Текст книги "Виктор Цой"

Люда

Иша

Цой

Я

До встречи в StP

Целуем бессчетно раз.

P. S. Ура!“

Я похихикала; молодец, Марья; Витя с ней точно не скучает. Повздыхала, представив горы, южные пряные запахи, загорелых людей, теплые волны. А я сижу в надоевшем городе, в провонявшей табаком коммуналке и отчаянно завидую моим друзьям. Как им весело вместе! Я тоже хочу к ним!..

* * *

Прошло какое-то количество лет. (На самом деле не больше года. – Примеч. авт.) К нам в гости приехал бывший барабанщик „Зоопарка“ Андрюша Данилов. Майк был не расположен его развлекать, поэтому придумал культурную программу:

– Наталья, сходите вместе к Паше Краеву: сегодня „квартирник“ у Цоя и Рыбы.

Андрюшка загорелся, я тоже была не прочь повидаться со старыми друзьями. Тем более жил Паша в двух трамвайных остановках от нас.

Концерт, по-моему, был хороший: песни шли плотно, народу – полно, слушали, подпевали, вином сухим угощались. Цой был в черном, элегантен и спокоен. После концерта у Паши остались „свои“, еще немного посидели. Рыбонька был все тот же – мой „братец“, улыбчивый и теплый. Витькина сдержанность слегка обескураживала (шоколад с ментолом, конфета „Снежок“).

Мы с Андрюшкой отправились домой, Цой вышел с нами. Я ждала, что он хоть на минуточку станет прежним Виктором Робертовичем – пошутит (пусть даже надо мной), возьмет за руку (на секунду, забывшись), спросит про Женьку!.. Нет, Цой шел себе и слушал Данилова. Я изо всех сил изображала безразличие. Ну не виделись, ну увиделись, мне тоже про него неинтересно, не очень-то и хотелось. Главное, согнать краску с лица и отвечать по возможности остроумно. Если спросит. Спросил:

– Наташ, а сколько Майк зарабатывает в Москве?

Я глотнула и сразу успокоилась:

– Понятия не имею.

– За сольные „квартирники“ он сколько получает?

– Говорю же: не знаю. Майк в Москве пьет только коньяк, а ездит только на такси. Он этот город плохо переносит.

– Ну, хорошо, а сколько он привозит?

– И этого я не знаю, не имею привычки пересчитывать. Что привез – за все спасибо.

– Я тебе не верю, – сказал Витька ласково.

– А ты перед Марьяшей отчитываешься за каждую копейку?

– Да она сама договаривается насчет концертов.

– Ну, это другое дело. Я, правда, не знаю… Мы пришли. Не зайдешь? Сам спросишь.

– Не могу, спешу. Пока!

– Пока!

Растерянная и расстроенная внезапной вспышкой меркантильности у друга-бессребреника, я сразу все выложила Майку. Он посмеялся, но не осуждающе, а понимающе…

* * *

Опять какая-то по счету осень. (1983? – Примеч. авт.) У нас куча гостей, среди них – Цой и Марианна. Витька добродушно издевается над приезжим мальчиком, который не к месту употребил слово с уменьшительно-ласкательным суффиксом:

– Наташечка, мне тоже, пожалуйста, чаечечку с сахарочечком!..

Марьяша вдруг вызывает меня на конфиденциальный разговор, и начинается странный монолог о том, что Цоя могут забрать в армию, что она может его спасти, но для этого им надо жить вместе. Комната есть, но эту комнату Витькины родственники разрешат им занять только после свадьбы.

– А я-то при чем?

– Понимаешь, Цой тебя послушается. Скажи ему, чтоб он быстрей на мне женился!

– Неловко как-то. Ты же знаешь, у нас были какие-никакие отношения…

– Да-да! Он уважает тебя и сделает, что ты просишь! Спаси его!

Я немножко посидела и подумала.

– Ладно. Только у меня условие: ты будешь при этом разговоре присутствовать!

– Хорошо, – сказала Марьяша и пошла за Витькой.

Цой в тот вечер все время улыбался, был невозможно мил. Марья сидела в углу кухни, я – на деревянной скамейке.

– Надо поговорить, – сказала я серьезно.

– Давай, говори, – Витька пытался развалиться на узкой скамейке, вытянул ноги, его глаза смеялись и опять обнимали. Ну почему я должна лезть в это дело?! Ах, да: его надо спасать!..

