Текст книги "Время – московское!"

– Скажите, а почему людей так мало? Потому что мюзикл старый, да? И всем надоел? – робко поинтересовалась Таня.

Величавое лицо Ричарда сделалось обиженным.

– Надоел? Смеешься! Для простых людей, ну… военных всяких, трудящихся… «старый» значит «хороший»! Даже если это, ха-ха, и неправда! Классика – это высшая проба! Нашего брата кормит! Веками! Тем более когда классику осмысляют по-современному. – Ричард Пушкин самодовольно приосанился. – А людей в зале мало потому, что у них, у звездолетчиков этих, – Ричард перешел на полушепот, – наступление!

– Наступление?

– Решительное! Но, – тут Ричард Пушкин воздел палец в потолок, – это военная тайна. Считай, что я тебе ничего не говорил!

– Ну…

Таня задумалась. «Если то, что он сказал, – правда, это многое объясняет. Теперь понятно, отчего все такие скованные, скупые на улыбки. Ведь где-то там гибнут люди! Тысячи людей! Или даже десятки тысяч!»

– Может быть, в эти минуты решается наша судьба! – подхватил Ричард Пушкин. – Наша с тобой, Танька! И нашего Отечества!

Таня кивнула. Ей показалось, что режиссер немного переигрывает. По крайней мере для человека, по-настоящему озабоченного обстановкой на фронте, он изъяснялся слишком выспренно.

Ричард Пушкин налил ей еще пива.

Засахаренные ананасы кончились.

Третье действие – тоже.

К буфетной стойке подошла… одетая в бордовое велюровое платье до пят медсестра Галина Марковна. На ее массивной груди поблескивало ожерелье из фальшивого жемчуга. Таню она, конечно, не узнала.

– А вот еще одна тайна! Хочешь? – Ричард Пушкин дернул Таню за рукав джинсовой куртки и, не дожидаясь ее реакции, продолжил: – Если все будет хорошо… Если наши выстоят… В общем, восемнадцатого числа мы снова даем «С легким паром!». И, я тебя уверяю, на этот раз зал будет полон! Полон, Танька! Полон!

– Но мне едва ли во второй раз дадут бесплатные билеты, – промямлила Таня.

– Мелочи! Тебе ли теперь, после знакомства со мной, Ричардом Пушкиным, думать о билетах?! Вот, держи! – Режиссер извлек из внутреннего кармана кашемирового пиджака распухший от мелких купюр кожаный бумажник, выудил из него серебристо-черную карточку с магнитным окошком и протянул ее Тане.

– Что это?

– Пропуск! С ним можно даже за кулисы! Даже в женскую душевую! – Ричард Пушкин хохотнул, как показалось Тане, похабно. – Покажешь на входе эту штуку – и зеленая улица! Никакие билеты не нужны!

– Спасибо…

– Да это ерунда! Никаких спасибо! За что? Вот я тебя бы еще в массовке попробовал, Танька! Такие красавицы, как ты… У-у! Какой профиль, какие глаза… Люди должны это видеть! Здесь главное начать… А дальше – горизонты! Слава! Деньги! Восхищенные взгляды! В общем, попробоваться надо! Как думаешь?

– Честно говоря, я никогда…

– Предрассудки, Танька! Нужно пробовать! Нужно искать свое место под солнцем! Кстати, ты где живешь?

– Я еще не выписалась из госпиталя, – соврала Таня. – Поэтому пока нигде!

– А-а… Госпиталь… Ранение? Впрочем, постой… Какое ранение? Ты же этот… педагог? Тогда давай я к тебе завтра в госпиталь подскочу, а?

– Туда нельзя. Я в инфекционном боксе…

– Ах, ну да, ты же говорила, что санитарка… Ну тогда ты ко мне сама завтра забегай… У меня в номере припасен отличный армянский коньяк, Леське одна бездарность подарила… Ты ведь говорила, что любишь коньяк? Не говорила? Не помню уже… Ну так как тебе предложение?

– Если смогу…

– К черту! Завтра утрясем детали! А сейчас – сейчас предлагаю тебе, Танька, к нам, в актерский круг! Милости просим! Отпразднуем премьеру! Лейся песня, так сказать! – Ричард Пушкин положил руку на Танино плечо и подмигнул.

