Текст книги "Палаццо Волкофф. Мемуары художника"

Я также познакомился с очаровательным человеком, князем Рудольфом Лихтенштейнским, двоюродным братом правящего князя[64]64
  Князь Рудольф Лихтенштейнский (Rudolf von und zu Liechtenstein; 1838–1908), кузен правителя княжества Иоганна II (1840–1929).


[Закрыть]. Зимы он проводил в Венеции со своей супругой, актрисой придворного театра в Вене – весьма неинтересной дамой и плохой актрисой. Она была его второй женой, и поскольку первая была еще жива, он не мог развестись в Австрии, и повенчался с этой актрисой в униатской церкви в Венгрии.

Князь Рудольф Лихтенштейнский, 1895 e.

Князь очаровывал женщин. Он был интеллектуалом, остроумным, добродушным, с пронзительными глазами и белым лицом; носил огромный галстук а-ля Лавальер. Он сам начищал до блеска свои сапоги каждый день. Но вся эта эксцентричность была естественной: он не имел ни малейшего желания пытаться поразить мир. Он звал своих друзей их уменьшительными именами. Баронессу Шлейниц он называл «Мими», и был близок с Козимой и семьей Вагнера[65]65
  Козима Вагнер (Cosima Francesca Gaetana Wagner; 1837–1930) – внебрачная дочь Ференца Листа (от его связи с французской писательницей графиней Мари д’Агу); вторая жена Рихарда Вагнера. См. подробнее о ней у мемуариста ниже.


[Закрыть].

Одной из его характерных черт была неспособность хранить даже малейшую тайну, что располагало к нему женщин, всегда стремящихся узнать побольше о других. Каждая из них думала, что она ему больше всего нравится, и что именно для нее он сделает исключение и будет хранить доверенные тайны – но каждая была неправа!

Сам отличный музыкант, он был выдающимся вагнерианцем, и его импровизации были интересны. Он часами сидел за роялем, импровизируя, и делал это так хорошо, что даже Вагнер и Лист слушали его с удовольствием.

Я вскоре подружился с этим интересным человеком, несмотря на антипатию, которую испытывал к его жене. Однажды он признался мне, что его единственным желанием в жизни было полностью отделить себя от своих родственников, которые позволили ему сохранить замок Нойленгбах возле Вены, но из-за его нового брака забрали у него всё остальное. Он хотел полностью избавиться от них и начать зарабатывать себе на жизнь работой. Я посоветовал ему попытаться написать оперу, потому что с его именем даже плохая опера могла бы иметь успех.

«У меня нет сюжета», – сказал он.

«Какое это имеет значение? – спросил я. – В каждой опере есть хор, сцены любви и ревности. Начните с сочинения темы для хора».

«Дорогой мой! – сказал он, – это правда. Я начну завтра и принесу Вам тему, как только она будет сделана».

После двух недель работы он принес мне свою тему. Она состояла только из одного такта! Но она была неплоха, при этом я увидел, как мало способность к импровизации помогает в серьезной работе, и понял, что написание опер никогда не принесет ему достаточных для жизни средств.

Затем он захотел попробовать себя в литературе и создал описание танца чардаш. Взяв на себя труд написать критическую заметку по поводу этой работы, я отправил ее княгине Хатцфельдт, попросив отдать ее ему, если она посчитает, что очерк будет полезен.

Вся женская община в Венеции, посещавшая княгиню Хатцфельдт, любила Лихтенштейна и интересовалась успехом его замыслов, и многие из них считали, что моя критика принесла бы ему много пользы, но благородная княгиня так и не отдала мою заметку ему, зато написала встречную критическую статью, которая мне показалась весьма незаурядной. Однако думаю, что и сам Лихтенштейн осознал свою литературную неспособность, потому что никогда больше ничего не писал.

Однажды Лихтенштейн сказал мне, что знаменитый американский спиритист по имени Бастьен должен был прибыть в Европу, и что он собирается навестить его в Нойленгбахе и показать ему там чудеса спиритизма. «Я довольно нервно воспринимаю такого рода эксперименты, – сказал он, – потому что знаю, как легко меня можно одурачить. Поэтому я прошу Вас, мой дорогой друг, когда придет Бастьен, поприсутствовать на сеансах, чтобы Вы могли объяснить их мне и умерить мою слишком большую доверчивость».

