Текст книги "Импровизация с элементами строгого контрапункта и Постлюдия"

Саша никаких официальных повесток не получал. Его позвали к телефону, и человек с низким приятным голосом попросил уделить ему часок для беседы. Саша спросил, с кем он говорит, хотя прекрасно знал, с кем – отец Тихон его просветил и наставил. Человек с приятным низким голосом представился, с ласковой усмешкой предупредив, что волноваться не стоит: «Так, небольшая беседа». Саша ответил, что волноваться ему не о чем, но на всякий случай надел теплые носки, старый свитер, спортивные шаровары, кеды. Со всеми попрощался. Отец Тихон благословил, прибавив шепотом: «Всюду люди живут. Главное, не бери грех на душу. Она у тебя чистая. Не верь им. Храни тебя Господь, сын мой, Александр».

В тот день была солнечная сухая погода и температура умеренная. Саша пришел загодя. Опаздывать он не любил и не привык, но и суетиться, прибегать раньше, как нашкодивший школяр, счел унизительным. Пришел, сел на дальнюю скамейку на Первомайском сквере, но так, чтобы был виден вход в кафе «Арарат». Посетителей там, видимо, было мало – дневное время, и он был уверен, что опознает мужчину с характерной выправкой и стереотипным лицом, который войдет в назначенное время – в два часа. На этих типов он насмотрелся во время службы в конвойных войсках. Однако вышло наоборот. Где-то без пяти два к нему подсел элегантный стройный мужчина с приятным моложавым лицом, но совершенно седыми волосами. Типичный профессор-гуманитарий.

– Вообще-то, Александр Павлович, мы договаривались встретиться в кафе. Но вы, пожалуй, правы. На воздухе лучше. И дышится легче, и подслушивать труднее. Хотя, как вы понимаете, техника у нас импортная, наилучшая. Но здесь воздух чище. А как проголодаемся, пойдем перекусим и выпьем кофе. Любите эспрессо?

– А что это такое?

– Кофе. Такой крепкий кофе. У нас его называют маленький двойной. Только, ради Бога, не заказывайте у Армена «кофе по-турецки». Во-первых, это совсем не то, что эспрессо, совсем другой способ приготовления, другой вкус, другая крепость и аромат. Во-вторых, заказать здесь кофе по-турецки, это все равно, что заказать в мусульманском квартале Иерусалима фаршированную рыбу и кошерное вино, или в еврейском квартале жирную свинину.

– Вы были в Иерусалиме?

– Был, мой друг, был.

– Так у нас же нет дипломатических…

– Какое это имеет значение. И вы будете, если захотите.

– Это как? Впрочем, извините. Вопросы здесь задаете вы, я знаю.

Седовласый радостно и заразительно расхохотался, Саша не удержался и тоже улыбнулся.

– Ну, ты, Александр, даешь, – седовласый мягко, но безапелляционно перешел на «ты». – Впервые слышу, что на скамейке около «Арарата» вопросы задаю только я. Надо будет вписать в наш устав новый параграф твоего имени – «Александра Гринько». Пошли в кафе, здесь дует. Хотя, тебе тепло. Чего это ты так вырядился?…А… Это братья тебе посоветовали, или сам догадался. Тогда надо было узелок взять с зубной щеткой и пастой. Что ж… твоё дело. Хочешь, парься. Я же из-за твоей дури мёрзнуть на ветру в одном свитерочке не собираюсь. Хоть и начало мая, но холодно. Пошли.

Пошли.

– Как думаешь, коллега, не закусить ли нам? Или обойдемся кофием?

Саша удивленно уставился на профессора.

– Что смотришь? Я бы перекусил. Если не возражаешь, можно взять порцию бастурмы, зеленые помидоры и хохо, всё по одной порции на двоих.

– Хохо?

– Это тушеный гусь с гранатом. Не боись. Армен меня знает, правда, Армен? Для меня порции будут с перевесом, и гранатом не обделит. На троих хватит. Ты уж постарайся, друг любезный, для нас с коллегой.

– В лучшем виде, душу отдам, Иван Ксенофонтович!