– Я бы с радостью… Но мне пора…

– Как это – «пора»? – Лучистая, царственная приветливость Ричарда Пушкина вмиг улетучилась.

Лицо режиссера приняло задиристо-разочарованное выражение. Он стал похож на голодного льва, из-под носа которого только что увели сочную антилопью ногу. Впрочем, Таня уже догадалась: Ричард Пушкин принадлежит к породе мужчин, привыкших считать себя неотразимыми и воспринимающих каждое женское «нет» как личное оскорбление. Таня вдруг ощутила прилив христианского сострадания к своему новому приятелю – такому одышливому и такому по-детски наивному, несмотря на свои недетские годы.

– Сегодня я не могу… Но завтра или послезавтра приду обязательно! – заверила Ричарда Пушкина Таня.

…Сидя в туалете на подоконнике с пудреницей в руках, Таня думала о своей невеселой жизни. И о гримасах судьбы.

Ричард Пушкин невероятно напоминал ей Мирослава Воздвиженского. Причем напоминал и в хорошем, и в плохом. Ричард Пушкин был таким же взбалмошным, таким же болтливым, лживым и непостоянным, как и Мирослав.

Но, с другой стороны, Ричард был выходцем из того же малочисленного сословия светлых и незлобивых выдумщиков, происходил из того же рыцарства Королевства Фантазий, в котором числил себя и Воздвиженский. В конце концов, Ричард и Мирослав принадлежали к одному поколению. Да и познакомилась она с Мирославом в культурном центре офицеров-подводников «Перископ», а с Ричардом – в Доме офицеров, всей-то разницы в названии. И буфет – даже это совпадало!

Слезы навернулась на Танины глаза. Ведь если посмотреть на вещи непредвзято, получалось, судьба снова решила над ней поиздеваться? Подсунула захватанную приманку? И смотрит теперь – клюнет или нет?

Но на этот раз Таня скрутила пересмешнице-судьбе красноречивую фигу.

И хотя Ричард Пушкин показался ей достаточно симпатичным – по крайней мере для того, чтобы рассматривать его общество в качестве серьезной альтернативы каналу «Победа» на ближайшие четыре часа, – она сказала отношениям с режиссером твердое «нет».

Через площадь Славы она топала на окраину Города Полковников, где врастал в лед лайнер «Велико Тырново», и жадно курила на ходу. Перед ее мысленным взором стояла Тамила, стройная и немного надменная, но, как всегда, собранная и язвительная.

«И что эти старперы все время к тебе липнут? Оставят они когда-нибудь тебя в покое или что?» – строго спрашивала Тамила.

Следующие четыре дня Таня намеревалась безвылазно провести в своей каюте. На лайнере, как оказалось, имелась и библиотека, и видеотека с богатой коллекцией документальных и научно-популярных фильмов. В Таниной системе координат это означало, что о современности с ее «операциями» и «наступлениями» можно позабыть. Но воплотить свой план в жизнь Тане не позволила война.

Днем 15 марта была объявлена тревога. По всем палубам прошли озабоченные офицеры с невеселыми, осунувшимися лицами. Они без стука входили в каюты и, не здороваясь, монотонно повторяли: «Просим всех спуститься в убежище… в убежище, пожалуйста… Оставаться здесь опасно… Возьмите с собой только теплые вещи…»

Таня постаралась выскользнуть из бормочущего людского потока, наводнившего коридоры и трапы лайнера, чтобы заскочить в библиотеку за парой томиков поувесистее – про запас. Но офицеры были бдительны и неумолимы.

Череда холодных погребов с бетонными стенами оказалась прямо под лайнером. «И когда только успели?» – подумала Таня. Ей было невдомек, что такие «погреба» существуют в Городе Полковников повсюду и что никто их не копал под «Велико Тырново» специально.

В убежище Таня просидела… сама не поняла сколько. Потом оказалось – двое суток.

Их обихаживали все те же офицеры и персонал лайнера. Кормили точно так же, как и на «Велико Тырново», – концентраты, сухофрукты, чай. И даже книгами удалось разжиться! Один из военных, самый суровый с виду, через несколько часов снизошел к Таниным мольбам. Он выслушал ее просьбу, молча кивнул, а через полчаса вернулся из библиотеки «Велико Тырново» с двухтомником Плутарха в облегченном изложении для школьников младших классов. «Больше по истории ничего не было», – прокомментировал он.

