Текст книги "Последняя крепость Земли"

Глава 2

Майора звали Игорем Андреевичем Ильиным. Ему было тридцать пять лет, он был холост и за последние три часа успел повторить эту бесценную информацию уже раз пятнадцать. Майору очень хотелось спать, начинала болеть голова, как обычно бывало после длительного приема тонизирующих пилюль. Он жрал эту гадость двое суток подряд и мечтал о том, как прибудет на базу, сдаст снаряжение и примет душ.

Что может быть плохого в том, что майор Ильин примет душ после двух бессонных суток? Всего часа четыре поспать после душа – это что, преступление? Поспать – и можно снова нести службу, проявляя массовый героизм. Писать отчеты и отвечать на вопросы. Хоть по тысяче раз на одни и те же.

Но его посадили в откровенную комнату и запустили по всему циклу. Имя, отчество, фамилия, звание, год рождения, семейное положение. Датчики на теле глубокомысленно анализировали его реакции, микрофоны ловили отклонения в интонациях… Ильин сидел перед зеркалом и глядел в глаза своему отражению. Обнаженному отражению.

Экзекуторы от психологии решили когда-то, что перед самим собой обнаженный человек врать не будет. Или решили, что допрашиваемый подумает, что они так решили, а на самом деле…

Они много чего придумали, эти экзекуторы. Например, этот женский голос, чуть хрипловатый, со страстным придыханием, словно шепчущий свои вопросы прямо в мозг майора Ильина.

…Там, за зеркалом, шикарная женщина лежит, откинувшись в истоме, на шелковых простынях и спрашивает, спрашивает так, будто каждое его слово доставляет ей неземное наслаждение, будто он, майор Ильин, ее партнер в самых изысканных играх и он просто обязан ласкать ее, доставлять ей удовольствие, честно отвечая на вопросы… Ничего не утаивая… Какие могут быть тайны между ними…

А то, что молекулярный зонд гуляет в его мозгу, разыскивая обрывки мыслей и эмоций, так это все ерунда, это как хлыст и наручники в жесткой постельной игре. Немного боли – это даже приятно.

– Как могло получиться, что он исчез? – спросил голос, проворковал, и даже горячее дыхание, кажется, скользнуло по щеке майора. – Как это могло быть? Ты же все сделал правильно? Ты ведь не мог ошибиться?

Ильин и на этот вопрос уже отвечал не меньше десяти раз.

– Все было сделано по инструкции. Эвакуировав отряд на вертолете, я оставил весь комплект аппаратуры Периметра. Помимо этого было установлено внутреннее кольцо в радиусе двадцати метров от поляны.

Отвечал, отвечал, отвечал…

– Не смей мне врать! – выкрикнул голос, срываясь на визг. – Не смей!

И мгновенный укол боли пронзил его тело, от правой ключицы к левому бедру. Майор задохнулся, скрипнул зубами.

Боль стимулирует. Психологи утверждают, сволочи… Они это высчитали…

– Так что же случилось? – Голос снова стал медовым, и майор почувствовал, как тепло растекается по всему телу, стекает к низу живота. – Ты же хочешь… хочешь…

Майор сглотнул. Суки, мелькнуло в мозгу, и тут же по верхнему краю зеркала пробежала надпись – СУКИ. Может показаться, что они читают мысли, но это не так, это для неопытных. На самом деле они нежно вслушиваются в малейшее подрагивание связок.

СУКИ, – снова пробежало по зеркалу.

– Братья… – сказал Ильин. – Братья. Проход корабля в пяти километрах от поляны, от внутреннего кольца…

Говорить было трудно. Он пытался удержаться, отвлечься от разгорающегося пламени внизу живота.

– Говори, – прошептала на ухо его «любовница». – Говори…

Он не мог закрыть глаза, он видел, как тело перестает ему подчиняться, а возбуждается, повинуясь страстному голосу и молекулярному зонду.

СВОЛОЧИ, – пробежало по верхнему краю зеркала.

– Воздействие корабля… – Он задохнулся, но смог Успокоиться. – Вся аппаратура и электронные приборы выходят из строя… Взрываются… Какое-то воздействие…

– Какое?

