Текст книги "Время – московское!"

После разговора со мной контр-адмирал Доллежаль в ближайший сеанс связи передал на «Ключевский» полученную от меня информацию. Флагман немедленно атаковал, тем самым показав всей «волчьей стае», что время пришло.

Пришловремя, братцы!

Ну а «Ксенофонт» что? Терял время, вот что. Сперва он собирал над Южным полюсом свои истребители, потом тащился в зону экваториальных орбит, занимал позицию… Поспели мы в аккурат к шапочному разбору. Другие Х-крейсера уже успели отстреляться, после чего отошли в заранее намеченный район вне плоскости системы, где можно было перезарядить шахты, поднять антенны и обменяться впечатлениями.

«Ксенофонт» атаковал последним.

Командир шел на большой риск. Клоны к этому времени уже могли что-то сообразить и сделать выводы. А ведь «Ксенофонту» для пуска торпед все-таки требовалось вынырнуть в обычное пространство!

– Вперед три четверти! – прозвучала новая команда. – Торпедный, оптимизация атаки!

Офицер, сидевший по правую руку от нас с Филиппом, немедленно отозвался:

– Есть оптимизация! Вывожу на тактик!

Перед командиром на главном тактическом экране, вокруг значков «Ксенофонта» и клонских авианосцев, засветились снопы виртуальных курсов, траекторий, оценки вероятностей поражения. Командир нажал несколько клавиш, мусор исчез, остался только расчет по выбранному варианту.

– Первый отсек, доклад!

– Готовность! – отозвалась громкая связь.

– Курс три-ноль-ноль! Полный вперед!

– Есть курс три-ноль-ноль!

– Есть полный вперед!

– Группа движения, доклад!

– Чайку, на всех, – бросил каперанг вестовому, слушая доклад группы движения вполуха.

А что слушать? Все у них пока нормально было. Двигатели неведомой мне конструкции исправно проталкивали «Ксенофонт» сквозь пограничный слой Х-матрицы на огневую позицию.

– В момент, Валентин Олегович! – браво отозвался вестовой.

Несколько следующих минут мы выходили на объект атаки.

Ваш покорный слуга дул на принесенный крепчайший чай и обливался потом.

Впрочем, потом обливались все. При этом, что забавно, по ногам тянуло сквозняком – таким лютым, что, будь у меня не все в порядке с головой, я бы подумал, что герметичность корпуса утрачена. Запах горелой электроники сменился не менее пикантным ароматом перегретого титанира.

– Шахты с первой по двенадцатую… товсь!

– Есть товсь!

– Группа защиты, доклад!

– Снос поля в пределах нормы.

– В крейсере по местам стоять к всплытию! Наглазники не забываем, ребятушки!

– Вот эту штуку на глаза натяни, – пояснил Филипп.

Я кивнул. Черные повязки, похожие на ковбойские платки, были введены на Х-крейсерах не просто так.

Мне что-то объясняли… вихревые потоки медленных нейтрино… «лишние» фотоны, светящиеся треки… Я не физик, ничего не усвоил, только практический вывод. Когда крейсер выходит из адского киселя Х-матрицы на свет Божий, на борту случаются яркие вспышки. Они безопасны, но ослепить на пару минут – могут. Поэтому надо зажмуриться и, для верности, затянуть на глазах повязку.

Чем им не понравились обычные глухие очки-консервы? Думаю, сработала традиционная психология элитных частей: выделиться среди прочих чем-то этаким, какой-то незначительной вроде бы деталью одежды.

Именно одежды, а не специального снаряжения. И понятно: отправляясь в увольнение, боец осназ не возьмет на танцульки автомат «Нарвал». Зато он не преминет заткнуть за пояс свой героический осназовский берет.

Кто не знает «лазурных беретов»? Кто не слышал о том, что они сделаны из хризолина, а в их жилах течет люксогеновая кровь? Девушки, думаете, не слышали? О, кому-кому, а им это известно лучше, чем Генштабу!

То же и экипажи Х-крейсеров. Уж как именно их после рассекречивания окрестят былинники речистые – «черными платками» или «черными галстуками», – не важно. Но как-нибудь да окрестят, будьте спокойны! И тогда ни одно воздушное существо в юбке не пройдет мимо «черного галстука», героя генерального сражения!