«Не так уж там и опасно, наверху», – заключила Таня.

После поглощения очередного бутерброда с горячим чаем (это вполне мог быть и ужин, и завтрак, Таня быстро потеряла счет времени) бетонные стены вдруг разродились недовольным гудением. Затем убежище начало размашисто сотрясаться – через неравные интервалы времени, по три-четыре раза в минуту. Было это совсем не страшно, но продолжалось так долго, что расплакавшаяся поначалу чья-то пятилетняя девочка успела успокоиться, задремать, проснулась и, заливаясь смехом после каждого удара, звонко кричала: «Папа гуляет! Папа гуляет!»

Как и где гулял папа девочки, вообразить было нелегко.

А потом все закончилось.

Те же офицеры-поводыри отвели их обратно, попросив от «Велико Тырново» пока не удаляться.

Таня и не собиралась. В иллюминаторе все было по-прежнему, если не считать нескольких столбов дыма. А потом исчезли и они.

О серебристо-черным пропуске на «С легким паром», полученном от Ричарда Пушкина, Таня даже и не вспоминала.

Какой смысл вновь идти на спектакль, который ты не смог досмотреть до конца? Правда, помимо спектакля в Доме офицеров готовился фуршет, которого с нетерпением ожидали все женщины и девицы «Велико Тырново» (они предпочитали именовать его старообразно – балом).

К холодным бутербродам с шампанским Таня была равнодушна. Да и на танцы ее совершенно не тянуло. Когда она представляла себе одного из тех солдат, что обсуждали «лесбиянок» у нее за спиной, прыщавого, нескладного, утюжащего своей потной рукой ее обмирающую от отвращения спину во время так называемого «медляка»… Нет, Таня не хотела таких танцев. Вот если бы с ней были Никита, Штейнгольц, Нарзоев или хотя бы Башкирцев… «Предатели!» – фыркнула Таня.

Однако случай все устроил за нее. За три часа до начала мюзикла на лайнере «Велико Тырново» погас свет. «Авария», – сообщила комендант, длинноногая негритяночка Василиса.

О причинах аварии Василиса сообщать была «не уполномочена», но заверила Таню, что до утра рассчитывать на свет не стоит.

Таня вздохнула и отправилась в душ – мыть голову. Не идти же на встречу с прекрасным с засаленными косами?

Нужно сказать, предчувствия не обманули Ричарда Пушкина. Зал был полон. Набит до отказа. Пожалуй, такого зала Таня не видела никогда в жизни. Солдаты и офицеры плотно заполняли партер, теснились в проходах и даже выглядывали из-за кулис.

Ни одного свободного места. Да что там – места! Ни одного свободного пятачка!

Кондиционеры в зале работали вовсю, но им никак не удавалось придать атмосфере свежесть. Еще бы! В помещении, рассчитанном на тысячу мест, находились без малого две тысячи человек!

Никак не начинали. Тане, минут пятнадцать простоявшей в самом хвосте очереди, передний край которой мичманы с красными повязками организованно расчленяли на отдельных субъектов и рассаживали на виртуальные «дополнительные места» вдоль стен, сделалось дурно от давящей духоты.

Она решила пройтись по вестибюлю, где была устроена импровизированная художественная выставка. На стенах кичились всеми цветами радуги инопланетные пейзажи, охапки сирени и героические папы, выписанные акварелью и гуашью офицерскими детьми из гарнизонного художественного кружка. Поскольку зрелище это было несказанно интересным и завлекательным, вестибюль сулил свежий воздух и относительное одиночество. К чему Таня и стремилась.

Но стоило ей забрести в один из слабоосвещенных вестибюльных аппендиксов и увлечься натюрмортом, в центре которого возвышалась пластиковая кошелка со спелыми цитронасами (иные были как бы небрежно разбросаны юным художником по скатерти, с других ободрана кожура), как послышался знакомый бархатистый мужской голос. Таня обернулась.

Со стороны служебных помещений на нее надвигался… Ричард Пушкин!

К счастью, он был не один, а в сопровождении высокого молодого офицера с осунувшимся нервным лицом и горящими очами.

