Серапіонъ. Первый надѣлялся способностью видѣть и распознавать тайны, второй – лѣчить и восполнять утраты, третій – угадывать судьбу и указывать путь. Тѣмъ не менѣе, подробностей обо всѣхъ трехъ получить не удалось, и опрашиваемые непремѣнно стремились отъ этихъ разговоровъ уйти. Детали обрывочны и почерпнуты изъ оговорокъ, намековъ и тому подобнаго и не даютъ пищи для общихъ сужденій. Аналогично мало свѣдѣній удалось собрать и объ особыхъ предметахъ, принадлежавшихъ кому-то изъ этихъ защитниковъ или всѣмъ имъ вмѣстѣ, и порой вскользь касаемыхъ въ запальчивой откровенности; въ частности, о заговоренномъ ножѣ. Ножъ, очевидно, примѣнялся для ворожейныхъ цѣлей и могъ одалживаться, но послѣ исполненія назначеннаго безслѣдно исчезалъ. Не осѣдали въ чужихъ рукахъ и прочія защитныя орудія, о коихъ извѣстно ещё меньше. Въ текстахъ приложенія указанные сюжеты не встрѣчаются, однако, питаю надежду, что они станутъ предметомъ изученія въ грядущемъ».

Георгий прочитал абзац несколько раз, попытался найти какое-нибудь продолжение, но три старца больше нигде в рукописи не упоминались.

– Невероятные вещи читаешь, Яков Михайлович, – перехваченным голосом сообщил Георгий. Во рту было сухо, словно в египетской пустыне. – Не помнишь случайно, куда я свою торбу задевал, когда вошли?

Кожаная наплечная сумка нашлась здесь же, на одном из обитых полосатым шёлком стульев. Негнущимися пальцами Георгий расстегнул молнию, вытащил скатанный в трубку дерюжный мешок и потянул в стороны края. В общем-то, результат предчувствия оправдал: плотный шов днища отвис книзу, являя внутренность анастасиевого кисета, состоявшую единственно из воздуха. Собственноручно упакованный ещё днём мешок был пуст.

Часть 2. Полночное озеро

Глава 1

Когда вы не можете решить: идти или не идти? – лучше не ходите.

Томацу Ивадо

1

Поздняя осень погрузила питерские улицы на самое дно угрюмого и безнадёжного колодца. За окном поселился полумрак, в котором, кажется, нечего было ждать и проблеска. Больше всего угнетала именно эта темень, а ещё накрапывание, выраставшее к ночи до стойких ливней. Вода буквально висла в воздухе, и порой приходилось лишь удивляться, как никто ещё не захлебнулся в растёкшейся белёсой жиже без солнца и звёзд. Морозы пока не подошли, но промозглость держалась лютая – не спасали ни свитер, ни тёплые ботинки. Добавляли стылости и ледяные батареи, которые обещались включить лишь недели через две. В домах сидели в кофтах и носках, в институте пальто и шарфы не снимали.

Мрачный вид за окном вполне ложился на размышления Георгия, делавшиеся день ото дня пасмурнее. Недавняя история с поездкой на перешеек никак не шла из головы, но продолжения её не угадывалось. Всех последствий выходило, в общем-то, с гулькин нос: снова материализовавшийся Терлицкий, несколько благодарных посулов от Крестовского да куча воспоминаний, вполне тянущих на историю болезни. Плюс как особый сувенир – шрам на руке, правда, тонкий и неприметный.

Была ещё, конечно, Ольга, но это обстоятельство оптимизма не внушало ни на грош. Что в действительности Георгий знал о ней? По-честному, ничего. Студентка. Очаровательная. Неглупая. Кажется, неплохая. Откуда-то из области, изучает в институте техническую муть, снимает комнату. Другими словами, назвать можно проще – противоположный конец вселенной, если отсчитывать от точки, где находился сам Георгий. Вдобавок, а может, и во-первых, девица без особых натяжек годилась ему в дочки, и… Словом, и будет об этом. Хватит. Он действительно позвонил ей на следующий день, поговорили. Потом ещё как-то раз… Даже встретились. Пообещал когда-нибудь порассказать о древностях, вытащить в антикварные какие ни на есть закрома… Но вот дальше продвигаться не стал, и правильно, между прочим. Что из того могло хорошего получиться, к чему?

«К чему» приходилось по самому адресу. К чему были встречи в невзаправдашних лесных домах, к чему были советы стариков, страшилки про, видишь ли, обстоятельства, и что он должен теперь со всем этим делать? Что это за «стань собой»? А сейчас он, можно подумать, кем стоит?

