Текст книги "Ярмарка безумия"

Глава 6
Преступная самонадеянность

[6]6
  Вид преступной неосторожности, когда обвиняемый предвидел наступление опасных последствий своих действий, но легкомысленно надеялся, что они не наступят.


[Закрыть]

Виктория Алексеевна и Андрей накрывали на стол. Это было то привычное занятие, которое с особой ясностью вспоминаешь всякий раз, когда вдруг понимаешь, что по какой-то причине – будь то болезнь, несчастье или удар судьбы – жизнь переменилась и уже никогда не будет такой, как прежде. И уже никогда не повторится вот это – самое обычное и привычное. Просто – такого уже не будет. Никогда. И эта вроде бы мелкая и смешная утрата почему-то символизирует собой всю необратимость и безжалостность происшедшего.

Тут как раз и вошла Лена. Она была ровесницей Артема и единственной дочерью в семье старожилов дачного поселка Гараниных. Они с Артемом вместе росли, и всем было известно, что они влюблены друг в друга, что все идет к неминуемой свадьбе, но потом все как-то распалось, растворилось, исчезло, и Лена вышла замуж за какого-то, как говорили, отпрыска очень богатого банкира. Так что в последние годы она на даче практически не бывала. Во всяком случае, Виктория Алексеевна не видела ее уже несколько лет.

Лена всегда была очень привлекательна и уверена в себе, но в ее манере говорить, держать себя, как показалось Виктории Алексеевне во время последней встречи, проглядывало какое-то разочарование. Сама же она после истории с Артемом всегда испытывала в присутствии Лены некоторую неловкость. Хотя она-то в чем была виновата перед ней?

– Здравствуйте, Виктория Алексеевна, – негромко сказала Лена, почему-то остановившись в дверях, словно не решаясь войти.

– Боже мой, Леночка! Сколько лет! Здравствуйте, дорогая… – Виктория Алексеевна опять почувствовала себя в чем-то виноватой перед ней. – Вы такая красавица!

Лена, наконец, решилась войти в комнату, Виктория Алексеевна обняла ее и поцеловала. На глазах у нее были слезы. Лена была из той прежней жизни, в которой у нее были свой дом и семья.

Андрей, воспользовавшись суматохой, быстро налил себе рюмку и выпил. Потом он мягко отстранил мать от Лены и тоже полез целоваться. Ему вдруг захотелось подурачиться, поприкалываться, чего уже давно с ним не случалось.

– Маман, дай-кось и я поприветствую прелестную соседку, приложусь маненько от всей души…

Лена и не думала сопротивляться.

– Мать, какая женщина, а? – принялся за спектакль Андрей. – Слушай, Ленка, да на тебя жутко смотреть! Опасно! Сразу мысли в голове – нехорошие. Сколько утрат! Мимо сколького прошел я мимо, не понимая, не замечая…

– Отпусти девушку! – нарочито строго сказала Виктория Алексеевна.

На самом деле она страшно любила сына вот таким, веселым и бесшабашным, потому что в Андрее было несомненное актерское дарование, и даже дурацкие и незамысловатые шуточки в его исполнении выглядели чрезвычайно привлекательно. И сейчас она была готова подыграть ему, понимая, что сын пытается хоть на минуту сбросить напряжение и страхи, владевшие им последнее время.

– У тебя жена и двое детей! – наставительно напомнила Виктория Алексеевна.

– Ну и что! – отмахнулся Андрей. – Ты еще маму вспомни! Эх, Ленка, куда ж я раньше смотрел? Ты бы хоть знак какой подала, намекнула, какой из тебя персик, понимаешь, получится! Надо с горя еще рюмочку махнуть!

Все это время Лена только мило и устало улыбалась. Когда Андрей выпустил ее из своих объятий, она скромно присела к столу.

– Приехала на пару дней, думала, никого в такую погоду тут не будет… Вдруг слышу, у вас шум, голоса! Так обрадовалась – все, как прежде!

– Не все, Леночка. Мы ведь уезжаем…

– Куда?

– А никуда! Просто освобождаем незаконно занимаемую площадь. Ну, а как вы живете?

– Мать, как она может жить? – встрял Андрей, успевший уже махнуть очередную рюмку. – Волшебной и рассеянной жизнью богатой дамы, далекой от пошлых мелочей. Только так должна жить такая женщина, или я отрицаю разумное устройство этой жизни!