– Да не знаю я! – выкрикнул майор. – Не знаю. Может, никто не знает. Только Братья. Я не знал, что будет Проход корабля. Они обычно с этой Территории уходят На запад – северо-запад… После прохождения корабля все оборудование выгорело, разлетелось в оплавленные клочья…

– Хорошо… Ведь хорошо же?

ТВАРЬ, СУКА, ШАЛАВА.

– Да, мне нравится, когда ты такой… сильный…

СУКА!

– Честный…

ТВАРЬ, СТЕРВА, ШЛЮХА, ТВОЮ МАТЬ…

Тело майора свела сладостная судорога, он застонал.

– Мы закончили, – официальным тоном сказала женщина. – Вы можете идти.

Датчики отошли и обвисли, зеркало превратилось в матовую зеленоватую поверхность.

Ильин встал с кресла.

Отъехала в сторону боковая стена комнаты, открывая проход в душевую. Майор вошел, встал под душ, врубил холодную воду на максимум и десять минут стоял, зажмурившись, под режущей ледяной струей.

Им кажется, что ЭТО не может быть пыткой. Что ЭТО на самом деле наслаждение. Ты говоришь правду и получаешь вознаграждение. А то, что чувствуешь себя изнасилованным, – фигня. Это твои личные аберрации мировосприятия.

Вы недовольны, майор? А не хотите вернуться к месту основной, легальной службы? Кем вы там у нас? А, инспектор дорожного движения, часто выезжающий в командировки? Вот и приступайте. Кстати, там, на дорожном пастбище, и заработок покруче, неофициальный. А тут, в спецкоманде, вы получаете копейки, не разглашаете, врете приятелям и родственникам… Вернее, у вас же нет родственников… А приятели? У вас есть приятели? Вот им вы и врете, между третьим стаканом и четвертым. Вы ведь даже перестали испытывать кайф от выпивки, вы ужасно боитесь потерять контроль над собой и ляпнуть, что это вы чистите проштрафившиеся перед Сосуществованием регионы и населенные пункты.

Ах, вы честно выполняете свой долг? Ну так выполняйте. А наши маленькие шалости в откровенной комнате – часть этого долга.

Не одеваясь, оставив одежду и белье в душевой, Ильин не торопясь отправился по коридору к раздевалке в дальнем крыле здания. Он не замечал попадавшихся навстречу сотрудников и сотрудниц, а те привычно не замечали его. Вернее, не замечали его внешнего вида. Они скорее удивились бы, увидев его после допроса полностью обмундированным. У каждого своя, индивидуальная реакция на откровенность.

Старшему группы захвата, Алексею Трошину, например, такие допросы даже нравились.

– Это как секс по телефону, – рассказывал он пареньку из группы охраны и обеспечения, сидя на скамейке посреди раздевалки.

Паренек был молодой, доверчивый, очень живо реагировал на рассказки, попадался на всяческие розыгрыши и отзывался на прозвище Бемби.

– Я, значит, сижу, а она – в звании подполковника, заметь, – мне…

– А что, психолог может быть подполковником? – изумился Бемби, подставившись в очередной раз.

– А хоть и под генералом! – довольно заржал Трошин, оглянулся и только сейчас заметил майора, надевающего возле своего шкафчика мятый мундир. – Оттуда?

– Из душа, – коротко ответил майор.

Не было у него желания болтать с кем бы то ни было. Совершенно. Хотелось приехать домой и завалиться спать. И умереть во сне.

– Счастливый вы человек… – сказал Трошин. – Я просил отпуска – хренушки. В декабре, не раньше. Без Меня и моей группы рухнет безопасность страны. В декабре – не рухнет, а в сентябре – вдребезги.

Бемби попытался что-то сказать. Он даже успел изобразить на лице забавный коктейль из уважения, счастья общения и уверенности в завтрашнем дне – коктейль, подходящий, по его, Бембиному, мнению, для разговора с такими серьезными людьми, как Игорь Андреевич Ильин, – набрал воздуха в легкие…

– А ты, лопоухий, пошел на х…, – прервал эти приготовления Трошин, – дядям нужно поговорить о серьезных взрослых проблемах.

