Текст книги "Палаццо Волкофф. Мемуары художника"

Однажды несколько женщин привели мне мальчика лет десяти. «Смотрите, господин художник», – сказали они. «Вот гений, который умеет рисовать всё, что видит. Пожалуйста, помогите ему с его работой, синьор. Вы сделаете хорошее дело, потому что ни ему, ни его родителям нечего есть».

Чтобы угодить этим дамам, я отдал свою тетрадь и карандаш начинающему гению и велел ему идти в конец улицы, чтобы нарисовать лодку, которая стояла на якоре на расстоянии около ста метров, выказывая только корму и несколько мачт, находившихся так близко друг от друга, что нужно было внимательно присмотреться, дабы различить их количество. Мальчик сел за работу, и я со своего места видел его, пристально смотрящего на лодку, а затем наклонявшегося над своей тетрадью, лихорадочно рисующего, иногда стирая линии одолженным мною ластиком.

Не прошло и часа, как женщины, которые оставили меня, чтобы с интересом следить за подвигами своего протеже, вернули его с триумфом.

«Посмотрите, господин художник, посмотрите на лодку, разве она не похожа на себя?»

В самом деле, это была именно та лодка, и ее очертания были нарисованы довольно опытной рукой, но всё в профиль.

«Ты действительно видишь лодку такой?» – спросил я ребенка, который стоял передо мной, гордясь собой.

«Да», – с готовностью ответил он.

«А расстояние между тремя мачтами – ты действительно видишь, что они отстоят так далеко друг от друга?»

«Я знаю, что они далеко друг от друга, – сказал ребенок с довольным видом, – потому что лодка большая».

Не говоря ни слова, я взял мальчика за руку и довел его до конца улицы, где начал рисовать в его присутствии, пытаясь направить его внимание на различные линии лодки, объясняя метод определения длины этих линий, сравнивая их друг с другом, и указывая на основные углы, которые необходимо отметить. Ребенок покраснел и растерялся, повторяя после моих замечаний, производивших на него эффект откровения: «Да, это правда, это правда, это правда!».

Всё это показывало, что способность к прогрессу, приобретенная ребенком в то время, когда он начинает осознавать способ передвижения и движение, мало возрастает в последующие годы. Ребенок проходит через них, не чувствуя необходимости сравнивать или дополнять формулы, которые он для себя подготовил и которые он любит чирикать в своей тетради, чтобы иллюстрировать маленькие выдуманные истории. Из всех законов, данных природой человеку с его раннего детства, наиболее трудным для осуществления является закон двигательной активности. Участие органа зрения в решении этой проблемы очевидно. Без помощи этого фактора ни один ребенок не может научиться, ни измерять расстояния, ни сравнивать их, что является обязательным условием избежать столкновения и неудачи любого рода.

За счет своего тела ребенок учится ходить, выбирать кратчайший путь для достижения своей цели и перепрыгивать через канавы или прыгать с высоты, не ломая шею. От той быстроты, с которой он способен наблюдать и измерять расстояние между собой и своими товарищами, зависит его успех в большинстве игр. Позиция детей в этом отношении часто настолько замечательна, что можно было бы поддаться искушению полагать, что они способны сделать эти выводы непосредственно, как только они смогут оценивать контуры объектов и относительную длину линий и их направление. Но это не так. Всё, что дети рисуют в возрасте от пяти до семи лет, доказывает нам, что они рисуют не то, что видят, а то, что, как они знают, должно существовать, и делают это, преобразуя множество визуальных впечатлений, которые воспринимают в природе, в равное количество графических формул.

Поместите ребенка пяти лет в нескольких метрах от обычного стола и скажите, чтобы он нарисовал для вас стол. Без малейшего колебания он нарисует горизонтальную линию, поддерживаемую четырьмя вертикальными линиями, одинаковой длины. Несомненно то, что ни разу в своей жизни он никогда не видел того, что он нарисовал; ножки стола никогда не могли бы показаться ему имеющими одинаковую длину, но он знает, что они одинаковой длины, и этого достаточно.

