Книга: За стеклом - Робер Мерль

Фигурируют в романе и преподаватели – тоже и выдуманные, и реальные. И, конечно, нельзя не упомянуть троих человек, которые присутствуют в книге незримо – в виде фамилий, идей и побудительных мотивов персонажей. Это Маркс, Фрейд и Маркузе. Маркс – потому что студенты, находящиеся в центре внимания Робера Мерля, были левыми. Они не выступали единым фронтом – студенческая масса раздробилась на множество групп и фракций, причём процесс дробления шёл всё дальше и дальше. Автор устами одного из героев сравнивает их с религиозными сектами, в которых малейшее отступление от канона делает невозможным пребывание еретиков внутри секты. Им приходилось образовывать новую фракцию, и чем ближе они находились к секте-прародительнице в идеологическом плане, тем сильнее была ненависть друг к другу.

Среди «группаков» выделялись троцкисты всех мастей, анархисты и сторонники китайского пути. Для последних важное значение имел не только Маркс, но и Мао. Есть в книге и персонажи, состоящие в молодёжном крыле французской коммунистической партии. Их в Нантере мало, но они не чувствовали неуверенности, ведь за их спинами – организованная и многочисленная партийная машина, уже достигшая во Франции определённой степени респектабельности. Забавно, что «группаки» обвиняли коммунистов в ревизионизме – мол, те извратили учение Маркса в соответствии с советскими догмами и, главное, отказались от «настоящей» борьбы, дабы не ссориться с властями и не переходить на нелегальное положение. Ирония здесь в том, что в СССР тем же словом – ревизионизм – называли именно «левацкие» варианты марксизма, что выходили из-под пера философов вроде Маркузе.

Несмотря на идеологические и тактические различия, всех студентов-леваков объединяло стремление изменить существующую систему образования – репрессивную и служащую интересам буржуазии, несмотря на достаточное количество сочувствующих левым идеям преподавателей. Кроме того, объединяло «бунтовщиков» неприятие военной агрессии американцев во Вьетнаме: доходило до погромов американских магазинов. И, конечно, сочувствие к угнетённым – то, что в буржуазном обществе одни эксплуатировали других, было очевидно всем. Отсюда симпатия к различным притесняемым группам – рабочим, иммигрантам, женщинам и др. И если рабочие – это та группа, которая в ортодоксальном марксизме и должна была вести классовую борьбу против угнетателей, то расширение списка за счёт национальных, расовых и гендерных групп – уже веяние нового времени.

Здесь-то и кроется то, что делает роман «За стеклом» по-настоящему актуальным в наше время, ведь мы благодаря анатомированию мировоззрения тогдашней левой молодёжи можем видеть зарождение и развитие процессов, что проявили себя в полную силу уже в XXI веке, когда эта молодёжь победила в своей борьбе и стала определять европейскую политику. Так, сочувствие к обездоленным и лишённым трудовых прав и социальной защиты арабам уже тогда, в сознании студентов, начинало перерастать в неприязнь к самим себе. Мы – дети буржуазии, угнетатели, пользующиеся плодами чужого труда, папенькины сынки, готовящиеся к сытой буржуазной жизни, в то время как несчастные арабы трудятся в поте лица. Значит, справедливость требует, чтобы мы отказывались от своей идентичности, от чувства превосходства и от привилегий в пользу иммигрантов. Нам вообще должно быть стыдно перед ними за то, кто мы и какие мы. А уж за колониализм и войны мы вообще должны чувствовать неоплатную вину. Так постепенно французский рабочий переставал быть центром интереса леваков, ведь благодаря укреплению социальных и трудовых прав он всё больше богател и всё меньше хотел устраивать революцию, и тем самым очень разочаровывал ненавистников подобных «мелкобуржуазных устремлений». Другое дело араб – дважды притесняемый – как рабочий и как национальное меньшинство. Давайте любить его! И они любят. Некоторые даже ложатся к ним в постель.