Бемби молча встал со скамейки, подхватил свою сумку и вышел, ничуть не обидевшись. Чего тут обижаться, когда вся раздевалка и так охвачена кадром, всякое движение пишется и аккуратно заносится в базу данных внутренней безопасности.

Старшему лейтенанту Оленеву вообще нравилась его работа. Нужно было только присутствовать, подталкивать и направлять разговоры. И не обижаться. Кому-то нравится ловить вооруженных ублюдков возле Территорий, а кому-то – аккуратно возвращаться к девяти часам домой, к маме.

– Сучок, – протянул брезгливо Трошин, когда Бемби вышел. – Даже стучать толком не умеет. На прошлой неделе меня вызвали в наше гестапо – отчего это, товарищ капитан, вы позволяете себе цитировать книги, входящие в список некорректных? Я – ни сном, ни духом, безопасник тоже не совсем в теме, видно, приказ сверху отрабатывает, профилактирует меня, не выдавая источников… Потом уже я сообразил, что при Бемби «Войну миров» упомянул. А я же ничего, я только сказал, что в последнее время в селах ставят водонапорные башни в виде марсианских боевых треножников… То ли как памятник оккупантам, то ли как призыв к…

Ильин сложил в сумку туалетные принадлежности, задернул молнию.

– Куда в отпуск поедете? – поинтересовался Трошин, вставая со скамейки.

– В какой отпуск? – не понял Ильин. – Ты о чем?

– Так это, на Стене Плача, напротив канцелярии… Свежеиспеченный приказ – очередной отпуск, с выплатой премиальных и на оздоровление… За безупречную и инициативную.

Ильин молча вышел из раздевалки, Трошин – за ним. На самом пороге Трошин остановился и помахал рукой сенсорам кадра, существование которых в раздевалке, в принципе, являлось служебной тайной:

– Пока, блюстители чистых рук!

Ильина Трошин догнал уже возле канцелярии – майор читал приказ.

– Что, и вправду не знали? – спросил Трошин.

Ильин посмотрел на наручные часы и отправился в бухгалтерию, содрав одним движением руки приказ с доски. Не здороваясь, вошел, припечатал ладонью приказ на стол перед Хомяком, тот, не говоря ни слова, достал из папки, лежавшей перед ним, ведомость, подождал, пока Ильин в ней распишется, потом вытряхнул на стол кредитную карточку и пальцем подтолкнул ее к майору. Так, будто боялся испачкать об нее руки.

Трошин ждал Ильина на автостоянке, возле майорской «тойоты». Ходили легенды, что этот подержанный аппарат еще отец Ильина собственноручно перегнал из Владивостока. Когда Владивосток еще существовал. То есть очень давно. И уже тогда это транспортное средство было далеко не новым.

Майор обычно подвозил Лешку Трошина домой, благо они жили на соседних улицах. Обычно майор подвозил.

Ильин молча сунул капитану купюру.

– Не понял? – спросил ошарашенный Лешка.

– Сегодня катаешься на такси.

Майор захлопнул дверцу, и машина отъехала.

– У богатых – свои причуды, – сказал ей вдогонку Трошин.

«Странно, – подумал Ильин, выводя машину на проспект, – очень странно».

Все странно. От всего несет дерьмом. Изолгались все, мать твою… Бемби стучит на Трошина, Трошин… Нет никакой гарантии, что Трошин не стучит на Ильина, потому что сам Ильин совсем недавно стучал на Грифа.

Вспомнив о Грифе, майор выругался. Вышло, как показалось Ильину, не слишком убедительно, тогда он выругался еще раз, энергичнее.

Не то и не так. Все не то и все не так.

Почему эта мысль не оставляет его после допроса? Почему? Странные вопросы задавали? Нет, все как обычно. Подробнее, дотошнее, но – в пределах нормы. Что-то спросили не так?

Заметив банкомат, Ильин хотел остановиться, но вспомнил, что там выдача лимитирована, решил подъехать к банку. Ильин не любил карточек, старался избегать ими расплачиваться, регулярно ломал и выбрасывал, предварительно очистив счет, но Хомяк терпеливо следовал инструкциям.

