Текст книги "Палаццо Волкофф. Мемуары художника"

Я становлюсь художником

<…> Чувствуя себя усталым, я мечтал об отдыхе и покое, поэтому [в 1878 г.] попросил у министра народного просвещения отпуск на несколько месяцев и, уехав со своей семьей в Дрезден, где жили родители моей жены, обосновался там. В Дрездене я встретил нескольких англичан, которые, увидев мои рисунки, были удивлены, что я никогда не отправлял их в Англию, уверяя, что они бы у них дорого продавались.

Я решил съездить в Сычёво[26]26
  Сычёво – имение в Порховском уезде Псковской губернии, выделенное мемуаристу его отцом; не сохранилось.


[Закрыть], дабы понять, можно ли увеличить доход от имения, и, таким образом, покинуть всем семейством Одессу[27]27
  Мемуарист преподавал в одесском Новороссийском университете физиологию растений.


[Закрыть]. Я оставался в Сычёво в течение нескольких недель, восхищаясь энергией моего управляющего Карамышева[28]28
  Семен Иванович Карамышев – управляющий поместьем Волковых в Сычёво.


[Закрыть], но убедился, тем не менее, что было бы слишком рискованно отказаться от службы в Одессе, не имея других доходов, за исключением таковых от сомнительных сельских урожаев.

Вернувшись в Дрезден, я получил письма от нескольких профессоров о том, что ситуация в Одессе складывалась всё менее благоприятно, что революционные движения усиливались во всех учебных заведениях, что в Одессу прибыл генерал Панютин[29]29
  Степан Федорович Панютин (1822–1885) – государственный и военный деятель; в 1878–1880 гг. заведовал гражданской частью по управлению Новороссийского края.


[Закрыть], наделенный безграничной властью, и что он безжалостно арестовывал людей, бросал их в тюрьму и посылал их без всякого судебного разбирательства в Сибирь.

Моя жена[30]30
  Алиса-Маргарита (Алиса Васильевна) Волкова-Муромцева, урожд. Гор (Gore).


[Закрыть] умоляла меня покинуть Одессу во что бы то ни стало. Мрачные лица студентов, которых она видела на улицах, пугали ее, и она была убеждена, что в условиях, описываемых одесскими профессорами, я никогда не смог бы серьезно работать. Я выжидал, пытаясь выяснить, можно ли воспринимать всерьез заверения англичан о моих рисунках или это было просто легкомысленной лестью. В итоге я решил поехать в Мюнхен и спросить совета у Ленбаха[31]31
  Франц фон Ленбах (Franz von Lenbach; 1836–1904) – немецкий художник-портретист.


[Закрыть], которого считал лучшим немецким художником того времени. Однажды, встретив его у Пинакотеки, я поклонился. Он ответил и остановился. Я упомянул нескольких человек, ему знакомых, сказав, что это мои друзья. Он еще раз поклонился, а затем, без дальнейших слов, я спросил его, не даст ли он мне три урока по сто талеров за каждый.

«Я даже не знаю, как это делается, – сказал он, смеясь. – Советовать, учить, объяснять – это не мои сильные стороны. На самом деле я сам никогда не знаю, получится ли что-то. Возможно, Вы больше узнаете, глядя, как я пишу картину, нежели слушая мои разъяснения. Приходите ко мне завтра около четырех часов, когда я буду работать над портретом. Вы можете понаблюдать за мной и это Вам ничего не будет стоить».

Я горячо поблагодарил его за такую щедрость, добавив, что всё это крайне самонадеянно с моей стороны.

«Поступайте, как пожелаете», – сказал он, и мы раскланялись.

Позднее мне пришла в голову идея пойти в Академию изящных искусств, где мне рекомендовали профессора Габла[32]32
  Алоис Габл (Alois Gabi; 1845–1893) – австрийский художник, профессор мюнхенской Академии художеств.


[Закрыть]. Я попросил его прийти в отель и взглянуть на несколько моих акварелей.

«Приходите лучше в мою мастерскую, – сказал он, – там просторно и Вы сможете использовать модели, совсем не мешая мне».

