Текст книги "Последняя крепость Земли"

Оператор-два не ответил. Оператор-два обиделся, и не столько на слова своего приятеля Сереги, известного болтуна и трепача, сколько на тон, которым за него самого заступился Лешка.

– Десять лет назад, во время Встречи, мне было пятнадцать лет, – сказал Володя. – В семнадцать я пошел в Политех, в девятнадцать закончил и был без экзамена принят в Патруль, а…

– Ну извини, извини, – засмеялся Лешка. – Это я сгоряча обидел вундеркинда. А эти твои свободные агенты… Ты с ними что, знаком?

– Слышал, болтали, – отмахнулся Володя.

Вертолет заложил вираж и пошел вдоль полотна железной дороги.

– И что болтали? – снова спросил Лешка.

– Болтали, что над ними ставили эксперименты… Братья ставили. Или пересадка глаз, или модификация… и что-то не получилось. Вот им и дали, ну, как пенсию, что ли, разрешение промышлять и на Территориях, и между границами…

– Фигня! – отмахнулся Серега. – Эксперименты… Специально их обработали, типа бойцовых собак вырастили… Они даже, говорят, могут видеть будущее… секунды на две. Им хватает, чтобы успеть от выстрела уклониться, даже от снайперского…

– Сам ты, фигня! – Володя взял протянутую Лешкой флягу и сделал глоток. – Собак… Не путай божий дар с яичницей! То два года назад набирали добровольцев для спецчастей… У нас, в Политехе, половина курса туда ушла, и в Университете набирали, на физмате, физтехе, биофаке, химфаке… этом, мехмате…

– Не, – покачал головой Лешка, – тут ты, пожалуй, лажанул… Какие из головастиков бойцовые псы? Болонки и пудели… А свободные агенты… это, брат… я посмотрел сегодня на него… По повадкам за километр видно – зверь. Он же троих там на поляне положил. Троих.

– Угу… – хмыкнул Володя многозначительно.

– Что? – насторожился Лешка.

– А то… Пока майор летал с этим Грифом поболтать, я погонял монитор в разных режимах, и вышло… Не он стрелял. Он ни разу не стрелял.

– Как это? – не понял Серега. – Там же было два с половиной трупа… Два сразу, с интервалом в двадцать секунд, кажется…

– Там гильзы от трех стволов на поляне лежали. Четыре парабеллумовские из оружия Николая – как там его, две от «стечкина» и четыре – из пэсээма того, который умер последним. Друг друга они перестреляли. Четыре пули – в дерево, остальное – в приятелей.

– Ни хрена себе! – вырвалось у Лешки.

– То-то! – многозначительно протянул Володя, помахав пальцем в воздухе. – И знаешь, чего начали палить по своим? Умирающий сказал потом. Он подумал, что агент этот свободный – Брат. Я слышал, когда вы уже на борт пошли. Его глаза ввели в заблуждение… Так что я прав. Им Братья глаза меняли…

Вертолет тряхнуло, тубус с монитором поехал к открытому бортовому люку. Серега перехватил и бросил тубус под лавку.

– О, – ткнул он пальцем за борт, – паровоз. Чего это мы премся у всех на виду? Мало того что днем, так еще и возле железной дороги…

Вертолет проскочил вдоль идущего навстречу пассажирского состава и скользнул к реке.

– А чего нам бояться, – засмеялся Лешка. – Сегодня мы летаем в шкуре биологического патруля. А они как раз гоняют стаю чужекрыс. Слышали переговоры?

– Похоже, мы попадем уже к самому шапочному разбору, – печально сказал Генрих Францевич, провожая взглядом вертолет биопатруля. – Мы приедем, нам покажут две тушки и четыре шкурки… и все.

В купе тоскливо пахло старыми матрасами.

