Текст книги "Сошествие/Descensus"

Возле ушей Срджана просвистело сотни пуль, но ни особой веры, ни особого просветления он не почувствовал. Веру Срджан не мог найти сам, а надежда ушла, махнув на него рукой. Он оказался совсем один на дне той ямы в которую загнал прежде всего сам себя, хотя и при поддержке злых времён и добрых людей. На дне ямы валялись сломанные мечты Срджана, в которые он когда-то играл, радуя Бога. Сейчас там, лежа среди радужных осколков себя, Срджан учился задавать вопросы и отвечать на них. Он снова и снова выводил себя на экзамен, пропуская через сито души и выделяя то, что даст ему силы не отступить перед бедой, не сломаться под гнётом ненависти или унижений. Он помнил, как ему говорили, что живыми в гроб не ложатся, что терпение и страдание абсолютно естественны, и они даются в жизни всем и избежать их невозможно. Срджан молился себе самому, поскольку забыл как это – молиться кому-то и надеяться на кого-то. Он молил себя, потому что не хотел подвести себя. Он пытался собрать хоть какую-то цельную вещь из валяющихся в яме души, осколков. Собрать и хоть как-то склеить.

К концу недели он нашёл в себе достаточно сил, чтобы начать собираться в дорогу. В большую дорожную сумку он сложил привычный багаж – носки, бельё, армейская рубашка, простреленная над правым плечом (тогда выстрел ушёл по касательной и не оставил после себя даже царапины, и с тех пор Срджан везде носил эту замызганную зелёную тряпку с собой как талисман). Он закинул в мешок ещё пару вещей и, хорошо подумав, взял с полки над кроватью несколько книг. Прежде всего – Крики со Змиянья Петра Кочича, земляка и родственника Срджана, несчастного местного гения, южнославянского мечтателя, который дождался осуществления своей мечты в белградском дурдоме, сгинув во мраке и одиночестве. Затем ещё любимые: Мастер и Маргарита Булгакова, Сто лет одиночества Маркеса, а ещё Стражилово Милоша Црнянского. Срджан знал, что там, куда он отправляется, он точно не будет их перечитывать, однако хотел иметь их при себе на дне рюкзака как твёрдое доказательство самому себе, что он всё ещё хозяин собственной души, поскольку давно уже перестал доказывать что-либо кому-то другому.

Среди книг он нашёл фотографию, которую давно не видел. На фотографии женщина лет двадцати. Длинные светлые волосы, разделены неровным пробором. Круглое улыбающееся лицо, высокий лоб без морщин, кожа чистая, как у младенца. Под высокими бровями карие, глубокие и печальные глаза, вздёрнутый нос, широкие чувственные губы. Сизая плетёная майка с небольшим вырезом, а на груди – золотой кулон в форме солнца. Когда-то, ещё до окончания факультета, Срджан на одной экскурсии, помнится, что это было на острове Корфу, познакомился с девушкой. На год его младше, красивая и стройная, с длинными руками и неуклюжими движениями. Она родилась в Нови-Саде, поэтому говорила медленно и певуче, словно поглаживая каждое слово. Была стыдлива и вежлива, как и город, в котором выросла, а горда и длиннонога, как её предки-боснийцы. Улыбаясь, оголяла белоснежные резцы, а розовые соски на никогда не видевших солнца грудях скрывала от всех, за исключением него. Её глаза отливали золотом, когда она мечтала. Она ходила неспешной походкой, а смеялась так, будто в мире не существовало зла. От неё веяло горячей пенной ванной, чистотой, кофе и тортом, миндальным молоком и морской солью.