А мимо скромного лейтенанта из линейного флота очень даже пройдет. Потому что хотя и полегло таких лейтенантов уже немерено, но держава у нас гигантская. Новых, как говорится, нарисует.

Вот такой ерундой была забита моя голова в ту минуту, когда я, все еще не решаясь открыть глаза и стащить повязку, обонял озоновую свежесть, которая перебила даже острый дух раскаленного титанира и хладагента, капающего с подволока.

– Первая цель опознана! Авианосец «Виштаспа»!

– Вторая цель опознана! Авианосец «Хварэна»! У левого борта – транспорт снабжения!

– Первая – шестая… пуск!

Филипп толкнул меня локтем в бок:

– Саша, полундра, все самое интересное пропустишь!

Я стащил повязку.

«Ксенофонт» находился в привычном, звездном, фронтовом космосе.

«Все самое интересное», однако, отображалось на панорамном экране, а панорамный экран от пульта Филиппа виден не был.

Но оказывается, душка контр-адмирал Доллежаль, который тоже присутствовал в центральном отсеке, обо мне не забыл.

– Саша! Идите сюда, голубчик.

Я подошел. У контр-адмирала была своя особая, «флагманская» консоль. Осуществлять непосредственное управление кораблем с нее было нельзя, но вот наблюдать за происходящим и при необходимости отдавать приказы хоть всему Главному Ударному Флоту – пожалуйста!

«Ксенофонт» подошел к «Виштаспе» так близко, как, по моим представлениям, мог себе позволить только торпедоносец-самоубийца.

Авианосец был при смерти. Если где-то, в отдельных закупоренных каютках, еще находились люди, то это были обреченные, отрезанные от всего мира бедолаги, которые не сумели (или не захотели) эвакуироваться с загубленного корабля.

Видимых повреждений «Виштаспа» почти не имел – все предыдущие попадания пришлись на противоположный, правый борт.

Но: спасательные капсулы, они же просто шлюпки, на своих местах отсутствовали.

Огромные створки палубных лифтов были распахнуты настежь.

Вдоль борта горел пунктир красных аварийных габаритов, которые в бою включать совершенно незачем: демаскировка.

– Мы атакуем «Виштаспу»? – спросил я у контр-адмирала.

– Как видите.

– Но зачем? Авианосец явно утратил боевую ценность!

Доллежаль оторвался от панорамного экрана и посмотрел на меня.

– Вы знаете, что такое мизерикорд?

– Мизерикорд?.. М-м-м, нет.

– Кинжал милосердия. С его помощью благородные рыцари добивали поверженных противников. Мы, благородные рыцари Х-матрицы, исповедуем ту же этику. Раненых – добивают.

«Хороша этика», – подумал я.

Но тут же сообразил, что хороша.

Если на «Виштаспе» еще остались люди, спасения им ждать неоткуда. Умереть от удушья либо окоченеть – вот и вся свобода выбора. Отважные уже застрелились. Малодушные медлят. Прекратить их агонию – дело чести для нас.

Кинжал милосердия вошел точно в середину борта «Виштаспы».

Серия взрывов вспучила полетную палубу и раскрыла борт на полдлины корабля. Надстройка пыхнула прозрачными лепестками пламени. Из отворов катапультных погребов ударили гейзеры обломков.

Вот и все, что глаз успел ухватить при свете испепеляющих силумитовых вспышек. Цепочки аварийных габаритов погасли. Останки авианосца, покрытые космическим камуфляжем, погрузились в небытие, полностью слившись с чернотой глухого космоса.

И только фравахар – золоченый крылатый диск, символ Ахура-Мазды, – сорванный с носовой оконечности волной деформаций, плыл в пустоте степенно и величаво. Крохотная золотая пылинка, символ Солнца, бесценная находка для ксеноархеологов неродившихся еще цивилизаций, которые придут в Галактику через миллиард лет после этой войны…

Покончив с «Виштаспой», командир отдал приказ:

– По местам стоять! Боевой разворот влево сто! Самый полный!

Офицеры немедленно схватились за никелированные ручки, выпиравшие на центральном посту из всех стоек. А что я – не офицер? Или дурак? Я тоже схватился.