На следующий день я пошел к нему домой, купив рекомендованные им инструменты, и работал пять-шесть недель в его студии. Иногда и другие художники там работали. Они все говорили об искусстве и давали друг другу советы. Вскоре я распрощался со всеми, прийдя к убеждению, что раз эти господа могли зарабатывать деньги таким образом, то не было причины, по которой не мог бы сделать этого и я.

Добрый Габл не взял с меня оплаты, что весьма меня тронуло.

Вернувшись в Дрезден, чтобы не нанимать модель, я написал автопортрет.

После долгих раздумий я решил попросить отставки у министра просвещения. Она была принята, но мне нужно было вернуться в Одессу, чтобы дочитать мой цикл лекций зимой и дать университету время найти мне замену. Моя семья осталась в Дрездене.

По прибытии в Одессу, я обнаружил, что Володкович[33]33
  Константин Ипполитович Володкович (1828–1909) – коллекционер, предприниматель. Проживал в Одессе (вилла сохранилась), основатель и председатель первого в Российской империи «Римско– католического благотворительного общества» (Одесса). Был женат на Хелене Джевецкой (1839–1913). Брак Володковичей был бездетным, супруги удочерили дочку дальних родственников по линии Ярошинских (мать X. Джевецкой) – Марию Романовскую (1874–1966), оказавшуюся в одесском приюте «Дом Марии» для девочек-сирот. В 1893 г. Мария Володкович вышла замуж за писателя Генрика Сенкевича. – Прим. Оксаны. Лобко (Киев).


[Закрыть] и другие мои друзья провели всю ночь, обсуждая, не было ли более разумным послать мне телеграмму, чтобы не возвращаться туда в такие неспокойные времена, особенно, когда кто-то распространил слух, что я состоял в партии нигилистов. Я не боялся обвиненений в какой-либо государственной измене, и был рад, что вернулся – но какая научная работа могла идти в такой небезопасной атмосфере?

Я ничего не могу припомнить из тех неприятных месяцев. Не могу даже сказать, где я жил и где питался. Весной, попрощавшись с Володковичами и коллегами-преподавателями, я вернулся в Дрезден, оборвав все связи с Одессой.

В 188о году я отправился в Венецию с женой и детьми навестить тетю жены, миссис О’Коннелл, которая ухаживала за моим шурином, заболевшим тифом. Он почувствовал себя лучше, и его взяли с собой в Варезе, недалеко от Милана, поэтому и мы поехали с ними в это прекрасное место, где был отличный санаторий.

Я воспользовался этим и начал серьезно работать над очередной своей картиной. Рядом с Варезе находятся село и монастырь Мадонна-дель-Монте[34]34
  Madonna del Monte – селение, в настоящее время в составе г. Варезе, известное своим санктуарием Sacro Monte (Святая Гора), символизирующим в архитектурных формах – в виде 14-ти капелл – богородичный цикл Розария, читаемый по четкам-розариям; отсюда и местный женский промысел – изготовление четок, о котором ниже рассказывает мемуарист.


[Закрыть] на вершине горы.

Монастырь Сакро-Монте, ксилография, 1896 г.

Отправившись туда со своими красками, я, подыскав приличную маленькую гостиницу, решил начать с любого сюжета, который попался бы мне на глаза. Вскоре я увидел старушку девяноста лет и написал ее, сидящей у закопченной деревенской старинной печи. Акварель получилась крупного размера, и, поскольку у меня не было больших возможностей писать с натуры, я справлялся с ней медленно. Днем я работал в доме старушки, а вечерами гулял и отдыхал на небольшой лужайке, откуда открывался великолепный вид на Ломбардскую равнину.

Сельские женщины, которые целый день трудились, нанизывая на нитки церковные четки, приходили и садились возле меня на лужайке, продолжая свою работу. Среди них были старые и молодые, красивые и не очень, но все они были полны дружелюбия, веселья и остроумия. С этими женщинами можно было говорить обо всем на свете, потому что всё их интересовало, при этом у всех у них существовал один и тот же идеал – стать госпожой. У них совсем не было чувства зависти по отношению к «господам», они просто хотели стать ими сами. Зависть, бурлящая теперь среди людей, разрушая само их существование и деморализуя их, была тогда неизвестна. Эти женщины даже и не думали подражать господам в их одеждах: сегодня же платье – единственное, что занимает мысли.