Она закончила вовремя юридический так же, как и всё в свой жизни: по всем правилам, с благодарственными грамотами. Светлая и мягкая, она оберегала Срджана от зла, дарила ему книги и рубашки, которые он занашивал до дыр. У неё так и не получилось уговорить его надеть туфли, однако она ни разу не допустила, чтобы он вышел на улицу в грязных ботинках. Она отдала себя Срджану со всей серьёзностью и вниманием женщины, твёрдо и неотступно решившей любить. Она выбрала его, терпеливо и с женской мудростью позволяя себе верить ему. Без лишних раздумий, без разговоров и пышных празднований, знойным солнечным днём они поженились, стоя перед неопрятным регистратором который, кося глазом на часы, в ожидании конца рабочего дня, читал им чьи-то топорные, наспех сочинённые скучные поздравительные стихи. Они начали жить на съёмной квартире, исполненные счастья настолько, насколько могут быть счастливы мужчина и женщина. Смиренная и трудолюбивая, она то и дело просила его прочитать ей его рассказы, которые он втайне сочинял. Когда он рассказывал ей о классической философии, она глядела на него влюблённым и исполненным гордого изумления взглядом. Она мечтала о путешествии в Париж и как она подарит ему сына, представляла себя вспотевшей от болезненных и мучительных родов, но от этого лишь более прекрасной, с младенцем на груди. Вещи Срджана она всегда держала на отведённом месте и всегда смеялась подсказывая где что лежит, когда он шумно искал то, что понадобилось ему в этот момент. Ему нравилось, когда она, в любимой шёлковой пижаме, по которой бродили солнце, луна и медведи, прижималась к нему и засыпала как ребёнок. Она любила Срджана безудержно и страстно. Не смыкала глаз, ожидая его, когда он опаздывал, и не засыпала, без его поцелуев. Когда они просыпались на одной подушке, обмениваясь сонными утренними объятиям, она называла его смешными и милыми именами, не обращая внимания на его, руку на сердце, немного наигранные гримасы. Она разговаривала с цветами, убеждённая, что так они быстрее растут, в новогодние праздники превращала скучную квартиру в настоящую сказку, украшая каждый её уголок блестящими такими весёлыми и бесполезными мелочами. А на порогом обязательно вывешивала венок – на счастье.

Женщина, немного похожая на шаловливого ребёнка, знала о Срджане всё, а если чего-то не понимала, то и не стремилась понять, а лишь принимала сердцем всего его, со всеми недостатками. Она просто любила. Мягкая как шёлк и такая же прочная. Она могла вынести и стерпеть гораздо больше, чем он, показывая слабости свои только перед ним, но за пределами дома никогда. Она умела держать лицо. Умела не плакать, а если когда и плакала, то тихо и ему в плечо, скрывая даже от него и его поцелуев, слёзы. Но однажды она ушла. Ушла также тихо как плакала. Ушла с маленьким чемоданчиком и даже не стала хлопать дверью. Ушла не потому, что полюбила другого, не потому что он всё время пропадал, не потому что в их двери постучала нищета, не из-за сифилиса и гонореи, которые он принёс с войны как подарок, полученный в результате многочисленных и бессмысленных сношений, похожих скорей на совокупление бродячих псов, чем на человеческую любовь. Она ушла не потому, что в родной дом он вваливался пьяным, окровавленным и избитым после очередных посиделок в каком-то кабаке. И не потому что среди ночи он вскакивал в холодном поту и выкрикивал команды и имена мёртвых, ей не знакомых людей.

Она ушла, когда поняла, что человек, с которым она делила постель, теперь совсем не похож на того, за кого она вышла замуж и чью фамилию носила. Она ушла. Потому что тот, которого она любила не вернулся с войны. Как и многие, ушедшие на войну вместе с ним. Ушедшие на войну, погибли на ней. А вернулись – чужие, иные. У них были прежние голоса и лица, их пусть и огрубевшие руки на первый взгляд казались такими же, плечи были широкими и надёжными как и раньше, а память твердила – что это они. Они – родные, любимые, желанные и долгожданные. Чужими были только глаза. Чужими глазами глядели на прежний мир эти люди. Глазами, потерявшими былую мягкость. Глазами, которые видели людей и вещи, которых больше не существовало и не замечали тех, кто рядом. И тогда жёны выживших поняли, что овдовели. Они поняли, что никто никогда не возвращается с войны, а внешнее сходство – лишь иллюзия. Подлая иллюзия. Уехавшие от них когда-то безусые юноши похоронены в безымянных могилах. А те, кто вернулся вместо их – чужие. Лишь образ, лишь подобие тех ушедших, дорогих, любимых и желанных.