– Вить, тебя сейчас могут в армию забрать.

– Ну.

– А тебе туда нельзя! Марьяша тебя сможет отмазать. Только для этого нужно, чтоб вы жили вместе, а не слонялись. У тебя есть комната, да? Ты сможешь там поселиться только после свадьбы. Женись на Марианне!

Цой молчал долго. Курил, рассматривал мое лицо, и глаза уже не улыбались – они удивлялись. Потом он неторопливо потушил сигарету и сказал с расстановкой:

– Я пока не собираюсь жениться. Ни на ком. И тебе это известно. Не о чем говорить.

– Но, Цой!..

– Да ни за что!

Не обернувшись, Витька зашагал по коридору. Мы с Марьяной переглянулись, вздохнули и тоже отправились к гостям.

Об этом случае я не рассказала никому. Ни Майк, ни Людочка не должны знать о том, что мужчине сделали предложение, а он: „Ни за что!“ Еще и при свидетелях (при мне то есть…).

* * *

И вот я еду к Цою на свадьбу!.. (Февраль 1984 г. – Примеч. авт.) Майк там уже давно, а мне еще пришлось дождаться подружку (с ребенком надо кого-то оставить!), приехала по указанному адресу, свадьба уже не пела и плясала, а ровно гудела. Трезвому человеку там было не очень уютно.

Мне сообщили, что молодые то ли еще, то ли уже спят, к гостям я не спешила, а сидела в другой комнате, где был Майк. Муж за мной поухаживал, принес чего-то выпить-закусить, а сам продолжал разговор с незнакомым мне человеком высокого роста, который, сильно покачиваясь, уставился на Люду Гребенщикову. Люда тоже была сильно пьяна; дразнилась, ругалась, а потом схватила пустую бутылку и швырнула ее в этого парня. Это был Володя Липницкий, и пить ему, как потом выяснилось, было категорически запрещено. Вдруг я заметила в руках у Вовы нож. И не одна я заметила: все примолкли, только Люда куражилась, выкрикивая что-то обидное. Майк спокойно подошел к Володе вплотную и стал тихо говорить что-то вроде:

– Старичок, успокойся, все хорошо. Дай мне нож. Что же ты так в него вцепился? Непременно надо кого-нибудь потыкать? Ну, порежь меня.

Майк расстегнул рубашку. Я хотела подбежать, но вспомнила, что нельзя делать резких движений. Рука с ножом двигалась уже не так размашисто, потом почти остановилась и нацелилась Майку в живот. Я руками зажала себе рот. Нож скользнул по коже, слегка порезав ее. Володя, словно протрезвев и опомнившись, убежал. Все подскочили к Майку хлопать его по плечу, обнимать и благодарить…

Да уж, хорошая свадьба, правильная…

* * *

У Марьяши и Цоя родился сын! (Июль 1985 г. – Примеч. авт.) Меня пригласили в гости.

Я застала Витьку в ванной: он с наслаждением купал маленького Сашеньку. Смотреть на них было одно удовольствие. Сделав все, как положено, молодой папа положил ребенка на полотенце, промокнул, запеленал умело и нежно и передал подошедшей жене на кормежку.

Должно быть, Витя счастлив: теперь у него есть и успех, и дом, и сын!..

____

P. S. История с уговорами жениться имела продолжение. У нас с Майком был сложный период, я сильно переживала, страдала и т. п. Людочка со мной возилась. Однажды мы с ней выпили, и я вдруг (размазывая по щекам слезы) рассказала про Марианну и как Цой отказался жениться.

– А я давно об этом знала, – сказала Люда. – И все знали.

– ???!

– Да. Цой тогда удивлялся: как Наталья, такая тактичная, вдруг решила вмешаться в чужую жизнь, да еще так настырно. Ну, что-то в этом духе… А Марианна всем объясняла, что у тебя комплексы беременной невесты и что ты любишь всех женить.

Господи, вот ужас! Это же надо так перевернуть с ног на голову! И попробуй теперь докажи, что Марья сама меня упрашивала, а я отказывалась! И главное, я никому ни слова, чтобы ее же не позорить!..