«Я приду, – ответил я, – если Вы устроите дыру в стене соседней комнаты с той, где Бастьен будет проводить свои эксперименты, чтобы я мог следить за его действиями и движениями незаметно». Это, однако, не могло быть устроено, и поэтому я не пошел.

Бастьен приехал в назначенное время, и Лихтенштейн окончил тем, что стал сумасшедшим спиритуалистом. Не могу припомнить, было ли это в 1881 или 1882 году, когда я направлялся в Россию, сделав остановку в Байройте[66]66
  Немецкий город, где в 1872 г. обосновался композитор Рихард Вагнер, сумевший осуществить тут свою мечту: построить грандиозный оперный театр специально для представления главного его произведения – «Кольца Нибелунгов».


[Закрыть], чтобы повстречаться с бывшими там вместе княгиней Хатцфельдт, баронессой Шлейниц и князем Лихтенштейнским. Как только князь увидел меня, он начал говорить о спиритизме и попросил меня приходить по вечерам на сеансы, которые они проводили вместе и на которых также присутствовал художник Пассини. Процедура заключалась в том, что под стол надо было положить лист бумаги и карандаш, а духи затем написали бы там самые необычные вещи. После того, как князь привел мне несколько примеров, он внезапно сказал: «Я пользуюсь тем, что мы одни, мой дорогой друг, чтобы сказать Вам, что нахожусь в затруднительном положении из-за случившегося с моей женой приключения».

«О чем же идет речь?» – спросил я.

«Сегодня Вагнер публично выгнал ее из своего дома. Что мне делать? Что я могу сказать или предпринять?»

Говоря так, он ходил туда-сюда по комнате в состоянии сильного волнения.

«Я должен проглотить эту пилюлю и не говорить более об этом. Нельзя ведь бросать вызов Вагнеру, не так ли?»

В тот же день я увидел княгиню Хатцфельдт, баронессу Шлейниц и Пассини и решил, что мне надо остаться на вечерний спиритический сеанс, чтобы разоблачить княгиню Лихтенштейн: я был уверен, что это она писала на бумаге под столом ногой. Но все они, хотя и были убеждены в том, что эта женщина дурачила их, умоляли меня ничего не делать, потому что Рудольф сошел бы с ума от этого. Поэтому я попрощался со всеми и уехал в Россию, восхищаясь проницательностью Вагнера, который, несомненно, осознал роль, играемую женой Лихтенштейна в этих спиритических сеансах. Благодаря этому она нашла легкий способ завладеть мужем. Зная его впечатлительный характер, а также то, как легко он избавился от своей первой жены, она думала, что он может и ее подчинить такой же судьбе. Но теперь Рудольф прислушивался к духам, и именно им он подчинялся. Одним из первых новых приказов было никогда не говорить о спиритизме г-ну Волкову.

Два месяца спустя, возвращаясь из России, я обнаружил, что Лихтенштейны пребывали в Мерано, и изменил свой путь, чтобы посетить Рудольфа в отеле, где они остановились. Княгиня покинула комнату, когда увидела, что я вошел, но Рудольф принял меня, как всегда, как настоящего друга. Я попросил его зайти на следующий день в мой отель в любое удобное для него время. Он не осмелился ответить мне из-за страха быть услышанным, но, провожая меня, спускаясь по лестнице и понизив голос, сказал: «Я приду в девять часов».

Он сдержал свое слово, и в девять часов мы вышли в сад поговорить. Мы обсудили всех наших друзей, и он убеждал меня своей долгой речью в том, что его идеи совершенно ясны, беспристрастны и даже глубоки. В конце беседы я спросил его, разговаривали ли с ним сами духи или использовали ли они кого-то еще для передачи своих нелепостей.

«Мой дорогой друг, – сказал он, – Вы, вероятно, из числа тех, кто подозревает мою жену. Вы действительно думаете, что я настолько наивен или глуп, чтобы не заметить, что она нас одурачивает? Нет, Вы не понимаете всего, что произойдет в мире. Вы не можете себе представить, какую роль я буду играть в будущей жизни народов. Я буду сидеть на горе, и спиритизм пройдет через мою личность в огромные массы людей».

Тогда я понял, что Лихтенштейн был потерянным человеком. Протянув ему руку, я сказал: «До свидания, мой дорогой друг, желаю Вам удачи на горе, и не забудьте меня на равнине».

Он пожал мне руку и ушел без дальнейших слов.