Когда ребенок рисует коляску, он довольствуется тем, что рисует одно заднее колесо больше, а одно переднее колесо меньше, но в действительности он никогда не видел такую коляску. Если он рисует дом, это всегда квадратная или прямоугольная фигура. В этот момент такой контур можно увидеть только на огромном расстоянии; тот, в котором ребенок обычно находится, полностью искажает объекты из-за эффекта, вызванного перспективой, не постижимой для ребенка.

Из всех впечатлений, формирующихся у ребенка во время своего роста, самые сильные и уникальные – те, которые в наибольшей степени способствуют развитию аналитической стороны его ума и которые рождены его визуальными впечатлениями.

К сожалению, он скоро перестает смотреть на вещи и сравнивать их и будет довольствоваться своим знанием. Любой метод обучения был бы хорош, если бы он обязывал ребенка воспроизводить точные имитации вещей, избегая при этом преувеличения, поскольку оно исключает возможность сравнения. Я поднял этот вопрос десять лет назад в моей книге под названием «L’à peu près dans la critique et le vrai sens de l’imitation dans l’Art: sculpture, peinture»[47]47
  Искусствоведческий трактат мемуариста на франц, яз., вышедший в Италии в 1913 г. О нем также рассказывает Аннабель Джексон в своем предисловии.


[Закрыть].

Несколько лет работы привели меня к формированию суждений, которые я попытался изложить в трактате, напечатанном в Бергамо под названием «L’à peu près dans la critique et le vrai sens de l’imitation dans l’Art: sculpture, peinture» («Приблизительная оценка в критике и истинное значение подражания в искусстве: скульптура, живопись»).

Искусствоведческий трактат A.H. Волкова-Муромцева (1913)

Должен признать, что эта работа вызвала у меня большое беспокойство из-за определенных существующих в ней неточностей: главная из них совсем необъяснима.

Я мог бы даже смириться с ошибками в тексте, потому что в отличной издательской фирме в Бергамо не было ни одного сотрудника, знавшего французский. Но на странице 352 изображен знаменитый Персей Бенвенуто Челлини, держащий в руке голову Медузы. Как, черт возьми, они могли назвать этого Персея «Меркурием», даже если я по оплошности написал так? Это тем более непостижимо, так как на всех фотографиях фирмы Алинари, без исключения, стоит название изображения. Эта ошибка стала для меня еще более раздражающей, так как на самом деле нет статуи, которую я знаю лучше, чем эта статуя Персея. Когда я жил во Флоренции в возрасте тринадцати лет, эта статуя, стоящая в Лоджии [Ланци], привлекала меня каждый раз, когда я проходил через Пьяццу делла Синьория, и я всегда шёл так, чтобы видеть ее. Не то, чтобы я был очарован ей, но я хотел понять, как Медуза, которую Бенвенуто Челлини сделал такой мало ужасающей, могла произвести на людей эффект, описанный в мифах.

Статуя Персея во Флоренции (с ошибочной подписью)

Я отправил экземпляр своей книги великому художнику Джону Сардженту, и вот что он написал мне по этому поводу:

«С нетерпением жду возможности продолжить чтение Вашей работы и следовать за Вами в Вашем предприятии по приведению в точный порядок понятий и формулировок в искусстве. По мере того, как углубляешься в Вашу книгу, занятно видеть, какие удары Ваш ясный логический ум наносит банальностям и глупостям. Вы оставляете на всем пути лопающиеся мыльные пузыри и проломленные барабаны. Мне интересно увидеть, попробуете ли Вы на очищенной почве и при строгой наблюдательности Вашей экспрессии составить описание действительно великих произведений искусства».

Это письмо датировано 27 ноября 1913 года, а в 1914 году была объявлена война. Легко представить, что мой ум более не останавливался на вопросах такого характера и любое желание заняться ими ушло.

Иностранное общество, проводившее зиму в Венеции, в то время разделялось на три группы. Центром притяжения немцев был дом княгини Хатцфельдт[48]48
  Княгиня Мария Хатцфельдт (Hatzfeldt), урожд. фон Нимптш (von Nimptsch), в первом браке фон Бух (von Buch) (1820–1897) владела Palazzo Malipiero на Большом канале. Более известна ее дочь, Мария фон Шлейниц (von Schleinitz), во втором замужестве графиня Волькенштейн, покровительница Вагнера (см. о ней также прим, на стр. 51).