– Ну и что? – ленивым тоном спросил Женя. – Приедем, посмотрим, снимем и уедем. Делов…

– Это тебе, Женя, делов, а я помню слова Фаины Раневской…

– Это про то, что сняться в плохом фильме – все равно что плюнуть в вечность? От частоты употребления цитата не станет более гениальной, между прочим.

Женя был недоволен. Корреспондент Центрального информканала Евгений Касеев был недоволен. Был раздражен, разозлен и тому подобное. Его сорвали ночью с постели, сунули в вертолет, который довез почему-то только до какой-то военной базы, там их на машине подкинули до железнодорожной станции и посадили в вагон – спасибо, в двухместное купе. И все ради того, чтобы отснять потрясающей важности материал об очередном прорыве стаи чужекрыс с Территорий в обитаемую зону.

Тысяча первая рассказка. И, главное, зачем?

– И, главное, зачем? – повторил вслух Женя. – Если бы я был алкоголиком – тогда да, ехал бы с ветераном видоискателя и жрал бы водяру. Но я же не пью…

Генрих Францевич налил себе в стакан на два пальца водки и выпил.

– Вот и пьете вы не по-русски, – укоризненно погрозил ему пальцем Женя. – Мелкими порциями. А ведь, казалось бы… Вы же еще войну снимали…

– Которую из них вы имеете в виду? – осведомился Генрих Францевич, закусывая водку ломтиком сала.

– Ну, не ту, на которой ваш уважаемый дед научился пить русскую водку под русское же сало.

– Если быть точным, то водка, бог с ней, русская, а сало – пардон. Сало – украинское. И сколько бы вы ни зубоскалили по этому поводу, сало могут делать только на Украине. Все остальное – жалкая подделка и незаконное использование бренда.

– Так ваш дед…

– Мой дед дошел до Москвы, пинками подгоняя перед собой вашего, Женя, дедушку, потом чуть снова не навалял ему же под Курском, а в плен попал уже только после того, как ваши взяли Харьков. Да и то хренушки бы вы его взяли, мой дед был тот еще скользкий тип, если бы, выбирая между защитой Третьего рейха и желанием жениться на одной украинке…

– Скажите прямо – любовью к салу.

– И любовью к салу, – согласился Генрих Францевич.

– Но ваш папа уехал из Украины в Москву, невзирая на сало…

– Он был молодой, ему нужны были деньги. – Генрих Францевич чуть улыбнулся. – Он мне так и говорил. И знаете, сколько ему пришлось вытерпеть от москалей за свое хохлятское происхождение? Бедный Франц Карлович Пфайфер! Но я…

– А вы так и не выехали на историческую родину…

– Знаете, Женя, моя родина там, где я родился и вырос, даже если это Москва. И я имею дурацкую привычку гордиться своей родиной и своей работой. А для этого нужно смотреть на них обеих как на нечто великое и значимое.

Женя резко сел на постели.

– Стоп! Вот с этого места – подробнее. Вы, большой русский патриот, сейчас едете, чтобы снимать репортаж о последствиях… не о последствиях, а просто о биологической катастрофе, которая произошла благодаря Братьям… Которая идет благодаря им и нашим любимым руководителям и Сосуществователям. Нашим Сосуществователям.

Пфайфер аккуратно промакнул губы салфеткой.

– Заметьте, я ничего такого говорить в микрофон не буду. – Генрих Францевич развел руками. – Я буду стоять напротив вас, молодого, красивого, талантливого, и трепетно ловить кадром каждое ваше движение и каждое ваше слово. И передавать его на пульт нашего агентства, которое, если что, великолепно наложит свой текст на мое изображение. Это в случае, если вы недостаточно энергично будете вылизывать эрогенные зоны Братьям, инструкторам, Комитету по Встрече и советам на местах шершавым языком публицистики. А я, как вы верно только что заметили, снимал Севастополь в момент, извините, Встречи и был одним из двадцати четырех, случайно уцелевших к концу первой недели Контакта. И это я тоже снимал…

– И это вы смотрите по вечерам у себя дома, поставив портреты своего деда-вахмистра и отца-режиссера рядом с собой на диван и нацепив себе на грудь значок Пострадальца третьей степени… – Женя налил себе в стакан водки, грамм сто пятьдесят, и залпом выпил. – И не нужно мне про эрогенные зоны Братьев, а то я вам в морду дам, несмотря на значок за Пострадальство и возраст.