Она ушла, как и все другие, заплаканные, несчастные, состарившиеся. Те, кто не смог полюбить вернувшихся чужаков. Ушла не предав свой любви, сохранив ей верность до последних дней. Её любовь не остыла. Просто она поняла, что её муж погиб. Она узнала как это бывает. Узнала то, что когда-то ей рассказывала её мать, а той – её мать. Узнала истину, которые всегда узнают женщины, рождённые там, где войны никогда не прекращаются.

Срджан поцеловал фотографию, бережно пряча в томик романа Сто лет одиночества, и белокурая девушка, весело и молодо улыбающаяся, оказалась на страницах, где через шесть месяцев после кровавой бойни, когда зажили раны у пострадавших и увяли последние цветы на общей могиле, Аурелиано Второй привёз в Макондо невесту и устроил пышную свадьбу, на которой гуляли ровно двадцать дней.

Он положил книгу с фотографией в дорожную сумку, чтобы никогда с ней не расставаться, никогда не забывать, никогда не открывать и никогда, пока живёт на этой земле – не видеть.

В условленное утро Срджан, Мрджан и Младжан с одинаковыми дорожными сумками на плечах, поцеловавшись в знак приветствия трижды, встретились в ожидании отъезда как важного судьбоносного события. Опухшие, похмельные и торжественные Мрджан и Младжан разместили свои немногочисленные вещи в багажник пыльного неухоженного автобусика. По их лицам можно было прочитать как прошла их неделя: свободная, пьяная, безумная. Человек свободен тогда, когда ему больше нечего терять, когда он не должен думать, что о нём подумают другие. Такую свободу человек познаёт лишь на войне, ведь тогда ему прощается даже непростительное, тяжесть всех его ошибок смягчается и забывается. Перед лицом смерти, перед лицом большой и всем понятной смерти человек свободен, а свобода даёт возможность делать всё, что хочешь. Если повезёт не вернуться, то в памяти людей он останется воином, о котором будут помнить только хорошее, а если всё же вернётся, то и память и дела рассеются как дым.

Погрузившись в громыхающее пыльное нутро автобуса, Срджан, Мрджан и Младжан с ещё четвёркой таких же искателей удачи, двинулись на юг, потея от нетерпения и духоты. Сидевший за рулём Жёлтый впервые в жизни молчал, не глядя на спутников и не пытаясь болтовнёй сократить время в дороге ни себе, ни им. Босния постепенно просыпалась. Иностранцы в танках деловито, хотя ещё позёвывая и потягиваясь, следили за движением транспорта. В своих бронежилетах и шлемах, вооружённые до зубов в окружении мирных деревушек, они, с их многочисленными правилами, уставами, преувеличенной заботой о собственной безопасности и каким-то порядком, важном и ясном лишь для них самих, выглядели глуповато и чужеродно. Их не интересовала история страны, в которую они явились без приглашения. А зря, иначе бы они знали, что в истории свой Босния мало когда была свободной, но всегда принадлежала самой себе: каждый её покоритель и завоеватель пыжился и воображал, что именно он тот самый непобедимый и последний её завоеватель. А земля, карабкаясь по горным уступам своими деревеньками и сливовыми садами, жила, зная, что всё проходит. И это тоже – пройдёт.

В эту странную и немирную страну было легко попасть: под торжественный походный марш, с гомоном и парадом. Правда покидать её было также легко, хотя без каких-либо речей и почестей, разве что с ворохом вопросов из которых самым важным был один, на который никак не находилось ответа: а что они собственно делали здесь, в этом месте, где из прекрасного только никому ненужные горы?