– Душу не надо. А вот коньячку… Слушайте, коллега, а не пропустить ли нам по рюмочке армянского коньячка? Честно говоря, вчера мой полтинник праздновали…

– Поздравляю!

– Спасибо. Я – малопьющий, но вчера позволил себе чуть больше, ну, а ты, голубчик, любишь это дело!

– А вы откуда это знаете?

– Так братья – люди разговорчивые. Особенно, если им опохмелиться вовремя поднести. Два по сто, Арменчик-джан.

– С радостью! Угощаю, дорогой!

– Не возражаю, угощай. Не так ли, коллега?

– Я не пью.

– Боишься расслабиться? Приготовился к смертельной схватке с кровавым КГБ?

– У меня пост.

– Господи! Совсем забыл. Ты же у нас верующим стал. Прости, коллега.

– Вы меня с кем-то путаете. Мы не коллеги.

– Как же не коллеги? Одно дело делаем. Государственное! Я сажаю, ты охраняешь, – и седовласый опять расхохотался раскатисто и заразительно. Вообще смех у него был не обидный, а добродушный, свойский. И снова Саша не сдержался, заулыбался.

– Я уже никого не охраняю, гражданин начальник.

Профессор опять рассмеялся:

– Хорошая шутка. Если же серьезно, то и я никого давно уже не сажаю. Да и не сажал. Сажать, Саня, большого ума не надо. Спасибо, Армен. Поставь и иди. Поторопись с помидорами. А служба наша – твоя и моя – никогда не закончится. Никогда. Запомни.

– Это почему?

– О! Заметь! Ты уже не возражаешь, что мы коллеги, что наша государственная служба никогда не закончится. Ты лишь интересуешься, почему. Поздравляю, коллега.

– Не с чем.

– Посмотрим. А не закончится она потому, что государство, как таковое, никогда не закончится. Может быть, строй рухнет, даже наш советский, самый передовой. Да не глазей ты так на меня: Армен подумает, что мы голубые! Запись не ведётся, у нас дружеская беседа, как я и обещал. Скажу больше: не сомневаюсь, рухнет наша самая-самая власть скоро. И бог с ней. Но государство останется. А без таких, как мы с тобой, государство существовать не сможет.

– Почему же другие существуют?

– Что «другие»?

– Государства другие.

Ксенофонтыч чуть заметно стал раздражаться, и Саша это заметил.

– А потому, что там – такие, как мы с тобой, а не дуболомы.

– Граждани…

– Прости. Забыл представиться. Всё-таки праздновали вчера. Меня зовут Иван Ксенофонтович.

– Хорошо. Иван Ксенофонтович, позвольте узнать, зачем вы меня вызвали.

– Пригласил. Хотел познакомиться. Ты, кстати говоря, не возражал. Мог и не согласиться. Твоё дело. Зря ты так бычишься, Александр. Это отец Тихон тебя настропалил: «Не верь им, не губи душу»? Не так ли? – Та-а-ак, вижу! И правильно настропалил. У нас неизвестно, на кого нарвёшься. Могут за пустяк жизнь сломать, динозавры. Хотя… Тебе отец Тихон нравится? Хороший мужик? – Хороший, не спорю. А теперь прикинь: смог бы он без нашего разрешения, без нашей отмашки занять такой пост – настоятеля монастыря? Пусть маленького, пусть малолюдного. Ни-ко-гда! Нет, я с ним не работал, не знаю. Весьма вероятно, он грех на душу не брал, с нами напрямую не сотрудничал, на братьев не стучал. Но кто-то умный, а у нас есть и такие, понял, что он заслужил, ему можно доверить. Он против нас, то есть, против народа, не попрёт. Без нас ничего в этом царстве-государстве произойти не может по определению. Поэтому и болею душой, чтобы определяли жизнь этого царства-государства люди умные и совестливые. Такие, как ты…

– То есть вы меня вербуете?