[Закрыть], жившей в Палаццо Малипьеро; австрийский круг собирался у княгини Мелании Меттерних[49]49
  Княгиня Мелания Меттерних (Melanie Marie Pauline Alexandrine von Metternich-Winneburg contessa Zichy; 1832–1919) – внучка австрийского канцлера Клеменса фон Меттерниха, хозяйка Палаццо Бембо на Большом канале, меценатка, покровительница Вагнера, Листа, Смётаны.


[Закрыть] в Палаццо Бембо; а космополиты – у княгини Долгоруковой[50]50
  Вероятно, княгиня Зинаида Николаевна Долгорукова, урожд. Шатилова (1817–1883), постоянно жившая в последние годы своей жизни за границей. – Сообщено М.О. Мельциным.


[Закрыть] в ее дворце на набережной Дзаттере. Группа Хатцфельдт, самая серьезная из этих трех, едва ли имела какие-либо отношения с австрийцами или с космополитами. Помимо выдающихся немцев, которые проезжали через Венецию, там привечали художников и музыкантов; гостем княгини Хатцфельдт часто бывал Лист. Австрийцы были более веселыми и беззаботными, чаще встречались, много играли в карты, и у них действительно жизнь бурлила, особенно, когда в Венецию наведывались донжуаны типа старого графа Эстерхази[51]51
  Граф Мориц Эстерхази де Галанта (Moritz Esterhazy de Galantha; 1807¬1890), австрийский дипломат и государственный деятель (в англ. тексте неточно – князь [Prince]).


[Закрыть].

Граф Мориц Эстерхази

Были и другие дома, где развлечения проходили самым очаровательным и гостеприимным образом. Существовал, к примеру, дом мадам де Пилат, жены австрийского генерального консула, и дом миссис Бронсон, американки, поселившейся в Венеции со своей единственной дочерью, позже вышедшей замуж за графа Ручеллаи из Флоренции[52]52
  Катерина Бронсон, в девичестве де Кэй (1834–1901), близкая подруга Элеоноры Дузе, владела в Венеции особняком Ка Альвизе на Большом канале. Ее дочь Эдит Бронсон (1861–1956) в 1895 г. в Венеции обвенчалась с графом Козимо Ручеллаи.


[Закрыть]. Единственными итальянцами, вхожими в это иностранное общество, были графиня Марчелло, большая подруга княгини Долгоруковой, две княгини Мочениго, одна из которых была гречанкой, а другая – урожденной Виндишгрёц, и две невестки последней.

Среди самых популярных людей были герцог и герцогиня делла Грациа, жившие в Палаццо Вендрамин, в крыле которого жил и умер Вагнер, а также – княгиня Черногорская[53]53
  Княгиня Даринка Петрович (девичья фамилия Квекич; 18381892) – вдова черногорского князя Данило Петровича, убитого из родовой мести в i860 г.; после его смерти на княжеский трон взошел их племянник Никола I, позднее первый (и последний) черногорский король.


[Закрыть], которая, уступив свои права на престол своему племяннику Николе, поселилась в Венеции с сестрой и дочерью; мистер и миссис Иден; леди Лейярд; графиня Дрексель со своим мужем и двумя детьми; русский князь Лев Гагарин[54]54
  Князь Лев Андреевич Гагарин (1821–1896).


[Закрыть], долгое время живший в Венеции, и ругавший целыми днями итальянцев (он был привязан к графине Альбрицци, австрийке, получившей от него часть состояния) – вот люди, с которыми я часто встречался.

Разница между обществом сорок пять лет назад и обществом сегодняшнего дня состоит в том, что еврейских семейств тогда не принимали и они просто не участвовали во всем этом. Сегодня иностранное общество в Венеции полностью исчезло, а в итальянском обществе доминируют евреи. Даже музыкальный колледж, названный в честь прославленного Марчелло[55]55
  Венецианская консерватория, основанная в 1867 г. и названная в честь музыканта Бенедетто Марчелло.