– Я живу довольно обычно, – пожала плечами Лена. – Работа, дом…

– Но вы же всегда были такой светской, любили развлечения? – удивилась Виктория Алексеевна.

– Это было давно.

И тут в дверях возник Артем. Все дружно примолкли. Лена, сидевшая спиной к дверям, обернулась.

– Привет.

Артем какое-то время молча и мрачно разглядывал ее. Потом перевел взгляд на Викторию Алексеевну.

– Мать, какая женщина, а! – сказал он так, будто никого, кроме них, в комнате не было. – С ума сойти, какая женщина!

– Господи, вы оба ненормальные! Сначала Андрей – какая женщина! Теперь ты… У нее муж, между прочим!

– Муж, как известно, объелся груш! – ухмыльнулся Андрей.

– Енот, а он что, действительно любит груши? – хохотнул Артем.

– Господи, что вы несете! – вздохнула Виктория Алексеевна.

Лена мило, отстраненно улыбалась, слушая их привычную, такую милую перебранку.

– Леночка, а почему он вас так странно назвал? – решила сменить тему Виктория Алексеевна. – Как он сказал?

– Енот. Меня еще в школе так звали. Отец подарил дубленку с воротником из енота, вот и пошло. Но теперь меня уже давно никто так не зовет. Все забылось.

– Слушай, а тебе идет, – тут же встрял Андрей. – Енот… В этом есть что-то интимное, ласковое, влекущее…

– Ты опять за свое! – вздохнула Виктория Алексеевна.

– Вы еще побудете тут? – спросила Лена.

Виктория Алексеевна пригорюнилась.

– Не знаем. Мы теперь ничего не знаем.

– И потому собираемся пить! – провозгласил Андрей, которому никак не хотелось опять горевать по поводу отъезда. – Выпивать, как выпивали тут всегда!

– Я с вами. Можно?

– Ура! – провозгласил Андрей. – Правда, у нас горючего в обрез…

Лена встала.

– Давайте я принесу, у нас там есть запас. Только я не знаю, что принести…

– Может, проводить? – вскинулся Андрей. – Оказать посильную помощь словом и делом? Муж, надеюсь, в командировке? Мать, я пошел!

– Отстань от девушки! Вот прицепился! – с укоризной сказала Виктория Алексеевна и показала глазами на Артема, все это время тихо сидевшего в углу.

– Впрочем, у меня тут есть дела, – понятливо согласился Андрей. – А вот мой младший брат, который у нас от всяких забот освобожден, вполне может оказать посильное содействие – как консультант и тягловая сила.

Артем пожал плечами, как бы без всякой охоты соглашаясь.

Уже в дверях они столкнулись с Гланькой.

– Здравствуй, Гланя, – улыбнулась ей Лена. – Я теперь тебя только по телевизору вижу.

Гланька лишь улыбнулась в ответ, причем не слишком ласково. Когда Артем и Лена ушли, с явной насмешкой сказала:

– В детстве она мне казалась невыразимо красивой. Этакая шикарная и всегда такая модная! Воплощение девчоночьих грез. Ужасно хотелось быть на нее похожей… А потом поняла, что все это – шик-блеск-красота! Тра-та-та, тра-та-та! И все, и ничего больше. Тра-та-та! Прелестная домохозяйка!

– Ты, мать, строга! – несколько опешил от ее напора Андрей. Он давно уже как-то конфузился в присутствии старшей дочери, никак не мог выбрать верный тон.

– Зато справедлива, – не думала смягчаться Гланька. – За стол еще не пора? Я бы выпила чего! И даже закусила.

– Сейчас Артем с Леной вернутся, и будем садиться! Они как раз за выпивкой пошли, у нас почти ничего не осталось.

– Ну, тогда нам придется умереть с голоду и от жажды! Дожидайся их! Сейчас предадутся воспоминаниям о том, как они любили друг друга, станут удивляться, зачем расстались, и… А ну как в койку залезут?

– Гланя! – поморщилась Виктория Алексеевна и отправилась от греха подальше на кухню.

Гланька, не обратив на это никакого внимания, подошла к столу и, по-хозяйски оглядев его, взяла пирожок и принялась жевать.

