Книга: Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

Те же, кто за пустотой видят солнце, поглощаются системой. Они идут в расход в физическом смысле и заканчивают свое материальное существование. Их единицы. И миг озарения может быть не долог.

Хотя признаюсь, что в мирное время он вполне существуют рядом с нами. И творят прекрасное. Все то прекрасное, что нас окружает, дело их рук. Но это лирические отступления автора комментария.

Как мир в таких условиях не скатывается в черное ничто? Какие силы удерживают его на краю? Как жить обществу, в котором одни сидели и выжили, а другие их пытали? Вся деятельная, созидательная часть которого была уничтожена?

Вот такие непростые вопросы ставит перед нами Юрий Домбровский. И он знает, о чем пишет. Человек который коснулся этой пустоты сполна. Кому как не ему задавать эти вопросы. Человек прошедший через лагеря Колымы и списанный из них, по счастливому для нас стечению обстоятельств, как не пригодный для работы человеческий материал.

Обыгрываемые в названии близкие по созвучию на немецком языке выражений "новое оружие" и "старая обезьяна"; "охота за черепами", сравнение фашистских лидеров с разными видами обезьян сразу подводят читателя к главной цели - реализация мощной антинацистской (а, в общем, и антитоталитарной) книги (Евгений Шварц "Дракон").

Необычный. Небыкновенный. Выбивающийся из ряда себе подобных. Так думаешь сразу после прочтения, да, наверно, так я считала ещё на первых главах. Первое, что бросается в глаза – это поразительное несоответствие ожидаемого и того, что тебе показали. Юрий Домбровский – русский автор, писал этот роман в Казахстане, куда попал на лечение, получив в лагере актировку (документ, освобождающий от прохождения наказания по физическим показателям: он был парализованным, освободился чуть ли не полутрупом). Казалось, Домбровский должен отправиться на кладбище, но он выживает, а затем, в Алма-Атинской больнице, пишет свой роман.

Так что удивляет в первую очередь? Читаешь и не веришь, что это написал советский человек. Да ладно советский, просто русский. Где та меланхолия, печаль и обречённость, тихая грусть, присущая национальному характеру русских авторов? Этот роман выбивается из традиции ему подобных произведений. Где же проклятия, посылаемые фашизму, где ненависть к врагу, где описания творимых фашистами ужасов? Частично это в романе есть, но описывал это как будто человек с иной планеты. Да и, продвигаясь по романной канве, забываешь напрочь, что этот текст изначально создан на русском языке, а не переведён, скажем, с французского. Как же удалось Домбровскому так верно войти в иную культуру, так подлинно изобразить характеры людей другого склада ума и привычек? Да и какую вообще ставил Домбровский цель? Сказать, что фашизм – зло? Что Гитлер – зло? Но не стоит забывать, что Домбровский долгое время провёл не на фронте, а в колымских лагерях. А до этого работал археологом.

Нет. Наверно, и Гитлер – зло, и фашизм – зло. Автор с этим и не спорит. Но где же сам корень? Откуда берут начало все те кровавые ужасы, в которых погрязло несколько десятков стран? Ещё в прологе автор задаёт этот вопрос: где та почва, что вскармливает все поганки, всех беспринципных убийц, палачей и насильников? Критик Дмитрий Быков называл этот роман, в первую очередь, антропологическим. В то время фашизм рассматривался, в основном, в социологическом аспекте. Что же это значит? Наверно, найдётся немного людей, не сведущих о теории превосходства одной расы над другой. Эта теория активно пропагандировалась Германией в 30-е гг. и всячески подкреплялась псевдонаучными данными, измерениями черепов, что, мол, достаточно, подойти со штангенциркулем, обмерить черепную коробку или свод, и ты сразу поймёшь, кто перед тобой сидит: настоящий или будущий гений, а, может, и просто неполноценный недочеловек. Зная это, название романа особой загадки или метафоры не представляет.