Таня оглянулась, подыскивая пути к отступлению. Куда там! Слева – дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Справа – залитая ярким светом эстрадка с нехитрым крепежом для новогодней елки…

– Ужель та самая Татьяна! – вскричал Ричард Пушкин, по-медвежьи широко расставляя руки. Его лицо было красным, как буряк, – не то от духоты, не то от возбуждения, а может быть, от хереса. – Пришла-таки! Не соврала! Вот же егоза! Ну что? Как там в госпитале? Порядочек?

– Лучше не бывает, – приветливо сказала Таня.

– Это Танька. Она санитарка. В госпитале. Ужасно хорошенькая, – пояснил Ричард Пушкин молодому офицеру, как если бы Тани рядом не было.

Вышло не слишком вежливо, но Таня не удивилась, ведь не кто иной, как Ричард Пушкин, призывал ее «плевать на условности». Такие люди, знала Таня, обычно первыми подают соответствующий своим призывам пример.

– Очень рад, – бесстрастно сказал офицер, глядя сквозь Таню.

– Кстати, чего это ты тут расхаживаешь? Почему не в зале? – поинтересовался режиссер.

– Да там же мест никаких… Аншлаг.

– Как это никаких?! Сейчас устроим!

– Па, тебя ждут в осветительской, – тоном занудливой секретарши напомнил молодой офицер. «Ничего себе! Так это и есть его сын-звездолетчик?»

– Ах черт! Ведь действительно ждут! Знаете что, молодежь… Я тут к светотехникам все-таки! Одна нога здесь – другая там! А ты, сына, карауль пока мою Татьяну! Не то сбежит! Испарится! Растает! Как Фея! Помнишь, мы ставили «Лесную сказку», когда ты был во-от таким карапузиком? Только, – добавил Ричард Пушкин уже на ходу, – не вздумай у родного отца девушку отбивать!

– Так точно, папа. – Губы молодого офицера выдали его раздражение.

– И, кстати, решайся! Насчет сегодняшнего фуршета!

– Это сложно, па… Нужно еще подумать.

– Так и подумай! Напряги мозг!

– У меня там казенный протез. Напрягать нечего.

Таня осторожно улыбнулась.

Стоило пыхтящему, энергично работающему локтями Ричарду Пушкину скрыться за ближней дверью, как молодой офицер издал вздох глубокого, искреннего облегчения. Таня сдержанно кивнула. Дескать, «понимаю».

– Не возражаете? – тихо спросил Таню офицер, отводя ее в сторонку от двери, за которой скрылся режиссер, из полутени – к свету.

– Нет.

Наконец-то Таня получила возможность немного его рассмотреть. Густые соболиные брови, аккуратный, правильной формы «греческий» нос, короткая стрижка, седой проблеск у виска. Парадная форма с эмблемой пилота и нарядным гвардейским значком.

«Сутулится. Стесняется. Устал. Правая щека чуть подергивается. Нервный тик. Совершенно не похож на отца. Но речь интеллигентная. Неожиданно», – пронеслось в голове у Тани.

– Он что, за вами ухаживает? – спросил офицер негромко.

– Не знаю. По крайней мере ему так кажется…

– Хм-м…

– Что это значит – «хм-м»? – с вызовом спросила Таня.

– «Хм-м» – это единственное, что я могу себе позволить… – сказал офицер, увлекая Таню все дальше от двери, за которой исчез режиссер.

– «Позволить»?

– Послушайте, девушка… то есть Таня… – Офицер прочистил горло, остановился и смерил Таню внимательным цепким взглядом. – Мне ужасно неловко говорить вам это, потому что речь идет о моем отце… Но… На вашем месте… В общем… Я бы держался от моего золотого папы подальше.

Таня почувствовала укол самолюбия. В целом она была совершенно согласна с советчиком. Но очень уж не любила, когда ей дают подобные советы.

– Почему вы так считаете?

– Потому что я давно знаю своего папу.

– Он чудовище? – поинтересовалась Таня язвительно.

– Почти. У него было что-то около десяти жен. И несметное количество любовниц. Насколько я знаю, сейчас он тоже… в общем-то… женат. По крайней мере о разводе он мне ничего не сообщал. Хотя допускаю, что просто забыл.