Боснией всегда правили только те, которые не могли назвать эти горы своими. Её правители не родились здесь, не любили здешние места и не стремились их полюбить. Приехавшие из далёких и несомненно прекрасных мест, они не учились языку чужих гор, не знали и знать не хотели, чем жил народ, знавший в этих горах каждый камень и каждую тропинку. Если же какой-то чудак всё же делал попытку сблизиться с местными дикарями и понять их, то это было началом его краха: в традиции людей гор было признавать над собой лишь чужаков. На чужого, дерзнувшего стать своим, горной лавиной обрушивался мятеж. Иногда такой силы, что поднимал в местах далёких от этих бури, после которых мир долго ещё не мог прийти в себя. Тогда, боснийское эхо проносилось по всей земле, заставляя далёкие народы сталкиваться лбами будто горные бараны на узкой тропе. Широкое, бездонное кровавое море, начиналось с горной ревущей реки и как в паводок несло всю муть и мусор, которые накопило человечество.

Для Боснии чужеземцы были привычным узнаваемым злом. Злом, которое всегда решало их судьбу и Босния не могла понять, почему зло удивляется, когда всё то, что оно делает здесь, возвращается ему сторицей. Дети боснийских гор знали, что зло нужно оставить жить так, как ему хочется, и тогда оно сожрёт самоё себя. Поэтому они, в ожидании этого времени, покорно признавали чужаков своими правителями, гнули спины и кланялись, сминая в руках шапки и осознавая, что их покорность – временная и мнимая. Оставаясь наедине с собой – сербы, хорваты и мусульмане дружно ненавидели всё то, что им навязывали чужеземцы, называя это культурой и цивилизацией. Они откровенно глумились над теми чуждыми смешными обычаями, которые им прививались, считая их проделками мелких бесов или шайтанов. Если же их потом призывали к ответу за то, что они уклоняются от соблюдения правил, что не признают прогресса, то они, даже не стараясь, чтобы их слова выглядели правдоподобно, лгали, глядя в глаза. А сами опять прикидывали какую тактику применить: молчаливого отпора или откровенного подкупа. Других стратегий позволяющих им выжить у них не было.

Самым важным для них умением было умение ждать. Ждать, когда ход истории изменится, когда колесо фортуны сделает ещё одни оборот, поскольку на своей шкуре уверились, что ничто не длится вечно. В этой странной и непохожей на других стране века были короткими и все терпеливо ждали, чтобы прошёл тёмный век, как проходит ночь. Для них, детей здешних гор, история было не дольше и не короче смены дня и ночи. Они просто жили не задаваясь вопросом, а есть ли в мире иная, может быть лучшая жизнь. Они считали, что хорошо уже то, что жизнь есть и своих детей учили тому же.

Сейчас по её земле ехали Срджан, Мрджан и Младжан. Ехали в сторону Вишеграда, к реке Дрине, что несёт свои зелёные воды на самой границе, которая делит Республику Сербскую и Союзную Республику Югославию. Ехали по осенней боснийской земле, где осень наступает внезапно и неожиданно, быстро и без предупреждения. Как война. По правилу лето крестьяне не замечают. Лето для них – перерыв между атаками, перерыв между снегом и дождями, метелью и ливнем, холодом и голодом. И для того чтобы выстоять в грядущей битве, нужно обеспечить себя снарядами. Нужно принести, подвести, распределить урожай – этот важный боезапас без которого невозможно выиграть войну. А затем наступает осень. И вчерашние ещё тёплые утра становятся холодными, морозными, а на подступах, у ближайших елей и буков, клубится туман – разведчик зимы. Тогда, ещё до наступления первых морозов, начинается заготовка дров. Зима, зима наступает. Дороги пустеют, люди сбиваются у очага, оберегая себя и скот от холода и голодного зверья, которое бродит у околицы. Босния, замирает в зимнем полусне. Коченеет в ожидании лета. Спит крепким сном, позабыв о том, история не любит остановок.