Очень вовремя: неодолимая сила оторвала мои ноги от пола, потащила назад.

Правая переборка по всем признакам вознамерилась стать полом. Поверьте: лучше, куда лучше невесомость, чем поворот результирующего вектора сил градусов этак на шестьдесят. Ну да ничего не попишешь: боевой разворот – крутая штука.

Остальным приходилось не легче.

Кто-то крикнул:

– Эх, с ветерком катаешь, Минглиев!

На пол полетели неосмотрительно оставленные стаканы чая. Штурмана окатило от пупа до пяток.

– Енот твою мать, Беликов, у тебя что, державки нет?!

– Потише, мой-то стакан вот он. А твой? Твой где, сын звезды?

Офицеры заржали. Вообще они там, на «Ксенофонте», по этой части были легки на подъем. Чуть что – сразу «га-га-га».

Валентин Олегович не спешил окоротить балагуров. Все мгновенно унялись сами, при первых звуках его голоса.

– Торпедный, доклад по второй цели!

– Входит в створ через восемь секунд!

– Шахты двенадцать – шестнадцать, товсь!

– Есть товсь!

– Отсчет!

– Шесть… четыре… два… один…

– Седьмая – шестнадцатая… пуск!

Второй жертвой стал «Хварэна», принимавший в это время флуггерное топливо и боеприпасы с транспорта снабжения. Если «Виштаспу» наш крейсер расстрелял по сути в упор, то «Хварэну» пришлось бить с большей дистанции и с невыгодного ракурса.

Зато и выпустили мы целых десять торпед в одном залпе.

За обоих – «Хварэну» и транспорт – я был совершенно спокоен. Не уйдут!

Крейсер вернулся в граничный слой Х-матрицы, оставив с носом клонские фрегаты.

Меня сильно тошнило, но я героически терпел.

В центральном отсеке раскупорили дюжину бутылок «Абрау-Дюрсо» и выпили за скорейшее прибытие экипажа «Хварэны» в ведомство Вельзевула.

Когда «Ксенофонт» явился на рандеву со своими собратьями, мне велели убираться из центрального отсека и идти отдыхать.

– Я не хочу отдыхать, товарищ контр-адмирал! Ведь «Ксенофонт» – авианесущий крейсер! А я – пилот! Я желаю принять участие в следующей фазе операции! Вместе с «Орланами»!

– А я не желаю об этом даже слышать! – грозно сдвинув брови, ответил Доллежаль. – Кого мы награждать будем, если с вами вдруг что?

– Меркулова! – выпалил я.

– Еще одно слово, лейтенант, – Доллежаль неожиданно не на шутку разозлился, – и действительно до награждения доживет только Меркулов!

Филипп из-за спины контр-адмирала знаками показал, чтобы я не перечил.

Я и не думал.

А подумал я о том, какая же лейтенант Пушкин, в сущности, свинья. Сдал Меркулова мясникам в белых халатах – и сразу же о нем позабыл, как и не было его вовсе.

Но нет, я не из тех, кто друзей под капельницей бросает! Я тихонечко увел полбутылки «Абрау-Дюрсо» и, не прощаясь, пошел из центрального отсека в корму.

В следующей выгородке сидели пилоты-навигаторы: катающий с ветерком Минглиев и его дублер, Зальцбрудер.

Меня они не заметили, и я бы спокойно пошел себе дальше, если бы не сигнал «Внимание!» внутрикорабельной трансляции. Словно тяжелый газ, командирский голос спускался из-под подволока и растекался по отсекам, проникал во все закоулки, во все, как говорили на «Ксенофонте», шхеры. Я замер.

– Слушать в отсеках!.. Только что принята шифровка от флагмана. Зачитываю.

«Всему личному составу Главного Ударного Флота.

Связь с адмиралом Пантелеевым восстановлена. Анализ результатов нашей атаки и шифрограмма от главкома свидетельствуют, что противнику нанесено сокрушительное поражение.

Девять ударных авианосцев противника уничтожены в космосе. Еще два авианосца в результате полученных повреждений сошли с орбиты, обгорели в атмосфере и взорвались. Также уничтожено до пятнадцати других вымпелов противника, в том числе линкор и семь фрегатов. Флот Конкордии полностью дезорганизован. Часть боеспособных кораблей беспорядочно отступила через Х-матрицу.