– Ах! Меня пристыдили! – Таня сердито вздернула носик. – Увожу мужей-режиссеров у законных жен!

– Не обижайтесь. Просто вы такая молоденькая… Не хочу, чтобы он сломал вам всю жизнь.

– Да с чего вы взяли, что я молоденькая?

– Ну… С чего… Просто смотрю на вас… – Офицер в первый раз за весь разговор улыбнулся.

– А что в вашем понимании значит молоденькая?

– Это значит… ну… моложе меня, – нашелся офицер.

– И сколько мне, по-вашему, лет?

– Семнадцать… двадцать… какая разница?

– Двадцать три! – победительно сообщила Таня.

И тут молодой офицер… расхохотался.

– И что тут смешного? – поинтересовалась Таня.

– А мне – двадцать два! – не прекращая смеяться, выдавил из себя офицер. – Получается, что вы старше меня!

– Я думала, вам больше.

– В самом деле?

– У вас виски седые. Этого почти не видно, потому что волосы русые. Но все-таки немножечко видно.

– Так ведь война, Таня.

– Я как-то об этом не подумала… Извините.

Дверь, за которой скрылся Ричард Пушкин, с протяжным скрипом приоткрылась и из-за нее послышался раскатистый режиссерский голос. Уже стоя на пороге, Ричард доказывал кому-то невидимому последние прописные истины.

Таня и молодой офицер, мигом притихший, переглянулись.

Казалось, решение они приняли одновременно. Не сговариваясь, они… взялись за руки (Таня была готова побожиться, что какая-то неведомая сила приклеила ее руку к руке офицера) и опрометью бросились в ближайший темный угол, где громоздились не то накрытые брезентом старые декорации, не то так и не дождавшиеся своей очереди быть вывешенными в вестибюле шедевры юных серовых-левитанов, не то секретное чудо-оружие, приберегаемое военфлотом для грядущей схватки с цивилизацией Неразумных Перепончатокрылых Панголинов.

Затаившись в пыльном закуте за ними, Таня и офицер наблюдали за тем, как Ричард Пушкин выплыл из двери, огляделся, вдумчиво почухал пятерней подмышку (он был уверен, что его никто не видит) и, вполголоса выругавшись, вразвалочку отправился искать потерянное в зал.

Между тем, судя по доносившимся из зала звукам, там догорали последние такты заглавной песни Жени Лукашина. Взошли ввысь, к потолку, торжественные секвенции оркестра. Им наследовало сметающее стены цунами аплодисментов.

– Надо же! А я думала, еще не начали, – шепотом призналась Таня.

– Я почему-то тоже, – тем же дрожащим шепотом ответил ей офицер.

Ричард Пушкин скрылся. Таня отняла свою ладонь от ладони пилота, поймав себя на крамольной, дикой мысли, что делать это ей не хочется.

Следующей мыслью была такая: они стоят слишком близко друг к другу.

Таня отодвинулась – как можно непринужденнее.

Офицер, вероятно, подумал о том же самом. Он отвел взгляд от Таниного джинсового предплечья и нервно хрустнул костяшками пальцев.

Оба почувствовали неловкость, как будто только что некий злоумышляющий соглядатай застиг их за чем-то тягучим, сладостно-непристойным, вроде тех плотоядных поцелуев, во время которых трещат нежные строчки на шелковых блузках.

Но самое ужасное (и в этом Таня нашла смелость себе признаться только ночью), что такой плотоядный поцелуй с этим самым, в сущности, совершенно незнакомым офицером не был таким уж невообразимым, невозможным. Но в тот момент ей стало немного страшно, как бывает страшно в начале уходящей в сумрак сказочного леса тропы, которая непонятно куда заведет.

– Знаете, ужасно хочется курить, – сказала Таня.

– Мне тоже.

Но как только Таня и ее товарищ высунулись из своего укрытия, в вестибюле вновь появился… неотразимый Ричард Пушкин! Лоб режиссера был наморщен, лик – гневен. Судя по блуждающему взгляду, он еще не оставлял надежды разыскать беглецов.

Таня и офицер дали «полный назад» и… уселись на корточки – ни дать ни взять двое набедокуривших детсадовцев в ожидании взбучки. Обоих душил истерический хохот. Он жарко клокотал в их животах, словно бы кто-то опустил в них по кипятильнику. Нет, не так: один кипятильник на двоих.