Генрих Францевич побарабанил пальцами по столику, задумчиво глядя в окно.

Деревья подступили к самой колее и неслись сплошной стеной мимо вагона.

– А вы знаете, – спросил Женя, поставив стакан, – почему в районе Территорий железная дорога стала единственным наземным средством сообщения?

Генрих Францевич продолжал рассматривать деревья за окном. Жене стало совсем грустно. И противно.

– Ну, не сердитесь, – попросил Касеев. – Я вас прошу… Я сказал глупость… и гадость. И можете дать мне в рожу, если хотите.

Генрих Францевич неодобрительно покосился на Касеева.

– Вот вам мое лицо. – Касеев наклонился через столик. – Обе щеки.

Генрих Францевич посмотрел на свою руку и задумался.

– Бейте, не жалейте, – зажмурившись, сказал Касеев. – Хуже не будет. У меня вчера вечером зарезали материал о проституции на Территориях.

Генрих Францевич молча плеснул в стаканы из бутылки, один стакан подвинул Касееву.

– Не чокаясь, – напомнил Женя.

Выпили. Закусили салом.

– Хор-рошее сало, – похвалил Женя.

– Родственники из-под Харькова шлют.

– Тяжело им там, наверное, столицей вместо Киева. – Женька сделал себе бутерброд и съел.

– Какого Киева? – переспросил Генрих Францевич. – А что, был какой-то Киев?

– Ну, типа да… Мать городов почему-то русских… Рожал города в Украине и подбрасывал в Россию. А что? – Щеки Касеева, как обычно после выпитого, покраснели.

– И что, по-вашему, там произошло? – осведомился Генрих Францевич.

– Приблизительно то же, что и с Севастополем, Владивостоком, Вашингтоном и еще с полутора десятками городов по всей Земле. А что?

– Вы, Женя, историю читали? В смысле последний Учебник истории? У меня внучка учит – весьма забавное чтение. Киев, чтобы вы себе представили, эхо Чернобыля. Тамошние оставшиеся реакторы были взорваны зарвавшимися оборонцами, не въехавшими в то, что Встреча – это не оккупация…

– Так и написали «оккупация»? – ужаснулся Касеев. – Вот это некорректное слово употребили?

– Нет, там, естественно, употреблено словосочетание «недружелюбные намерения». – Генрих Францевич снова разлил по стаканам. – Не чокаясь…

– Нам же через три часа снимать, – напомнил Касеев, но водку выпил.

Генрих Францевич похлопал себя по карманам рубахи, потом огляделся, обнаружил свой многокарманный жилет на вешалке, встал, опершись на столик, и достал из жилета пластиковый пузырек.

– А у нас с собой есть, – сказал Генрих Францевич. – За пять минут до прибытия примем по паре таблеток…

– Свинство какое – пить таблетки, чтобы уничтожить следы старинного славянского обряда слияния с миром животных, – пробормотал Женька. – А я вот пойду пьяным в кадр и расскажу… Я им всем расскажу. Вы знаете, что чужекрыс который год уже ловят-ловят, а поймать не могут… То вроде всех переловили-изничтожили, а потом – бац! – очередная стая. А то и две! И лучших работников Центрального информагентства гонят черт знает куда, чтобы осветить событие, которое, исходя из общей логики, нужно было бы запрятать, вообще никому о нем не говоря, чтобы не подрывать процессы Сближения и Сосуществования. Лижения и Сосу… Сосулижения.