Они были одарены непосредственной любознательностью от природы. Никогда за те три недели, что я жил рядом с ними, я у них не слышал ссор или неприятных слов. Они весело работали, шутили, говорили о любви и заливались смехом, когда я спрашивал пожилых женщин, помнили ли они последний день, когда чувствовали страсть. В селе никого не было, кроме женщин. Мужчины зарабатывали на хлеб, работая в других местах, и в гостинице мне посоветовали быть осторожным, потому что иногда они бывали ревнивы и могли вернуться в любой момент. Двух-трех этих женщин я звал по именам, и они стали для меня настоящими друзьями: когда они узнали, что моя жена поехала верхом на лошади, чтобы навестить меня, они спустились прямо к подножию горы, чтобы нарвать для нее цветов.

Вернувшись в Венецию, мы поселились в меблированных комнатах, и я начал работать. Прежде всего, я решил понять, сможет ли живопись обеспечить достаточный заработок, если доход от моего имения в Сычёво потерпит неудачу. Я вовсе не собирался отказываться от научных интересов и от общения с учеными, становясь художником, особенно потому, что знакомые мне художники не казались мне людьми отзывчивыми. Они были ревнивы, полны предрассудков и не были объективными: таковы характерные недостатки художников. Единственными, кто был еще хуже в этом смысле, были музыканты, но им это более простительно, потому что искусство последних состоит в том, чтобы пытаться воспроизвести собственную душу, в то время как первые должны только воспроизводить что-либо.

Дабы меня не считали художником-любителем и не забыли, что я человек науки, я решил взять творческий псевдоним, тем более что уже существовал художник по фамилии Волков[35]35
  Ефим Ефимович Волков (1844–1920) – живописец-пейзажист, выпускник Императорской Академии художеств, позднее ее профессор.


[Закрыть]. Уже этого было достаточно для смены фамилии, потому что очевидно, что один из двух художников-однофамильцев будет причинять вред другому: публика не будет заниматься поиском личных имен и не будет запоминать два разных инициала.

Художник, австриец Петтенкофен[36]36
  Аугуст фон Петтенкофен (August von Pettenhofen; 1822–1889).


[Закрыть], говорил мне, что его брат или кузен (не помню, кто точно) нанес ему огромный вред своими картинами, помешав ему создать себе имя. Это зашло так далеко, что мой знакомец был вынужден давать своему родственнику пенсию в 1500 флоринов в год, заставив его творить под другим именем.

Поскольку я никого не знал в Париже и хотел отправить туда несколько своих картин для Салона[37]37
  Парижский салон – одна из самых престижных регулярных художественных выставок Франции, официальная регулярная экспозиция парижской Академии Изящных искусств.


[Закрыть], то выслал четыре своих акварельных рисунка Гупилю[38]38
  Адольф Гупиль (Adolphe Goupil; 1806–1893) – французский маршан.


[Закрыть], попросив о помощи.

6 января 188о года Гупиль написал мне:

«Мы рады сообщить Вам, что получили Ваши четыре акварели, и хотя мы опасаемся, что их будет трудно продать, потому что сюжеты не очень привлекательны, мы считаем их художественные качества настолько высокими, что будем рады, если Вы оставите их у нас на комиссии. Будем рады вступить в деловые отношения с таким талантливым художником, как Вы, и поэтому предлагаем наши услуги по доставке двух Ваших акварелей в Салон».

Один приятель порекомендовал мне написать в Общество изящных искусств [Fine Arts Society] в Лондоне и я послал им акварели, установив желаемую для меня цену. В ответ я получил отменные комплименты, но мои цены оказались для них слишком высокими, так что я написал письмо с просьбой отослать мои работы обратно, что и было сделано примерно через шесть недель, в течение которых я работал целыми днями и многому научился, так что, когда они, наконец, прибыли обратно, меня сильно поразили их недостатки. Однако, по правде говоря, это случилось единственный раз, когда Общество изящных искусств отправляло мне назад какие-либо из моих произведений – за те двадцать лет, что поддерживаю с ним связи.