Кто дальше? Ну, конечно, женщины. И здесь уже не обойтись без Фрейда, удивительным образом сопряжённого с марксизмом усилиями философов Франкфуртской школы, прежде всего – Герберта Маркузе. Это оказалось возможным потому, что обе доктрины, по сути, редукционистские: они сводят всё многообразие явлений жизни к простым первоосновам, якобы лежащим в базисе социальных отношений. Для марксизма первоосновной было материальное производство, и потому два основных социальных класса – буржуазия и пролетариат – формировались в зависимости от собственности на средства производства. А для фрейдизма первооснова – сексуальность, либидо. То, какую роль человек занимал в системе материального производства и сексуальных отношений, и формировало его мировоззрение. Но главное, и там, и там была эксплуатация одних другими: в экономике капиталист подавлял пролетария, а в сексе мужчина подавлял женщину. Значит, при совмещении марксизма и фрейдизма с добавлением щепотки структурализма выходило, что бороться следует не только за права рабочего, но и за права женщины, и за права национальных меньшинств, и вообще всех угнетённых. А центром репрессивных отношений угнетения становился белый буржуазный мужчина. Вот так, немного упрощая и схематизируя сложную работу левацки настроенных умов, и появился главный враг прогрессивного человечества последнего полувека. С ним подросшим героям Робера Мерля и предстояло бороться во взрослой жизни.

Как хорошее философское произведение, роман «За стеклом» вскрывает фундаментальные структуры реальности, претендующие на универсальность. Главной такой структурой здесь выступает насилие символического центра, обладающего в нынешней системе определёнными привилегиями, против всего подчинённо-периферийного. Скажем, в семьях центром выступает не только отцовская, но родительская власть в целом. Поэтому навязчивой идеей для многих подростков становится высвобождение из-под управляющего воздействия родителей и начало самостоятельности в мировоззрении и принятии решений. Примат «мелкобуржуазной» морали оборачивается подавлением сексуальности, и это структура реальности, бытующая в нравственной сфере общества, накладывается на структуру семейного подавления родителями детей. Результат: на практике высвобождение из-под родительского контроля часто происходит в форме высвобождения сексуальности и сознательного нарушения табу на половые отношения до брака. Особенно часто в книге это происходит у девочек, но не только у них. Подчас становится буквально навязчивой идеей: некоторые персонажи ходят и думают, как бы лишиться девственности поскорее, без этого не чувствуя себя инициированными в левацко-бунтарскую молодёжную среду.

Ситуация подогревается физиологическими особенностями людей в этом возрасте, да ещё и фрейдизмом, буквально разлитым в воздухе. Он звучит даже с профессорских кафедр. Например, один специалист по английской филологии в таком ключе трактует «Гамлета»: у принца датского, конечно же, комплекс Эдипа, из-за чего он не слишком-то любил отца, и Полония теперь ненавидит только из-за его близости к матери. Но и марксизм тоже бродит призраком по нантерским коридорам – социалистические настроения и симпатии преподавательской массе отнюдь не чужды. Один из студентов даже подозревает, что молодые преподаватели, не занимающие пока высоких должностей и терпящие подавление (опять оно!) от более маститых и административно успешных коллег, совсем не прочь использовать студенческие протесты для давления на руководство вуза с целью изменения некоторых порядков.

А тут ещё рядом с корпусом университета идёт вечная стройка, на которой трудятся рабочие из Алжира. На улице вечный дождь, холодно, а они ковыряются в грязи целыми днями и могут только завистливо смотреть на стеклянные стены учебных корпусов, за которыми снуют детки успешных французских буржуа, усыпанных привилегиями только по праву рождения (отсюда, кстати, название романа). Но у молодёжи обострено чувство справедливости, и герои романа, конечно же, сопереживают алжирцам, которые выведены в книге исключительно страдающими от тяжёлого труда и бесправия, но при этом честными и по-детски порядочными трудягами. Иммигранты для французских подростков – как вечный укор и напоминание о несовершенстве мира, что тоже подогревает желание сломать существующий порядок вещей.

Вот так постепенно левые воззрения сматывались в один клубок: к заботам о положении рабочих примешивались заботы о женщинах и мигрантах, а к пронизывающим общество структурам экономической эксплуатации добавлялась в качестве символа зла и сексуальная эксплуатация. Затем студенты, бунтовавшие в конце 60-х, взрослели и брали на себя правление Европой. А их воззрения оформились в респектабельную леволиберальную идеологию, практически доминирующую в наше время и активно борющуюся с альтернативными воззрениями, дабы сохранить своё привилегированное положение. Разве не так бывает со всеми победившими идеологиями?