– Бабулины пирожки! Поэма экстаза! Секрет изготовления никому не известен и хранится в глубочайшей тайне. Любимый вкус моего детства!

А потом резко спросила Андрея:

– Ты помнишь дело Ампилогова?

Андрей непонимающе посмотрел на нее.

– Ну, того самого… Академика и депутата в одном лице, которого якобы жена убила ночью?

– Почему якобы?

– А ты что же, уверен, что она могла вот так взять и пристрелить ночью мужа, с которым прожила больше двадцати лет? Ты, из районных либералов самый главный либерал? Ты должен быть убежденным, что тут не обошлось без секретных служб и происков КГБ. Ты должен считать, что во всем виновата чекистская власть!

– Что ты несешь! – поморщился Андрей. – Что касается жены Ампилогова… Ты ее не знаешь, а судишь.

– Расскажи, – невозмутимо предложила Гланька.

– Зачем тебе?

– Интересно.

– Нашла забаву!

Андрей помолчал, потом нехотя стал рассказывать:

– Собственно, я тоже знал ее мало. Они пару раз были тут в гостях. Я помню только, что осталось такое странное ощущение: от нее можно ждать чего угодно. Есть такие люди, чувствуешь, что, если на них накатит, они с собой не совладают. А когда накатит? Из-за чего? Никто сказать не может.

– До такой степени непредсказуемая, что не испугается взять пистолет и хладнокровно выстрелить в голову спящему мужу? – уточнила Гланька.

– Откуда нам знать, что там у нее в голове происходит? Что она чувствует?

И тут в дверях неожиданно опять возникла Нюра. Она молча посмотрела на всех, привычным усталым движением опустила платок с головы на плечи, поздоровалась.

– Нюра, ты? – как-то чрезмерно оживленно вскричал Андрей, судя по всему уже изрядно утомленный бессмысленной перепалкой с дочерью. – Здорово!

Гланька, не переставая жевать, только помахала в знак приветствия рукой.

– Как жизнь-то, Нюр? Я тебя столько не видел!

– Жизнь? – рассеянно переспросила Нюра, которая вернулась явно с какой-то целью. – Как у всех. Хлеб жуем, пока зубы целы. Уже богу спасибо.

– Нюра, а ты Ампилоговых хорошо знала? – сразу вцепилась в нее Гланька. – Ты веришь, что его жена застрелила?

– А тут верь не верь, правды все равно не узнаешь. У нас тут разное говорили…

– Да ладно вам, нашли о чем говорить! – вмешался Андрей. – Нюра, ты лучше расскажи, как дочь?.. Девушка Вера, моя первая настоящая любовь! Среди лесов и полей, под трели соловья!..

– Папаша! – укоризненно произнесла Гланька, скорчив насмешливую гримасу. – При родной дочери!

– А, подумаешь! – легкомысленно махнул рукой Андрей. – Что такого? Это было в столь далекие уже времена… Когда тебя еще и на свете не было… Нюра, а помнишь, как ты нас с ней гоняла?

– Память пока не отшибло.

– Все пальцем грозила: «Учти, Андрей, я не погляжу, что ты сын Николая Николаевича! Дочку позорить никому не дам! Не для того рожала и растила! Кого хошь за нее разорву!»

– А что было-то? – поинтересовалась Гланька. – Прямо настоящая любовь?

– Увы, – притворно огорчился Андрей. – Ничего такого и не было. Ну, целовались у родника среди комаров… Лягушки еще орали, как оглашенные… Когда это было!

– И правильно я делала, что грозилась, – упрямо сказала Нюра, устраиваясь на стуле, одиноко стоящем у телефона. – Потому что ничего серьезного у вас с ней быть не могло. Кто был ты, а кто она? А ты совсем ополоумел тогда, знать ничего не хотел…

Гланька, с насмешливым любопытством слушавшая разговор, вдруг спросила:

– А дочь и сейчас тут живет?

Нюра ответила не сразу. Потом спокойно сказала:

– Живет, паскуда. А лучше бы и не жила…

На какое-то время наступило молчание. Нюра сидела молча, думая о чем-то своем. Андрей и Гланька переглянулись.

– Нюр, ты такое про дочь? Про Веру? – недоверчиво переспросил Андрей.