В ту осень, пробираясь осторожно через утренний туман по мокрой глине поселковой дороги Срджан Малешевич, впервые после возвращения с войны, чётко и ясно понял и осознал, что он, всю свою жизнь ратуя за право верить в то, что он выбрал идеалом, и бороться за то, чтобы этот идеал осуществить, на самом деле, лишь марионетка, управляемая незнакомыми ему людьми. Игрушка, к которой он, Срджан Малешевич, испытывал лишь презрение. Срджан мог узреть истину и ранее однако он, ведомый собственной слабостью и собственным тщеславием надеялся, что столкновение с этой истиной наступит как можно позже, или даже вовсе не произойдёт. Он не знал, что в жизни человека наступают перемены, которые он не может предвидеть и остановить. Он не понимал, что нет такой силы, которая бы могла отложить момент истины, момент прозрения – тот холодный душ, после которого всё становится иным. Восторги и убеждения молодости больше не защищали Срджана Малешевича так, как всё ещё защищали его более счастливых ровесников, которые с гордостью носили свои розовые очки.

Той осенью, глядя через запотевшее стекло и стараясь запомнить силуэт страны, которую он покидал, Срджан Малешевич понял, что ему больше нечего бояться. Свобода, о которой он мечтал невозможна. Невозможна здесь, среди этих гор. Невозможна на его родине, среди этих людей, которых он знает и понимает.

Свобода – это страх, страх самого себя и собственных решений. Свобода – это цепи. Цепи, которые умеют носить с достоинством, только взрослые. Только те, которые понимают их значение и их суть. Срджан и далее верил в свободу, однако больше не знал, кому эта свобода суждена и не был уверен, что ему она необходима. Он в сотый раз спрашивал себя, заслуживают ли он и его народ свободы, могут ли те, кто привык от решений уходить в горы, взять на себя это тяжкую ношу. Он не смог. Не смог стать свободным в этом родном для него мире. В мире, который для него был действительно значительным и важным. Как же он сможет достичь успеха где-то в далёком чужом мире? И важен ли для него этот возможный успех?

Тишина в автобусе висела густым молоком тумана. Это не была напряжённая, лихорадочная тишина тех, кто на что-то надеется. Это не была торжественная тишина важного события. Это была покорная овечья тишина, словно предстоящие места, куда их несёт автобусик, и события, которые их ожидают, не имеют к ним никакого отношения. Это была тишина без страха. Поскольку страх – это свобода.

Свобода – возможна, если есть выбор. А они были освобождены уже от выбора. От обязанности размышлять и беспокоиться. От сомнений и дилемм. Они уже проиграли. Проиграли всё, свои битвы, те битвы, которые они вели по желанию других, но проиграли исключительно по своей вине. Не может быть победителем человек, который уходит из своего городка на войну и возвращается после войны в тот же городок. Не может быть победителем тот, кто, живым и цельным, уходил на войну из живого и целого городка. А вернулся мертвецом. Пережёванным войной мертвецом в мёртвый исковерканный город.

Когда-то их предки возвращались после войны победителями. Поскольку победой была редкая возможность – умереть дома и быть похороненным рядом с дорогими могилами. Победителями были те, кто после войны мог вдоволь накормить потомков хлебом и воспоминаниями. Каждое поколение боролось за право лежать в своей могиле и кормить детей собственно выращенным хлебом. О большем и не мечтали. Мечтали лишь о том, что для других народов было скучной нормой. Но победителей в этой, последней войне – не было.

Тишина густела, разительно отличаясь от того трепета, который когда-то царил в военном грузовике Югославской народной армии, когда они, тогда ещё молодые солдатики, ехали на свою первую войну – в полыхающую Славонию. В зелёных суконных мундирах, в блестящих ботинках и новеньких ремнях. Он них разило кожей и оружейным маслом. А на их круглых мальчишечьих головах красовались пилотки-титовки с металлическими красными звёздочками.