Но Мерль, кажется, не слишком верит в то, что эта идеология победит. Нет, сам писатель тоже состоял в Коммунистической партии, и марксизм был ему не чужд, хотя с точки зрения «группаков» он и должен был считаться ревизионистом. Но всё-таки вот эта – студенческая – форма протеста не описывается в романе как какое-то правое и вдохновляющее дело. Взять, к примеру, описываемые события – захват студентами административного корпуса 22 июня 1968 года. Объект для захвата, вроде бы, подходящий: возвышающееся над остальными корпусами Нантерского университета здание администрации постоянно называлось «фаллическим символом репрессивной власти», и в этом определении видны все философии и идеологии, ставшие мировоззрением студенческих бунтов. Но что толку в захвате этого здания? Постояли на первом этаже, посидели в зале учёного совета, приняли резолюцию и разошлись. Система на этот раз устояла, как устояла она и после массовых волнений в мае того же года. Они оказались не революцией, а её профанацией – может, именно это ортодоксального коммуниста Мерля смущало в них более всего? Да, в итоге левые идеи на Западе побеждают – мы это видим своими глазами. Но получается в итоге совсем не то, что хотели видеть коммунисты, а всего лишь бунт меньшинств против своего периферийного положения, обернувшийся попытками загнать на периферию тех, кто раньше был в центре. Экономическая революция оказалась заменена своим суррогатом – культурной революцией, а пролетариат как ведущий класс уступил «прогрессивную» роль феминисткам, ЛГБТ-активистам и выходцам из стран третьего мира. Вот для этой – культурной – революции студенческие волнения 1968 года оказались важны. Но Робер Мерль, описывая её молодых провозвестников, имел полное право не испытывать воодушевления.

Потом я начал думать, что всё, наверное, не так просто. Заодно вспомнил своё студенчество. И, увы, понял, что во многом эта картонность - правдива. Что у нас там было-то, кроме нахватанных откуда ни попадя идеек и тотальной неуклюжести в обращении с этими идейками (и, кстати, в общении со всем миром)? Ну, что-то было, наверное, но не очень много. Так что по поводу персонажей-болванчиков я встал на сторону автора. Преподаватели, кстати, тут такие же картонные - либо самодуры, либо балаболы. Увы, и это правдиво. Какое-то оживление вносят только ассистент Дельмон (персонаж, выполняющий функции катализатора, но выписанный, тем не менее, чуть более тщательно и любовно, чем все прочие) и рабочий Аделаиз (не вполне образованный эмигрант, красавец, благородный дикарь с Настоящими Чувствами, живущий Настоящей Жизнью, - тоже вполне картонная фигура, но исполненная в другой гамме).

И вот все эти картонные чувачки... ничего почти не делают. Болтают, по большей части. И, по большей части, болтают очень скучно. Так проходит целый день. Конец. Вот ощущения важности происходящего книге и не хватает. Героям будто бы наплевать, получится у них что-то или не получится, - а раз им плевать, то мне-то тем более. Герои настоящих студенческих бунтов 1968 года говорили в какой-то документалке, что от их действий действительно будто бы зависело будущее мира - так им казалось. Азарт какой-то был, тревога, радость - куча было всего, чем в книжке не пахнет. Уже в который раз: увы.

(также осталось дурацкое впечатление "стремительного домкрата", иначе говоря, нагромождения словечек и понятий будто бы "из времени", которое пытаются выдать за стиль и дух конца 60-х, - а на самом деле эти словечки просто торчат из повествования и мешаются; вина это автора или переводчика - не могу судить, но книжка из-за этого становится совсем никакой)

Социологию же изучал анархист Давид, который представлялся мне непременно Луи Гаррелем: и внешность подходящая, да и «Мечтатели» Бертолуччи сыграли, видимо, свою второго плана, но все-таки роль. Не берясь за другие книги, на волне французского студенчества конца 60-ых – начала 70-ых, я посмотрела в понедельник и свеженький «Что-то в воздухе». Разочаровалась. Уже была подкуплена содержательностью Мерля, от которого не ускользнули ни хитросплетения движений человеческих душ, ни политические тонкости. На таком насыщенном фоне картинка фильма показалась слишком легкой, ничем особо не отягощенной, пустоватой, прозрачной. Я слишком мало понимаю в кино, чтобы писать о нем хорошие отзывы, так что наконец перейду к роману.