– Знаете, Таня, у моего отца в кабинете, в его симферопольской квартире, висят две карты: отдельно Земля, отдельно Сфера Великорасы, – рассказывал в самое ухо Тане офицер. – В них он втыкает булавки с разноцветными головками.

– Колдует, что ли? – предположила Таня, голова которой была плотно забита магией архаических сообществ.

– Да нет. Отмечает свои успехи. Познакомился с кем-нибудь в Якутске – втыкает булавочку в черный глазок рядом с надписью «Якутск». Слюбился с кем-нибудь на Амальтее – в Амальтее дырка…

– Методист! – хихикнула Таня.

– Еще какой! Но я, когда смотрел на его карту, думал о другом. О том, что сколько ни втыкай, а всю карту никогда не заполнишь. И половину тоже. И даже одну сотую всех глазков не исколешь. Но главное не только то, что стараться это сделать – невероятно глупо, так же глупо, как, например, задаться целью выпить кофе во всех кофейнях Вселенной. Это еще и невероятно грязно. И мелко. Что ты себе при этом ни приговаривай про «крылатых Эротов» и «внутреннюю свободу любить». Впрочем, зачем я вам это говорю, Таня? Пусть его, с его булавками…

– Тогда скажите, как вас зовут.

– Саша. Александр Пушкин.

Они стояли перед тамбуром пожарного выхода Дома офицеров в сизом мареве сигаретного дыма и говорили – о войне, о людях, о своем времени.

Правда, о войне русоволосый лейтенант говорил неохотно. Предпочитал, чтобы рассказывала Таня. Зато слушал внимательно, поощрял расспросами. Таня сама не ожидала, однако факт оставался фактом: за какой-то час она поведала своему новому знакомому трагическую историю экспедиции на Вешнюю, описала невесомый месяц на затерянном в космосе «Счастливом», не забыла даже о своем карантине.

Говорили они и на отвлеченные темы, по преимуществу возвышенные: о литературе и науке, о будущем и чувствах, о философии и кулинарии. И с каждым новым витком беседы темы становились все серьезнее, а доверие собеседников друг к другу – сильнее.

– Вот в чем, по-вашему, суть войны? – доискивалась Таня. – Почему-то я все время об этом думаю!

– В Северной Военно-Космической Академии у нас был курс «Этика военнослужащего», – отвечал Александр, глубоко, с наслаждением затягиваясь. – Если отжать всю воду, то получалось, что задача офицера – убивать плохих и защищать хороших. То есть суть войны в том, чтобы нас, хороших, становилось все больше, а их, плохих, – все меньше.

– Значит, суть войны в убийстве врагов? Как-то это тривиально… – вздыхала Таня.

– Конечно, тривиально! И, между прочим, я с этим не согласен!

– Тогда в чем суть войны по-вашему?

– По-моему, суть войны в том, чтобы перевернуть мир. Научить нас всех дорожить отпущенными нам секундами. Чтобы сделать нас – тех, кто войну переживет – чище и сильнее, научить отличать главное от второстепенного.

– Вы говорите точь-в-точь как один мой одногруппник, Володя Орлов… После первого семестра он бросил нашу ксеноархеологию, хотя был отличником. И пошел в духовную семинарию. Наверное, его уже рукоположили…

– Уважаю! – кивнул лейтенант. – Если б я мог выбрать себе еще одну профессию, я, возможно, тоже выбрал бы духовный сан. Но это раньше. Теперь в Александре Пушкине, которого вы, Таня, видите перед собой, слишком много огня. А с недавнего времени – и ненависти. Моя душа – слишком… если можно так выразиться… болтливая, шумная. А ведь там должна быть тишина. Совершенная. Космическая.

– Самокритично.

– Да чего уж – чистая правда… Это я себя еще приукрашаю. Но давайте не будем обо мне. Лучше скажите, в чем суть войны – по-вашему. Зачем это все? Зачем смерти?