С глупой наивностью двадцатилетних, верующих, что едут на учения, а не на войну, в поход, а не в окоп, они были защищены своим святым простодушием. Они, гружёные рюкзаками, где лежали такие дорогие для них и такие бесполезные для сохранения их жизни вещи, пили и пели, поддразнивали друг друга и шутили. Это была их последняя дорога. Дорога, когда все были равны и все были братья. И не было ни эллина, ни иудея, ни серба, ни хорвата, ни мусульманина.

Новобранцы Югославской народной армии ехали на похороны своей мечты. Мечты, которая навсегда осталась в жирной грязи Славонии, Бараньи и Западного Срема. Это были мечты о сильном государстве и сплочённой армии трёх народов, триединых как Бог и также распятых как Сын Божий – за чужие грехи. Ехали не боясь подлости и предательства, улыбались без страха и сомнений, принимали подарки и слали поцелуи. Женщины плакали, вытирая слёзы и видя в них, сходно возрасту, своих детей или мужей, женихов или внуков. За грузовиками бежали дети и псы. В придорожных магазинах им бесплатно отпускали те мелочи, которым им захотелось купить. Они – весёлые боснийцы, проезжая через села, знали, что это их, боснийские села, и даже не задумывались – кто там живёт: боснийские ли сербы, боснийские ли хорваты или же боснийские мусульмане.

И как же изменилось всё после первой их военной вылазки. Когда они – ошеломлённые, грязные и промокшие, ехали молча через те же самые сёла, которые глядели на них тяжёлым взглядом плотно закрытых ставней. И они знали, что нужно как собственное имя запомнить, чьё это село: сербское ли, хорватское ли, мусульманское ли. Чьё село, чей дом, чей лес и чья дорога. Запомнить как помнишь имя своё и знать как знаешь собственную национальность. Потому что если этого не сделать, погибнешь. Уже не было на их путь людей, которые бы хотели их встретить и разделить с ними их триумф. Да и триумфа не было никакого. По тишине после первого боя уже знали результат этой войны. Уже осознали, вытирая со лбов кровавый пот, что стали свидетелями последних судорог умирающей Югославии.

Под брезентом военного грузовика, который возвращался с линии фронта, было намного свободнее: часть их друзей ехали отдельно. Потом их положат в свинцовые гробы и перешлют матерям, снабдив эти посылки телеграммой, мол, такой-то солдат пал на поле боя, честно отслужив службу свою. Но этим матерям повезло больше, чем тем, которые ничего не получили. Их сыновья не вернулись с поля боя: пропали без вести. Во мраке сгинули. Сердца трёх товарищей – Срджана, Мрджана и Младжана обливались кровью от всего происходящего. От разговоров о наших и ваших, об отечестве и родине, о несправедливости и исторических долгах. С пилоток исчезали звезды, исчезали сами пилотки-титовки. На головах возникли шайкачи на которых реяли королевские двуглавые орлы, или шапки с шахматным хорватским узором, или фески с боснийскими лилиями. И все, раньше бывшие братьями одной семьи, оказались различными. Оказались чужими. Оказались врагами, а не братьями.

И тогда они начали мечтать о возвращении домой. Просто о возвращении, поскольку остановить сумасшествие не получалось. Вернувшись же домой думали о той густой бетонной лжи в которой они застыли как жуки или бабочки в оборванными крыльями. Думали и лечили друг друга заговорной мантрой обещаний, что никто больше их не обманет ни за какие коврижки и не заставит уничтожать себе подобных. Они верили наивно и простодушно, что несчастье останется там же, где родилось, что зажжённый где-то далеко огонь погаснет сам по себе, не затронув их домов, будто на Балканах существует понятие «далеко», будто на Балканах не знают как быстро начинают полыхать лесные пожары, сжирая всё на своём пути, будто на Балканах что-то может гореть ярче и дольше, чем ненависть.