– Про дочь, а то про кого же? – все тем же невыразительным голосом уточнила Нюра. – Про нее, паскуду…

– Погоди, Нюр, ты что несешь? Как ты можешь?

– Могу, как видишь. Спилась она. Насовсем. Про другое и не говорю. Она же тут у последних забулдыг подстилкой стала. На человека уже не похожа.

– Но желать смерти! Дочери!

– А что же мне – внучке смерти желать? Она ж уморит ее – или нарочно, или ненароком. Родила на старости лет, я уже и не надеялась. Беременная была, я места себе не находила – все боялась, что у нее больная или урод какой родится. А родилась нормальная. Это же счастье какое, что не урод! А эта!.. Только месяц, может, и не пила. А потом – то накормить забудет, то на морозе оставит, а сама бегает, похмелиться ищет… Вином поить начала, чтобы не плакала.

– Вера? – ошеломленно переспросил Андрей. – Ребенка – вином?

– А теперь еще под забором шприцы стала находить. – Нюра говорила все с тем же ужасающим спокойствием, от которого всем становилось не по себе. – Нет уж, пусть уж лучше помрет, пока девчонку не погубила. Господи, что же с человеком делается? Она в детстве была – как ангелочек, светилась вся… А теперь? Разве в ней от ребенка хоть что-нибудь осталось? Смотрю на нее и одного понять не могу: откуда она такая? Ну, не мог тот ребенок такой паскудой стать, не мог! Странно, люди вообще на детей совсем не похожи.

Молчавшая все это время Гланька не выдержала:

– Лечить ее надо, Нюра. У меня этих наркоманов и алкоголиков среди знакомых – толпа. И ничего – вылечиваются. Надо только специалиста хорошего поискать…

– Не надо, – вздохнула Нюра.

– Но почему? – взорвался Андрей. – Почему – не надо? Что ее живую хоронишь?

Нюра чуть улыбнулась в ответ на его горячность.

– Потому что не будет она больше человеком. Чего тут лечить? В ней человеческого ничего не осталось. Только керосином.

– Керосином? Первый раз слышу. – Гланька изумленно посмотрела на Андрея.

– А как же! – все с той же непонятной улыбкой сказала Нюра. – Облить пьяную керосином да поджечь – все как рукой снимет.

– Ни хрена себе лекарство! – присвистнула Гланька.

– Нюра, ты это брось, – в бессильной ярости проорал Андрей. – Ты чего несешь?

– Да не ори ты так! – поморщилась Нюра. – Мне идти надо, а то внучка проснулась уже, наверное. Я же ее у соседки оставила, этой-то опять нет. Я и не знаю, где она, когда будет. А может, и не будет уже, не вернется.

– Нюра, обещай мне… – дрожащим голосом заговорил Андрей.

– Чего? Да успокойся ты, не дрожи. Да и керосина у меня нет еще, не разжилась пока, – рассмеялась она. И подмигнула Гланьке: – Видишь, какой отец у тебя нервный. Хороший, но нервный. Переживает очень.

Нюра опять накинула платок на голову и потуже затянула сзади узел. Уже в дверях она вдруг обернулась и сказала:

– А про Ампилоговых сама я точно не знаю, но у нас в поселке мало кто верит, что это жена его застрелила. Говорят, какие-то люди вертелись тогда вокруг их дачи. Чужие.

Когда Нюра ушла, Андрей в изнеможении упал на диван.

– Ты что-нибудь понимаешь? – пробормотал он, обращаясь то ли к дочери, то ли в пространство. – Она же с нее пылинки сдувала, молилась на нее!

– Вот и домолилась, – жестко ответила Гланька. – Молиться надо богу, а не на людей. Они этого не выдерживают.

Но Андрей как будто и не услышал ее.

– Господи! Но ведь любить больше, чем любила Нюра, нельзя. Невозможно! Она бы умерла за нее не задумываясь, убила бы за нее, если бы понадобилось, кого угодно!

«Андрей! Андрюша!» – донесся из коридора плачущий голос Виктории Алексеевны, а потом в комнату влетела и она сама. За ней вошла и опять села на стул у телефона с непроницаемым лицом Нюра.

– Андрей, нам надо что-то решать. У меня больше нет сил. Ну, давай что-то решим! Как нам быть? С ним! – задыхаясь, сказала Виктория Алексеевна.