Так Цою и не довелось узнать правду. Хотя, возможно, сейчас он все знает. Опять недавно снился (в ночь на 13 августа): мы, как всегда, по разным причинам не могли быть вместе, и Цой придумал учить меня игре на бонгах, чтоб ездить с ним на концерты…

А Марьяшу я нежно полюбила. Она даже в Москве у нас была. Умная, очень одаренная, сильная и не совсем счастливая женщина…

15 и 27 августа я вспоминаю моих дорогих мальчиков; иногда реву. В голову приходят дурацкие мысли: а если бы я ушла тогда от Майка – вдруг бы все сложилось по-другому и никто бы не умер?.. Потом соображаю, что Цой сам выбрал: для него отношения с Майком были важней. У него было ДЕЛО, была цель, а я просто под руку подвернулась. Какое счастье, что у нас все сложилось чисто и красиво, что не перед кем стыдиться и нечего скрывать!»

На этом я позволю прервать эти воспоминания, потому что продолжение – уже о другом Вите – взрослом и знаменитом. И оно появится в нужном месте.

А здесь я позволю себе привести последнее письмо Натальи, полученное совсем недавно, после моего выступления в программе «Школа злословия».

Наталья Россовская – Александру Житинскому, 11 ноября 2008:

«Добрый день! Видела вчера „Школу злословия“ (всегда смотрю).

Порадовалась. Спасибо за Цоя. Хотя, честно говоря, сразу после слов Дуни Смирновой о том, что Витя бы мог податься в шоу-бизнес, у меня сердце екнуло: мог бы!.. Потом сразу опомнилась…

А главное, спасибо за доброту, которая у тебя не придуманная и идет поперек якобы принципиальности и жесткости (несомненно одобряемой в публичных высказываниях, где нужен перчик, скандал, пикантность).

Меня лет с пятнадцати волнует тема „ради красного словца“… Что можно преступить ради искусства? Или КОГО? Как правдиво писать биографию (к примеру), если нельзя обижать людей? А их нельзя обижать – они доверяли, они не виноваты в том, что дружили, любили, откровенничали, были слабыми, были разными, скажем, со „звездой“ (как позже выяснилось). Глупо биться за земную славу: только ты знаешь, какой ты.

И Бог… Еще раз спасибо за все!

Наталья».

Поверьте, я привел это письмо не ради того, чтобы похвастаться, а только потому, что меня тоже крайне волнует эта тема – как правдиво написать о человеке, которого знал. И я знаю точно, что правдиво написать о нем можно только любя. И тогда даже самые жесткие слова (если они необходимы) уместны.

Воспоминания Наташи – лучшее тому доказательство.

И все же возникает вопрос: что делать с расхождениями в описании подробностей женитьбы Цоя, которые мы видим в воспоминаниях Марьяны и Натальи Науменко? Можно ли сказать, что кто-то из них говорит неправду или о чем-то умалчивает?

Ответ для меня прост: я не хочу разбираться и даже думать об этом. Я не детектив. А кроме того, прекрасно знаю, насколько хитра и изменчива человеческая память. Она сохраняет то, что ей нравится, а что не нравится – охотно забывает. Поэтому я не могу упрекнуть в нечестности и неискренности никого. Мы имеем две версии события – так часто бывает, бывает и еще больше. И неважно, о чем идет речь: о подробностях свадьбы или о начале Второй мировой войны. Не исключено, что на самом деле все случилось не так, как описано у двух мемуаристок, а совсем по-другому.

Уверен, что у Виктора была своя трактовка этой истории. Но мы никогда ее не узнаем, и это правильно.

1982
«45»

Но вернемся к музыке.

Итак, у нас на календаре начало 1982 года, Цою девятнадцать лет, от «Гарина и гиперболоидов» остались рожки да ножки (кого в данном раскладе считать рожками, а кого ножками – решайте сами). Но есть куча новых песен Цоя, и нет новых песен Рыбина.

Единственное, что изменилось, – группа придумала себе новое название: «Кино». А толку?

И тут, наконец, приходит черед вступить в дело главному Мастеру Бо, великому и ужасному БГ, который, конечно, никогда не был ужасен, но всегда велик.

Как я уже упоминал, версий знакомства БГ с творчеством Цоя и с самим Цоем существует несколько. Рассмотрим их.