– А на стенах сейчас пишут «Сбляжение». Вы себе представляете?

– Представляю. И одобряю. А мне мой знакомый биолог, который принимал участие во вскрытии чужекрыс, сказал, что у них вообще нет половой системы. Нервная есть, пищеварительная есть, кровеносная – тоже есть. А половой – нет. Я ему сказал, что они, наверное, оргазм от еды испытывают, а он сказал, что их специально выводят, чтобы держать посторонних подальше от границ и Территорий. Не мог точно понять – люди или Братья. Его, моего приятеля, потом еще поперли из НИИ – давайте я это скажу прямо в кадре?

Касеев взял бутылку и обнаружил, что она пустая.

– Я потом проверил в Сети – есть ссылка на информацию об особенностях половой системы и у чужерыб. Ссылка есть, а информации – нет. И ученого из какого-то там американского океанария, информацию эту обнародовавшего, тоже нет, пропал. – Касеев поставил бутылку под стол и посмотрел на часы. – Где там ваши таблетки?

Генрих Францевич положил две штуки в протянутую ладонь Касеева, потом две штуки принял сам, запивая минералкой.

– А вам не страшно, Женя? – спросил Генрих Францевич минут через пять.

– Это вы о чем? Не парьтесь и не напрягайте сосуществования. Не буду я про крыс выступать, – махнул рукой Касеев. – Буду я вылизывать и содействовать.

– Я не об этом, я о том, что все того и гляди взорвется. Если уж мы, те, кто должен был, по идее, разъяснять народу и убеждать его… То что должен думать простой народ? Ведь достаточно проскочить искре…

– И чё?! – всплеснул руками Касеев. Его руки изобразили сложный танец, переплетаясь и похлопывая, потом продемонстрировали собеседнику две фиги. – И ничё. Народ будет резать и вешать инструкторов вкупе с сосулизаторами, а Братья спокойно подождут, пока в Комитеты и Комиссии придут новые жадные и голодные. И готовые к сбляжению. Ну, разве что влупят Братики чем-нибудь серьезным, если народ полезет к ядерному оружию. Вы сами в своей жизни сколько раз видели Братьев? Вживую, а не на андеграунд-порно.

– Я работал на Территории, – сказал Генрих Францевич. – А что касательно простого народа – тут вы правы: он, простой народ, живых – как, впрочем, и мертвых – Братьев не видел. В массе своей он знает о них только по нашим с вами репортажам, фильмам и плакатам. Из учебников и книг. И, как вы верно подметили, из андеграунд-порно.

Вагон чуть тряхнуло, что-то заскрежетало. Пустая бутылка под столом опрокинулась и покатилась в угол, Женя поймал стакан, слетающий со столика, и посмотрел в окно.

– Тормозим, – сказал Женя. – Что за станция такая?

Опьянение ушло, оставляя сухость во рту и легкое раздражение.

– Платформа «Двадцать третий километр», – прочитал Генрих Францевич. – А по расписанию следующая остановка – Речинск.

Женя встал, попытался открыть окно, но оно как было на зиму заколочено, так и осталось.

Платформа была пустынна. Какие-то голоса доносились откуда-то от головы состава, но, как Касеев ни выгибал шею и ни прижимался щекой к стеклу, увидеть ничего не удалось.

По вагону пробежал проводник, распахивая двери купе и скороговоркой сообщая, что выходить из вагонов нельзя, что остановка ненадолго, что…

– Может, выйдем? – спросил у оператора Касеев. – Нам что, напрасно этой ночью вручили пропуска? Новостийщики мы или как?

Генрих Францевич надел свой жилет, вытащил из кофра камеру и сетевой селектор.

– Нельзя, – крикнул проводник от последнего купе, увидев журналистов в коридоре. – Нельзя…

Касеев вынул из нагрудного кармана рубашки пропуск, помахал над головой, и проводник замолчал, увидев радужное сияние голокарты.