[Закрыть], обязан своим существованием евреям, так как его директор и профессора, все имеют отношение к этой расе. Однако следует признать, что ни в одной стране мира евреи так полностью не погрузились в интересы нации, среди которой живут, как в Италии, и что еще вероятно способствовало установлению такого хорошего взаимопонимания, это то, что итальянцы, будучи южной нацией, физически намного меньше отличаются от еврейской, чем северные народы.

Самыми сердечными были мои связи в кругу княгини Хатцфельдт. Она была дамой шестидесяти пяти лет, обладавшей большим интеллектом и интересовавшейся всем, хотя и глухой, но думаю, что ее глухота помогла нашей дружбе, потому что в тридцать семь лет у меня были великолепные легкие и я никогда не уставал разговаривать с ней достаточно громко. С ней рядом всегда находились два-три человека, кроме ее дочери баронессы Шлейниц[56]56
  Мария фон Шлейниц (Marie von Schleinitz, урожд. фон Бух / Buch; 1842–1912), графиня – дочь княгини Хатцфельдт от первого брака. Жена министра иностранных дел, впоследствии – министра двора Александра фон Шлейница. Второй муж – австрийский дипломат граф Антон Волькенштейн-Тростбург (1832–1913), посол в Петербурге в 1882–1894 гг. Играла ведущую роль в придворной и культурной жизни Германии; ее берлинский салон являлся местом встреч и проведения концертов для всей музыкальной элиты ее времени.


[Закрыть], часто навещавшей ее; но главным украшением ее гостиной была молодая женщина, которую княгиня любила так, как будто она была ее собственной дочерью. Это была дочь знаменитого австрийского генерала барона Габленца, в замужестве за итальянцем, господином Актоном[57]57
  Матильда-Мария Актон (Acton), урожд. баронесса фон Габленц– Эскелес (von Gablenz-Eskeles; 1859–1889) – жена неаполитанского военного моряка Густаво Актона.


[Закрыть], братом знаменитой донны Лауры Мингетти из Рима, – одним из тех Актонов, которые, будучи моряками, отличились в трагической битве при Лиссе[58]58
  В битве при Лиссе в Адриатическом море (1866) итальянский флот потерпел поражение от австрийского; Лаура Мингетти, урожд. Актон, жена итальянского премьер-министра, была хозяйкой политического салона в Риме, в то время как ее три брата служили военными моряками (их отец Карло Актон был неаполитанским флотоводцем).


[Закрыть]. Этот господин Актон вскоре умер, почти ничего не оставив своей жене, но с помощью, оказываемой матерью, ей хватало на питание и на жизнь в Венеции в обустроенной ею со вкусом маленькой квартирке.

Палаццо Мапипьеро

Я видел часто мадам Актон. Она была заметной красивой дамой, обладала выдающимся умом и остроумием. Ее очаровательные простые черты, особый цвет лица, нежный, как у ребенка, производили еще большее впечатление, потому что ее красивые глаза были полны жизни и решимости. Ее характер являлся результатом сочетания двух совершенно разных натур: одна из них была отмечена тенденцией к объективности, тогда как другая склонна была быть субъективно-преувеличенной. Эта природная многогранность очаровывала людей. Скорость, с которой ее эмоции сменяли идеи одну за другой, часто подводили ее, вынуждая казаться фальшивой, тогда как никто не был более искренним, чем она. Многие люди никогда не могли понять ее, особенно ее мать, а ведь она ненавидела всё ложное, особенно фальшивые чувства.

Однажды вечером ее муж, будучи больным, подошел к двери в халате, держа в каждой руке по подсвечнику, и сказал: «Матильда, я умираю».

Она же ответила: «Мой дорогой, умирающие люди так не расхаживают»; и отвела его обратно в свою комнату, не проявив ни малейшей жалости к больному человеку. Она знала, что «я умираю» было намеренно преувеличенным, и это охладило ее.

Суровая по отношению к себе, она также была жесткой к другим, особенно к тем, кого не любила. К примеру, она знала все хитрости гондольеров, и первая мысль, которая пришла ей в голову во время эпидемии в Венеции, была о том, что польза этой инфекции – в уменьшении численности гондольеров[59]59
  Вероятно, речь об эпидемии оспы в 1882 г.


[Закрыть].