В Городе Полковников десантные части врага продолжают оказывать сопротивление, сражаясь с упорством обреченных. Но теперь, когда вместе с авианосцами погибли сотни флуггеров, а оставшиеся машины лишились базирования, нами возвращено господство в воздухе и околопланетном пространстве.

Победа наша близка, полный разгром врага неизбежен.

Подпись: адмирал Н.Т. Иноземцев».

Глава 6

Икра из крыс

Март, 2622 г.

Лавовый полуостров

Планета Фелиция, система Львиного Зева

Подходил к концу второй месяц вынужденных каникул инженера Роланда Эстерсона и Полины Пушкиной на Лавовом полуострове.

Подходила к концу и солнечная зима. Эстерсон с затаенной надеждой ожидал: вот сейчас, вместе с весенним теплом, придут перемены и начнется новая жизнь. Более похожая на человеческую, чем та, которую они вели.

Однако шли дни – одинаковые, серо-зеленые, зябкие. Проползали ночи – ветреные, черные, как сажа. И ничего не менялось.

Даже температура воздуха.

Плюс двенадцать днем.

Плюс девять ночью.

Ни один пилот больше не садился на лавовое плато. Ни одного сражения не наблюдали Полина и Эстерсон в небесах над заливом Бабушкин Башмак. И если бы не вертолеты, чей далекий стрекот изредка означивал присутствие Великой Конкордии на планете Фелиция, можно было бы подумать, что война закончилась…

Нет, Эстерсон не жаловался на судьбу. В конце концов, с ним была Полина, чье общество никогда ему не докучало и от одного присутствия которой на душе у него становилось теплее. С другой стороны, именно из-за Полины вязкое болото малоустроенных лесных будней, в котором они сообща погрязли, так сильно угнетало инженера. «Она не заслуживает такой скотской жизни!» – твердил Эстерсон, отправляясь на очередную вылазку за съестным.

– Ну вот, а ты говорил, что война продлится недолго… – вздыхала Полина.

– Бойся Бога! Два месяца – это время маленький!

– Не бойся, а «побойся». Это раз. И, кстати, чтобы все на свете осточертело, двух месяцев вполне достаточно. Это два.

– Пессимизм – нельзя. Пессимизм – вонять! – парировал Эстерсон.

– И чем же он вонять? – изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, спрашивала Полина.

– Вонять козлиный дерьмо!

Да-да, как и опасался Эстерсон, у электронного переводчика «Сигурд», стараниями которого он коммуницировал с Полиной с первого дня их знакомства, сдохли батарейки. Пришлось Эстерсону учить русский. В свою очередь, снизойти к шведскому Полина отказалась наотрез, сославшись на роковое отсутствие способностей к языкам, а на самом деле – из лени.

К середине марта Эстерсон изрядно продвинулся в этом трудном деле. Хотя и не настолько, чтобы читать в оригинале Набокова или Фета. Впрочем, на то, чтобы в шутку препираться с Полиной, его словарного запаса вполне хватало.

Уроки русского сильно скрашивали жизнь обоим. Полина поминутно взрывалась хохотом, умиляясь каждому выверту в артикуляции инженера. А Эстерсон получал невероятное удовольствие, прислушиваясь к скрипу своих заржавленных мозгов, просчитывающих головоломные спряжения русских глаголов.

Трагикомизм положения состоял еще и в том, что уроки русского осуществлялись через немецкий, который был единственным общим языком для Эстерсона и Полины. Оба знали немецкий посредственно, у обоих он ассоциировался со средней школой, а значит – с зевотой и розгами.

Но выхода не было. Ведь если русское слово «дерево» можно было объяснить ученику и не зная немецкого эквивалента, просто указав на ближайшую пурику, то вот с абстрактными понятиями вроде «красота» или «благочестие» было сложнее…

Лишь одно в уроках русского печалило Эстерсона. А именно то, что ими нельзя заполнить весь день.

Уже на третий час инженер начинал засекаться, путать слова и, как выражалась Полина, «тупить». А Полина, надорвав от смеха живот, чувствовала усталость и отправлялась «полежать». В такие минуты Эстерсон старался не думать о том, как сильно Полина ослабела, исхудала и осунулась.