Окно в коридоре было открыто, голоса снаружи были слышны и громче и яснее. Хотя в настоящий момент какую либо информацию из этих самых голосов почерпнуть было сложно, разве что сразу было понятно, что говорившим очень не нравилось то, что произошло здесь, что они не в восторге от того, что приехал поезд и что… «Мать-мать-мать-мать – привычно подхватило эхо» – как любил говаривать Генрих Францевич в таких ситуациях.

Касеев выглянул в окно – рельсы, вторая платформа и лес. В конце платформы – киоск.

Генрих Францевич достал из кармана очки-мониторы, надел, на пульте нажал кнопку и набрал параметры кадра. Камера еле слышно зажужжала и взлетела с ладони.

Касеев достал свой контрольный монитор.

Камера выпорхнула в окно.

– Давайте, Генрих Францевич, медленно вдоль вагона, параллельно нам, на выходе определимся точнее, – предложил Касеев.

– Давайте. – Генрих Францевич коснулся большим пальцем сенсора на пульте.

Камера шла ровно, картинка не дергалась и не прыгала. В начале платформы, возле локомотива, стояли люди… Человек десять. И что-то говорили, размахивая руками и время от времени указывая куда-то в сторону леса.

Генрих Францевич тронул переключатель микрофонов…

– А откуда я мог это знать? – проорал один из стоявших возле головы состава. – Они соизволили сообщить об этом только пятнадцать минут назад. И я – не бог. Чудо, что вообще успели…

– Что успели? Что успели? – Полковник сорвал с пояса картопланшет и сунул его под нос собеседнику.

На экране картопланшета мигали красные огоньки, явно ничего хорошего не сулившие.

– Вы где остановили поезд? Вы что, не могли это сделать за десять километров отсюда? Сразу, как только пришло сообщение? Влом было глянуть на карте маршрут прохождения? Толкайте состав назад…

– Я не мог остановить состав раньше, не мог: там биопатруль гонит чужекрыс. Вам понятно? Поставить пассажирские вагоны в лесу, на пути стаи… Вы не знаете, что было в Мексике? Не читаете сводок и сообщений? Если вам так важно, чтобы никто не выходил из вагонов, ставьте своих людей по перрону, отдайте приказ лежать на полках, укрывшись с головами… Стреляйте, в конце концов, в злостных нарушителей… И не лезьте в наши дела. У меня охраняемый периметр только здесь, на станции и по дороге к поселку… Все. Разговор окончен. Твою дивизию…

Женя выпрыгнул на перрон, подхватил Генриха Францевича под руку: работая с кадром, оператор мог споткнуться и сверзиться с лестницы. Камера подлетела, остановилась метрах в двух от спорящих, зависла на уровне лиц. Так что последнее энергичное высказывание относилось к камере и журналистам.

– Кто пустил? – Железнодорожный начальник шагнул вперед, замахиваясь на чуть жужжащую камеру.

Камера вильнула, уклоняясь от удара, и поднялась на высоту трех с половиной метров. Генрих Францевич был человек не злой, но годы работы научили его быть немного мстительным. Именно эта высота заставляет многих недовольных переоценивать свои силы и пытаться все-таки допрыгнуть до камеры.

Железнодорожник прыгать не стал.

– Уберите камеру, – потребовал он, но стоявший рядом полковник схватил его за плечо и грубо повернул к себе.

– Если ровно через две минуты поезд не уйдет с платформы… – Голос полковника стал похожим на рычание. – Я…

– Если вы не прекратите мне указывать!.. – Голос железнодорожника взлетел до визга.

– Капитан, двух человек в паровоз, остальных в вагоны – и рвите вперед или назад отсюда как можно дальше… – Полковнику надоело пререкаться.