Инструкции не запрещали Ильину расправляться с карточками, но требовали выдавать жалованье именно в электронном виде.

Денег выдали много, неожиданно много. У Ильина даже чуть не возник соблазн купить что-нибудь ненужное и дорогое. Например, пару ящиков самого навороченного коньяка. И отдать все это бухло соседу-пропойце. И насладиться тем, как соседушка будет ошарашенно смотреть на подарок, прикидывая, по какому курсу все это пойло можно обменять на водку.

Все у вас в Управлении чокнутые, сказал когда-то Синицын из биопатруля и был совершенно прав. Абсолютно. Это он снаружи смотрел, во время совместных операций, а видел бы он, как Сотник два года назад сорвался с катушек…

…Стрельбу они услышали в обед. Не часто в Управлении раздавались длинные автоматные очереди, поэтому практически все заинтересовались происходящим, бросились посмотреть. Самые быстрые поспели как раз к окончанию первого магазина, оба схлопотали по три пули, оба – приблизительно в одно и то же место организма, но один умер на месте, а второй через неделю уже ходил, надоедая коллегам разговорами о судьбе и предопределении.

Прибежавшие к арсеналу чуть позже имели несколько секунд, чтобы сопоставить расстрелянного оружейника, двух лежащих коллег и Юру Сотника, который, не торопясь, заменял в автомате магазин. Сопоставить они успели, попытались обратиться в бегство, но в дверях толпились другие, не успевшие оценить всей многозначительности картины.

К моменту прихода Ильина все выглядело более чем печально: Сотник магазин присоединил и как раз передернул затвор. Полтора десятка мужиков пытались одновременно выйти и войти в одну и ту же стандартную дверь. Большинство из них были людьми опытными и тренированными, но тут на всех навалился, как признался потом один из них, потный идиотизм. Тем более что инструкция не позволяла иметь в Управлении при себе оружие. Ильину она тоже этого не позволяла, но заставить не могла.

Ильин выстрелил дважды. Первой пулей он свалил на пол долговязого Четвертакова, который очень неудачно заслонял Сотника. Четвертаков потом, после выхода с больничного, попытался подать на Ильина рапорт, но остальные участники столпотворения его очень энергично от такого глупого поступка отговорили, чуть не отправив в госпиталь еще раз.

Второй пулей Ильин достал Юрку. Кто-то потом говорил, что можно было не стрелять на поражение, типа обойтись раной в плече или в крайнем случае груди. Кто-то, в мероприятии не участвовавший. Большинство молча согласились с майором – рисковать было нельзя. Странно, но почти полгода после этого с Ильиным никто в Управлении не разговаривал. Даже те, кого он спас. А еще, как это ни смешно, майору-таки запретили носить оружие в Управлении.

Нормальных в Управлении нет. Все находятся в разной степени идиотизма и шизофрении. Семь самоубийств за последние три года – тут впору всех психологов отправлять на переучивание… Или на виселицу, психоаналитиков долбаных.

Ильин поставил «тойоту» напротив своей пятиэтажки. Гаража у него принципиально не было, иногда он даже оставлял свою машину, не закрывая салон. И – ничего. Во-первых, ментовская фуражка возле заднего стекла… Или это «во-вторых», а во-первых – обшарпанный кузов и год выпуска?

Дверь в подъезд, сколько себя помнил Ильин, никогда не закрывалась. Лестница и лестничные клетки убирались, но не слишком часто, чтобы не баловать и не приучать. Ремонт последний раз проходил лет пять назад…

Эти пятиэтажки вообще собирались снести, а жильцов – выселить. Программу должны были выполнить к две тысячи десятому, но в две тысячи седьмом грянула Встреча. А при начале конца света все программы по реконструкции жилья летят ко всем чертям. В первую очередь.

Пока разобрались, что в ближайшее время катастрофа отменяется, прошло почти три года, потом так и не решили, отменяется или только откладывается… В общем, Ильин жил в однокомнатной квартире на четвертом этаже пятиэтажного дома, признанного аварийным еще в прошлом веке.