Пережитое и увиденное равным образом не вязалось ни к встреченному въяве, ни к мысленному в науке. Именно этакие вот штуки, тайны родовых поверий и втащили некогда Георгия в кренившийся уже и кряхтевший вагон историко-этнографических штудий. Именно здесь и поджидало тяжкое разочарование: материалов было море, описаний и обзоров – уймы, но на поверку сводилось всё либо к староверческим «кораблям» с несчётными отпочкованиями, либо к замаху описать некую проторусскую церковь с православными, а то и с марксистскими заходами. Потому и подался Георгий в черепки да колобахи, потому и завис где-то между этнографией, археологией, искусствоведением и чёрт разберёт, чем ещё. Но теперь…

Теперь взъярившийся этнограф наново обложился некогда читаными фолиантами и брошюрками, старыми и только лишь вышедшими сводами статей, томами разной франко-романо-британской спиритической камарильи, но толку не наблюдалось. Этнографы весело и однозначно дули каждый в свою дуду, выволакивая на свет божий совершенно всё, что только привиделось в экспедициях. Сам же народ априори мнился учёными столь дремучим и тупым, что становилось как-то неудобно за такую антропологию. Любая вера лихо объяснялась через иносказания природных сил, и выходило, что русский крестьянин веками не отличал тучи или ветра от явленных в деталях упырей и шишей, а поэтому, говоря о последних, на самом деле подразумевал только первые. Собранные в книжках заговоры писались контрабандой и действенности не имели.

Заморские же ведуны напускали непролазного туману, густо унавоживая его хитрой и бессмысленной цифирью. К слову, далеко не всегда за этим читался обман, иногда подобные труды порождала подлинная болезнь, но чаще всего – томление от досуга.

Разуверившись в прочитанном и получив от ковырявших эту тему коллег столь же бессвязные рекомендации, Георгий было попробовал взяться за родственную, но ничуть не менее ирреальную специальность – колдуна-надомника, или пёс разберёт, как оно правильно называется. Для этого он наведался даже в несколько заведений, где с удовольствием записывали, рекламировали, продавали различную печатную и непечатную лабуду по ведовству. Первый из навещённых адресов впечатления не произвёл, зато второй чуть не опрокинул в георгиевой голове всяческие остатки здравого смысла.

Находился пресловутый ведьмачий притон в глухих дворах между Вяземской и Пироговской лаврами и являл собой то ли клуб, то ли капище, то ли магазин – каждого из названных водилось в нём понемногу. За тугой дверью резко шибанул по ноздрям тяжёлый недвижный чад индийских благовоний. Книжные полки прогибались под томами по гаданиям, диетам и сексуальным техникам. Отдельно помещались стеллажи с «этно». Этот псевдоним скрывал здесь учебники истории Востока, академические компендии по антропологии, собрания философских трактатов, бесконечные фолианты о чае и специях, пособия для ниндзя-самоучек, воспоминания мексиканских шарлатанов и разные дизайнерские рекомендации. Стиль общения у консультантов центра оказался вполне созвучным монографической шизофрении торгового зала.

– Харе! – сказала крепкая великорусская барышня в длинной пестрой размахайке и резиновых шлёпанцах, молитвенно складывая руки перед грудью. – Аллилуйя! Вы в духовном поиске?

– Несомненно, – отозвался слегка очумевший Георгий. – Я в поиске. Поискиваю что-нибудь новенькое о русской… э-э… магии? Словом, о крестьянских всяких заговорах, приворотах или что там ещё, как там оно это…

– Я поняла вас! – проникновенно выдохнула красотка в неглиже и устремилась к шкафу справа от Георгия. – Вот воспоминания потомственного колдуна из Сибири, хранившего секреты сорока поколений своих предков. Называется «Сознание предвечного дерева». Сейчас вышли только первые семь томов, но скоро должно быть продолжение, где он пишет о магической войне с кощуном Черномордом и его летучими барсуками. А ещё…

– Спасибо, я подумаю, – с самым приятным выражением лица посулил эксперт. – А дерево – это он о себе так или о читателях?

– Что вы, – беззлобно, будто бы недоразвитому ребенку, объяснила продавщица. – Дерево – это хозяин судьбы их рода. Оно живое и может превращаться в человека, даже водит машину и посылает сигналы в космос. А ещё оно собралось жениться на человеческой девственнице, но для этого требуется…

– Хорошо-хорошо, – опередил Георгий, вовсе не желавший узнавать, что именно потребно многолетнему растению для брачного соития с сибирячкой. – Понимаете, я другое имел в виду, я о справочниках, исследованиях… Такое что-нибудь бывает?