Впрочем, кто угодно осунулся бы с таким рационом.

Консервированные ананасы и фасоль с мясом – их Эстерсон и Полина прихватили во время своего поспешного бегства с биостанции «Лазурный берег» – были уже месяц как съедены.

От пурики – плодов тех самых опуров, что в изобилии росли поблизости от их землянки – Полину и Эстерсона нефигурально тошнило. А пирамидозуб, которого Эстерсон с энтузиазмом таскал на удочку еще совсем недавно, как назло перестал ловиться. Ну просто совсем. Словно бы вымер.

– И что тут удивительного? К концу зимы они уходят на север, у них период спаривания, – пояснила Полина, в силу своей профессии сведущая в повадках всякой морской твари.

– Надо было отложить, – мрачно отвечал Эстерсон.

– Что отложить?

– Спаривание.

– Такие вещи умеют «откладывать» только хомо сапиенсы.

Исчезновение пирамидозубов из прибрежных вод было в глазах Эстерсона особенно подлым ударом судьбы. Ведь они являлись единственным продуктом питания (кроме галет – но они выдавались теперь по две штуки на день!), который Полина, оказавшаяся чрезвычайно разборчивой, ела с удовольствием.

На какие только ухищрения Эстерсон ни шел, чтобы накормить свою подругу! Однажды на самой дальней оконечности полуострова ему посчастливилось найти куст с подвяленными солнцем, суховатыми ягодами круш. Терпким, чуть горьковатым вареньем из этих ягод, отдаленно напоминавших вишни, были забиты все кладовые биостанции. Ободрав руки о шипастые ветви, Эстерсон все же набрал полные карманы ягод и с видом победителя явился к Полине. Однако та есть круш наотрез отказалась.

– Терпеть не могу кислятину!

– Но они спелые!

– Все равно не буду! Вот если бы с сахаром…

– А я буду! – отвечал Эстерсон, жизнерадостно давясь своей добычей. Хотя астроботаник была права – ягоды были не слаще барбариса, – он надеялся, что его пример Полину воодушевит. – Очень, очень вкусный!

– Тебе и змеи вкусные, – фыркала Полина и, мученически вздыхая, добавляла: – Вот сейчас бы картошечки вареной… С укропом… Ее как раз выкапывать пора… А эти клоны уродские небось и выкопать не догадаются…

В таких случаях Эстерсон обычно умолкал и отходил подальше. Ему было неловко. В отличие от Полины он похудел совсем чуть-чуть. Может быть, килограмма на два. Как ни странно, зверский голод, который сопровождал его с первых часов на Лавовом полуострове, он научился с горем пополам утолять.

Помимо пурики, инженер с удовольствием поедал гусениц местной красавицы бабочки (крылья белые, испод – перламутровый), упитанных, неповоротливых змей (правда, предварительно их проварив), ягоды круш, а также неоперившихся птенцов – выпадышей из неряшливых высоких гнезд птицы, чем-то похожей на удода.

Птенцов этого фелицианского как-бы-удода Эстерсон держал за главный лесной деликатес. Нанижешь на прут пять-шесть выпотрошенных тушек, поджаришь над костром – и готов отменный, нежный шашлык!

Эстерсон знал: если ночью дует сильный северный ветер (а таких ночей было немало), с утра можно смело отправляться за свежей, розовенькой, беспомощно трепыхающейся в траве добычей. Но главное – никого не надо убивать. Почти не надо.

Но Полина от птенцового шашлыка отказывалась наотрез.

– Когда мне будет совсем невмоготу, я пойду на биостанцию и сдамся клонам. Пусть отправляют меня в свой проклятый концлагерь. А покуда у меня есть силы, я эту гадость есть не буду!

– Ну Полина…

– Никаких «ну»! Как говаривал мой муж Андрей, «у каждой шлюхи есть свои принципы»!

Эстерсон пристыженно опускал голову. В такие минуты он чувствовал себя чем-то средним между людоедом и пожирателем падали. Он стеснялся своей невесть откуда взявшейся неприхотливости.