Телевизор включился сразу, как только Ильин вошел в комнату. Над телевизором желтым высветилась голографическая «напоминалка», приглашая обратить внимание на передачи, пропущенные хозяином за три дня его отсутствия.

Информация о сегодняшних новостях была выделена красным цветом. Телевизор был особо проинструктирован на тему чрезвычайных происшествий и катастроф. В смысле – вылавливать в Сети и складировать. Местные – в первую очередь.

Ильин снял с себя мундир, бросил его на диван, сам сел в кресло напротив телевизора. Многие сейчас тратились на голоприемники, в крайнем случае – стереовизоры. Ильин обходился обычным, плазменным. Меньше занимает места, отвечал Ильин на вопросы, стараясь, не дай бог, не упомянуть о возможностях обратной связи навороченных аппаратов.

Обычный телевизор оставлял хоть какую-то иллюзию неприкосновенности жилища.

Железнодорожная катастрофа в двадцати километрах от Речинска. Ильин кашлянул. Железнодорожная катастрофа…

Ильин выбрал в меню строчку воспроизведения, шевельнул пальцами над сенсорной пластиной.

Запустил без звука. Это позволяло составить первое впечатление без влияния дебильных комментариев журналистов.

Вначале – кадр, снятый с вертолета. Знакомая местность плавно разворачивалась на экране: излучина реки Смолки, железнодорожный мост… Ни Территория, ни Границы в кадр, естественно, не попали, но гуляющая по горизонту камера создавала впечатление свободы и открытости.

В левом нижнем углу белые цифры времени съемок. В правом верхнем – время трансляции. Все – честно. Все – объективно.

Вертолет развернулся и прошел над полотном железной дороги, словно собирался штурмовать станцию. Летчик – военный. Около Территорий гражданские не летают.

Вагоны пострадали по-разному. Два первых, вместе с локомотивом, слетели с рельсов, остальные – частью опрокинулись, частью стояли почти не поврежденные.

Среди обломков суетились люди, что-то разрезали, кого-то на носилках несли к вертолету МЧС.

В кадре наконец появился репортер, бойкая девушка лет двадцати, которая, старательно делая серьезный вид, что-то говорила. Потом появился мужик лет пятидесяти в форме железнодорожника, начальник среднего звена, и стал давать пояснения. По лицу было видно, что положение серьезное, очень жаль погибших и пострадавших, но во взгляде сквозили уверенность и деловитость.

Ильин ухмыльнулся и отмотал изображение назад. Остановил в том месте, где вертолет прошел над рельсами и появилось первое изображение покореженных вагонов. Включил функцию поиска и откинулся в кресле, закрыв глаза.

Время катастрофы совпадает со временем пролета Братьев. До секунды. В карту можно было не смотреть, карту Ильин помнил наизусть. Линия прохода шла точно над платформой «Двадцать третий километр». Поезд угораздило оказаться не в том месте и не в то время.

Не в то время и не в том месте… Сегодня он уже говорил эту фразу. И относилась она к Грифу. Не в том месте и не в то время оказался этот подонок. И поезд. И Братья, насколько помнил Ильин, прокладывают свои маршруты не там, иначе все это значилось бы на карте и в разработке операции.

Почему поезд оказался там, как раз понятно. У него расписание… Ильин отметил про себя, что нужно будет внимательно просмотреть расписание поезда. Разное, конечно, бывает, в районе Территорий, но поезда сходят с рельсов обычно не на станциях. А вот не связаны ли появление Грифа и прохождение…

Телевизор мелодичным звонком сообщил, что работу выполнил.

Интересно, подумал Ильин. Хотя… Никто не позволит пройти наружу информации о том, что Братья стали виной… Даже думать о таком нельзя. Нужно верить тому, что показывает независимое информационное агентство. Даже если показывает оно вместо свежей хроники изображение железнодорожной катастрофы трехлетней давности. Недалеко от Твери.

Телевизор, произведя поиск в своем архиве, с довольным видом демонстрировал параллельно две картинки.