Гланька, с любопытством поглядывавшая на них, решила, что пора вмешаться.

– Ребята, вы о чем? Может, объясните!

– Я говорю о бюсте твоего деда! – запальчиво объяснила Виктория Алексеевна.

– А что, он еще жив? – скорчила изумленную гримасу Гланька.

– Представь себе! Что нам с ним делать? А тут еще Нюра со своими дикими мыслями… Говорит, может, вы мне отдадите?

Гланька с Андреем изумленно уставились на Нюру.

– И ничего дикого! – пожала та плечами. – Что, я не вижу? Я же понимаю, чего вы мучаетесь. Куда вам такой памятник в город с собой тащить? И выкинуть просто нельзя. Куда? И что люди скажут? А сломать… Как-то не по-людски это, да, думаю, и рука у вас не поднимется. А я бы дома у себя поставила – мне нравится. У меня и сосед штукатур – подправит, если что…

– Нюра, ты чего несешь? – взвился Андрей. – Какой еще штукатур? Это же тебе не слоник на комод! Нашла игрушку!

– Жуть какая-то! – расхохоталась Гланька. – Театр абсурда! Публика в изнеможении!

– Ну, вы думайте, – все так же хладнокровно сказала Нюра. – А я еще зайду потом.

Когда она ушла, Гланька с удивлением и восхищением протянула:

– Вот это я понимаю! Действительно – глас народа. Все видит, все понимает, все знает. Так действительно можно в народную мудрость поверить.

Глава 7
Эмпатия

[7]7
  Способность к пониманию эмоционального состояния другого человека. Отсутствие эмпатии – эмоциональная тупость, которая зачастую является предпосылкой жестоких насильственных преступлений.


[Закрыть]

Все это время Ледников наверху предавался размышлениям о своем нынешнем положении.

Эта чертова Гланька, надо сразу признать, произвела на него впечатление. Во-первых, как женщина. «Да-да, милый друг, – говорил он себе, – не стесняйся, признайся, что она взволновала тебя, прежде всего, именно как женщина». Кто мог представить, что из большеротого лягушонка, подглядывавшего из кустов, явится женщина, при одном взгляде на которую ясно, но не сознанием, а толчками сердца, гулом в голове ощущаешь, что она нужна тебе, что ты готов на любую глупость, лишь бы произвести на нее впечатление. А во-вторых, это предложение, которое она сделала… За ним очевидно маячила возможность переменить жизнь, к чему он давно уже стремился, но не знал, как приступить.

Ледников встал с дивана. Захотелось пройтись по комнате, выйти на балкон, заваленный зернистым, как крупная соль, обледенелым снегом, втянуть в легкие стылого воздуха… Но пол кабинета был завален книгами, журналами, какими-то папками с бумагами, которые когда-то казались столь нужными и важными, а теперь просто валялись под ногами, как мусор. Равнодушно наступать на них, ходить по ним, в отличие от Гланьки, он не мог. И потому снова плюхнулся на диван и опять вернулся к своим рассуждениям о деле Ампилоговых.

Итак, что же мы имеем? А имеем мы пока вот что.

Римма Леонидовна Ампилогова стреляет ночью в голову мужу, выбрасывает пистолет из окна в траву и сообщает об этом охраннику депутата, который вызывает следователей. Прибывшим следователям Ампилогова подтверждает, что совершила преступление, пистолет находят в траве. На следующий день на допросе, записанном на видеокассету, Ампилогова подтверждает свои показания.

Однако на суде она абсолютно меняет свои признательные показания. Более того, заявляет, что делала их под принуждением, что ее заставили оговорить себя…

По ее словам, в ту ночь, когда все уже спали, в дачу проникли два человека в масках. Они связали ее, заткнули рот и принялись избивать, не говоря ни слова, ногами. Когда она обезумела от страха и боли, они сказали, что муж убит и она должна взять вину на себя. Должна сказать, что взяла из шкафа пистолет, выстрелила мужу в голову, уничтожила отпечатки пальцев и выбросила пистолет в окно… «Ты убила его потому, что он хотел бросить тебя, уйти к своей помощнице! Иначе сдохнешь сама, а дочь твою изнасилуют и изрежут на куски».