И все же исключать птенцов из меню Эстерсон не собирался – ему очень не хотелось в лагерь для интернированных лиц. Все, что он мог сделать, – это регулярно отдавать свою порцию галет Полине.

Впрочем, нет. Было и еще кое-что. Однажды Эстерсон совершил настоящий подвиг – предпринял вылазку за картошкой.

Безлунной ночью, когда Полина сладко спала, зарывшись головой в подушку, он самостоятельно забрался в скаф и доплыл до биостанции. Там, по-кошачьи таясь, он выбрался из воды и проник в огород, который во дни мира пестовала тогда еще одинокая Полина.

На биостанции – как выяснили Эстерсон с Полиной посредством наблюдений в бинокль – теперь размещался дозор из нескольких солдат. Чем конкретно дозор занимался, сказать было трудно. Но в том, что солдаты там присутствуют, – сомневаться не приходилось.

Конструктор забрался на огород через дыру в заборе и выкопал при помощи ножа четыре сухих картофельных куста. Собрал клубни-недомерки в пластиковый мешок, отер холодный пот с расчерченного морщинами лба. Однако стоило Эстерсону приняться за пятый куст, как наконец-то сработал датчик движения – отнюдь не первый из тех, в чей сенсорный радиус инженер попал с начала своей авантюры. Сигнализация была дряхлой и своим паспортным данным давно уже не отвечала.

Сразу же раскричалась сирена.

В домике, где когда-то жила Полина, а теперь квартировали сыны Великой Конкордии, зажегся свет. Эстерсону ничего не оставалось, как улепетывать во все лопатки к океану…

Конечно, клоны не ожидали вторжения. И сигнализацию поставили просто потому, что «так положено».

А вот будь они малость порасторопнее – Эстерсону не поздоровилось бы.

Да и от Полины – конечно, уже после растроганных слез – он получил темпераментную взбучку. Пришлось пообещать, что картофельные вылазки больше не повторятся…

Непонятно, чем кончилась бы эта робинзонада для худышки Полины, если бы через три недели после вынужденной посадки пилота Николая к землянке робинзонов не приблудилась… коза!

Да-да, настоящая коза. Длинношерстая, голодная и шустрая.

Ее призывное блеяние Эстерсон и Полина услышали однажды утром в ближних кустах. Вскоре в ветвях засквозило нечто белое, еще минута – и показалась бородатая морда животного. Вредные глаза смотрели на людей с любопытством.

– Роло, прошу тебя, прогони эту гадину! – капризно сказала Полина.

– Нет опасности! – авторитетно заметил Эстерсон.

– Все равно я коз ненавижу! Когда я была маленькая, одна такая козюля в зоопарке чуть не откусила мне полпальца!

– Но ты уже не маленькая!

Откуда взялась коза, оставалось только догадываться. На Фелиции дикие козы не водились. Тем более для дикарки коза выглядела слишком ухоженной – ее белая шерсть была не грязнее волос Полины и Эстерсона.

– Я думаю, она появляться из Вайсберг, – предположил Эстерсон.

– Невероятно. Во-первых, это чертовски далеко. А во-вторых, в консульстве сроду не держали никого, кроме такс и кошек! Когда я представляю себе консула Вильгельма Штраубе – в прошлом пресс-секретаря Венской оперы, уволенного по подозрению в педофилии, – который вычесывает гребешком козу, мне становится ужасно смешно!

– Тогда ее привезти клоны!

– Вот это ближе к истине. Хотели из нее сделать ритуально чистую отбивную, но она, почуяв, какая судьба ее ждет, перегрызла веревку и сбежала!

– Если бы я работал в ведомстве пропаганды, я дал бы передовице название «Общества клонов не выносят даже козы…» – Последнюю фразу Эстерсон произнес на немецком, не в силах больше бороться с неподатливыми русскими окончаниями.

Полина заливисто расхохоталась. Эстерсон тоже загоготал – хрипло и взрывчато, как всегда. Коза же наблюдала за дискуссией из кустов. Судя по всему, она была привычна к звукам человеческой речи.

– Не нужно ее прогонять. Нужно оставить.

– Это еще зачем?

– Еда!

– Еда?! Но я не позволю тебе укокошить бедное животное!