Эти две попытки побудили меня искать лучшую квартиру без мебели с тем, чтобы устроить собственный дом. В те времена, в отличие от нынешних, жилье можно было купить за небольшие деньги, а цены на аренду квартир были до смешного низки.

Я нашел квартиру в одном из самых красивых дворцов Венеции – Палаццо Контарини – на Большом канале. На самом деле это были два дворца, стоящие рядом, со связующим мезонином[39]39
  В самом деле, точное название ансамбля – Дворцы Контарини (во множ, числе), имеющие разные названия: Палаццо Контарини де Корфу, справа, и Палаццо Контарини дельи Скриньи. В 1838 г. семейство Контарини продало комплекс графине Берхтольд (см. о ней ниже).


[Закрыть]. В одном из этих дворцов я занял первый этаж и мезонин. На первом этаже располагались просторная столовая, две гостиные и другие большие комнаты. Мезонин состоял из нескольких расположенных рядом комнат, имеющих вид на канал. Я описываю эти комнаты, чтобы показать, что можно было получить в те дни за смешную сумму. Если бы я не хранил договор, который подписал в 188о году, когда мне установили аренду в тысячу франков в год, я бы забыл эту цифру и не смог бы поверить, что такое возможно.

Конечно, мы должны были снабдить дом необходимыми вещами, но поскольку старую мебель тогда можно было приобрести недорого, у нас вскоре образовалась очаровательная квартира. Дворцы Контарини принадлежали в то время графине Берхтольд[40]40
  Графиня Матильда фон Берхтольд (Mathilde von Berchtold), урожд. Штрахан (Strachan) (1813–1899). После кончины в 1875 г. супруга, графа Антона-Марии фон Берхтольда, постоянно жила в Венеции.


[Закрыть], которая была в свое время большой красавицей, а состарившись, не позволяла никому себя видеть. Ходили слухи о самых необычных историях из ее жизни в этих дворцах; рассказывали даже, что один француз оказался запертым там однажды на две недели.

Думаю, однако, что это были фантазии людей, которые не могли понять женщину, несколько отличающуюся от других. Точно можно сказать только то, что она жила совершенно одна в доме рядом с одним из своих дворцов; один господин трапезничал там у нее каждый день и кроме него графиня никого не видела. Время от времени она выходила по ночам, и люди, встречавшие ее на улицах, думали, что это ведьма. Несмотря на всё это, у нее был сын, граф Берхтольд, который время от времени наезжал в Венецию, чтобы увидеться с матерью и пожить во всегда готовой для него квартире. Каждый в Венеции знал ее племянницу, жену герцога делла Грациа, сына герцогини де Берри. Эта пара проживала в великолепном дворце Вендрамин[41]41
  Дворец Вендрамин (Са’ Vendramin; в настоящее время употребимо название Ка Вендрамин-Калерджи) – один из самых престижных особняков на Большом канале; с 1946 г. в нем размещается Венецианское казино.


[Закрыть], а герцогиня де Берри[42]42
  Мария-Каролина Бурбон-Сицилийская, принцесса обеих Сицилий, в замужестве герцогиня де Берри (дворец Вендрамин приобрела в 1844 г.); от второго брака, с герцогом делла Грациа, имела сына Адинольфо (принцесса во втором замужестве сохраняла титул Ее Королевского Высочества герцогини де Берри).


[Закрыть], которой тогда перевалило за восемьдесят, была еще довольно крепка и ходила одна по улицам. Зимой она покидала свой дворец, чтобы жить в отеле.

Вскоре после того, как мы поселились во дворце Контарини, мне пришлось пожаловаться на ряд недостатков, за которые считал ответственной владелицу, и я передал письмо старому Симонетти, единственному человеку, вхожему к графине, с тем, чтобы вручить ей мое письмо.