Обезьяний мотив проходит через весь роман. Так, многих фашистских деятелей гестапо и военных Домбровский прямо сравнивает с обезьянами: Геббельс – злая мартышка, «Солидный» господин – орангутанг. Почти у всех представителей высшей расы есть обезьяньи повадки, внешность, характер. Тут налицо издёвка автора над людьми, возомнившими себя особенными, но на деле ничем от обезьян не отличающимися. Но при этом некоторые нацисты внешне описываются довольно симпатичными, а, скажем, такие деятели Сопротивления, как Курт, так, что и сами антифашисты начинают сомневаться в их умственных способностях. Даже Ганс удивляется любовью таких людей к чему-нибудь нежному, хрупкому, утончённому:

мне до сих пор, к слову, не совсем понятно, как он, эдакий грубоватый, кряжистый, наполненный звонкой кровью мужик, хотя и богатый, мог любить эту красивую дегенеративную жизнь, гибнущую от первого неосторожного прикосновения

Ничего нового эти мысли сейчас не несут, мы знаем, что теория немцев была псевдонаучной и несостоятельной. Но роман важен и значим другими поднимаемыми проблемами.

Я начинаю кое-что понимать, Берта, - сказал он жалобно. - Но не дай Бог, чтоб я понял всё до конца!

Так где же прячется то зло, в чём его корень? Фашисты сеют смерть, жгут деревни, карают, вешают. В этом ничего нового. Ведь и так понятно: потому что фашисты. Обычные люди могут спать спокойно: мы-то не фашисты! «А может быть, не потому что фашисты? — как бы спрашивает автор. — А потому что – люди?»

И эта идея всё переворачивает и даже пугает. Что можно этому противопоставить? Да, я не фашист, но ведь я такой же человек, как и тот, другой, что сжигал и убивал. Чем так гордится человек? Тем, что он обладает разумом, он выше самого умного и совершенного млекопитающего. Он и есть совершенство. Он создаёт музыку, живопись, пишет книги, он творец. И в то же время он жжёт, режет, убивает. Домбровский тем и огорашивает, что твердит: мне стыдно, что я человек! А ведь "человек - это звучит гордо!" - когда-то сказал Горький.

Природа безобразна, дика и неразумна, прекрасен только человек и то, что творит его разум. О, человеческий мозг - это самый благородный металл вселенной! И в этом отношении черепная коробка питекантропа в тысячу раз совершеннее Венеры Милосской

—восхищается профессор человеческим мозгом. И в то же время человеческий мозг создаёт удушливые газы, лагеря смерти. В романе есть примечательный эпизод: фашист одобряет, что в Средневековье господствовала сила кулака, но при этом - заявляет он, - это пройденный этап. На что профессор замечает:

тогда были только костёр, топор и петля, но явились вы - и оказалось, что для того, чтобы облагодетельствовать человечество, нужны ещё удушливые газы.

Как же человек применяет «самый благородный из металлов Вселенной»? Он совершенствует орудия убийства. Он использует мозг, чтобы сеять смерть, а не создавать жизнь или творить прекрасное.

Но и это не удивляет: фашисты же. Только позвольте: одни ли фашисты? Достаточно вспомнить, как вели себя завоеватели разных эпох и стран в разные времена, тогда и фашизма никакого не было, но были и грабежи, и зверства, и изнасилования, и казни. И на это не влиял ни социальный статус, ни национальность, ни время. Профессор правильно заметил: от Средневековья мы отличаемся только совершенством оружия. А убивать стало даже легче. Убийство превратилось в некую абстракцию. Нажал ты на кнопочку, выпустил ракету или сбросил с самолёта бомбу: ты не слышишь ни визгов убиенных тобой людей, не видишь посеянный тобой ужас, не различаешь кровавое месиво бывших ранее живыми существ. Если совесть не вопила тогда, когда палач видел свою жертву лицом к лицу, так чего ей бастовать теперь?

Человек, как мы с вами установили, в начале своей истории изобрёл мотыгу, одежду, приспособил и запер в очаг огонь, приручил животных. Но это он именно и изобрёл-то, становясь человеком, а кулак-то - он ведь Богом данный, его и изобретать-то не надо, он присущ человеку не меньше, чем горилле.

Так вот он - основной вопрос - кто мы все? Такие уж замечательные люди, или всего-то и есть более умная разновидность той же обезьяны? В чём мы стали такими продвинутыми, изощрёнными? Вариантов много, но бесспорным, к сожалению, прозвучит один: в жестокости.