Нынешняя тишина была иной. Срджан, Мрджан и Младжан молчали: им не с кем было разговаривать, не с кем смеяться, не с кем выпить, не с кем обсудить происходящее. Опыт и воспоминания сделали их осторожней и подозрительней, впрочем, однако, ни на шаг не приблизили к мудрости. Автобусик летел по горам в сторону реки. Едкий табачный дым: кто-то курил в конце салона, не мог разогнать утренний свежий ветерок, ползущий струйкой в приоткрытое окно. Они приближались к Вишеграду.

Этот легендарный город на зелёной широкой реке Дрине мирно жил, даже не думая об их прибытии. У старого моста Мехмеда-паши Соколовича автобусик сбросил скорость, как всегда бывает на сложном участке дороги. Здесь, в этом городке, славном лишь наличием моста, когда-то собирали христианских детей, чтобы сделать их них верных псов империи – янычар. Во времена гонений и ига, данью в крови и жизни, во времена злые Оттоманские Дрина была такой же: тяжелей, зелёной и равнодушной. На берегах её селились и сербы и мусульмане, но и река их, и земли их, и кровь их и их потомков принадлежала не им, а далёкому чужому султану.

Балканским народам редко когда выпадала возможность выбирать что-то: веру, имя, силу или красоту самостоятельно. По большей части они делали то, что от них ожидалось: переходили на сторону победителей, принимая их веру и обычаи. А если не соглашались, то теряли не только веру и имя, но и голову. Различные боги правили этими балканскими южными славянскими племенами, а даже когда они начинали признавать одного бога, то и тогда находили причины для распри: из-за языка или детали обряда, из-за строчки в священной книге, из-за цвета одеяния и формы креста. И чужаки не забывали указывать им на эти различия, не забывали напоминать о распрях, не забывали унавоживать густую почву обид, указывая, как, кого и за что нужно ненавидеть настолько, что не бояться гибнуть самому. Балканским древним и южным славянским народам не впервой было забывать старых богов, делая выбор в пользу сильных и молодых. И выбор всегда был кровавым. Они, вышивая золотом на знамёнах один и тот же Святой Лик, воевали друг с другом. И вкус крови Христовой, смешанной с именем его на их губах был различным. Только молитва о победе над врагом была одинаковой. О победе для своих и смерти для других. Говорят, что людям и вещам свойственно меняться, а удача на войне – вещь недолговечная. Так когда-то Запад ушёл из этих гор, которые он считал Востоком, а Восток пришел на эти горы, которые для него были Западом. Эти новых завоевателей на своих спинах принесли терпеливые жилистые лошадки. А завоеватели принесли в походных котомках новую веру. И снова старого бога заменили. И новый бог стал требовать жертв. Жертв, уважения, храмов, обрядов и крови. И братья опять становились чужаками и трещина между ними росла и увеличивалась до размеров военной траншеи. И каждое изменение лишь увеличивало ров, пока он не занял собой всю территорию, расколов её. А те, кто верил в бога, верил просто в бога не называя его и не споря о сути его имени, те лишь молились ему да роняли слёзы в зелёную Дрину, делая её и без того мутной..

На короткое время вспомнили народы, что у них только вера различная, а песни и язык, молоко и яд, беды и радости – одинаковы. Вспомнили и создали единое государство – Югославию. А когда оно умерло, то Дрина вновь стала границей. По обе стороны реки жили одинаково сложной и тяжкой жизнью люди, которые говорили на одном языке, любили одни и те же горы, рассказывали своим детям одинаковые сказки. Но им внушили, что они теперь другие, что здесь теперь проходит граница государств, которые кичились своей независимостью и что переходить на другую сторону категорически запрещено. Так Дрина – ничего не понимающая и ни в чём не виноватая, стала границей. Не реки и горы, а люди воздвигают стены, деля и ограничивая пространства. Они всегда жаждут границ внутри которых наведут собственный порядок. Они жаждут чьей-то воды и земли, хотя и своего им довольно. Все границы люди возводят сами, укрепляя их собственной алчностью и ненасытностью. Границы нужны, чтобы обвинить в своих бедах тех, кто находится за ними. И тем самым оправдать наличие границ.