Борис Гребенщиков (из интервью автору, 1991):

«…Познакомились мы, как известно, в электричке, когда ехали с какого-то моего концерта в Петергофе, где теперь находится Ленинградский университет. Судя по тому, что я ехал один, там был сольный концерт. И они подсели ко мне – Витька и Рыба, то есть Леша Рыбин. Кстати, и гитара оказалась, и Витька спел пару песен. А когда слышишь правильную и нужную песню, всегда есть такая дрожь первооткрывателя, который нашел драгоценный камень или там амфору бог знает какого века, вот у меня тогда было то же самое. Он спел две песни. Одна из них была никакой, но показывала, что человек знает, как обращаться с песней, а вторая была „Мои друзья идут по жизни маршем“. И она меня абсолютно сбила с нарезки. Это была уже песня, это было настоящее. Когда через молоденького парня, его голосом проступает столь грандиозная штука – это всегда чудо. Такое со мной случалось очень редко, и эти радостные моменты в жизни я помню и ценю.

Это и определяло наши отношения. Я любил его как носителя этого духа, который через него говорит, и просто как человека. И то, что говорило из него, мне было очень дорого, потому что это говорило и из меня тоже. То есть он сказал то, что, может быть, мне самому хотелось бы сказать, но у меня такого голоса нет, а ему он был дан, и голос без ограничений, голос настоящий. И этот голос говорил со мной всю Витькину человеческую жизнь. Совсем недавно – на прошлой неделе в Москве – переслушивая ночью с друзьями „Звезду по имени Солнце“, я просто был в неистовстве от того, насколько ясно дух говорит, что ему здесь тесно, что он не понимает, зачем он здесь, и хватит уже, уже все. Там каждое второе слово об этом.

Ну, а возвращаясь к началу, надо сказать, что я не помню, точно ли в электричке была первая встреча, поскольку была еще встреча на каком-то тропилловском личном юбилее, куда он позвал всех, кого знал, и был там и „Аквариум“, и кто-то еще, и „Автоматические удовлетворители“, у которых Витька в тот вечер играл на басу. Причем делал он это, выражая свою крайнюю нелюбовь к этой музыке. Он будто говорил: я, в общем-то, к ним не принадлежу, я тут абсолютно случайно. Наверно, ситуация была такая, что играть душа требует, но то ли не с кем, то ли что-то еще. В общем, насколько я помню, это был первый и последний раз, когда он играл с „АУ“.

А потом я попал на день рождения, по-моему, к Рыбе. Это было в знаменитых купчинских кварталах, столь любимых мною, столь советских и отчаянно бессмысленных. Там происходило обычное питье водки, но мне было любопытно, поскольку почти все присутствующие были юными панками, и мне было отчаянно интересно с ними пообщаться, попробовать себя. Они как достаточно молодые люди были молодыми людьми и панками попеременно – вот он молодой человек, а вот он вспоминает, что он панк, и ему надо быстро показать это. Но, честно говоря, я ждал больших эксцессов. В какой-то момент они набрали скорость и сказали, как они ненавидят Гребенщикова, „Аквариум“ и все остальное. Но двумя бутылками позже они признались мне прямо в обратном. И это было очень трогательно. Я их абсолютно понимаю – сам на их месте сделал бы, наверное, то же самое.

Но самым существенным на этом дне рождения было то, что, когда уже очень много было выпито, совсем глубокой ночью, Цой с Рыбой начали петь песни, которые я, памятуя нашу встречу в электричке, все время из них вытягивал. И они спели практически весь набор, который потом вошел в „45“, за исключением „Асфальта“ и чего-то еще, что было написано уже практически в студии. Впрочем, „Асфальт“ потом из альбома вылетел. Там была и „Восьмиклассница“, и оба „Бездельника“, и „Время есть, а денег нет“ – то есть весь классический набор.

Когда я слышу классическую песню, я ее узнаю. И когда люди, практически никому не известные, садятся и поют подряд набор классических песен – это вводит в полное остолбенение. Я оттуда уехал с мыслью о том, что нужно немедленно поднимать Тропилло и, пока вот это чудо функционирует, – его записывать. И нужно это делать прямо сейчас. С этого, собственно, все и началось.

Андрей Тропилло (из интервью автору, 1991):

«…Боря, надо сказать, принимал участие в записи первого альбома „45“. По крайней мере, он включал магнитофон, когда я выходил, и поэтому одна из песен – „Восьмиклассница“ – оказалась записанной на девятой скорости. Потому что он включил случайно не ту скорость магнитофона. Я сделал баланс, а когда мы писали, то надо было включать, выключать. Боря любит – то они курят, то они пьют, то они разговаривают… Мне иногда это надоедало, и я выходил куда-нибудь. На этот случай надо было включить магнитофон. Поэтому некоторое количество материала оказалось записанным с браком и его нельзя сейчас выпускать на „Мелодии“.