Человек ближе к обезьяне не только тем, что стремится зверски уничтожать любые проблески мысли и действовать дубиной или кулаком. Он ближе к животному миру и своей трусостью, своей слабостью. «Я всего лишь крыса!» — говорит переметнувшийся к фашистам Ланэ. Не стоит ждать от него жертвенности или самоотречения. Что он может противопоставить этому обезьяньему кулаку? Конечно, он и не предатель в полном смысле слова. Всего-то поставил свою учёную подпись под теорией фашистов: сам он не зверствует, не убивает, но и не вопит об этом на каждом углу. Он и не может просто промолчать, так как не свободен в своих мыслях и желаниях. Так какой ты тогда человек? Если торжество разума победила обычная кривая дубина.

Чем этот роман заставил недоумевать, так это вопросом смелости. После прочтения известных произведений о войне ты ждёшь этого самоотречения от каждого борца с фашизмом. Но там, где заканчиваются лозунги и речи, заканчивается и храбрость. При этом не таких рядовых людей, как Ланэ или Ганка. Но и таких, как знаменитый подпольщик Карл Войцик. Он не испугался ни топора, ни пули, готов был идти на смерть, но вот же не смог справиться с угрозой быть погребённым заживо: что, как не животный страх, овладело им?

Так чего всё-таки в человеке больше: обезьяны или человека? В романе появляется интересная статуя древнего питекантропа. Примечательно, что профессор не включает вид этого пильтдаунского человека в свою коллекцию, сомневаясь в его существовании. Выглядит наш предполагаемый предок как обезьяна, только глаза скорбные, человеческие. А может современные люди и есть этот самый пильтдаунский получеловек, и гордое звание полноценного человека, который руководствуется разумом, а не палкой, больше нам недоступно? Да и никогда не было доступно, если уж на то пошло. Роман не поражает описанием зверств, но тем, как преподносятся скотские издевательства. Вот повесили человека – что же в этом удивительного? Во все времена вешали, во всех странах, виновных и невиновных. Но вот то, что его тащили по площади, не дав смыть с лица мыло для бритья, испытывая «скотское наслаждение», вот что страшно.

Чем же всё-таки человек отличается от обезьяны? Тем, что видит себя со стороны. Ни одно животное не может посмотреть на себя со стороны и увидеть, какой у него порой бывает зверский вид. Профессор же видит себя: поначалу он даже любуется собой. Он любит красиво говорить, восхищается Сенекой. Он видит, каким становится противным и гадким, когда принимает у себя в доме фашистов и не перечит им. И он сам выбирает свою смерть. Но в этом, думаю, видится, скорее, поражение человека. И Войцик, и Ганка тащат своих неприятелей за собой в могилу. Профессор уходит один.

Роман имеет двойную структуру: это рассказ уже выросшего сына профессора, Ганса. И пролог, и эпилог написаны Домбровским значительно позже основной части романа. Чем этот роман близок современному миру? Вопросом: когда же у нас перестанут карать за то, что мы называем вещи своими именами? Здесь важна цитируемая Гансом строчка из Шекспира: «В наш жирный век добродетель должна просить прощения у порока за то, что она существует». Ты не можешь назвать убийцу убийцей, а мерзавца мерзавцем. Ты должен быть милосердным по отношению к своим врагам, даже если они не были милосердными по отношению к тебе. Ты должен прощать. Но как не может быть любви по долженствованию, так и не может быть прощения по обязанности. После войны всё было ясно: кто друг, а кто враг, но выясняется, что прошло десять лет, и всё встало с ног на голову. Ты ведь человек: должен понять человека, который спасал свою шкуру всеми удобными ему методами. Да ладно бы это. Ладно бы предатель покаялся и открыто признался: я мерзавец, я поступил не по-человечески. Но и этого нет. Выясняется, что редактор профашистского листка на самом деле всячески помогал своим, сводил свою вражью деятельность к минимуму. Да и со всеми преступниками так. Почему же так произошло? Гуманное время наступило. В годы второй мировой всё было понятно: выступишь против – тебе всадят пулю в затылок. И честные люди не могли открыто говорить. А сейчас спустя десять лет? Наступил гуманный век, и опять только честные люди не могут говорить открыто. Ганс очень точно замечает:

Да на меня только два месяца как сыплются их ослиные удары, и жизни моей ровно ничего не грозит, а разве я сейчас такой, каким был до этого?