– Не пугай меня! «Вербуете, вербуете»! Начитался, наслушался. Да без вербовки к нам валят. Просятся. Предлагают себя, как дешёвые девки. Кто власть над другими любит, власть по мелочам: соседу отплатить, конкурента опустить или замочить, корочкой покрасоваться. Такие для нашего дела самые непригодные. У кого романтика в жопе играет – «Семнадцать мгновений» насмотрелись. Фуфло, кстати. Эти – дураки, романтические дураки. Ими можно играть, как пешками. Есть просто садисты. Они нужны, но в ограниченном количестве и на коротком поводке. Большинство чуют хорошие бабки впереди, заграницу, шмотки, карьеру. Эти вполне сгодятся. Сам был такой по молодости и по глупости. Однако прежде всего государство нуждается в честных, бескорыстных, гуманных и умных своих рыцарях. Рыцарях чести. Твоей породы. Именно эти рыцари получат власть, настоящую власть. Не над соседом или соседкой, а над государством. А деньги, власть, заграница и все прелести жизни сами потом придут. Это – не самоцель. Ты хочешь справедливости, поэтому ты – наш! И не притворяйся дураком. У тебя не получится. Если бы я тебя вербовал, я бы сначала положил бы перед тобой твоё досье. Иначе говоря, дело. В этом деле, помимо всего прочего, записано всё то, что ты говорил о своей службе в конвойных войсках, о безвинно осуждённых, о том, как «работают», в кавычках, с подозреваемыми и уже осуждёнными, о душняке, о карцерах-клоповниках или карцерах с крысами. И многое другое. А это, друг любезный, клевета и антисоветская пропаганда. И полагается за это по статьям 70-й и 190-прим УК РСФСР сам знаешь, что. А я тут хохо с тобой потчуюсь. Будь здоров, верующий… Давай перекусим спокойно.

Седовласый не торопясь, смакуя каждый кусок, поглощал хохо, маленькими глотками пил коньяк, смачно закусывая зелёными помидорами, тщательно вытирал рот белоснежной салфеткой и блаженно улыбался, а Саня смотрел на него и думал: ведь совсем, как нормальный человек, возможно, и семья у него есть, и читает не только какого-нибудь Проскурина или Маркова, но Бабеля, Гроссмана, Булгакова – это у них наверняка в спецхране есть. Ходит в кино. Коньяк пьет – за двоих. И это хорошо, не пропадать же добру из-за его – Саниного – поста. Симпатичный усталый профессор. Поэтому такой страшный.

– Что вы от меня хотите?

– Да ничего. Подружиться с тобой хочу. Интересен ты мне. Интересно, что и как ты думаешь, что думают твои сверстники. Что читаете, что смотрите, что пьете, в конце концов. Никаких имен, адресов…

– Они вам и так известны…

– Может, кому-то известны. Но не мне. Меня это не интересует. Я не сажаю. Я о будущем думаю. Хотел бы думать с тобой. Ты мне не веришь и правильно делаешь. Подожди. Обвыкнись с этой мыслью. И пойми, что лучшего собеседника тебе не найти. А то, что тебе собеседник, спорщик необходим, я уверен. Иначе бы ты языком с сослуживцами и с братьями не болтал. А стучат почти все. Тайну исповеди ещё Петр отменил. Исповеди! А про всё остальное и говорить нечего. Так что попридержи язык… Никому верить нельзя. Я же на тебя только самому себе могу настучать. Соображай. Ладно… Ты доедай, а я пошёл. Скоро увидимся. Не торопись. За всё заплачено.

Седовласый быстро встал и исчез так стремительно и незаметно, что Саше показалось, что его вообще не было. Будто всё произошедшее приснилось.

Приснилось. Вся прошедшая жизнь только приснилась. Сон стремительно и незаметно исчез.

Буквально вчера он прощался с Софой, скрытно радуясь, что временно остается свободный и одинокий – тогда он любил одиночество, – по телевизору показывали «Адъютант его превосходительства», на улице шел дождь, поэтому Птоломей пошёл гулять самостоятельно, и он мог спокойно достать припрятанную маленькую «Столичной». Сейчас он остался действительно один, Софа ушла уже навсегда, Птоломей был с ним, но и он стал какой-то чужой: вежливый, спокойный, но чужой. От него можно всего ожидать. Что показывали по телевизору, Гаврилу Карловича уже не интересовало, прятать бутылки не имело смысла, но пить не хотелось.