Когда она обсуждала какую-либо тему с мужчинами, чьи идеи были неразумны или запутанны, она отвечала им с неоспоримой логикой – так, что те предпочитали изменить тему разговора.

Однажды вечером у княгини Хатцфельдт, когда там присутствовал граф Гобинб[60]60
  Граф Жозеф-Артюр де Гобино (Joseph Arthur de Gobineau; 18161882) – французский писатель и дипломат.


[Закрыть], чьими произведениями Вагнер безмерно восхищался, этот писатель вступил в конфликт с мадам Актон по вопросу о ясновидении. Он рассказал историю о случае, когда, гуляя по парижским бульварам, ему внезапно привиделось, что башня, которую он видел где-то в Индии или Китае, рушится. Несколько часов спустя, первым, что он увидел в газете в кафе, была публикация этого факта.

«Но тогда, – сказала мадам Актон, – ясновидение применимо к новостям, напечатанным в газете, а не к падению башни, давно уже бывшей в руинах, когда Вам это привиделось».

Это замечание весьма не понравилось видному писателю. Известный австриец, директор какого-то научного колледжа, который всю свою жизнь занимался археологией, однажды объяснял княгине Хатцфельдт, почему в искусстве произошел такой упадок и почему искусство ныне истощается. Он заявил, что это происходит потому, что, сказав всё, искусство может либо повторяться, либо скатываться вниз. «Взгляните на скульптуру греков или картины голландцев и итальянцев. Что может быть более красивым? Взгляните на Аполлона или, хотя бы, на одну из Мадонн Беллини».

Граф Жозеф-Артюр де Гобино

«Однако два Аполлона, – возразила мадам Актон, – явились бы прогрессом в искусстве; и если бы многие люди писали, как Беллини, это также стало бы шагом вперед». Ее мнения были ясными и точными.

«Не забудьте, – писала она мне из Парижа, – сходить и посмотреть в Люксембурге картины русской мадемуазель Башкирцевой[61]61
  Мария Константиновна Башкирцева (1858–1884) – художница, автор известного дневника.


[Закрыть], ученицы Бастьена Лепажа[62]62
  Жюль Бастьен-Лепаж (Jules Bastien-Lepage; 1848–1884) – художник, представитель школы натурализма.


[Закрыть]. Она умерла в возрасте двадцати пяти лет, и о ней много говорили; она была своего рода рано созревшим гением. После ее смерти ее дневник был опубликован, и у меня сложилось впечатление, что она была амбициозной и одаренной девушкой, но всё же не похожей на настоящего гения». И ее оценка справедлива.

Однажды, когда у княгини Хатцфельдт было много гостей, в том числе несколько известных художников, таких как Пассини, Дзеццос, Рубенс и Путеани[63]63
  Людвиг Пассини (Passini; 1832–1903); Алессандро Дзеццос (Zezzos; 1848–1914); Рубенс Санторо (Santoro; 1859–1942); Фридрих фон Путеани (Puteani; 1849–1917) – художники.


[Закрыть], мы заговорили о способностях, которыми должны обладать мастера, и о том, как редко эти способности были им присущи. Я заметил, что любой человек с точным глазом, может вскоре научиться хорошо рисовать, и что любой человек, обладающий зрительной памятью на цвета, может скоро научиться живописи.

«А рука, – заметил Пассини, – разве она не играет большую роль?»

«Нет, – сказал я, – она не играет никакой роли, кроме как при выборе типа картины, и зачастую “умная” рука вовлекает художника в столь изощренный стиль, от которого потом трудно избавиться!»

«Ну, – сказал Пассини, – я уверен, что с такой рукой, как, например, у мадам Актон, никто никогда не научился бы рисовать».

Мы все засмеялись, потому что все знали ее руки – красивые, но настолько неловкие, что она не могла заниматься рукоделием.

«Любезные дамы, – обратился я, – я совершенно не разделяю мнение г-на Пассини, и прошу вас приходить ко мне на два часа в день: мы попробуем с вами поэкспериментировать».

Четыре дамы, среди которых была также и мадам Актон, приняли мое приглашение, и на следующий день они пришли ко мне. Чтобы увидеть, каковы их зрительные способности, я попросил их одним взмахом кисти разделить линию длиной в дюжину сантиметров на две равные части.