– Зачем кокошить? Ее нужно… м-м… – Эстерсон нахмурился, подбирая нужное слово, но ни в русском, ни в немецком отделах его памяти нужного не сыскалось. Однако инженер все же нашелся и изобразил жестом попеременное потягивание воображаемых сосков.

– Доить? – наконец-то догадалась Полина. – Melken?

– Да!

– А ты уверен, что это самка?

– А кто еще?

– Молодой козлик, самец.

– Нет. Пока нет, – покраснел Эстерсон.

Однако им повезло. Коза действительно оказалась самкой с внушительным розовым выменем, которое давало литр-полтора отменного сладкого молока каждый день.

Козу было решено назвать Беатриче. Имя предложил Эстерсон – любитель итальянской классики.

– Тогда уже Бе-е-еатриче, – заметила Полина. – Только доить ее сам будешь. Потому что я боюсь!

Беатриче принесла не только калории, но и новые развлечения. Они часами наблюдали за животным, во что бы то ни стало стремящимся занять наивысшую точку пространства. В своем стремлении ввысь Беатриче забиралась даже на низкие развилки некоторых деревьев. При этом смотрелась она настолько комично, что не улыбнуться было невозможно!

– Смотрите, дети, это белочка! – голосом воспитательницы комментировала Полина, указывая на Беатриче, которая поедала перезревшую пурику, уверенно стоя на ветке в трех метрах от земли.

Да, коза оказалась весьма прожорливой. В первые же дни она схарчила траву вокруг полянки, где трапезничали Эстерсон и Полина. Затем уничтожила все молодые побеги на деревьях и кустах. И принялась за только что выстиранную в роднике футболку Полины…

– Твоя коза мне уже вот где стоит! – в сердцах воскликнула Полина, выразительно перерубив ребром ладони свою длинную сильную шею под самым подбородком.

– Молоко – хорошо, значит, и коза – хорошо, – возразил рассудительный Эстерсон. – Нормальная коза должна пастись! – Конструктор нескромно просиял.

Слово «пастись» он выучил только утром и невероятно этим гордился. Нужно сказать, появление Беатриче внесло новую струю в их занятия русским. Например, Эстерсон без запинки шпарил наизусть детские стишки вроде «Идет коза рогатая» и «Жил-был у бабушки серенький козлик».

– Пусть пасется где-нибудь в другом месте! Скоро она сожрет столько травы и листьев, что нашей маскировке – капут! Наше место начнет подозрительно выглядеть с воздуха!

– И что мне теперь делать? – спросил Эстерсон, напирая на «теперь».

– Как это – что? Уводить ее подальше и пасти! Ты разве не знаешь, что животных нужно пасти?!

– А почему ее должен пасти я, а не ты? Или хотя бы по очереди?

– Ты разве забыл, что я ее боюсь?

– Возможно, я тоже ее боюсь!

– Не боишься! Не надо врать! Вы с ней вчера разве что не целовались! Я все видела!

– Все равно не понимаю – почему я?

– Лучше я сделаю что-нибудь другое. Тоже полезное!

– Например, что?

– Например, почитаю! – С этими словами Полина встала с пенька и, тряхнув своими красивыми волосами, поступью особы королевской крови отправилась в землянку.

Эстерсону оставалось только издать сдавленный вопль отчаяния. В иные минуты он искренне сочувствовал первому мужу Полины, погибшему Андрею. Столько лет терпеть эту капризную дамочку, которая думает только о себе и считает, что это в норме вещей! Это же чокнуться можно в самом деле! Да что она о себе возомнила?

Но проходила минута, и Эстерсон начинал осознавать, что его жалобы притворны. И что он отдал бы десять лет своей скучной конструкторской жизни за то, чтобы прожить с Полиной хотя бы один год из тех, что был прожит ею с Андреем.

Именно так – один к десяти.

А по ночам, когда они лежали с Полиной, крепко обнявшись, в земляной утробе их временного жилища и вслушивались в далекий рокот тяжелых океанских вод, Эстерсон был готов поклясться – двадцать лет жизни за лишний год с Полиной он тоже отдал бы, еще как.

Потом приходил рассвет. Он окрашивал дыру входа сангиновым светом, набухал щебетом птиц, блеянием Беатриче, шорохом кожистой листвы. И Эстерсон неохотно выползал из-под одеяла, бывшего некогда спальным мешком, чтобы отправиться пасти козу.