Первый альбом назывался „45“ по длительности материала, который туда влез. Но на самом деле он длится сейчас сорок две минуты, там была еще одна песня, которая называлась, по-моему, „Я – асфальт“. Кстати говоря, у группы появился тогда какой-то начальник автодорожной службы, который сильно им помогал. Я не помню, кто он был, но он говорил, что это про него песня, поскольку ассоциировал себя с асфальтом. Потом песня вылетела, а игралась она три минуты, и соответственно альбом стал меньше. И „42“ надо бы ему называться, а называется он „45“. Альбом „45“ – это сольный альбом Цоя на самом деле. Там Рыбина почти нет, Витя делал все сам. Оформление ему делал Леша Вишня, это одна из его первых работ. Там был изображен Цой, который держит в руках слово „Кино“.

Боря принимал активное участие в записи. Он приходил вместе с Цоем и Рыбиным. Рыбин, кстати, в конце куда-то исчез. Запись делалась прямиком, вживую или с одним наложением на магнитофоне „Тембр“, переделанном мною, но узкими дорожками. Так что запись практически любительская, и это препятствует выходу этого альбома, а он ведь хороший. Там песни „Алюминиевые огурцы“, „Бездельник–1“ и „Бездельник-2“.

В то время, надо сказать, работать с Цоем было проще, потому что он еще не был достаточно сумасшедшим, что ли. Он был тогда мальчик, закончивший художественное ПТУ резчиком по дереву. Кстати говоря, у Майка Науменко до сих пор лежит совершенно замечательная пепельница, сделанная Цоем в виде стопы, каждый из пальцев которой представляет собой миниатюрный мужской член. Вдохновляющая работа».

Леша Рыбин изображает процесс более подробно.

Алексей Рыбин (из книги «Кино с самого начала»):

«Мы вошли в знаменитую, правда, в довольно узких кругах, студию, где родились все альбомы „Аквариума“, в студию таинственного и неуловимого Андрея Тропилло. Несколько комнаток, выделенных под студию звукозаписи охтинским пионерам и школьникам, были завалены разнокалиберной полуразобранной и полусобранной аппаратурой – здесь, видимо, шел постоянный процесс обновления, из трех старых пультов собирался один новый, из одного длинного шнура – три коротких, на стенах висели гроздья микрофонов разных марок. Проходя по комнате, мы натыкались то на одинокий барабан без пластика, то на гитару без грифа, ноги попадали в капканы из гитарных струн, петли которых валялись там и сям на полу. Сама камера звукозаписи была, правда, в идеальном порядке, но мы увидели ее чуть позже, а пока мы видели только хозяина этого местечка. Андрей Тропилло был одет в серые просторные брюки, висевшие мешком, войлочные домашние тапочки и какой-то серенький свитерок.

Прямо вслед за нами приехали Фан, Дюша и Сева. Все были в сборе, и можно было начинать.

– Вы барабаны пишете? – спросил Тропилло.

– Да вообще-то надо бы, – начал Витька.

– А-а-а, у вас барабанщика нет, – понял звукорежиссер. – Хорошо. Драм-машину хотите?

– Драм-машину?..

– Витька, попробуй с машиной, – посоветовал Борис, – это будет интересно, ново и необычно. Новые романтики – новый звук.

– Хорошо, давайте попробуем.

Тропилло быстренько вытащил откуда-то драм-машину, и ею немедленно занялся Фан – мы с Витькой даже не подходили к такому чуду.

– Ну, проходите в камеру, – пригласил нас Тропилло.

Мы прошли в камеру звукозаписи – уютную, красивую, чистую и изолированную. Там был полный порядок – стояли уже два стула, две стойки с микрофонами для нас и наших акустических гитар, лежали шнуры для электрических гитар, стояли барабаны для отсутствующего барабанщика… Мы настроили инструменты – Витька двенадцатиструнку, я электрогитару, взятую напрокат у Бориса.

– Сегодня будем писать болванки.

– Чего? – не поняли мы звукорежиссера.

– Болванки, – повторил Тропилло.

Он сидел в аппаратной, говорил нам в микрофон, что нужно делать, и мы видели его через небольшое застекленное окно. Рядом с Тропилло торчали головы Бориса, Дюши, Севы и Фана, который уже что-то выжимал из драм-машины – какое-то пшиканье, шлепанье и бряканье.