Странным образом нынешняя катастрофа совпадала с давнишней. Нет, не у каждого в домашней технике имеется спецпрограмма поиска и идентификации, тут Машенька Синцова из отдела технического обеспечения не зря получила свои цветы и шампанское с конфетами. Картинку из-под Твери, естественно, не просто тупо поставили в новости, ее обработали, конвертировали, инверсировали и бог знает что еще с ней сделали…

Ильин выключил телевизор.

Стрелять таких надо, подумал майор. Кого именно, даже сам он четко не представлял. Журналистов? Братьев? Козлов из Комиссии?

Ильин подошел к окну на кухне, отдернул штору. На торцевой стене девятиэтажки напротив ярко-красным было выведено: «НЕТ СБЛЯЖЕНИЮ».

Надпись, судя по всему, сделали ночью, кому-то было не лень висеть на веревке в темноте ради удовольствия увидеть, как работники коммунального хозяйства будут с надписью бороться. Работникам, оценил Ильин, удалось оттянуть начало работы над пасквильной надписью до вечера.

Маленькие радости общества, тесными рядами шагающего по пути Сближения и Сосуществования.

Ильину снова захотелось спать. И в конце концов, он в отпуске. На целый месяц. С проездными документами в любую точку страны. Он бы очень этому порадовался, если бы не так хотел спать.

Ильин лег на диван, спихнув форму на пол, телевизор погас. Ильин уснул сразу, словно все вокруг просто выключили, как телевизор.

Хотя телевизор так и не выключился. Что бы там ни думал Ильин, его телевизор честно, как это умеет только домашняя техника, передавал изображение комнаты майора на записывающую аппаратуру в небольшом помещении неподалеку. Аппаратура фиксировала все, даже ночью: телевизор имел специальные насадки и приспособления. В принципе, через него можно было работать даже молекулярным зондом – старший сержант Маша Синцова из отдела технического обеспечения не зря получила свои премиальные.

Следящая аппаратура ничего не имела против майора Ильина. Следящая аппаратура честно выполняла свой долг. Люди, следящие за следящей аппаратурой, тоже честно выполняли свой долг. Ничего личного.

Разве что иногда… Как вот в Адаптационной клинике возле Внешней границы. По инструкции наблюдатель должен был наблюдать за происходящим на экране все время своего дежурства. Техника была продублирована, но следить нужно за всем. Но, как понимали и наблюдатели, и их непосредственное начальство, сутки смотреть и слушать, как человек, лежащий на койке…

Дежурный наблюдатель повернулся вместе с креслом спиной к экрану и читал книгу, толстый потрепанный исторический роман. Книга передавалась от наблюдателя к наблюдателю и перечитывалась многие десятки раз. Заступив на смену, наблюдатель выпивал дежурную чашку кофе, открывал книгу на первой попавшейся странице и читал-читал-читал…

Звук на пульте также был выключен, чтобы наблюдатель не слышал, как человек на койке кричал-кричал-кричал…

Человека на койке звали Евгений Касеев, и ему было очень больно-больно-больно-больно-больно… Мамочка, как больно!.. Родимая… мама…

Горели глаза. Медленно, неотвратимо… Боль тягуче, как напалм, переливалась из одной клетки в другую, пробивала себе дорогу к мозгу. Неторопливо, зная, что у нее, боли, есть целая вечность впереди. Человек, как бы он ни рвался и ни кричал, все равно никуда не денется. Человек был привязан к кровати.

Рот ему, правда, не заткнули: палата имела очень неплохую звукоизоляцию. Палата была, собственно, создана для таких вот случаев.

Касееву было больно. Он не понимал, где находится, что с ним происходит, не помнил, как его вывезли с перрона, – все это стерлось из памяти, отступило перед вязким движением огня в глазах.

Вначале показалось, что в глаза попал песок. Женя даже попытался почистить глаза, стал искать воду, чтобы промыть, но жжение только нарастало, усиливаясь, будто это действительно был огонь, разгорающийся с каждой новой веточкой, попавшей в его объятия.

Огненные сполохи носились по всему небу; деревья, люди, машины – все казалось полупрозрачным, сквозь все это проступали языки пламени, все светилось бело-голубым, как сварка, как тысячи сварок прямо перед глазами.