– Знаете, Александр… У чоругов есть такая метафора: природа – это котенок-самочка. Представьте себе, у них тоже есть кошки! Вот ты бросаешь котенку яркий мячик – он несется за ним, задрав хвост, такой трогательный, азартный, усатый-полосатый, гонит его лапкой по комнате, переваливается с ним через спинку, урчит, прижимает ушки… Котенку все равно, в каком направлении катится мяч. Главное, чтобы он все время двигался. От этого-то движения котенок и получает удовольствие. Такой игрой котенка-природы чоруги и представляют себе круговорот жизней и смертей. Они для чоругов неразделимы, в древности даже существовала одна общая пиктограмма, для обозначения того и другого… Так вот, котенку-природе, согласно представлениям чоругов, все равно, люди живы или умерли. Он, глупыш, радуется самому движению мяча – от жизни к смерти, от смерти – к новой жизни. Котенок обожает свою игрушку в любой точке пространства. И радуется вне зависимости от того, в какую сторону мячик мчится. Иными словами, природе все равно – убивать нас, исцелять нас или вдыхать в нас новую жизнь. Она играет и в этой игре выражает свою любовь к нам, козявкам. Играя в игру «жизнь-и-смерть», она становится счастливой. Таким образом, война в координатах чоругов означает, что котенок немного заигрался… Когда я услышала об этой метафоре впервые, она показалась мне издевательской. Почти дикой. Но теперь, после «Счастливого», все изменилось.

– Глубоко копаете, Таня… – задумчиво сказал лейтенант. – Мне даже как-то не по себе стало… Буду обдумывать на досуге. Может, до чего-нибудь додумаюсь утешительного?

– Я не хотела вас расстраивать, честное слово!

– Да вы меня и не расстроили, Таня.

– Тогда почему ваши глаза стали такими… холодными?

– Просто подумал о тех мячиках, которые котенок загнал за диван слишком рано.

– Лучше бы вы задали мне какой-нибудь другой вопрос. Не про войну, – нахмурилась Таня. Она поймала себя на странном, новом умении – чувствовать кожей душевную боль своего собеседника. Это получилось как с мафлингами…

Боли у офицера Пушкина было много. Тане стало не по себе.

– Другой вопрос? Что ж, задаю! – Лейтенант волевым усилием стряхнул с себя грусть и улыбнулся. – Скажите мне, Татьяна, в чем суть научной работы?

В Таниных глазах заиграли смешинки.

– Еще великий физиолог Иван Павлов отмечал, что суть научной работы – в борьбе с нежеланием работать!

Они расхохотались так громко и заразительно, что слонявшаяся поодаль компания – офицеры в обществе хорошеньких женщин – как по команде обернулась в их сторону. В некоторых взглядах читалось неодобрение – мол, это еще что за невоспитанная парочка? В других – «везет же людям!»

Не раз и не два Таня и Александр возвращались к Ричарду Пушкину. Таню не радовали эти возвращения. Впрочем, и не удивляли. Ведь как ни крути, а Великий Ричард был их с Александром Пушкиным единственным общим знакомым.

Имелось и еще кое-что, о чем Таня старалась не думать, но что она отчетливо осязала своей чувствительной душой. Русоволосый лейтенант, догадывалась Таня, не случайный гость в ее жизни. А раз так – лучше сразу объяснить все. Без недомолвок.

– Так все-таки ухаживает за вами мой папа или нет? – спросил лейтенант Пушкин шепотом, наклонившись к самому Таниному лицу. Сигарету он держал на отлете, чтобы не дымила в глаза.

– Отчасти, – сказала Таня.

– Что это значит? Да или нет?

– В культуре рефлексивных цепочек это значит «да».

– В моем гуманитарном образовании имеется масса досадных пробелов. Например, я не знаю, что такое «культура рефлексивных цепочек»… – признался лейтенант. – Вот если бы здесь был мой друг Коля, он бы… А, впрочем, не важно… Лучше объясните.

– Ему кажется, что он за мной ухаживает. И, значит, отчасти это является правдой. Ведь реальность мысли тоже является реальностью в нашей культуре. Вы меня понимаете?

– Понимаю. Тогда поставим вопрос по-другому: кажется ли вам, Таня, что вы отвечаете на его ухаживания?

– Нет. Мне так не кажется, – твердо сказала Таня.

– А как же рефлексивные цепочки? – спросил лейтенант, как показалось ей, с подковыркой.