Не помню, как долго длилась жизнь этого сильно изменившегося человека, но слышал, как люди говорили, что он день ото дня становится всё слабее, но всё увереннее в великом будущем, приготовленном для него духами. Два– три года спустя я случайно увидел его фотографию, так как он больше не приезжал в Венецию. Это был совсем другой человек: его лицо исхудало, волосы поседели, и он сидел в инвалидном кресле. Князь умер несколько лет спустя.

Само собой разумеется, что семья Вагнера была на переднем плане в доме княгини Хатцфельд и часто проводила там вечера, поэтому у меня были широкие возможности беседовать с маэстро откровенно и сердечно. Только однажды мы не пришли к согласию: это было, кстати, о Гамбетте[67]67
  Леон Мишель Гамбетта (Leon Michel Gambetta; 1838–1882) – французский политический деятель, премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881–1882 гг.


[Закрыть], которого я восхвалял, тогда как Вагнер называл его «Hanswurst»[68]68
  Шут (нем.).


[Закрыть].

Молодой Тоде, ставший впоследствии мужем Даниэлы фон Бюлов, дочери Козимы Вагнер[69]69
  Первый муж Козимы Вагнер – музыкант Ганс фон Бюлов (Hans von Bülow), их дочь Даниэла вышла замуж за искусствоведа, эксперта по Ренессансу Генри Тоде (Henry Thode; 1857–1920).


[Закрыть], и профессором истории и искусства в Гейдельбергском университете, также приезжал к княгине Хатцфельд. Лист проводил целые вечера во дворце Малипьеро, неизменно импровизируя на фортепиано. В такие моменты было интересно наблюдать за его лицом, но что касается импровизаций, то это были всего лишь пассажи весьма простых гармоний, которые он играл очень легко, едва касаясь клавиш. Весьма примечательной была его манера – руки блуждали по верхним клавишам фортепиано, заканчивая фразы трелями четвертым и пятым пальцами (что казалось игрой полусонного музыканта).

Рихард Вагнер, 1871 г.

Должен признать, что его разговор был более интересным, чем его музицирование, и я понял чувство мадам Актон, всегда говорившей о его чрезвычайно хрупкой внешности. Она часто повторяла: «Смотрите на него! Смотрите! Слушайте этого замечательного человека, потому что он скоро исчезнет» – и на самом деле он вскоре исчез.

Никогда не забуду один вечер наслаждения музыкой, проведенный у Вагнеров. Пришло много людей, в том числе княгиня Хатцфельдт и баронесса Шлейниц. Разговоры били ключом, потому что там, где была баронесса Шлейниц, они никогда не иссякали. Мы обсуждали причины различий между человеком – любителем музыки, и человеком, не получающим от нее удовольствия. «Что касается последних, – сказал я, – которые часто являются людьми с высоким интеллектом, мы должны признать, что музыка вызывает болезнь в нашем мозгу, некое патологическое состояние».

«А почему бы нет? – прервала мадам Козима. – Разве и жемчужина не является болезнью?»

Вагнер неожиданно встал и, обращаясь ко всем, сказал доверительно: «Что мы будем играть?».

Рихард и Козима Вагнер, 1872 е.

Семья Вагнера, 1881 г.

В центре – Даниэла фон Бюлов, приемная дочь Вагнера

Все замолчали в надежде услышать какую-нибудь любимую пьесу маэстро, сыгранную Рубинштейном[70]70
  Иосифа Рубинштейна не следует путать с прославленным Антоном Рубинштейном, большим противником Вагнера. – Прим. автора.


[Закрыть] и продирижированную им самим. Слово «мы», казалось, давало повод для этой надежды, когда, к нашему великому удивлению и разочарованию, Вагнер взял с полок небольшую сонату Моцарта и положил ее на фортепиано. Рубинштейн начал играть, а Вагнер бесшумно прохаживался по комнате. Я сидел рядом с Рубинштейном. Соната была одной из самых легких и простых; любому музыканту достаточно было просто бросить взгляд на каждую страницу, чтобы больше к ней не возвращаться. Рубинштейн следил глазами за маэстро. Он шел вверх и вниз, даже не глядя в ноты, но неуловимыми движениями, иногда рукой, а иногда одним пальцем, он дирижировал и производил самые удивительные эффекты. Это было изумительно, и как многому это нас научило! Мы все обратились в слух, а что касается меня, я еще и глядел во все глаза, потому что, несмотря на мое восхищение тем, как он играл эту пьесу, я видел, что Рубинштейн играет ее не так, как она была написана, и что эффекты, которые Вагнер заставлял его производить, совсем не соответствовали тому, что я читал в нотах.