– Бас пишем сегодня? – спросил Андрей у нас.

– Бас-гитары нет, – печально ответил Витька.

– Ладно, потом. Пишем акустику и вторую гитару. Рыба, играй подкладку, соло наложишь вместе с голосом. Поняли?

– Поняли.

– Ну, порепетируйте, отстроим заодно драм-машину.

Мы никак не предполагали, что с драм-машиной у нас будет столько возни. Тогда мы впервые столкнулись с этой штукой и никак не могли удержаться в нужном ритме – все время улетали вперед. Все дело было в том, что машину было очень плохо слышно и Витькина гитара забивала пшиканье этого аппарата, а когда возникала пауза, то выяснялось, что мы опять вылезли из ритма. Поскольку закоммутировать машину иначе было невозможно, то решение проблемы нашел Фан – он стал размашисто дирижировать нам из аппаратной, мы смотрели на него и кое-как записали несколько болванок, придерживаясь нужного ритма.

Время нашей записи уже перевалило за две недели, а до конца было еще довольно далеко. Витька наконец решил, какие песни точно должны войти в альбом, и насчитал четырнадцать штук, а записано было еще только семь или восемь. Мы писали по новому методу Тропилло – блоками по несколько песен, доводя работу над ними до полного завершения – с голосом, подпевками и всем остальным».

И так совпало, что именно в этот момент записи первого альбома и подготовки к первому появлению на публике в рок-клубе – концерту, от которого очень многое зависело, ибо публика в рок-клубе (это я уже говорю по личному опыту) была весьма придирчива и не стеснялась в выражениях, именно в этот момент, а точнее, 5 марта 1982 года, Цой знакомится с девушкой по имени Марианна.

Кстати, достаточно далекой и от рок-клуба, и от рок-музыки.

Марианна Цой (из повести “Точка отсчета”):

«…В тот день мне пришлось отправиться на вечеринку к друзьям, с которыми давно не виделась. Собственно, был день рождения. Ситуация была такая. У меня был один знакомый, с которым у нас совпадают дни рождения. Он в тот год очень активно себя повел и хотел справить день рождения совместно. Я же этого не хотела, поскольку уже была, можно сказать, солидной дамой, работала в цирке заведующей цехами постановочной части и мне светило место замзавпоста. И вообще мне уже было неинтересно. Я справила день рождения так, как считала нужным, дома, но он меня очень звал. Я ему сказала: „Саня, я, конечно, приду к тебе на день рождения, но только ты, пожалуйста, не афишируй, что оно еще и мое, потому что какого-то активного участия я принимать не хочу“.

Дойдя по бумажке с адресом до какой-то жуткой коммуналки в центре, я увидела там своих старых знакомых, которых давно не встречала, и мне сказали, что будут еще Рыба с Цоем. Рыба – это Леша Рыбин, которого, как и Витю, я тогда не знала. „Кто такие?“ – думаю. Но меня это тогда совершенно не взволновало.

Это было пятого марта… Цой вошел – подбородок вперед, уже тогда, и говорит: „Меня зовут Витя“. Потом, естественно, все напились, начался полный бардак, все сидели друг у друга на ушах, и тут мне что-то не понравилось. „У-у, какой щенок – Витя его зовут!..“ И я ему взяла и написала губной помадой чуть ли не на физиономии свой телефон. С этого и началось. Цой начал звонить мне домой, я тоже начала ему звонить…

Он очень болезненно относился в то время к тому, что младше меня и что я обладаю каким-то заработком – по тем временам оглушительным (я тогда получала 150 рублей в месяц), и что у меня есть какие-то монументальные костюмы, в которых хоть на прием иди. А он сам себе шил штаны. Очень ловко, кстати, это у него получалось. И все так текло, текло…

Очень большую роль в наших взаимоотношениях сыграл дом Майка, с которым я была давно знакома. Мы были бездомные. У Цоя в „Безъядерной зоне“ есть такая фраза: „Ребенок, воспитанный жизнью за шкафом“, это про нас с ним. Потому что нам абсолютно некуда было пойти. Моя мама, при ее обаянии и теперешней дружбе со всеми музыкантами, тогда никак не могла понять, что же все-таки происходит. Ей казалось, что вот-вот и я буду устроена в жизни по кайфу, а тут появилось это создание, которое к тому же ни гу-гу не говорит.