Закрыть глаза… Закрыть глаза – и вот тут Женя закричал впервые. Он лишь на мгновение опустил веки– и пламя взорвалось в его мозгу, чуть не убив. Боль под закрытыми веками усиливалась тысячекратно…

Поднимите мне веки, нелепо мелькнуло в мозгу кричащего Касеева.

Женя упал, катаясь по сухой земле, словно пытаясь сбить несуществующий огонь, тщетно пытаясь.

Глаза… Это они, они виноваты… лучше уж без них… без них… горящие сбрасывают с себя одежду, срывают вместе с прилипшей кожей, рвут по живому… глаза… Руки Касеева потянулись к глазам. Огонь, его нужно сбить, нужно вырвать и затоптать… огонь… глаза…

Один Пфайфер не смог бы справиться, но ему помогли солдаты. Ребят, видимо, учили, что нужно делать в таких случаях. Тем более что ничего особо сложного в первой помощи и не было.

…Обездвижить, связать, на веки поставить фиксаторы Халла и доставить в специализированное медицинское учреждение. В случае отсутствия фиксаторов применить подручные средства или зафиксировать веки в открытом положении вручную.

В случае отсутствия фиксаторов… Смешно. Без фиксаторов Халла солдата не выпустят в район Территорий. Это предмет первой необходимости, фиксатор Халла. Не зря старик получил премию пять лет назад. И пенсию от Братьев.

Редко кому удается получить благодарность, и у людей и у Братьев одновременно. Чаще всего это несовместимо. Совершенно.

Касееву еще повезло.

Генрих Францевич, просидевший десять часов возле него, так и сказал:

– Тебе, Женя, повезло.

Сказал сразу после того, как Касеев перестал кричать. Когда хриплый крик сменился тяжелым дыханием.

– Повезло тебе, Женя…

Касеев застонал. Горло пересохло, он не мог говорить, даже стонать он толком не мог. Так – хриплый протяжный выдох.

Пфайфер взял со столика блестящий цилиндрик и осторожно, сантиметров с десяти, распылил аэрозоль над лицом Касеева. Аэрозоль вонял мерзостно, словно старая выгребная яма, но Пфайфер уже привык. Он уговорил врача позволить ему самому быть сиделкой у Жени и каждые пятнадцать минут обрабатывать тому глаза.

Касеев снова застонал.

– Ничего, – тихо сказал Пфайфер, – теперь уже будет легче. Еще немного поболит, а потом… потом все будет хорошо.

В голосе Генриха Францевича сквозили участие и забота. И почти не было слышно сомнения: Генрих Францевич умел хорошо скрывать свои эмоции.

– Глаза нужно было закрыть, – сказал Пфайфер. – Там, на перроне… Просто закрыть. Самый простой и действенный способ. Вот как я…

Хриплый выдох.

– А я тебе кричал. Чтобы ты закрыл, а ты…

В дверь палаты постучали.

– Да, – сказал Пфайфер.

Вошли два врача. Так, во всяком случае, сначала показалось Генриху Францевичу. Через несколько секунд он сообразил – врач был один. Вторым был… Раньше таких называли искусствоведами в штатском.

– Как дела? – спросил врач, даже не глянув на показания мониторов.

Врач чувствовал себя неловко, осознавал всю нелепость своего вопроса, но ему была поставлена задача привести в палату посетителя и…

– Тут мой коллега… – пробормотал врач, неловко махнув рукой в сторону посетителя, – психолог. Он бы хотел поговорить…

– Женя пока не может…

– С вами, простите, поговорить. – Врач виновато Улыбнулся. – Он полагает, что вы также могли испытать нервный шок… пролонгированного, так сказать, действия. Так что я, с вашего разрешения, вас оставлю. Дела, знаете ли…

Врач вышел из палаты и аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Меня зовут… – начал посетитель, но, заметив ироничную улыбку Пфайфера, осекся: – Что-то не так?

– Может, лучше по званию? – спросил Пфайфер. – Типа «гражданин майор». Или «капитан». Скорее капитан, вы еще довольно молоды, хотя, с другой стороны…

– Капитан, – сказал посетитель. – Но зовут меня Алексей.