Позже я позволил себе указать на это маэстро.

«Вы действительно думаете, что Моцарт сочинил ноты так, как они напечатаны? – сказал он. – В каждом издании люди позволяли себе изменять их по своему вкусу, а самого Моцарта нет».

Люди говорили, что у Вагнера был тяжелый характер, и даже тех, без кого он не мог обойтись, не миновали его неприятные, а иногда и чудовищные слова. Ходили слухи, что Иосиф Рубинштейн – самый милый и самый скромный человек, которого когда-либо производила природа, и без которого Байройт, вероятно, не существовал бы в том виде, в каком он есть в настоящее время, – всегда аккомпанировавший репетиции Вагнера на фортепиано, не имея больше возможности выдерживать капризы маэстро, покинул его однажды, и как будто навсегда. Однако через три года он вернулся, заявив, что больше не может жить без него. Руководитель балета в Дессау, Фрике, с которым я познакомился в Байройте, человек, совершенно незаменимый как импрессарио, признался мне, что он действительно не мог смиряться с этим: так неприятны были его отношения с Вагнером, что каждый вечер он изливал на бумагу всё, что пережил в течение дня. По его словам, он готовил книгу, которая должна была быть опубликована после смерти Вагнера; но когда я увидел Фрике после смерти маэстро и спросил его, где находится его книга и когда она будет опубликована, он ответил: «Никогда, потому что теперь мы понимаем, что он был душой всех нас».

Лично у меня не было неприятных моментов от общения с Вагнером. Надо признать, что он знал, как сильно я восхищался им. Не я ли однажды сказал ему, сидя рядом с ним за ужином у княгини Хатцфельдт, как поражен тем, что сижу рядом с человеком, которому я был обязан такими огромными радостями, тогда как он мне ничем не обязан. «К сожалению, – ответил он, – утех, кто это понимает, нет денег».

Но это восхищение не помешало мне в один прекрасный день высказать мнение, которое могло вызвать у него неудовольствие. Не знаю, какой дьявол побудил меня однажды вечером, когда я был с ним наедине, сказать ему, что несколько частей «Свадебного марта» из «Лоэнгрина» показались мне довольно банальными. Когда я думаю об этом сегодня, не могу себе представить, как у меня вообще хватило смелости заявить такое, но в то же время я рад, что сделал это, потому что обнаружил, как природа освободила этого человека от всего мелочного.

Без малейшего раздражения, он совершенно любезным тоном спросил меня, где я слушал оперу:

«Я слушал ее повсюду, – сказал я, – в Дрездене, Петербурге, Лейпциге, Берлине».

«Да, – сказал он, – и везде они играют ее плохо, я сыграю ее для Вас».

Он подошел к фортепиано и сыграл эту часть, и хотя его руки были далеки от рук пианиста, он заставил меня услышать ее в совершенно другом темпе, отличном от того, к которому я привык. Мои замечания не только не рассердили его, но даже позабавили, и он продолжал играть и петь[71]71
  В своей биографии Вагнера Глазенап не делает никаких намеков на этот эпизод, что доказывает мне, что Вагнер не говорил ему об этой беседе. Как сообщает Глазенап, после окончания «Свадебного марта» Вагнер начал напевать для меня сцену, где Фафнер предстает перед Зигфридом и пробуждается Брунгильда. – Прим, автора. [Карл Фридрих Глазенап (Cari Friedrich Glasenapp; 18471915), из балтийских немцев – писатель, исследователь творчества Вагнера. – Прим. ред.]


[Закрыть].

Итальянское общество мало понимало огромную репутацию, которой пользовались такие люди, как Лист и Вагнер в Германии и Австрии, и поэтому можно часто было видеть странные сценки. Так, например, на одном из приемов, устроенных княгиней Меттерних в честь Листа, в то время как она и я рассматривали и обсуждали семейный портрет, написанный Кирхмайром[72]72
  Керубино Кирхмайр (Cherubino Kirchmayr; 1848–1903) – итальянский художник.