– Вас не пустят, двери заблокированы. В вагоны – пожалуйста, а в локомотив…

Капитан, бросившийся было выполнять приказ начальника, остановился. Из леса появились увешанные амуницией солдаты, побежали вдоль вагонов, влетая по ступенькам, отпихивая замешкавшихся проводников и любопытных пассажиров.

Женьку и Генриха Францевича солдаты аккуратно огибали, стараясь не задеть.

На всякий случай Генрих Францевич поднял в воздух дополнительную камеру. В такой ситуации все может быть, а терять интересные картинки он не привык.

Полковник взмахнул рукой… Пфайфер замер, а Касеев присвистнул – железнодорожник в ранге коменданта Территориального перегона взлетел, взмахнув руками, и покатился по перрону. Подчиненные бросились его подбирать.

– Всех из вагонов – под перрон. На восточную сторону, – приказал полковник в микрофон переговорника. – Наших – к пассажирам, в случае чего – отсечь лес… Твою маму в извращенной форме…

– В сторону, – сказал Касеев Генриху Францевичу, – сейчас будет давка.

Но солдаты действовали четко и слаженно. Через десять секунд после приказа из вагонов начали вылетать пассажиры. Их ловили, ставили на ноги и гнали, не давая опомниться, под платформы.

Железнодорожники возились со своим начальником, но тот лежал без сознания.

Раздался глухой удар, потом крик – кого-то солдаты все-таки не поймали. Заголосила женщина, требуя, чтобы не смели, не прикасались, имели в виду и готовились расхлебывать…

– Полковник! – крикнул Касеев и замолчал, получив пинок от Генриха Францевича.

– Пулю схлопотать хотите? – спросил Пфайфер. – Не видите – человек работает.

Через три минуты перрон опустел.

Солдаты унесли коменданта. Полковник заглянул в картопланшет, кивнул сам себе и пошел к лестнице. Оглянулся на журналистов:

– А вам что – особое приглашение нужно?

– А нам нужно объяснение! – Женька был, конечно, уже трезвым, но сильно раздраженным.

Он вообще не любил военных, как, впрочем, большинство обычных нормальных людей. Сволочи. В них вбухивали такие деньги, а когда пришлось… Со своими они храбрые. Со своими, с людьми…

Полковник спорить не стал. Полковник окинул взглядом перрон, посмотрел на камеры, висящие в воздухе…

Полковник ничего не сказал. Он даже, кажется, не пошевелился. Пистолет сам собой оказался у него в руке, сам собой выстрелил… Два раза.

Основная камера и дополнительная камера. Объемное изображение, объемный звук, ночное видение и углубленное сканирование, десять тысяч гигабайтов памяти и выход в Сеть… И две девятимиллиметровые пули – они не смогли сосуществовать, не смогли вместиться в одном и том же объеме пространства.

– Ах ты, козел!

Касееву было наплевать, что полковник держал в руках оружие, что и без оружия он, пожалуй, мог бы сплести в мелкую косичку с десяток разъяренных корреспондентов, – Касеев бросился на полковника.

Попытался броситься, честно, не демонстрируя злость, а намереваясь оскорбить честь мундира самым непосредственным образом, – бросился, но Генрих Францевич оказался умнее.

Споткнувшись о его ногу, Женя упал, проехал по асфальту платформы, раздирая одежду и кожу. Полковник спрыгнул с платформы, Женя попытался встать, но Пфайфер толкнул его в спину, заставляя лежать.

Генрих Францевич упал рядом, и Женя с удивлением заметил, что оператор срывает с себя пульт, диктофон, сетевой селектор и отбрасывает в сторону. Генрих Францевич что-то кричал, но ничего слышно не было.

В абсолютной тишине он открывал рот, потом сорвал с головы Касеева наушники, бесцеремонно выгреб из карманов всю электронную начинку, мобильник и даже стащил часы с руки. Все это совершенно бесшумно летело в сторону, бесшумно ударялось о платформу или соскальзывало с перрона к железнодорожному полотну…

Тишина… Странная, обволакивающая и проникающая в душу…

«Глаза», – прочитал Касеев по губам Пфайфера и удивился: что – глаза? Какие глаза?