Содержание: студенческая жизнь в Нантере, пригороде Парижа, куда из трещащей по швам Сорбонны были перенесены филологический факультет и Институт политехнических и экономических наук. В оторванности от столицы, рядом с продолжающейся стройкой, в новых, тусклых корпусах, в некоторой замкнутости нантерские ребята еще более, кажется, охвачены политической борьбой. Они разделены на различные «левые» группы, то враждуя, то приходя к согласию. Они, сами преимущественно не из бедных, «барчуки», испытывают особый трепет по отношению к пролетариату и даже алжирским гастарбайтерам, мечтая в будущем применить свои знания не во вред, а на пользу эксплуатируемого класса, а то и вовсе уйти рабочими на завод. Они проводят собрания, выпускают листовки и – кульминация – готовятся захватить административную башню, требуя освобождения своих товарищей.

Особо хочется отметить прием повествования, который обозначается сразу же – в авторском предисловии: «Осуществляя свой замысел, я использовал – надеюсь, обновив его, - прием, «вышедший из моды» (далее станет понятно, почему я беру эти слова в кавычки), бытовавший в литературе тридцатых годов нашего века и именовавшийся тогда, если я не ошибаюсь, «симультанеизмом». Речь идет об изображении персонажей, чьи жизни протекают обособленно друг от друга и параллельно в одном и том же месте и в одно и то же время. Я использовал именно этот тип повествования, потому что в исповедях студентов тема одиночества и некоммуникабельности сразу же встала передо мной как главная тема студенческой жизни в Нантере». Да, Мерль ведь еще обратился за помощью к своим, реальным студентам, взял у них множество интервью. Отчасти потому, наверно, персонажи в романе – обладатели ярких характеров, живые и неоднозначные, вызывающие целый спектр эмоций, от симпатии до явного неприятия. Мне ближе всех была, пожалуй, коммунистка Дениз Фаржо.

Близка не по политическим даже взглядам, а эмоционально. Ведь в романе поднимается множество тем и помимо политики. Как взрослеть, вырываясь из-под гнета мещанских, буржуазных устоев? Как при этом, увлекаясь передовыми теориями, остаться верным себе, своему сердцу, не следуя слепо за политической модой? Провозглашенная «свободной» любовь нередко ставила парней и девушек в тупик: ощутив привязанность, как часто они боялись выразить чувства и прослыть собственниками, как грубо одергивали затаенную и вполне естественную ревность, рискуя просто-напросто потерять или не обрести любимых! А «Эдипов миф», когда противостоят друг другу символические сын-студент и отец-министр? А сложные отношения ребят с настоящими родителями? Вечные споры отцов и детей и целых поколений в конкретной исторической ситуации и даже в один единственный день.

Молодость, старость – какую все это играет роль, когда речь идет о знании? Я готов согласиться, что в плане сперматогенеза двадцатилетний мальчишка стоит намного выше, чем пятидесятилетний проф, но это же не критерий, Дениз. От профа требуется не семя, а знание.

Несмотря на такую разобщенность, студенческие волнения 1968 года в Нантере положили начало крупнейшей забастовки рабочих и служащих Франции, что привело в итоге к смене правительства.

Мерль написал документальный роман об этом. Но еще и том, что за всеми этими троцкистами/анархистами и проч. стоят всего лишь очень молодые, иногда запутавшиеся, еще только постигающие себя люди. Они декларируют свободные отношения, но при этом так же, как и презираемые ими «буржуа», страдают от одиночества, непонимания, ревности. Они выступают за независимость, но исправно получают чеки от своих «буржуазных» родителей. Студенты, которые преклоняются перед рабочими заводов и вообще людьми физического труда, сами не работают и даже не учатся: собрания, обсуждения, споры, листовки, акции…

Понравилось, что автор не занимает чьей-то одной позиции, не осуждает, но пытается разобраться и объективно рассказать о событиях. Да, студенты как представители прогрессивной части общества. Но они не всегда сами понимают, чего хотят. И не всегда они живут так, как то провозглашают. Да, профессора иногда консервативны, но есть то, что не устаревает.

Одной звездочки мне все-таки не хватило. Не убедил меня Мерль в плане манеры французских студентов изъясняться. Мерль был уже далеко не молодым человеком, когда написал «За стеклом». И вот меня не покидало это ощущение: взрослый, пожилой даже, преподаватель пытается говорить так, как говорили бы его студенты. Правда, к середине книги это воспринималось уже не так остро: то ли привыкла, то ли диалоги действительно стали более органичными.