Он бродил по квартире – просторной, светлой, чистой. Эту квартиру ему дали в новом доме в 1951-м сразу же после получения Сталинской премии третьей степени. Более всего он любил свой кабинет с огромным письменным столом, двумя массивными вольтеровскими креслами, чудной копией Рафаэля, сделанной, по-видимому, Нестеровым, и книжными полками по трем стенам, от пола до потолка, а потолки в сталинском доме были четыре с половиной метра. Около одной из них стояла старинная складная лестница, сохранившаяся с дореволюционных времен, по ней когда-то взбирался на горные вершины огромной библиотеки его отец – профессор Петербургского университета. Лестница, как и полки, была из морёного дуба и пахла детством. Гаврила Карлович уже давно ею не пользовался. Не то, чтобы сил не было, – силы были. Не было надобности. Нужные – любимые книги стояли на средних полках на уровне глаз, и он часто обходил ряды своих дружков, поглаживая корешки, снимая пыль, если Даша – приходящая раз в неделю уборщица, симпатичная деревенская девушка без московской прописки – не доглядела. Иногда он вынимал какой-то том и перелистывал страницы, читая хорошо известные, им же написанные главы, абзацы, радуясь удачно выбранным когда-то образам, словесным конструкциям, точным метафорам и, главное, восхищаясь тем полемическим задором, той гибкостью мышления, которыми он уже не обладал. Последние годы он вообще не писал и к своему письменному столу подходил только за тем, чтобы поправить лежащие на выгоравшем зелёном сукне аккуратно сложенные стопки чистой, пожелтевшей бумаги, сдуть пыльцу со стаканчиков, в которых разместились остро отточенные карандаши разной твердости и разного цвета – чёрные, их было большинство, и по два синих и красных. В далекие годы эти два цвета – синий и красный – имели для него особое значение и использовались исключительно при чтении чужих работ для правок и комментариев.

Центральную полку занимали авторские экземпляры его лучшего творения – исследования жизни и творчества И.С. Тургенева, за которое он и получил Сталинскую премию. Ниже стояли фолианты его аналитических трудов о Достоевском, Гоголе, Чехове. Последнему был даже посвящен документальный роман, которым Гаврила Карлович особенно гордился. В глубине души он считал себя не литературным критиком, даже не литературоведом, а писателем. Не сложилась судьба. Жаль. Уже ничего не переделать. Но во всем остальном – дай Бог каждому. Слово «Бог» он научился писать с прописной, а точнее – заглавной буквы совсем недавно, в соответствии с изменившейся ситуацией.

Весь левый от входа стеллаж занимали его журнальные и газетные статьи, заметки и рецензии, аккуратно сброшюрованные в сборники. Специально изготовленные широкие полки были плотно забиты старыми газетами – его ранними и всеми последующими опытами боевой, непримиримой и бескомпромиссной публицистики.