– Ну, а я вам о чём толкую? – благостно отозвалась терпеливая весталка, снова собирая руки перед грудью и умильно глядя на собеседника. – Самое истинное и полное исследование, да к тому же от Высшего Волхователя, правнука внебрачного сына Распутина…

– Аминь, – только и смог произнести Георгий.

– Аминь, – согласилась продавщица. – Или вот тоже прекрасная книга – «Очищение кармы мясом и квасом». Издание центра Русской Веды Петрозаводского казачьего дивизиона. В двух томах.

– Я подумаю, – пообещал антиквар, ретируясь к ближайшему спасительному выходу. – Сейчас только вернусь вот…

И прежде, чем любезная барышня успела что-либо сказать, Георгий подался вон, не забыв тщательно затворить за собой дверь.

Но вместо чаемого пути на свободу за дверью обнаружился длинный и ломаный коридор, в котором на лавках серьёзные тётеньки переодевались в просторные хлопчатые пижамы, нимало не смущаясь случайными посетителями.

– Вы тоже на Випаритикарани-йогу? – сказала миловидная особа, восседавшая за канцелярским столом и заполнявшая какой-то формуляр. – Если вы новенький, то сперва оплатите в кассе…

– Мне бы на улицу, – честно признался Георгий, ища глазами пути к отступлению.

– Это через амулеты и чайный клуб, – дева за столом изящно повела рукой, показывая, где следует искать названное, и снова принялась за чистописание.

В указанной стороне за декоративной аркой размещался зал, сплошь уставленный глиняной и фарфоровой посудой, коробками с иероглифами и неизвестного назначения досками, щётками, лопатками, прищепками, пестиками, тычинками и невесть чем ещё. Царствовал здесь приземистый господин с маслянистыми глазами, пейсами и в тюбетейке. На стене большими буквами значилось: «Эзотерические чаи из гробницы Цинь Ши-хуана». Слово «чаи» обвивал дракон такой неприятной наружности, что отрекомендованная дальше «гробница» обретала особенно зловещий смысл.

Сразу за империей чайников и кружек помещался развал глиняных и всяких прочих фигурок, бус, висюлек и подставок. Над этим богатством высился здоровенный индийский истукан, деланный под бронзового, а рядом с ним гражданка в феньках объясняла покупательнице, что «панно от фригидности следует вешать между туалетом и спальней, лицевой стороной на северо-восток, сбоку от зеркала и шкатулки с ногтями…»

Долгожданный осенний воздух выдернул Георгия из лап подкравшегося умопомешательства, но дыхание пришлось восстанавливать. С внешней стороны задняя дверь была сплошь заклеена анонсами гадателей, целителей, гимнастов и драчунов, щедро делившихся своим искусством в стенах гостеприимного клуба. Поверх сразу нескольких аншлагов помещалась цветная афиша, изображавшая хомо сапиенса неопознаваемого пола и возраста, гласившая: «Пери! Тайны магов Кавказа и Урала! Дар, как у Ванги, только с вот таким…»

С чем именно совпадал порицательный дар, так и оставалось неизвестным, ибо нижний край плаката отсутствовал, рождая предельную двусмысленность, но, видно, никого из местных это не смущало. Вестимо, на фоне прочего всё в афише рифмовалось. Рядовое дело.

Добравшись до дому, Георгий бессильно плюхнулся в кресло и навсегда зарёкся хаживать на пути нечестивых. Ан не тут-то было! Требовательный телефон орал и трепыхался, пока его, наконец, не взяли, и голосом секретарши Тамары ехидно вопросил, где это носит Георгия Игоревича, когда конференция в самом разгаре, дело к вечеру, а кворум того и жди исчезнет? Заглянув в блокнот и охнув, Георгий помчался в институт – и верно ведь, сегодня же у них там давно замышленный шабаш чуть не всероссийского масштаба.

Просторный кабинет на первом этаже, выделенный специально под высокий форум, безлюдьем не поражал, но, видно, многие коллеги под занавес решили слинять и начали это делать сразу после обеда. Вкруг стоящего в центре длинного стола застыли туземные и заезжие докладчики. Некоторым места за столом не хватило, и они ждали своей очереди на приставленных к стенам стульях и креслах. Войдя на цыпочках в кабинет, Георгий пробрался к замеченному пустому сидению и сносно обустроился, сложив у спинки куртку и раскрыв папку с припасенным детективом. Но отрешиться не удалось.

– Григорий Григорьевич, здравствуйте! – душевно сказали над самым ухом. Георгий поднял взгляд и обозрел высокого тощего старца, обильно покрытого седой растительностью и с лукавыми блестящими глазками. Старец сидел как раз на соседнем стуле. – Чудно, что мы свиделись! Я дарил вам свою последнюю книгу?