Кстати, экспертиза подтвердила, что на теле Ампилоговой были синяки от ударов. Свежие кровоподтеки были и на лице.

Потом неизвестные исчезли так же бесшумно, как появились. Какое-то время Ампилогова находилась, по ее словам, в полубезумном состоянии. Несколько раз она подходила к дверям кабинета, в котором спал муж, и, напрягая слух, пыталась уловить хоть какой-то шорох оттуда. Тем более что муж обычно сильно храпел. Но из кабинета не доносилось ни звука, и эта тишина ввергала ее в леденящий ужас. А потом она все-таки разбудила охранника и шофера, и те нашли тело мужа…

Все это она твердила до самого суда, на котором снова повторила свою версию происшедшего.

Были ли факты, подтверждавшие ее рассказ? Прямых вроде бы нет. Зато сомнений в первоначальной версии, по которой убила она, оказалось сколько угодно.

Например, личный врач семьи Ампилоговых Борис Ефимович Деноткин подтвердил и во время следствия, и на суде, что рано утром в день убийства она позвонила и сказала буквально следующее: «Никита сегодня не придет… Он вообще больше не придет. И эти мерзавцы заставят меня взять всю вину на себя… Но вы не верьте».

Но, как сказал следователь, это доказывает лишь то, что Ампилогова не была в столь уж невменяемом состоянии.

Однако список сомнений на этом далеко не исчерпывается… Ну, например, журналисты одной программы провели собственный следственный эксперимент. Они пытались установить, можно ли было посторонним незаметно проникнуть в охраняемый дом академика ночью? И убедились, что можно.

Так что адвокат Ампилоговой, весьма расторопный молодой человек, которого звали Михаил Старчевский, мог с чистой совестью, что для адвоката большая редкость, утверждать, что в деле нет прямых доказательств вины Ампилоговой.

Когда Ледников при встрече спросил его, кто же это мог сделать, Старчевский только улыбнулся. И пропел традиционную арию адвоката: я не следователь, не прокурор, не оперативный работник и потому не обязан заниматься установлением истины. Моя работа в другом – я защищаю своего клиента. Это следствие должно доказать, да так, чтобы я не мог ни опровергнуть, ни посеять сомнения. Потом он все-таки снизошел со своих адвокатских высот и снисходительно объяснил:

– Все улики косвенные. А где прямые? Их нет? Или не обнаружены? Но для защиты это одно и то же! Если она стреляла в мужа в упор, то почему на ее руках не были обнаружены следы пороха? Почему следов пороха не было на ее халате? Почему нет отпечатков пальцев на пистолете? Она что, вымыла его с мылом, прежде чем выкинуть? И это после убийства мужа, будучи в состоянии психологического ступора? Неужели выстрелов действительно «не слышали» находившиеся рядом охранник и шофер? Они что, спали как убитые, в прямом смысле слова? Так что обвинение в убийстве – плод больного воображения. Не существует конкретных доказательств причастности Ампилоговой к убийству. Нет явного очевидного мотива. Подумаешь, «психологические трудности» в семье! В какой семье их нет? Вся доказательная база строилась на самом первом признании Ампилоговой и на показаниях охранника Захребетного. Причем Ампилогова от своих показаний, как известно, позже отказалась и заявила, что они были даны «под давлением со стороны». И вообще, само признание в совершении преступления при таких обстоятельствах ни о чем не говорит!

Он выглядел очень убедительным, этот самый адвокат Старчевский, вот только к тому времени Римма Леонидовна Ампилогова была уже мертва – она покончила с собой в женской колонии, куда попала по приговору суда, признавшего ее виновной в смерти мужа…

– И сколько мы еще будем ждать этих влюбленных голубков критического среднего возраста?! – возопила Гланька, подмигнув показавшемуся в дверях Ледникову. – Жрать, между прочим, охота!

– Действительно, давайте садиться, – сдалась Виктория Алексеевна. – С ним всегда так!

– Это твой сын, – не удержался Андрей.

– Мой-мой, – не стала спорить Виктория Алексеевна. – Ты, между прочим, тоже…

Как обычно бывает в таких случаях, все, уже утомленные ожиданием, облегченно вздохнув, задвигали стульями, рассаживаясь на привычные в этом доме места у стола, застучали тарелками.