Тишина вдруг начала вибрировать, мелко-мелко, все вокруг начало расслаиваться и двоиться; деревья, столбы – все медленно расползалось в серую кашицу, словно на акварель плеснули грязной воды. Только что – дерево, а через мгновение – серая клякса, бледно расплывающаяся, стекающая с листа бумаги…

Тонкий, еле слышный звук. Крохотный комар… Кровь в висках… Серые брызги внезапно налились красным, и комар теперь зудел возле самого уха, в мозгу… писк перерос в гул, низкий, перемешивающий мысли…

Грохот… камнепад… рев миллиона разъяренных хищников… миллиардов паровых котлов, одновременно взорвавшихся в мозгу Касеева…

Сжать голову, не дать ей разлететься на кусочки… держать, держать…

Касеев перевернулся на спину, открыл глаза. Багровое марево, окружающее полоску голубого… неба? Льда? И что-то громадное, невыносимо страшное появляется из марева, медленно выползает на лед, перечеркивает небо, заслоняет его своей лоснящейся серо-зеленой тушей…

Зеркальная рябь пробегает по бокам чудовища, словно мускулы играют… Вспышки белого, нестерпимого света… небо прогибается под чудовищным весом, идет трещинами… разлетается в пыль… мелкую, серебристую, обжигающую глаза…

Крики.

Крики боли и страха. Мужчины, женщины, дети…

Крики.

Касеев попытался встать, но долго не мог нащупать рукой асфальт. Мир вращался, елозил и ускользал, мерцая на самом краю сознания…

Встать, приказал себе Касеев. Встать.

Рядом застонал Пфайфер… Кажется, Пфайфер. Он ведь лежал рядом всего каких-то миллион лет назад, до появления в небе…

Что-то мелькнуло справа, какое-то движение… Люди…

Они выбирались из-под платформы и садились-садились-садились на рельсы, словно птицы на провода…

Касеев встал. Асфальт неожиданно обрел упругость и подтолкнул Касеева вверх. Устоять на ногах… Что-то изменилось… Что-то…

Не было состава. Была видна противоположная платформа, а поезда, на котором они приехали сюда…

Тошнота комом подкатилась к горлу.

Вагоны лежали совсем недалеко от рельсов, метрах в десяти… Смятые, исковерканные, скрученные, словно моток проволоки. Злой ребенок схватил надоевшую игрушку и отшвырнул в сторону… очень злой и очень сильный ребенок…

Люди на рельсах сидели, зажимая кто уши, кто глаза… маленькие, испуганные обезьянки.

Солдаты редкой цепочкой двигались к лесу за платформой… медленно, спотыкаясь, но шли, повинуясь приказу, держа оружие в руках…

Касеев словно во сне прошел по перрону к лестнице, спустился, крепко держась за перила. Заглянул под платформу.

Кровь и разбросанные тела… части тел… Кто-то еще шевелится, ползет, пытается встать, спотыкается о трупы… о живых…

Солдаты медленно, словно во сне, двигаются от одного тела к другому, сортируют, отделяют живых от мертвых…

Кровь, боль, страх…

Они всегда сопровождают Братьев… Только появление… одно появление – и снова кровь, боль и страх…

Прижавшись спиной к столбу, сидела женщина. На культю, оставшуюся на месте оторванной кисти руки, ей уже нанесли гель, прикрепили медпакет на предплечье. Женщина, залитая кровью, не отрываясь смотрела на свою уцелевшую руку и что-то говорила ровным голосом, словно объясняла кому-то что-то…

Касеев подошел.