Так человек воздвигает границы, закрываясь в своём страхе. Только в клетке он счастлив, поскольку уверен, что она защищает его. Жизнь вне клетки – пугает и кажется невозможной. И так было всегда. Особенно здесь, на берегах Дрины.

Когда наступают времена, которые считают последними и кровавыми, тогда зелёная Дрина становится красной. Красная река несёт тела, а кто они по национальности определяют по одежде и по направлению откуда их несёт их мутный поток. Но чем дальше тащит их вода, ударяя о камни, тем меньше видно какому народу принадлежали эти жалкие останки. Одно ясно, что они когда-то были людьми. Людьми, которые ныне, мёртвые, сообщают живым, стоящим на берегу, что пришла война.

Красная Дрина перестаёт быть рекой: никто не рыбачит и не ест рыбу, пахнущую человеческой кровью, детям не позволяют купаться в реке, чтобы потом они не сошли с ума от кровавых кошмаров. Когда Дрина становится красной, каждый, в ком теплится хоть доля разума, знает, что зло пришло, раззявило пасть и неминуемо настигнет его. И тогда всяк разумный бежит. Бежит в свою клетку, возводя границы и закрываясь в них от зла. И так повторяется вновь и вновь, много раз. И зелёный поток вечно меняет кровавый. И разрушенные границы возникают снова. И всё повторяется на берегах реки, которая мало что помнит, зато люди, живущие на её берегах, не умеют забывать.

На выезде из города Жёлтый остановился у гостиницы Источник, и, взяв себя в руки (нелегко далось ему его, вызванное инфернальным страхом молчание) сообщил, что они прибыли на место. Двухэтажное здание придорожной гостиницы много раз перестраивалось, причём без участия архитекторов, без плана, а прихотливо и в зависимости от капризов часто меняющихся хозяев. Каждый новый хозяин менял и назначение гостиницы: то она была просто рестораном, то забегаловкой, то домом свиданий, а ныне стала местом, где в пакет услуг входили еда и женщины. Пресная еда и дешёвые женщины. Два больших тёмных зала представляли собой помещения, которые были обставлены с претензией на роскошь, впрочем прокуренная потёртая обивка кресел при дневном свете выглядела так жалко, что тяжёлые шторы не поднимались никогда, а тусклого света бра было достаточно, чтобы осветить немолодые тела усталых танцовщиц, которые сулили ночь дешёвых удовольствий в обмен на дорогостоящие желания.

Путники, собравшиеся в Заир, рассевшись по столам в случайном порядке, начали обедать, посматривая на трёх офицеров SFOR, которые тоже болтались здесь: им также полагался бесплатный обед в обмен на помощь и защиту. Болтая по-английски, с примесью нескольких заученных сербских слов, они вспоминали прошлую ночь и мастерство русских проституток, работающих в гостинице. Срджан и его товарищи на них не обращали внимание, хотя и морщились от тембра их лающей речи.

После обеда Срджана отозвали в сторону. Мрджан и Младжан было двинулись за ним, но Срджан короткой и быстрой улыбкой остановил их, проследовав за приглашающим его на этаж выше общего обеденного зала. Там оказался кабинет: тёмный, никогда не проветриваемый, пропитанный запахом мужского пота и резкого одеколона. На полу стояла полная окурков пепельница, а под мансардным окном виднелась большая кровать с измятым постельным бельём, покрывающим замызганный матрас. В кабинете, разительно от него отличаясь, стоял неимоверно элегантный Кукловод, перебирая большим и указательным пальцами правой руки серебряные чётки. Его лицо при виде Срджана сложилось в гримасу, которая должна была обозначать улыбку.