У Цоя тоже была проходная комната, родители, еще тетя какая-то… В общем, безумная ситуация. Так мы и болтались. В день проходили офигенное количество километров, потому что погодные условия не всегда позволяли сидеть на лавке, и маленькая, похожая на сосиску, комнатушка Майка и Натальи, где они до сих пор живут с сыном, была единственным местом, куда можно было прийти и расслабиться.

От меня тогда вообще отскакивала всякая информация о питерских музыкальных кругах. Образование на эту тему включало майковскую „Сладкую N“, какой-то альбом „Аквариума“, не застрявший ни в голове, ни в сердце, и поход на концерт в тогда уже функционирующий рок-клуб. С концерта я сбежала после героического опуса „Россиян“ про хризантему и чертополох.

Через какое-то время, опять же где-то в гостях, у Вити в руках оказалась гитара. Помню, я испугалась – мне уже приходилось выслушивать сочинения моих разнообразных знакомых. Ничего, кроме тихого ужаса, я при этом не испытывала. Но Витю, после того как он спел своих „Бездельников“ и „Солнечные дни“, захотелось попросить спеть еще…

Чувство, которое я испытала, услышав его впервые, скорее можно назвать изумлением, а не восторгом. Потому что…

Потому что потому.

Короче говоря, не ожидала я от девятнадцатилетнего Цоя такой прыти!»

* * *

Наиболее интересные воспоминания о том, как записывался альбом „45“, принадлежат Леше Вишне, тогда совсем еще молодому человеку, только мечтавшему стать музыкантом. Впоследствии я постоянно видел его в рок-клубе, обвешанного шнурами и микрофонами, помогающего всем рок-клубовским группам. А в истории группы «Кино» он сыграл выдающуюся роль, о чем я еще расскажу.

Алексей Вишня (из воспоминаний о Цое):

«В тот день ко мне заехал звукооператор „Аквариума“, Слава Егоров, мы собирали временную студию для записи его песен и хотели сложить наше оборудование в один сетап и приступить к работе. Решив, что нам для этого необходимо, мы направились к Андрею Тропилло, в студию Дома юного техника, на соседнюю улицу. Пришли мы не очень вовремя: стены Дома юного техника наполнял странный гул: у-ууу-уу… аа-оаааа…ууууу-ууууу. В студии шла запись.

Зашли на цыпочках, за пультом Борис: его правая рука на мастер-фэйдере, а левая управляет ревербератором. „Тихо, смотрите“, – он показал нам весело прищуренными глазами на окно студии, откуда раздавался мужской голос со странно завышенной формантой: „я бездельник уууу – мама мама – я бездельник уууу-ууууу“. Теперь стало понятным происхождение звука, которым нас встретил третий этаж. Я потянул Славу за рукав: „Пойдем, не будем мешать“. Мы вышли в уборную, напротив студии, достали папироски: „Кто это, не знаешь? – спросил я Славу. „Не-а, эскимосы какие-то, впервые вижу. А на что пишут-то, я не понял“. – „На «Тембр» пишут, я видел, на девятнадцать. Боб на пульте“.

На запах пришел встревоженный Тропилло: „А-аа, курить пришли, вонючки, завязывайте курить, здесь директор ходит“. – „Хорошо, не будем, привет, Андрей“, – поздоровался Слава. „А кто это, Андрей Владимирович?“ – спросил я, смущенно притушив папироску. „Группа «Кино», – ответил Тропилло, – Борька их пишет, а я порядок у себя в кабинете навожу. Вот кстати вынесите вот эти коробки на помойку“. Андрей показал нам кучу мусора, наваленную в углу.

Из студии показался высокий худощавый человек с приветливой улыбкой, представился: „Рыба, очень приятно“. Цой выходить не торопился. На минутку выскочил Борис, приветствовал нас. Его лицо выражало восторг и озабоченность одновременно: „Идем, послушаем дубль, ломовая группа, «Кино» называется!“ Борис поставил „Бездельника“. Цой смущенно стоял поодаль. Послушав дубль, музыканты решили по-быстрому что-то переписать, и мы мешать им не стали – спешно попрощались со всеми сразу и понесли на помойку студийный мусор. В голове у меня беспрестанно крутилась новая песня на русском языке. Следующий день я как-то продержался, мучая родителей немедленно подобранным „Бездельником“.