После смерти Николая Николаевича во главе стола обычно восседал Андрей. Виктория Алексеевна усаживалась напротив, тоже как бы во главе, но с другой стороны и поближе к кухне. Ледников оказался рядом с Гланькой, которая уплетала еду с усердием узника концлагеря.

– Ну, давайте выпьем! – провозгласил Андрей. – Выпьем за все хорошее, то есть за нас с вами!.. И все! – строго прикрикнул он. – Больше никто ни слова. А то сейчас опять вселенский плач начнется! Знаю я вас!

Ледников выпил и принялся за пирожки, думая о том, как страшно и непоправимо раскалывается, распадается жизнь целой семьи, вчера еще казавшейся единым целым с расчудесным будущим впереди.

Гланька заботливо положила ему добавки и посмотрела на него быстро, чуть опустив уголки губ, отчего лицо ее приобрело грустное и одновременно плутовское выражение. Она вела себя так, будто они вдвоем уже выделены и отделены от остальных. И главное, ее, кажется, ничуть не смущало, что другие видят это. Андрей несколько раз уже покосился на них, но Гланьку это ничуть не взволновало. Однажды она даже быстро с усмешкой показала отцу язык.

В бестолковой суете выпили еще по одной, закусили, а потом Гланька снова принялась за свое.

– Я все-таки не могу понять – жена Ампилогова все-таки могла мужа убить или нет? А, бабуля? Все-таки они к вам в гости захаживали… Неужели ты не разглядела на ее лице клейма убийцы?

Бедная Виктория Алексеевна чуть не подавилась и шумно закашлялась. Но Гланьке все было по барабану. Эта особа умела добиваться своего. И деликатностью она не страдала.

– Как вы думаете, обычная женщина, с которой вы сидели за одним столом, обычная, а не какой-нибудь подготовленный спецагент, может взять пистолет и стрелять в спящего человека? Причем в ситуации, когда ей никто не угрожает? Пойти и застрелить спящего мужа? Не во время ссоры, не во время ругани? А вот так глубокой ночью, когда он спокойно спит? Вы можете это мне объяснить? Что она должна была пережить?

Виктория Алексеевна с испугом смотрела на вошедшую в азарт и актерский раж Гланьку. «Она уже репетирует будущую роль ведущей в своем фильме, – подумал Ледников. – Вот с такими же интонациями и напором она будет задавать эти вопросы с экрана телезрителям. И надо сказать, девушка могет. И очень даже могет». И вдруг ему захотелось эту нахалку немного охладить, поставить на место. Надоело смотреть, как она всеми понукает.

– Что касается того, как это можно было пережить… – с улыбкой мудрой змеи и напускной задумчивостью произнес он. – Переживают и куда более страшные вещи. Представьте себе женщину, муж которой решил кончить жизнь самоубийством и рассказывает ей об этом. И знаете, что она говорит ему в ответ? Что уйдет вместе с ним. Только она не сможет выстрелить в себя, поэтому пусть он сначала убьет ее, а потом себя. После этого они садятся писать предсмертные письма, в которых объясняют, что не могут больше жить, просят прощения у всех близких. После этого они ложатся рядом на большую двуспальную кровать, и муж, закрыв глаза, стреляет ей в висок, а потом тут же стреляет в себя, тоже в висок…

Ледников сделал эффектную паузу, оглядел публику. У Виктории Алексеевны расширились от ужаса глаза. Андрей сидел, опустив глаза, механически вертел пустую рюмку. Гланька смотрела на Ледникова поощряюще и одновременно оценивающе.

– Но стреляет неудачно. Причем оба раза – и в жену, и в себя. Жену он тяжело ранил и себя убить сразу не смог, какое-то время после выстрела еще дышал… Жена попыталась подняться, что-то сделать, но только бессильно сползла на пол… Так их и нашли – он лежит, откинувши голову на подушку, и еще дышит, хотя ясно, что умирает, а она сидит на полу с залитым кровью лицом и что-то шепчет… Она выглядела невменяемой. Движения абсолютно хаотичные, нескоординированные, речь бессвязная, обрывочная… Сначала никто не мог разобрать, что она говорит… Потом поняли – она просила какой-нибудь платок, чтобы вытереть кровь с лица… Вы представляете, что пережила она?.. Когда очнулась после выстрела и увидела, что произошло?