Ганс начинает переживать за свою участь и в мирное время, в тысячу раз более спокойное и утвердившееся, чем годы, в которые жил и работал его отец. Если и сейчас сложно говорить открыто, то какими смелыми людьми были те, кто не молчал в дни торжества ножа и верёвки.

В романе поднят ещё один важный момент.

Мало ли людей, чья честь не без упрека, а имя не без пятна, стали избегать своих знакомых после войны и арестов. Самое, по-видимому, разумное в таких случаях - сделать вид, что ты и сам не заметил негодяя, и пройти мимо. Так именно я всегда и поступал. Но на этот раз...

Но на этот раз Ганс Мезонье не прошёл мимо, на этот раз он открыто, напрямую назвал убийцу убийцей, и его ожидает суд за подстрекательство к убийству. Как поразительно мир перевернулся с ног на голову. Здесь, конечно, прямая отсылка к пятидесятым годам и «Оттепели» в СССР, разоблачении культа личности Сталина, освобождении тысяч политзаключённых. Как же встретятся бывшие жертвы и палачи, что они скажут друг другу? Да ничего. Они постараются забыть и пройдут мимо, отведут глаза, будто и не было ничего, не назовут вещи своими именами, а спустя пару десятков лет ты уже и сам не сможешь отличить добродетель от порока.

Для чего фашистам так была важна поддержка учёных? Почему одной дубинки было мало, чтобы покорить Европу? Здесь есть две ключевые фигуры: Гарднер и Курцер. Гарднера автор описывает как "совершенно законченного беспринципного человека". Он даже сделался своеобразным символом убийства, всегда и во всём выбирал наикратчайший путь - путь убийства. Но второй каратель, Курцер, тоже убийца и усмиритель, понимал и иное: одними убийствами ничего не добьёшься. Ведь тогда: какой же ты человек? Какая же ты высшая раса? Только дурак не проведёт параллели между тобой и миром зверей, где сила определяет устанавливаемый порядок. Кто согласится сказать: "да, я убиваю, потому что недалеко ушёл от обезьяны из зоопарка". Нет, здесь появляются и себялюбие и восхваление, а отсюда и идут любые оправдания. Но, нужно честно признаться хотя бы самому себе: убийство - оно не от разума, оно от кулака. Убийство роднит меня с жестокой гориллой, а не противопоставляет ей.

Сейчас наступает век словоблудия. Оппонент профессора, Кёниг, славился тем, что мог самую точную и правильную мысль вывернуть так, что ты и сам начинал сомневаться, а был ли в ней тот изначальный, правильный и точный, смысл.

Есть ещё одна важная, прослеживаемая в романе мысль. Её я подсмотрела в лекции Дмитрия Быкова. Почему же люди так хотят всё забыть? Да потому, что в годы войны обнажилась самая неприятная сторона человеческого существа. Обезьянья суть. И человек ужаснулся и захотел поскорее спрятать, скрыть то, что он из себя представляет на самом деле и то, на что он способен.

И вот обезьяна приходит за своим черепом, а три интеллигента сидят в креслах, покуривают трубки и рассуждают о дружбе Шиллера и Гёте... О, чёрт бы подрал эту дряблую интеллигентскую душу с её малокровной кожицей!

Действительно, а что ты будешь делать? Чем будешь бороться с этой обезьяной и будешь ли? Или будешь пережидать, пусть даже не как обезьяна, а как крыса! А если всё-таки одолеешь её, то хватит ли смелости назвать всё своими именами? И если мы всё-таки люди, то почему история каждый раз доказывает нам обратное...

Примечателен эпизод с зоопарком: его разбомбили, животные разбежались по городу. Они были в панике и стремились к человеку в поисках защиты. Ядовитые змеи, страшные медведи, огромные слоны — все бежали к человеку. Как тут не вспомнить Библейское: и сотворён человек последним, чтобы повелевать животными, поддерживать мир в равновесии. Или же просто они увидели в человеке своего? Такого же зверя, не больше.

В заключение хочу немного порассуждать об истинной свободе. Домбровский метко замечает:

На это я отвечу словами Сенеки: "Да будет мне позволено молчать. Какая есть свобода меньше этой?"