В те годы Гребенщиков разработал для меня специальный курс уроков игры на гитаре: на каждом занятии он выдавал мне цифровки песен „Аквариума“, которые я должен был разучить к следующему разу – потом Борис слушал результат и писал новое задание. Я позвонил ему утром, выразил восхищение и интерес к новому коллективу. Затем положил трубку на комод и спел «Бездельника» по телефону.

„Очень похоже у тебя получается, – рассмеялся Борис, – приходи в студию в обед, позанимаемся“. Пришел, а там „Кино“ пишут новую песню. Новый хит! – обрадовался я.

Борис в аппаратной накладывал соло-гитару стоя, поставив ногу на стул. В студии все, во главе с Тропилло, столпились вокруг микрофона и пели хором: „Время есть, а денег нет и в гости некуда пойти…“. В перерыве между записями Гребенщиков уделял мне академическое время. Я очень дорожил таким общением, старался быстрее разучивать домашние задания и не пропускать сессий на студии с участием „Кино“. Альбом, рождавшийся у меня на глазах, восхищал. Ничего похожего в нашей стране не было.

В один из жарких субботних летних дней наметился концерт в ЛКИ, тогда все задолго собрались у общежития. Я фотографировал всех подряд на школьный фотоаппарат. В тот день я впервые увидел Свинью (Андрея Панова, ныне покойного). Они дурачились с Цоем, изображая схватку панк-роботов.

Витя был в белой рубашке с рюшечками – Марианна классно их тогда нарядила. Но концерта так и не произошло. Поставили аппарат, провели sound-check, и вдруг прекратилась подача электричества на сцену. Вышел какой-то дядя, сложил рупором ладони и всех попросил покинуть зал: мероприятия не будет. Пришлось спешно всем миром грузить аппарат в автобус. Мы с Виктором понесли гитарный комбик – так и познакомились поближе. Хотя, что там – мир вокруг Тропилло был очень узок: Цой уже знал, что я Вишня, а я уже пел его песни своим родителям.

Половина пленки оказалась засвеченной. Видимо, я где-то треснул пластмассовым корпусом фотоаппарата о какой-нибудь угол в автобусе, при погрузке. Однако несколько кадров, ближе к началу, чудом сохранились. Я отпечатал снимки и поспешил позвонить Виктору, чтобы передать их. Договорились о встрече вечером, на парке Победы, на скамеечке под домом со шпилем.

Уже собирался выходить, как меня остановил звонок Бориса: „Ты сегодня встречаешься со своими друзьями?“ Я оторопел: „С какими друзьями? А, да… вечером“. – „Чтобы мне поздно не звонить, передай, пожалуйста, Витьке, что завтра смена у Тропилло в час. Хорошо? Рыбу я предупредил“. Я летел на встречу с Цоем как на крыльях. Еще бы: „Я друг группы «Кино!»“, – вертелось в голове. Кому сказать…

Когда „45“ был полностью готов, я снял с оригинала пару копий, с них у меня переписал альбом весь двор. Захотелось обложку для пленки, подобную тем, какие Вилли Усов творил для „Аквариума“. Созвонились, решили посниматься.

За домом Рыбы на проспекте Космонавтов росла высокая трава выше человеческого роста. Несколько снимков мы сделали дома, затем отправились к этой траве. Марьяна тонким пером рисовала обратную сторону пленки – названия песен, выходные данные. Я сфотографировал обложку с руки, при солнечном свете. Сил терпеть время фотографического процесса мы в себе не нашли, решили вместе отправиться ко мне: родители на даче, квартира пустая. Проявили пленку, пожарили курицу. Потом всю ночь просидели под красным фонарем. Я печатал, ребята играли все песни, которые знали.

С восторгом вспоминаю ту ночь! Это было потрясающе; я долго не мог уснуть. Роман c Марьяшей был у Виктора в самом разгаре, и меня, девственника, безмерно смущали их ласки. Она вилась вокруг него, как кошка: царапалась и шипела. Запросто могла нанести поражение внезапным, колким словом. Я постелил им у мамы, Рыба уснул у меня, а я пошел спать в папину комнату. Утром Марьяна сделала мне комплимент, что у нас очень уютно. Они снимали квартиру на Московской, Марьяна ругалась, что им там очень фигово.

В тот день для меня началось новое время, великое время перемен, в которых мне посчастливилось принять самое активное участие…»

Вот так родился первый шедевр «Кино» – альбом «45», который сразу же пошел «в массы» и был принят любителями если не с восторгом, то с интересом.