– Маникюр… Я только вчера перед самым отъездом сделала маникюр. И что теперь? Мне вечером выступать. И как прикажете? Все смотрят на руки. Это виолончель, представьте себе. Это руки. Это пальцы и ногти. Люди смотрят на мои руки, когда я играю. Нельзя хорошо играть неопрятными руками. Нельзя. И что теперь прикажете делать? Маникюр… Я только вчера перед самым отъездом…

Кто-то сильно толкнул Касеева в плечо. Полковник. Он, казалось, просто не заметил Касеева. Он держал в опущенной руке пистолет и шел, глядя перед собой пустыми глазами.

Касеев вначале хотел остановить его, тронуть за плечо, но вдруг увидел, куда смотрит полковник, и понял, зачем он идет.

Железнодорожный начальник отряхивал свой мундир. Среди крови и боли он выглядел словно пришелец из другого мира. Ему повезло, он лежал без сознания, когда…

– …Это руки. Это пальцы и ногти. Люди смотрят на мои руки…

Касеев, не отрываясь, смотрел на руку полковника. Рука с оружием чуть покачивается в такт шагам. Еле заметно, словно пистолет весит десятки килограммов. Пальцы держат оружие крепко, побелели суставы.

– …Нельзя играть хорошо неопрятными руками… Пистолет качнулся и пошел вверх, увлекая за собой руку. Это он все решал, пистолет. Рука только подчинялась ему, а полковник следовал движениям своей руки. Медленно двинулся указательный палец на спусковом крючке. Чуть-чуть, всего пару миллиметров.

Из дула медленно, нехотя выплеснулось пламя, ствольная коробка сдвинулась назад, обнажая ствол, вверх и вправо вылетела гильза… Пистолет вскрикнул, как кричит женщина, рожая.

А пуля… Пуля головой вперед медленно выскользнула из ствола. Касеев видел, как пуля на мельчайшую долю секунды замешкалась, словно в приступе агорафобии, но потом, увидев цель, метнулась вперед, стараясь как можно быстрее преодолеть расстояние до головы железнодорожника. Этой пуле, как миллионам и миллионам пуль до нее, очень хотелось понять, выяснить, что крепче– она, пуля, или человеческая плоть. Что сильнее.

Касееву казалось, что пуля вдавливается в воздух, что с натугой протискивается между его молекулами, что стонет от этой непосильной работы…

Грохот, шлепок, брызги крови и падение тела… Сразу, одним мгновением, человек умер, умерла пуля, захлебнувшись его кровью. Еле слышно застонала осиротевшая гильза, упав на землю. Щелкнул затвор, досылая новый патрон.

Железнодорожник отлетел к бетонной опоре и медленно сполз по ней, запрокидываясь на бок.

– Сука! – ровным голосом сказал полковник. – Сука.

Но пистолету было мало одной смерти. Пистолету хотелось продолжить. Он снова потащил руку вверх, заламывая кисть, к виску. Полковник не сопротивлялся. Наверное, ему кажется, что холодное прикосновение металла немного успокоит боль… Хоть чуть-чуть… Совсем немного…

Откуда-то из-под платформы, из пахнущей кровью и болью пустоты, вынырнул солдат. Подсечка, резкий рывок… Полковник падает навзничь, пистолет не хочет его отпускать, пистолет продолжает тянуться к его виску, примораживает к спусковому крючку палец, сведенный судорогой…

Хруст, ломается кость, пальцы разжимаются, и пистолет падает. Падает рядом с рухнувшим на землю полковником. Им нужно быть рядом. Пистолет надеется, что ему еще удастся завладеть левой рукой полковника. И закончить дело. Закончить…

Это кричит полковник:

– Закончить! Закончить!

И невнятное бормотание солдата. Не нужно, говорит солдат, нужно жить, говорит солдат, не стоит оно того…

Не стоит оно того, повторяет Касеев. Не стоит оно того.

Он повернулся и вышел из-под платформы. Посмотрел на небо. Тучи. Небо заволокло серым. И пошел дождь.