«О Мадонна! – в потрясении Георгий обнаружил, что мысли его облеклись именно в эту заморско-бандитскую формулу. – Пропал я, кирдык мне!»

Пристроившийся по соседству старик был не кто иной, как Кир Иванович Лаптев, не историк, не фольклорист, но, кажется, философ по образованию. Тем не менее, в институте Кир Иванович появлялся регулярно, а на научных форумах – так и просто всегда. Кто и зачем звал, а тем более – включал его в программу, оставалось загадкой, но ни один симпозиум или круглый стол без участия Лаптева не обошелся. Невзирая на тему конференций, докладывал Кир Иванович про одно – про охрану природы и вообще матушки Земли нашей, а доводы свои строил на идеях Платона, Ленина и Будды, причём как раз лично принца Гаутамы, а не кого-то из менее легендарных учителей. Чаще же всего эта троица фигурировала у Лаптева целиком и дружно. Собственные искания Кир Иванович записывал и на непонятные деньги издавал. Пухлых томов под авторством Лаптева числилось уже десятка три.

– Здравствуйте, Кир Иванович! – сердечно выговорил Георгий. – Чертовски рад видеть вас. Да ещё и сидим вместе – вот ведь удача! А книгу вы мне дарили.

– Правда? Когда же?

– Ещё до обеда! – как на духу соврал Георгий: кому и как уходили фолианты, Лаптев всё равно тут же забывал.

– А-а… А вторую не нужно?

– Благодарю, Кир Иванович, сами знаете: метраж не позволяет, а то брал бы и брал. Про что сегодня рассказываете?

– А сегодня у меня доклад «Платон, Будда и Ленин как маяки новой цивилизации – тире со стрелкой (двойной такой, знаете?) – философско-концептуальный генезис экологической мысли». Я после Завадского.

Профессор Завадский из Москвы как раз во главе стола вещал о неких неведомых ранее персонажах народных быличек. Прямо перед ним на суконной скатерти лоснился красноватым штапелем новый лаптевский воллюм – вручил уже, значит.

– И вот, коллеги, – зычный голос профессора гремел в стёклах книжных шкафов, – такая удивительная категория персонажей. Наставники в магии и прочих тайных умениях, но лишь для тех, кто смог обрести свою природу – истинную природу! – кто смог, так сказать, самоустановиться! Нечто сродни мы встречаем, например, в китайских новеллах о бессмертных. И подобные же персонажи, выходит, есть и у нас, в фольклоре средней полосы. Это не просто ментор, это, если позволите такой термин, – менс-эдитор, направитель ума! Термин принадлежит незаслуженно забытому учёному, ещё в конце девятнадцатого века описавшему подобных наставников, – Валерию Иннокентиевичу Козлову. Он же заметил, что путь часто открывается ученику посредством какого-нибудь волшебно обретённого инструмента, например, музыкального…

Фамилия этнографа Козлова заставила Георгия мгновенно забыть и о Лаптеве, и о детективе, но доклад Завадского как раз тут и закончился. Прения за недосугом решено было ограничить двумя вопросами, и вопросы эти, как назло, достались председателю секции Арбузову, вместо дела зачем-то поведавшему собранию о чувашском эпосе, и, конечно же, Киру Ивановичу, пожелавшему знать, связано ли обретение себя с охраной природы. Поймать Завадского после заседания не удалось: он умчался ещё до закрытия сессии, ибо чего-то там ждать не могло – то ли поезд, то ли самолёт. Наскоро отпечатанные тезисы были безлики и нужного не сообщали.

Терлицкий вечером трубку не взял, вестимо, куда-нибудь сваливши. Слегка очумев от обилия пережитого, Георгий решил события не торопить, а пока что взяться… за самосозерцание! Вставать на голову или скручиваться винтом показалось не в меру смелым, а посему, усевшись по-турецки на диванную подушку и сложив ладони на бёдрах, специалист по глиняным оберегам пожелал отдаться концентрации. Багряный лотос внизу живота представлялся плохо, будто сквозь эфирные помехи, тепло по надям не бежало, зато через десять минут нестерпимо засаднила поясница, онемели ноги, а прижатый к нёбу язык, казалось, распух до бронхов. Спину опёрли о диван, ноги растёрли и сложили свободнее, но дело на лад не шло: почитай каждую секунду в голову лезла теперь такая белиберда, что и сказать совестно. Промучившись с час, Георгий с кряхтением разогнулся, распластавшись на полу, и заклялся пробовать, по крайней мере, в ближайшие пару дней.