Вот ее ответ:

«Господин Волков,

я только что получила Ваше письмо, которое удивило меня. Прежде всего, весьма жаль, что мне приходится отказать во всем, что Вы просите, и если Вы возьмете на себя труд осведомиться, Вы обнаружите, что я никогда не делаю никакого ремонта. Я так дешево сдаю квартиры во дворцах Контарини, потому что не хочу, чтобы меня беспокоили необоснованными требованиями, всегда выдвигаемыми снимающими квартиры людьми».

Несмотря на сухую лаконичность, письмо заканчивалось следующим образом: «Мы так приблизились к Великим праздникам, что я решилась послать Вам мои поздравления и пожелания счастливого Нового года».

После этого я больше никогда не жаловался.

Дворцы Контарини

Несмотря на то, что Палаццо Контарини был огромен, мне не удалось устроить в нем мастерскую, главным образом потому, что сначала мы должны были подумать, как согреть это место, и именно зимой я хотел заниматься наукой. Маленькая оранжерея и большая отапливаемая комната рядом были бы незаменимыми для моих научных экспериментов, но такие удобства можно было иметь только в собственном доме. Именно в связи с этим мне пришла в голову мысль о покупке собственного дома, и когда в конце 1882 года выгодная продажа моих акварелей дала мне немного денег, я купил дом, где мы и поселились по возвращении из Варезе.

Когда я сказал графине Берхтольд, что мы покинем ее квартиру в 1883 году, она написала следующее:

«Господин Волков,

Симонетти хочет, чтобы я написала Вам любовное письмо. Поэтому хочу сказать, что я действительно сильно Вас люблю – что не совсем верно, но почти так, потому что я обожаю Ваших детей, и мне весьма жаль, что Вы покидаете нас. Дети будут теперь далеко, и я не увижу их проплывающими в своей лодочке, что было одним из моих самых больших развлечений. Также хочу сказать Вам, что, если я всегда отказывалась от удовольствия от встречи с Вами, причина в том, что я не могу сделать исключение, хотя, честно говоря, хотела бы сделать его, во-первых, потому что люблю русских, а во-вторых, потому, что Вы немного сумасшедший, также, как и я. Надеюсь, что Вы будете счастливы в своем новом доме, о котором я немного знаю. Не пускайтесь в большие расходы, и помните, что в Венеции всегда нужно потратить на дом вдвое больше, чем его продают.

С самыми теплыми пожеланиями,

поверьте, искренне Ваша,

Матильда Берхтольд-Штрахан».

Должен упомянуть одну любопытную вещь о дворце Контарини, которая сделала его знаменитым. Говорили, что там полно тайных ходов и что графиня может гулять по всему дворцу, не будучи увиденной или услышанной, сама же она могла делать и то, и другое. Мы поверили, что в этом есть доля правды, потому что однажды, когда мы слишком сильно надавили на кирпич в стене, он провалился, и мы увидели, что за стеной находилась другая комната или коридор. Думаю, что эта бедная графиня, жившая в дальнем крыле дворца, видела моих детей в доме много чаще, чем в их сандоло[43]43
  Традиционная венецианская лодка, несколько отличная от знаменитой гондолы.


[Закрыть], и именно поэтому она сожалела, что они должны были съехать.

Мне нужно было думать об образовании моих детей, и я стал изучать разные школы в Венеции. В то время немецким и французским языками там пренебрегали, и куда могли ходить дети, не говорившие по-итальянски? Я надеялся найти что-то вроде замечательной школы во Флоренции, которую сам посещал в 1857 году и которая называлась «Школой для отцов семейств». Детей там отправляли в специальные классы, где они продолжали начатую в своей стране учебу; но ничего подобного нельзя было найти в Венеции.

Поэтому мне пришлось воспользоваться услугами г-на Бюринга, только что закончившего университет молодого немца, со шрамом на лице – результатом дуэли. Мы поселили его с детьми в мезонин дворца, и он начал давать им уроки, а сам изучать итальянский. Энергия, с которой он работал, была поразительной. Сразу же после того, как он заканчивал занятия с детьми, он доставал свои собственные книги – переводы и словарь, и занимался так усердно, что уже через год смог написать на итальянском языке первый памфлет.