Виктория Алексеевна давно уже была в слезах. Гланька тоже призадумалась. Наверняка прикидывала, а может, стоит раскрутить и этот сюжет?

– Кстати, в этой истории было еще много любопытных деталей. Например, когда в одном высоком собрании, восторгавшемся собственной демократичностью и прогрессивностью, докладчик, прервав свою речь, срывающимся от торжества голосом объявил, что министр – а этот человек был министром – и его жена застрелились, в ответ раздались аплодисменты, полные самого неподдельного энтузиазма… А потом сыну не разрешали захоронить прах отца и матери, и урны с их прахом несколько месяцев стояли у него дома на подоконнике… Прямо сцены времен французской революции. Кутон и Сен-Жюст отдыхают…

– Ледников, а чего ты вдруг его вспомнил? – вроде бы равнодушно осведомился Андрей, по-прежнему внимательно разглядывая пустую рюмку, которую он методично перекатывал пальцами.

– Кого? – сразу вскинулась Виктория Алексеевна. – Андрей, ты что, знал этого человека?

– Знал. Впрочем, и ты тоже. Его все знали.

– Я? – не поверила Виктория Алексеевна. – А кто это?

– Если я не ошибаюсь, Пуго…

– Пуго, – завороженно повторила Виктория Алексеевна. – А кто это?

– Пуго Борис Карлович, министр внутренних дел СССР. Был такой…

– Путчист, – завершила его мысль Гланька. – Активный участник августовского путча 1991 года. Бабуля, это даже я знаю, хотя мне тогда лет двенадцать было и интересовалась я совсем не политикой, а жгучими тайнами поцелуя по-французски…

– Если бы ты знала, сколько я министров пережила в своей жизни, – отбилась Виктория Алексеевна. – Всех разве запомнишь?

– Так чего ты про Пуго вспомнил, а, Ледников? – почему-то никак не мог успокоиться Андрей. Голос его дрожал. – Я тогда, может, и не аплодировал, но тоже посчитал это справедливым возмездием.

– Господи, Андрей, а ты-то как там оказался? – тут же всполошилась Виктория Алексеевна.

– Бабуля, ты забыла, что папуля у нас – заслуженный ебелдос, – засмеялась Гланька.

– Кто? Как ты можешь так про отца?

– Ебелдос – это сокращение от их лозунга «Ельцин – Белый дом – Свобода». Вот и получается – ебелдос. По-моему, крайне выразительно.

– Да, я был среди защитников Белого дома, провел три ночи на баррикадах и ничуть не жалею об этом! – с излишним, пожалуй, для семейной трапезы пафосом объявил Андрей.

– А дачу нам за это оставить не хотят? – тихо проговорила Виктория Алексеевна.

– Бабуля, браво! Гениальная логика! – зашлась в восторге Гланька.

– А я не для того там был! – загремел Андрей.

– Папуля, мы знаем, что ты идейный, – сказала Гланька успокаивающе, но доля сарказма в ее голосе была, пожалуй, чрезмерной. – Что тебя обуревали тогда высокие чувства и голова твоя кружилась от воздуха свободы, которой тебе всю жизнь так не хватало. Но я думаю, Ледников вовсе не хотел тебя чем-то задеть. Правда, Ледников? Ты же про Пуго вспомнил не для этого? Не для того, чтобы напомнить папочке, как он был глуп и жесток в своих революционных устремлениях?

Ледников, чего греха таить, любил при случае поддеть Андрея за его неизбывную демшизовскую упертость. Она, эта упертость, была для него в некотором роде неразрешимой загадкой. Никогда бы он не подумал, что Андрей при его порывистости и жизнелюбии, которое обычно предполагает некоторый цинизм в отношении к жизни и людям, ею заболеет. А вот поди ж ты!..

В какой-то момент у Андрея что-то не заладилось с работой, начались конфликты с отцом, особенно обострившиеся во время крушения государства. Андрей во всем винил советскую власть и обернулся пламенным демократом, с головой ушедшим в образовавшуюся бучу, боевую и кипучую. Даже Ледников, в силу более юного возраста смотревший на происходящее несколько со стороны, удивлялся его энтузиазму и восторгу.