Гаврила Карлович снял с полки статью, опубликованную в «Правде» в конце ноября 1962 года. Эта была особая статья в жизни Гаврилы Карловича. Одна из последних крупных и провидческая. «Практически всех обставил!!» – подумал он с гордостью. Быть первым всегда и во всем – эта привычка была заложена ещё с детства, с гимназических времен. «Следовало, конечно, написать покаянную, самое было время в середине 64-го, пока другие не очухались… Сил не было, Господи, уже тогда не было сил. И нет. И некому помочь…» Он развернул газетный лист и, с наслаждением смакуя каждое своё слово, перечитал: «В нашу литературу вошел писатель, наделенный редким талантом, кристально чистой совестью и отточенным пером. Как никто другой рассказал нам такую правду, о которой невозможно забыть, правду, которая нам смотрит прямо в глаза, правду, пережитую простым советским человеком, крестьянином, солдатом, прошедшим сквозь горнило Отечественной войны, – Иваном Денисовичем Шуховым…» – Хорошо! Потом подсуетились другие: и Симонов, и Бакланов, и Дымшиц, и… пошло – поехало. Помнил, как его интересовало, кто из них первым начнет каяться, ошибки признавать. Они ещё не расчухали, куда ветер подул. Разве что Симонов – хитрая бестия. Но он промолчал: в чистоплюя играл – белая кость, голубая кровь, сволочь, – мнения так сразу не менял. Раньше это ему сходило. Привык. Забыл, что его главного и всесильного покровителя не только похоронили, но уже из Мавзолея вынесли. Потом начал юлить, элегантно пристраиваться… Гаврила Карлович его ненавидел, как всех чистоплюев. Этот потомок Оболенских заказывал погромные статьи в свой «Новый мир», а потом презирал и отторгал исполнителей. Гаврила Карлович сам был такой, но, всё равно, ненавидел, как плебей ненавидит аристократа, и знал, что Симонов отвечал ему взаимностью. Но побаивался. Симонов – его, Гаврюшу! Поэтому ещё больше ненавидел. Не осмелился ответить ему на статью в «Литературке» в 47-м. Платоновский рассказ был неплох, ох, как неплох, но Гаврила Карлович моментально прочухал настроение Батьки, да и памятью его Бог не обидел: помнил скандал по поводу повести «Впрок». Знал, что Сталин не переваривает Платонова, на дух не переносит. Так что разгромил «Семью Ивановых» он с блеском, хотя было страшновато: как-никак задевал он в первую очередь сталинского любимца – Симонова, который напечатал этот рассказ в «Новом мире. Но нюх, как всегда, не подвел Гаврилу Карловича. Когда-то Демьян Бедный, гордясь высокой оценкой Ленина, написал: «…Ильич сказал (должно быть, не зря):/ У нашего Демьяна хорошая ноздря!». Хорошая ноздря была и у него. Симонов скушал и промолчал. Сейчас тоже затаился, не сразу начал клевать Солженицына. И Бакланов промолчал, он своего суждения не изменял. Работал под принципиального. Будь принципиальным, сидел бы… Другие же мигом попёрли прощенья просить и клеймить, клеймить, клеймить. С пеной у рта, самозабвенно. Но первым поворот «кругом все разом» прочуял он – Гаврила Карлович. У него и кликуха была приготовлена – кликухи он умел придумывать: «Власовец от литературы». Кто-то перехватил, как перехватили когда-то «маразм крепчал». Опять мог бы быть на коне. Мог бы…. После ухода Софочки словно пар выпустили, прокололи шарик, одна оболочка осталась. Он прекрасно знал, что его жена не предаст, не бросит, что она всегда поддержит, несмотря на то, что его критические работы были ей совсем не по нраву. «Пиши о Тургеневе, о Чехове, о ком угодно, попробуй себя писателем, ты же можешь!» Здесь Софочка была права, он мог бы быть писателем, и Тургенев его значительно более привлекал, нежели, скажем, Платонов или Малыгин. Но Софочка жила в своем интеллигентском чистеньком мирке и не понимала задач текущего момента, диалектики борьбы и руководящей роли партии. В своем идейном развитии она была недосягаема как спутник жизни, верная жена, но соратником и единомышленником была слабым. Впрочем, Бог с ним – с соратником. Ему её не хватало, он тосковал без неё и чувствовал себя абсолютно потерянным в этом пустом мире.

Гаврила Карлович бродил по квартире, поправляя безделушки и маленькие бюстики великих писателей и мыслителей, расставленные по особому, только ему известному принципу. Периодически некоторые бюстики исчезали, зато появлялись новые. Иногда подходил к кладовке, там, на верхней полке в старом валенке были спрятаны бутылки с портвейном и пара маленьких, то есть четвертинок водки. Прятать уже было не от кого, но он ничего не менял, ему очень хотелось сохранить квартиру так, как было при Софочке: будто она уехала ненадолго в пансионат имени товарища Мориса Тореза или в дом отдыха имени Джузеппе ди Витторио и скоро вернется. Птоломей, как и раньше, в плохую погоду гулял самостоятельно, нагулявшись, ложился вдали от Гаврилы Карловича – в передней на замызганном коврике и с тоской в глазах засыпал.