[Закрыть], в соседней комнате, молодая дама, хорошо известная в венецианском обществе, вошла в комнату и, подойдя прямо к Листу, сказал ему: «Сударь, они попросили меня спеть что-нибудь. Вы сможете аккомпанировать мне?»

Дерзость, с которой она попросила об этом, давала представление о мере ее неведения относительно исключительного положения этого музыканта в мире, и о невозможности предлагать ему такое.

Мы с княгиней Меттерних только обменялись улыбками, но Лист, даже не поворачиваясь к этой женщине, сухо сказал: «Нет, мадам».

Через две-три минуты Лист вернулся в переполненную гостиную и довольно громко заявил: «Гогенлоэ, идите сюда и спойте “Два гренадера” Шумана. Я буду аккомпанировать Вам»[73]73
  Это был тот князь Гогенлоэ, который был сыном Штадтальтера из Страсбурга и племянником Гогенлоэ, друга Листа, с которым он некоторое время жил на вилле д’Эсте в Тиволи. – Прим, а&тора.


[Закрыть].

Образ жизни в Италии отличался от многих других стран того времени. Вот один пример, удививший иностранцев. Не знаю, было ли это по инициативе Вагнера или какого-нибудь венецианского музыканта сыграть под управлением Вагнера симфонию, написанную Листом в его юности. В Германии и в России все знали, что в качестве дирижера ему не было равных в Европе, и не существовало консерватории, которая не была бы рада возможности увидеть его в качестве дирижера. Вагнер, безусловно, сделал это, чтобы доставить удовольствие музыкантам Венеции. Но каково было его изумление, когда через несколько дней после спектакля он получил счет на две тысячи франков. Он его, конечно, оплатил.

Несколько дней спустя, на вечеринке у княгини Хатцфельд, Фронтали, первая скрипка, симпатичный малый и всеобщий друг, но не имевший никакого представления о мироустройстве, вручил Листу небольшой пакет, состоящий из четырех десятифранковых купюр – его долю из двух тысяч франков. Лист, не говоря ни слова, просто отвернулся – и было трудно заставить Фронтали понять, какую ужасную ошибку он совершил.

Портрет Ференца Листа работы ФридрихаПреллера, 1870-е гг.

Лицо Листа, уже пожилого человека, было поразительно интересным из-за того, как выражение и даже сама форма менялись в зависимости от его настроения. Некоторые дамы вставали в шесть утра, чтобы посмотреть, как он молится в церкви, и полюбоваться его блаженством. Особенно его густые и почти черные брови подчеркивали различные выражения лица в необычайной степени. Однажды, когда он заставлял Фронтали читать одну из своих скрипичных композиций, последний внезапно остановился на пассаже, который не мог сыграть, сказав: «Но это невозможно сделать». При этой фразе лицо Листа, сидившего за роялем, потемнело. Он насупил свои густые брови, его губы сжались, их уголки опустились, закрытые глаза исчезли под бровями, но он продолжал брать аккорд, где остановился Фронтали.

Последний, видя это, приложил все свои усилия к тому, чтобы попытаться воспроизвести фразу сначала немного лучше, потом еще лучше, наконец, довольно хорошо. Я всё время смотрел на Листа – его лицо было гораздо интереснее музыкального произведения. Каждое улучшение игры Фронтали отражалось в его чертах. Его губы разжимались, брови поднимались, глаза распахивались. Невозможно более наглядно представить переход от шторма к прекрасной солнечной погоде. Но сразу после этого, вероятно, вспомнив недавно сделанное ему замечание о том, что якобы пассаж из его композиции не может быть воспроизведен, его черты лица снова приобрели суровое выражение, и он сухо и запоздало повторил фразу Фронтали: «Это невозможно сделать… Нет, можно, если музыкант не спит».

Лицо Листа полностью менялось, когда во время сочинения какая-то музыкальная фраза поглощала его: он позволял мышцам лица расслабиться, забыв, что у него больше нет зубов. Его рот растягивался к ушам, кончик носа опускался, становясь еще более орлиным, а подбородок вырывался вперед – всё это в обрамлении его красивых белых волос, доходящих почти до середины щеки. Когда я видел эту трансформацию, я каждый раз спрашивал себя: кого мне напоминает это лицо? Очень четко – льва, менее четко сфинкса, а иногда и Данте.