– Никак!

– Вы не вводите меня в заблуждение? – переспросил лейтенант. Он больше не улыбался. – Только поймите меня правильно. Я испытываю некоторую неловкость, когда думаю о том, что… ну… в общем, вы меня, наверное, уже поняли.

– Ага. Сейчас я попытаюсь объяснить. Только не обижайтесь, если мое объяснение вас шокирует. Моя лучшая подруга Тамила любит повторять, что мужчины – они как туалетные кабинки азиатского вокзала: либо уже заняты, либо в них вообще не хочется заходить.

– Остроумная девушка эта ваша Тамила!

– Еще какая! Но дело не в том… Только вы не обижайтесь, Александр, но ваш папа он… как бы это выразиться… совмещает в себе оба этих качества! Он и занят, и… Но вы – вот вы, например, совсем не такой!

Но не успел лейтенант ответить на странную Танину любезность, как на лестнице, ведущей в стеклянную коробку, освещенную лишь одной желтой лампой с надписью «выход», появился… сам Ричард Пушкин! Таня испуганно прикрыла губы рукой. Лейтенант страдальчески скривился.

– Легок на помине, – шепотом прокомментировал он.

Не сговариваясь, Таня и Александр развернулись к лестнице спинами и вжались носами в стекло, словно бы зачарованные неким невиданным зрелищем на улице. А вдруг не заметит? А вдруг пройдет мимо?

Как же!.. Великий Ричард сразу нашел их. Учуял, что ли, по запаху?

– Ах вот вы где, негодяи! – возопил режиссер. – С ног уже сбился вас искать! Что вы тут делаете в темноте? А?

– Мы курим, папа, – процедил лейтенант.

– Я бы, кстати, тоже не отказался. Дай-ка, сына, табачку, или как там у вас в армии говорят?

– У нас в армии говорят «закурить не найдется?»

– Ты чего собачишься, Сашка? – поинтересовался Ричард, затягиваясь. – Что я тебя в первый ряд не посадил? Так надо было заранее это самое…

– Все в порядке, папа. Не нервничай.

– Кто нервничает? Кто нервничает, ты скажи? Я? Да ни в жисть! Я на волне успеха! Я в восторге! Триумф! Овация! Нас полчаса не отпускали со сцены! Да я не припомню такого со дня премьеры «Чапаева»! – Как вдруг Ричард Пушкин смолк, закашлялся и уже совсем другим голосом, хриплым, усталым поинтересовался: – Что за сено ты куришь?

Лейтенант достал из кармана пачку сигарет «Московские» и молча продемонстрировал отцу.

– Так я и думал – отрава! Я, если хочешь знать, люблю кишиневский табак… Хорошо провяленный! Сортный! Без всех этих сучьев! Вот тебе, кстати, история: когда мы были с гастролями в Кишиневе, еще до твоего рождения, там одна женщина хорошая была, мы с ней дружили… Жена директора местной табачной фабрики. Так она мне подарила блок «Смуглянки» – настоящей, коллекционной… Вот это была вещь!

– Папа, ну где я тебе возьму «Смуглянку» на Восемьсот Первом парсеке?

Таня и Александр переглянулись. В обществе режиссера обоим было тягостно. Но просто взять и уйти им не хватало решимости. Да и куда, собственно, идти? На мороз? В руины? А ведь еще фуршет…

Народу в окрестностях аварийного выхода становилось все больше – счастливые зрители сходили по ступеням, громко обсуждая спектакль. Судя по долетавшим до Тани обрывкам разговоров, мюзикл и впрямь был воспринят с небывалым энтузиазмом.

Только в тот миг Таня осознала, что они с лейтенантом Пушкиным протрепались… да-да, ни много ни мало – три с половиной часа!

О пропущенном мюзикле Таня нисколько не жалела.

Из тихой заводи их пристанище превратилось в оживленный филиал курительной комнаты. Вспыхнули все лампы. Таня зажмурилась – белый свет больно ударил по привыкшим к полутьме глазам. А когда Таня вновь открыла глаза, то обнаружила, что стоит гораздо ближе к лейтенанту Пушкину, чем позволяют правила светских приличий («Или правила светских приличий на свету становятся строже?»).

Заметил это и Ричард Пушкин.