Побродив по квартире – на улицу он выходил лишь по крайней надобности, Гаврила Карлович садился в чуть протёртое вольтеровское кресло и начинал вспоминать свою жизнь, затем задремывал и сидел так до ужина, который сам себе мастерил в виде яичницы с сардельками или с ветчиной. Часть ужина он оставлял Птоломею, который нехотя поедал его только тогда, когда хозяин засыпал. За ужином Гаврила Карлович вполглаза смотрел программу «Время» и уже не выпивал.

Статуя свободы оказалась значительно массивнее и величественнее, нежели при взгляде издали или на картинках. Особенно это почувствовалось, когда она ступила на маленький островок, на котором эта махина воздвигнута. Таня не поленилась и осилила все 356 ступенек, добравшись до короны статуи. Сердце выпрыгивало из груди, и от счастья хотелось плакать.

В метро она не ездит. Говорили, что там грязно и опасно. Да и не нужно было, так как они купили машину. Долго думали, какую взять. Сначала хотели американскую – всё же в Америке живем! Но отсоветовали. Новую машину им не осилить, а брать старую американскую – намыкаешься чинить. Лучше уж японскую. Надёжнее и ремонт обходится дешевле. Однако, в конце концов, подвернулся пятилетний Бьюик, белый с синим матерчатым верхом. Миша не нарадуется.

Неделю назад Джуишка подарила хорошее пианино. «Болдвин». А вчера прислали настройщика. Теперь она играет, сколько хочет (правда, до девяти вечера, позже нельзя: слышимость…). За время римских каникул руки совсем задеревенели. Таня планировала заниматься часов пять в день. Остальное время надо посвятить поиску работы. Нельзя, чтобы весь воз тащил один Миша. Полночи он сидит со словарем за учебниками, днем работает санитаром, а вечером развозит пиццу. Ему трудно, язык дается со скрипом, но самый главный экзамен – «флэш-тест» он сдал прекрасно, так что может уже быть в Америке врачом. Доктор Гарбистадт говорит, что Миша многого добьется, – у него золотые руки и он современно мыслит: «Вы – русские – лежебоки, вам бы лежать и лежать, а мы уже на третий день ставим на ноги даже после инфаркта, не говоря уж о трансплантации тазобедренного… Миша – наш человек!». Однако нашему человеку трудно. Впереди резидентура – года три-четыре, а там не забалуешь. Говорят, по четырнадцать часов надо вкалывать, многие даже ночуют в госпитале. Зато потом… Ещё Мише надо выкраивать время, чтобы учить её водить машину. Вот это – геморрой. Ему-то проще. Как-никак, десять лет за рулем. Конечно, Бьюик – не «копейка». Но опыт, как говорят, не пропьешь, да и американские дороги – это не советские ухабы. Ей же все надо начинать с азов. Она уже спокойна за рулем. На хайвэй, правда, не выезжает, но по тихим улочкам на небольшой скорости – без проблем. Самое трудное – параллельная парковка задом. Она ее ненавидит. А иначе никак. Вот и сейчас. Пытается медленно и аккуратно припарковать свой Бьюик. Улица пустынна, безмолвна. Ветер гонит листья. Листья ярко-желтые, бронзовые, оранжевые, багровые. Погода сухая солнечная. Температура умеренная. Вдалеке стоит шикарный Кадиллак. До него полгода ехать. Она его не заденет. Бьюик плавно втирается к тротуару, ещё пару инчей и… Раздается оглушительный гнусный скрежет металла о металл, она кричит… В этот момент Таня обычно просыпается. Потом долго лежит, анализируя ошибку при парковке – она не рассчитала расстояние между своей машиной и Кадиллаком, потом думает, во сколько может обойтись ремонт в Америке. Затем вспоминает, что всё это ещё не скоро, успокаивается, понимает, что не заснет, поэтому тихонько встаёт, чтобы не разбудить Коробка, и идёт на кухню зубрить неправильные глаголы.