Когда бывало жарко, он рано утром выпрыгивал из окна в Канал и снова заходил в дом в своем купальном костюме через большую входную дверь. Однажды он поднялся на второй этаж и спрыгнул оттуда с балкона в воду, – я попросил его больше не делать этого из-за остатков причальных свай (pali), которые могли находиться под водой.

Это венецианское развлечение полностью исчезло с момента появления пароходов. В прежние времена каждый мог купаться перед своим собственным домом, и старая графиня Тан, владелица небольшого дворца на Канале, установила палатку между четырьмя сваями перед своим домом, чтобы иметь возможность наслаждаться уединением. Именно у входа в наш дворец, смотрящий на Канал, я дал двум своим сыновьям первые уроки плавания, и они усвоили их так быстро, что после двухнедельного обучения смогли плавать до железнодорожной станции, на расстояние около двух километров (в сопровождении моей жены, плывшей вслед на своей гондоле). Понятно, что всё, что связано с гондолами, гондольерами и лодками, представляло огромный интерес для детей, и они не чувствовали себя достаточно счастливыми до тех пор, пока им не подарили маленькую лодку-сандоло, в которой они могли грести венецианским способом, стоя. Вскоре оба мальчика и их сестричка уже могли грести вполне хорошо. Их сандоло было отлично известно в городе, потому что они все носили синие майки и кепки, а моя маленькая дочка – серую юбку.

Однажды с нами был князь Виктор Барятинский[44]44
  Князь Виктор Иванович Барятинский (1823–1904) – капитан 1-го ранга, участник обороны Севастополя, командир брига «Эней», автор воспоминаний о Синопском бое и Крымской войне. В 1890-е гг. поселился в Риме, в Палаццо Киджи, где и скончался. На кладбище Тестаччо установлен его кенотаф, в то время как прах перевезен в Россию.


[Закрыть], и я спросил его, не желает ли он поплыть с детьми в лодке. Как старый моряк, он сказал, что ему бы этого очень хотелось, но, поскольку он сильно страдал подагрой, то сказал детям, что если упадет в воду, это будет для него смертельно. Это, однако, их не напугало, и они взяли его в долгую прогулку по Лагуне, вернувшись без каких-либо неприятностей.

Князь Виктор Иванович Барятинский

Я дал этой маленькой лодке имя «Mi no eh!», что на венецианском диалекте означает «Это не я», так как знал, что в маленьких каналах у детей будут постоянные проблемы с другими лодками, и всегда будут возникать споры «кто виноват». Все будут твердить: «Это не я!» («Mi no eh!»).

…Красота Венеции полностью зависит от близких отношений, которые существуют между водой и городом, и эти отражения делают вид Венеции уникальным. К сожалению, с тех пор, как появились пароходы, и, кроме того, «lancie» (катера), создающие волны по обеим сторонам каналов, эта характерная черта венецианской красоты сильно ослабла.

Купив собственный палаццо за 15 тысяч франков – небольшую сумму для дома на Большом канале – я очень этим гордился. Но каково было мое разочарование при встрече с одним венецианцем, которому я рассказал об этой покупке, когда тот заявил, что я купил только половину дома, принадлежавшего, в действительности, двум разным владельцам. Увы, вскоре я обнаружил, что это правда. Я не понимал раньше, что в Венеции дома можно разделить на этажи, и поэтому был вынужден купить теперь другие этажи, заплатив на 18 тысяч франков больше. Эти непредвиденные расходы заставили меня продолжать работать над акварелями, не надеясь на устройство научной лаборатории. Когда я внимательнее присмотрелся к своему приобретению, то увидел, что для того, чтобы сделать его пригодным для жизни, я должен был потратить еще более 100 тысяч франков.