Двое из них сделали это довольно хорошо, но остальные показали такое отсутствие точности зрения, что мне пришлось отослать их обратно. Мадам Актон была одной из двух, чей взгляд оказался точным.

Людвиг Пассини, литография Йозефа Крихубера, 1863 г.

На следующий день я предложил им нарисовать как можно более прямые линии и разделить их на две равные части. Правда, линии, проведенные мадам Актон, не были прямыми, но общий результат показал, что она действительно имела точное зрение.

На втором уроке я попросил их измерить линии по десять сантиметров, а затем разделить их на три равные части. Вся их домашняя работа состояла из такого рода задач, но каждый день они должны были удлинять линии, которые должны были быть разделены. Третий и четвертый уроки состояли в копировании углов, и я пытался объяснить им, что при рисовании с натуры зданий и интерьеров точность углов служит заменой знания перспективы. Пятый, шестой и седьмой уроки были тоже заняты этими двумя углами, также с кривыми и кругами и их превращением в эллипсы. На восьмом уроке я объяснил, что такое тени и что их цвет варьируется в зависимости от оттенка того места, откуда они были «освещены», и показал им разные цвета, используемые в акварели, а также различные комбинации, которые можно создать из них.

На девятом уроке я предложил им пойти со мной, чтобы заняться живописью в церкви. Здесь разница в способностях двух моих учениц оказалась четко обозначена. Мадам Актон видела цвет; другая дама не видела его или видела его плохо. Мы рисовали в течение недели, иногда в церквях, а иногда в гондолах. Картины мадам Актон, без сомнения, показывали неуклюжую руку, но также отличались более важными качествами, чем просто технические способности. В них была такая искренность, которую не знает художник, мыслящий только о показном эффекте своей работы, но при этом мадам Актон никогда не думала ни о чем, кроме истинности воспроизводимого оттенка. Ее оттенки были настолько точны, что заставляли забывать о технике ее рисунка, довольно зигзагообразного. Изображения интерьеров вышли замечательными, и я заставил ее взять свою последнюю работу, чтобы показать Пассини.

Последний не поверил своим глазам. Внимательно оценив качества и недостатки ее картин, он выразил свои мысли словами и сказал: «Вам нечему учиться у нас», – и это «нас» означало художников в целом.

Это мнение было совершенно верно. Единственное, что ей было нужно, это практика и упорная работа. Другая дама не зашла бы так далеко, и никакая работа не научила бы ее точному взгляду на цвет. Один рождается с этим, другой нет. Это то, что многие художники не могут понять; они работают всю свою жизнь, пытаясь приобрести это – или воображая, что они уже приобрели.

* * *

Мадам Актон была свободомыслящей женщиной и считала смерть отличным способом выбраться из неприятной ситуации. Ее отец покончил жизнь самоубийством, и, поскольку она привыкла к этой идее, это не вызывало у нее никакого ужаса: она считала этот способ единственным оружием, которым обладает человек против природы. Однажды я обнаружил в ее комнате необычный инструмент, своего рода проволочную сетку: покрытая куском какого-то материала, она напоминала массу, используемую хирургами при наложении хлороформа.

«Для чего это?» – спросил я.

Она засмеялась, не отвечая мне, а потом сказала, что однажды у нее появился импульс покончить с собой, и чтобы сделать это самым приятным способом, ей пришлось придумать этот аппарат. Покрыв его кусочком фланели, она прикрепила его к кровати над головой; затем она поставила бутылочку с хлороформом, чтобы ее содержимое могло по каплям падать на маску. Затем она обернула вокруг кровати ремешок, который прикрепила к пряжке на своей руке, чтобы не переместить во сне положение маски и бутылки – и начала ждать. Всё шло хорошо, и она уже начала засыпать, когда капля хлороформа попала ей в глаза, причинив такую ужасную боль, что пришлось вызвать горничную. Это было концом ее «самоубийства».

Рассказав мне всё это, она рассмеялась, и, когда, не сказав ни слова, я разрушил аппарат, она просто улыбнулась: «Зачем Вы это делаете? Это только заставит меня снова потратить деньги в какой-нибудь другой раз».