Лучшим пастбищем в округе была признана могила инженера Станислава Песа. Как-то раз, сидя на могильном холмике с сигаретой в руках (теперь он курил две сигареты в день, а окурки отдавал Беатриче, которая приходила от них в восторг), Эстерсон подумал вот о чем: «Если бы год назад мне сказали, что пройдет совсем немного времени и я буду пасти козу в джунглях „условно обитаемой“ планеты Фелиция, я бы еще, наверное, поверил. Но вот в то, что я при этом буду до слез счастлив, – в это не поверил бы никогда!»

Не успел Эстерсон освоиться с ролью пастуха, как зарядили дожди – долгие и холодные.

Эстерсон и Полина почти не покидали землянки. Беатриче жалобно блеяла, привязанная снаружи – навес, который соорудил для нее Эстерсон, почти не защищал животное от воды. Коза стояла по колено в буро-коричневой грязи, превратившись из белой длинноволосой красавицы в грязную глазастую ведьму. На третий день потопа растаяло даже ледяное сердце Полины – Беатриче пригласили под крышу.

– С ней даже лучше, – признала Полина. – Теплее. Еще бы отмыть ее от грязи, ну хотя бы чуточку!

С дождями настроение у Полины стало и вовсе отвратительным. Она больше не огрызалась. Не язвила. Не капризничала. Отказывалась учить Эстерсона глупым русским стишкам. Выходила только по нужде. Остальное же время проводила полулежа, натянув до подбородка одеяло и уставившись на фотографию группы Валаамского, повешенную сбоку от входа.

Поначалу Эстерсон пытался развлекать подругу. Но затем решил предоставить ее депрессии полную свободу маневра. Ведь должны же быть какие-то защитные реакции у психики человека? Может быть, для Полины так лучше?

Бывало, за весь день Полина не говорила Эстерсону ни одной фразы. А однажды сказала за день всего одну. Зато такую, что Эстерсон был уверен: он будет помнить ее столько, сколько будет жив.

– Если бы существовала гарантия, что, если мы сдадимся клонам, они разрешат нам в лагере быть вместе, я бы уже согласилась сдаться… А так, я боюсь, они нас рассадят. В разные клетки. Как морских свинок… По-моему, лучше умереть, чем это.

Эстерсон был тронут до глубины души – ведь так уж получилось, что «о чувствах» они до сих пор ни разу не говорили. Он обнял Полину и крепко прижал к себе.

Вскоре Эстерсон решил сменить тактику. Тот факт, что Полина с ним не говорит, совершенно не означает, что он тоже должен молчать – так решил инженер. И он начал вслух рассуждать. О ходе войны, о движении туч, о разведении коз в неволе.

– Я так много думал в своей жизни, что обязательно должен написать об этом книгу, – говорил Эстерсон, осторожно проводя ладонью по, увы, уже обитаемым кудрям Полины, положившей голову на его колени. – Я так ее и назову – «Книга тысячи думушек». Но, боюсь, это будет неинтересная книга. У интересной книги должно быть другое название…

– Какое же?

– Какое-нибудь яркое. Боевое.

– Ну например?

– Например, «Икра из крыс»!

В этот момент Полина приподнялась на локте и… улыбнулась. Впервые за две недели! Эстерсон улыбнулся ей в ответ. Он почувствовал: серо-черная полоса в их жизни подходит к концу. Но какой полосой сменится эта серо-черная? Розовой? Золотой? Кроваво-красной?

Наутро дождь, шедший почти сутки без перерыва, прекратился.

Выбравшиеся из своей вонючей норы, Полина и Эстерсон с наслаждением подставили грязные тела весеннему солнцу.

Беатриче принялась пожирать молодые побеги. На листьях многоцветно сияли бриллианты дождевых капель.

Но на этом радости нового дня не окончились. Вскоре на поляне появился их старый знакомец сирх Качхид.

Прямоходящий кот с гребнем-стабилизатором на спине и летательными перепонками между лапами выглядел довольным. Эстерсону ничего не оставалось, как вновь пожалеть о смерти своего переводчика «Сигурд». Ведь временами Качхид говорил презабавные вещи!