Ка Вендрамин

Одним из мужчин, которых больше всего привечали во дворце Вендрамин, был господин фон Штейн, потомок знаменитой подруги Гёте[74]74
  Генрих Фрайхерр фон Штейн (1857–1887) – немецкий философ, эстетик, публицист, поэт; потомок Шарлотты фон Штейн (17421827), близкой подруги Гёте.


[Закрыть]. Его преданность Вагнеру была общеизвестна, а его восхищение философией сострадания, разработанной в «Парсифале», вызвало к нему интерес у тех, кто хотел углубиться в эту тему. Баронесса Икскуль[75]75
  Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбанд (1850–1928), баронесса, дочь генерал-майора и С.-Петербургского губернатора Ивана Сергеевича Лутковского и жена во втором браке барона Карла Петровича Икскуля фон Гильденбанда (1818–1894), российского посла в Италии в 1876–1891 гг.


[Закрыть], в то время остановившаяся в Венеции, решила воспользоваться возможностью получить больше знаний об этом предмете и попросила господина фон Штейна назначить день и час, когда он сможет посвятить ее в глубины этой философии, с чем тот охотно согласился. Я присутствовал при этой беседе, но поскольку никто не выразил желание увидеть меня в участниках этой лекции, рискнул спросить, как долго она продлится.

«Около двух часов», сказал фон Штейн.

«Очень хорошо, – сказала баронесса, – с двух до четырех часов я буду свободна для Вас».

«Тогда я приду и постучу в Вашу дверь в четыре часа, – сказал я, – хотя бы затем, чтобы увидеть, удалось ли Философии сострадания вдохновить Вас на небольшую жалость к Вашим поклонникам».

Когда часы пробили четыре, я постучал в дверь баронессы Икскуль. Она возлежала на шезлонге, в то время как фон Штейн, всё еще стоя, произносил последние слова своего выступления со всеми жестами, использующимися в этих случаях молодыми кандидатами на должность профессора. Дважды поклонившись, он сел.

«Вы всё поняли, баронесса? – спросил я. – Хватит ли у Вас смелости посвятить меня в очарование этой философии в присутствии Вашего наставника?»

«Конечно», – ответила она.

Я сел, и баронесса начала. Тот, кому никогда не выпадало шанса видеть эту соблазнительную женщину в моменты, когда она хотела доказать быстроту своего восприятия, просто не знал ее.

Она говорила в течение пяти минут, заостряя внимание на всех необходимых акцентах о действительно значительных факторах, в то же время, вскользь упоминая менее важные. И это при таком мастерстве владения предметом, что бедный фон Штейн был совершенно ошеломлен.

«Это всё? – спросила она, улыбаясь философу. – Я Вас поняла?»

«Это всё», – ответил он, как будто оторопев от ее понятливости. Возможно, он сравнил ее со своими способностями, и это заставило его расстроиться.

Через несколько дней я встретил его снова. Услышав, что я учился в Гейдельберге и могу ответить на вопросы, касающиеся жизни тамошних профессоров, фон Штейн сказал мне, что хотел бы посоветоваться со мной о своей проблеме, которую он должен решить и от которой зависит его будущее. Он попросил о встрече, и я принял его в тот же день.

После нескольких обобщений, совершенно чуждых предмету, который привел его ко мне, он заявил, что не может определиться с тем, кого он должен слушать – своего отца, посоветовавшего ему выбрать должность профессора в одном из немецких университетов, или же свои собственные склонности, побуждавшие его посвятить себя воспитанию Зигфрида, сына Вагнера, тогда мальчика лет десяти или около того.

Я увидел, что передо мной был один из тех энтузиастов, которых можно найти только в Германии – добрых, благородных, щедрых и бескорыстных, но живущих всегда в облаках в сентиментальном преувеличении и неспособных увидеть, что белое – это белое, а черное – это черное.

«Ответ на этот вопрос был бы достаточно прост, господин фон Штейн, – сказал я, – если перед тем, как решить, какую профессию выбрать, Вы сами изучите свои возможности для выполнения требований, которые любая из этих двух ситуаций возложит на Вас».

«Да, – сказал он, – я много думал об этом, целые ночи проводил без сна, и всё равно ничего не смог решить».

«Вы уверены, что действительно обладаете серьезными педагогическими качествами, необходимыми для воспитания мальчика? – сказал я. – Если нет, Вы причините ему вред, не принеся пользы себе. Вы так не считаете?»

Он не смог дать мне точного ответа на этот простой вопрос, поэтому я пришел к выводу, что он еще не думал об этом.