Наверное, и вправду, нет. Ведь во все времена действовал принцип: те, кто не с нами, те против нас. А в век тоталитаризма это особенно ощущается. «Ты с нами?» — спрашивают тебя. И ты можешь внутренне сомневаться, противиться, но обязан дать ответ. А если обязан – то зависим.

Обезьяна приходит за собственным черепом

Дальше...

Сие творение формально можно было бы включить в череду антивоенных романов, которые мне довелось читать за последний год (наряду с «Бойней…» и «Поправкой-22») и которые мы называем антивоенными лишь постольку, поскольку нам удобно клеить ярлыки и все упрощать — и тут не спасут даже аннотации, признающие данные ярлыки достаточно условными. «Обезьяна…» — книга не антивоенная и даже не антифашистская. И уж тем более глупо ограничивать еще текст и подтекст «завуалированной» критикой советского тоталитаризма, хотя для современников автора именно этот ее слой был, возможно, наиболее значимым. А для нас?

Что мы с вами должны увидеть за историей столкновения профессора Мезонье, антрополога с мировым именем, стойкого (?) защитника принципов "чистой" науки, со своими, скажем так, оппонентами, сторонниками совершенно другой "научной" теории, в лице одной из самых страшных организаций за всю историю человечества — Гестапо, — данной, к тому же, в воспоминаниях его сына? Только ли трагическое отсутствие свободы всяческого — в том числе научного — слова, мысли дела в жутких условиях неосопоримо тоталитарных режимов (или, как выяснит Мезонье-младший, за их историческими и географическими пределами)? И где та невидимая черта, за которой неоднозначная формула "Знание — сила" переходит в другую, полярную "Сила — знание"? Или и черты-то никакой нет, и это просто чертова лента Мёбиуса, существующая вечно?

И еще: быть может, не стоит ограничивать этот роман какими-то историческими, политическими, социологическими рамками, как не стоит исключительно этими мерками пытаться измерить творчество того же Достоевского или Толстого (оговорюсь: речь идет не о сопоставлении значимости, таланта или масштаба самих писателей — это труд и вовсе неблагодарный, но лишь о направленности их текстов)? Быть может, главное-то все-таки — антропология или даже антропософия, хоть и эти термины тут, пожалуй, не вполне уместны.

Итак, о чем книга-то? Если отбросить все ее внешние слои — немного ремарковский флёр, оккупированную и освобожденную Францию, нацистскую идеологию, критику тоталитаризма, тень отца народов, etc. — отвечу в высшей степени просто и в высшей же степени пафосно: о человеке. Как и любая другая настоящая книга. О стойкости и предательстве, о цельности и гнильце. О том, что при любом режиме существует внутри нас. О Выборе, который многим из рода человеческого приходится делать, и выборе, который мы все делаем каждый день. И — не могу удержаться — немного о работе с информацией. А посему — цитата:

 — Ну, так что же, собственно, еще говорить! — солидно вздохнул прокурор. — Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл — стал Павел, и такой случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари, пошляки, смотрим на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна, а здесь все и сложно и запутано. В самом деле книга — толстая, очень ученая и — что уж тут говорить! — отлично написанная книга, на которой красуется фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи верст и вышла в свет при обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки ее достоверности. Это первое, что я знаю о ней. Второе — еще более для меня темное: эта книга вышла в стране...

Тут я, кажется, по-настоящему напугал и ошеломил моего высокого посетителя — вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:

 — В стране, спасшей мир. — И так как он смотрел на меня баран бараном, я засмеялся и объяснил: — Ну, я говорю: книга моего отца вышла в стране, спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я просто цитирую моего коллегу королевского прокурора. Это он как-то сказал: "Россия снова спасла мир своей кровью". Это же из вашей речи в сорок пятом году.

Удар пришелся в лицо. Его превосходительство даже слегка перекосился, как от полновесной пощечины. Но когда он заговорил снова, голос его был уже опять спокоен и размерен.

 — Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее, — сказал он, улыбаясь одной щекой, — я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят пятому году с мерками сорок пятого. Все ваши неприятности именно отсюда и идут.

 — Так же, как и все чины вашего превосходительства от прямо противоположного, — почтительно улыбнулся я. — Что спорить? Редкий талант — забывать старое добро и не видеть новое зло — ваше ведомство довело до абсолютного совершенства.