– Просто Алексей. Мило и очень демократично, – одобрил Пфайфер. – Вы так хотели со мной пообщаться, что даже решили не присылать повестку?

Капитан прошелся по палате, остановился перед мониторами. Достал из кармана небольшую коробочку серо-зеленого цвета и положил ее на столик.

Изображение на экране наблюдателя пропало, аппаратура тревожно звякнула, предупреждая наблюдателя, тот резко повернулся в кресле к пульту, но обнаружил на экране надпись «Допуск».

Допуск так допуск. Наблюдатель сделал пометку в журнале о том, что в палату прибыло официальное лицо со спецдопуском, и вернулся к чтению. В книге как раз начиналась дуэль.

– Вы как-то болезненно реагируете на появление представителя правоохранительных органов, – сказал Алексей, сев на стул напротив Пфайфера. – Личный опыт общения?

– Вы неправильно сели. – Пфайфер снова взял аэрозоль и обработал глаза Касееву.

– Что не так?

– Вам нужно было сесть на стул верхом, положив руки на спинку. Так все выглядело бы живее. Очень душевная получилась бы мизансценка. У вас такая располагающая внешность – наверное, вы любите играть доброго полицейского. Вам бы еще пошло цитирование классики. Лучше – Серебряный век. Вы любите Блока?

– Я люблю Фета. Это не так чтоб слишком Серебряный век русской поэзии, но мне нравится. – Алексей улыбнулся.

Очень у него была искренняя и располагающая улыбка.

– Я бы хотел…

– В жопу свое хотение засунь, – неожиданно посоветовал Пфайфер, – потом пойди к своему начальству и попроси, чтобы оно тебе его либо вытащило, либо протолкнуло поглубже, к гландам.

– Не понял…

– Другими словами – на фиг из палаты.

Дыхание Касеева стало более ровным, наконец подействовала ударная доза успокоительного, Женя заснул. Страшненькое это было зрелище – спящий с открытыми глазами. С налитыми кровью, испещренными прожилками глазами.

– Пошел к черту, – уже тихим голосом сказал Пфайфер. – Я буду разговаривать с тобой или с тебе подобными только в официальном месте. И приду я туда только по повестке. Но не раньше.

Капитан задумался, пошевелил губами. Насколько смог понять Пфайфер, капитан не ругался. Капитан искал варианты.

– Ладно, – сказал капитан и встал со стула. – Попробуем.

Стул был повернут спинкой к Генриху Францевичу, капитан сел на него верхом и положил руки на спинку стула. Потом оперся подбородком на руки, чуть прикрыл глаза и тихо произнес:

– Ночь, улица, фонарь, аптека…

Пфайфер почувствовал, как глупая улыбка пытается просочиться на его губы.

– Все, – тяжело вздохнул капитан, – больше из Блока не знаю. Могу попытаться вспомнить Гумилева. Что-нибудь. Или Есенина? Выткался на озере алый цвет зари… что-то там такое, плачут глухари… Ни хрена они, кстати, не плачут. У них пение – будто кто-то трясет спичечным коробком. Токуют они в марте, поэтому потащить в стог и изминать, как цвет, в такое время года порядочную девушку мог только морозоустойчивый садист. Не разбирающийся к тому же в родной российской природе… И кроме всего вышеперечисленного, я представляю военную прокуратуру и хочу задать вам несколько вопросов в связи со смертью коменданта железнодорожного перегона… а вовсе не о вас и вашем коллеге. Или мне что, уйти?

– Оставайтесь, – разрешил Пфайфер. – Бог с вами.

– Вот и славно, – облегченно выдохнул капитан и даже вытер лоб. – А то, как вы очень образно сказали, начальство мне бы засунуло… по самые.

– Что конкретно вас интересует?

– Конкретно… – протянул капитан. – Что и как вы видели? С момента остановки. И…

Капитан замялся. Или сделал вид, что замялся.

– …И не снимали ли вы все это камерой…

– Не работал ли я кадром, – поправил Пфайфер. – Сейчас так говорят – «работал кадром». Работал, с двух точек, но… полковник очень торопился и ему было нужно, чтобы мы убрались поскорее с платформы. Вот он и выстрелил. Два очень неплохих выстрела.