«Уважаемый господин фон Штейн, – сказал я тогда, – Ваш отец прав. Следуйте его совету и станьте профессором в университете. Там, по крайней мере, Вы не можете причинить никакого вреда никому, кроме себя, потому что сначала Вы будете только частным репетитором, и студенты будут иметь выбор посещать Ваши лекции или нет».

Молодой человек попрощался со мной, скорее огорченный, чем озаренный моим ответом, и я больше никогда его не видел.

Однажды мы с мадам Пинелли пошли на вечер к Вагнерам. Мы нашли мадам Козиму, сидящей на диване перед круглым столом, в центре которого горела лампа с большим абажуром, концентрируя свет на людях вокруг стола и погружая остальную часть комнаты в таинственную темноту. Мадам Козима выглядела очень живописно в костюме а ля догаресса из рельефного красного шелка на золотой основе.

Мы удобно уселись за стол, и вскоре между нами завязался оживленный разговор, а Вагнер, сказав «Как дела?», начал тихо ходить взад-вперед по затемненным углам комнаты.

«Вы знаете, – сказала Козима, – что господин фон Штейн покинул нас? Он уехал в Германию».

«И сделал правильно, – ответил я, – потому что это доказывает, что он, наконец, принял решение».

«Он очень хороший и замечательный человек, этот господин фон Штейн», – продолжила мадам Козима.

«Я не отрицаю этого. Такое же впечатление он произвел и на меня, хотя, к сожалению, он никогда не знает, что делать со своей добротой или кого он может облагодетельствовать ее избытком».

«Но не думаете ли Вы, – ответила Козима, – что причина его нерешительности действительно заключается в богатстве его натуры?»

«Вы необыкновенно благородны, мадам», – сказал я, поклонившись.

«Но, скажите нам, господин Волков, что Вы о нем думаете?», – сказала она по-немецки, чтобы лучше выразить свой вопрос («Was halten Sie von ihm?»), потому что это слово «halten» заключает в себе целый мир идей, которые не могут быть выражены по-французски, и смысл вопроса не может быть переведен иначе, чем «Что вы думаете о внутренней ценности этого человека?» – слово «внутренний», обращенное к его моральной и интеллектуальной стороне, а также его характеру и т. д.[76]76
  Этот пассаж позволяет предположить, что мемуары были написаны на французском. – Прим, переводчика.


[Закрыть]

«Я думаю, что если нужно выразить прямыми словами наиболее очевидную сторону его натуры, можно сказать, что он – ограниченный энтузиаст», – ответил я также на немецком языке, где слово «borniert» звучит менее грубо, чем слово «borné» [77]77
  Ограниченный, тупой (нем. и франц.).


[Закрыть] по-французски.

«Энтузиазм, – воскликнула мадам Козима, – разве это не прекрасно?»

«Без сомнения, – ответил я, – но это зависит от объекта. У того, кто изобретает, или создает, или производит, много энтузиазма. Это не только прекрасно, это sine qua non[78]78
  Необходимое условие {лат.).


[Закрыть] успеха. В то время как тот, кто не создает и не производит, не нуждается в этом качестве. Он должен…» И, поскольку, я не нашел точных слов, которыми можно закончить мысль, тут воскликнул Вагнер: «Он должен платить!» («Der muss zahlen!») – подойдя к столу тремя большими шагами и показывая выразительный жест, подняв палец к небу, а затем опустив его вниз.

«Спасибо, маэстро, это то, что я имел в виду», – ответил я.

Все засмеялись, таким неожиданным было появление Вагнера. Что касается смысла его слов, то каждый, кто читал его литературные произведения, знает, что он имел в виду.

Это вступление в наш разговор привело маэстро в хорошее расположение духа, и, забыв о том, что он чувствует себя «износившимся», начал снова ходить взад-вперед, принимая участие в беседе. Его веселье дошло до такой степени, что когда мадам Пинелли и я, прощаясь с мадам Козимой, спускались по лестнице, Вагнер сопроводил нас, рассказывая всевозможные маленькие истории, которые он лучше, чем кто-либо умел передать. Он стал спускаться с нами – не очень далеко, потому что Вагнеры жили в мезонине – не обращая ни малейшего внимания на наши мольбы о том, что он не должен делать этого, потому что подниматься затем наверх было вредно для его здоровья.