Не имея пока имени как художник, я мог надеяться собрать такую сумму, только установив минимальную цену на свои акварели и в то же время, максимально увеличив их количество. Вскоре я понял, что на необходимые 100 тыс. франков, не говоря уже о стоимости маленькой научной лаборатории, потребуется три года работы по десять-двенадцать часов в день. Это открытие огорчило меня, и я должен был смириться с тем, что идея осуществлять два вида деятельности одновременно, а именно – науку и искусство, оказалась невозможной. Необходимость попрощаться с наукой, где я уже сделал себе имя, и положить конец общению с несколькими коллегами, которые, вероятно, посчитают меня дезертиром, ввергла меня в уныние. Моя печаль в то время было неописуемой. Если бы я мог предвидеть, что двадцать лет спустя унаследую великолепное поместье с возможностью применить свои научные знания на практике[45]45
  Речь идет об усадьбе Баловнёво, полученной по наследству от дяди.


[Закрыть], я бы покинул тогда Венецию, удовольствовавшись доходами от Сычёво и устроившись в немецкий университет.

Палаццо Волкофф

Весь день я рисовал в гондолах или на улочках, а вечером отдыхал, посещая общество. Работа на венецианских улочках – которая скоро станет только воспоминанием – была интересна в высшей степени, и не только из-за живописной архитектуры, но и из-за местных женщин: обычно их можно было видеть у дверей их домов с детьми, игравшими там целыми днями, плачующими и жестикулирующими. Никогда не забуду ответ маленькой девочки лет шести, игравшей в конце улицы, когда ее мать, стоявшая рядом со мной, закричала ей: «Vien qua, presto, curri in sto momento!» («Иди сюда быстро, сей момент!»). «Neanche in un momentin di sto momento non vegno» («He приду даже и в моментик сего момента!»), – ответил ребенок, давясь от смеха.

Первую мою действительно значительную акварель я выполнил в церкви дей Фрари. Я назвал ее «После мессы», и эта работа заняла у меня все три зимних месяца. Меня закрывали внутри церкви с двенадцати до пяти часов, в то время как четверо кустодов[46]46
  Смотрители; итальянизм, широко распространенный среди русских путешественников по Италии на рубеже XIX–XX вв. (см., например, у Павла Муратова).


[Закрыть] сидели у входа, чтобы открывать двери для посетителей, которых они ждали с величайшим нетерпением ради чаевых. Иногда они пререкались между собой, а иногда общались самым дружелюбным образом. Эти кустоды были мне интересны с психологической точки зрения. Вероятно, они были честными людьми, так как духовенство доверяло им ценные предметы, какими обычно обладают католические храмы: надгробия, картины, алый дамаст в изобилии, подсвечники и кружки для сбора в пользу бедных – всё это было в их ведении. Зимой, когда никто не заходил в храмы целыми днями, они часами сидели вместе, выглядя подавленными и полусонными. Однажды я видел, как они с величайшим интересом наблюдали, как восковой фитиль, который они нашли на земле, горел в руках одного из них, и были довольны, как дети, когда их товарищ, наконец, обжег пальцы.

Базилика дей Фрари, фото конца XIX в.

Как-то один художник копировал склеп Антонио Кановы в церкви дей Фрари и привел несколько молодых женщин в качестве моделей, чтобы поставить их на передний план. Женщины были веселыми, и раз я подсмотрел, как они проводили эксперименты в центре церкви, желая увидеть, сколько раз каждая из них могла повернуться на пятке. Их маневры настолько заинтересовали кустодов, что трое из них, хотя и были стариками, начали подражать пируэтам на пятках. Это продолжалось минут двадцать к радости всей компании. Глядя на них, кто-то мог бы предположить, что эти люди недоразвиты.

Удивительным образом всё это мне встречалось во всех церквях, где приходилось работать; кустоды, похоже, принадлежали к одному и тому же глуповатому людскому типу, несмотря на то, что церковные власти, похоже, могли полагаться на их честность. После многолетнего опыта работы с ними в разных храмах я теперь лучше понимаю их характер и часто спрашиваю себя, была ли идиотическая их сторона унаследована с рождения или она происходила от постоянного проживания в ненормальных условиях. Все они страдали от ревматизма, потому что вполне достаточно было провести несколько зимних дней в венецианском храме, чтобы получить эту хворь, а они проводили там всю свою жизнь.