Текст книги "Повести и рассказы для детей"

Глава IV
Семейный праздник

В последних числах декабря был день рождения Григория Матвеевича. День этот праздновался в семье Гурьевых с необыкновенною торжественностью. За неделю парадные комнаты начинали протапливаться и проветриваться, чехлы, покрывавшие шелковую мебель гостиных, снимались, мебель чистилась и выколачивалась, полы мылись и натирались воском, во всем доме шла суматоха непомерная. Маша и Федя привыкли, живя с матерью, часто видеть гостей. Но этих гостей принимали просто, без всяких приготовлений, стараясь занять их приятным разговором, а вовсе не поразить убранством комнат. В доме Григория Матвеевича, напротив, праздник рождества прошел незаметно – так все были заняты мыслью и заботою о предстоящем торжестве. Глафира Петровна целые дни то разъезжала за покупками, то бегала по всему дому, хлопая дверьми, браня прислугу за нерасторопность и отдавая тысячу приказаний; Григорий Матвеевич находил, что все делается не так, как следует, и сердился на все и на всех; Анна Михайловна ходила как потерянная из угла в угол, сильно суетилась, но, очевидно, без всякой пользы; детям то приказывали помогать прислуге в уборке комнат, то, напротив, загоняли их в детскую и бранили за то, что они мешаются не в свое дело. Вся эта возня до того надоела Маше, что она ушла вместе с Любочкой в свою комнату и целых два дня выходила оттуда только к обеду и к чаю. Она не заботилась даже о том, как одеться в торжественный день, и предоставила Глафире Петровне рыться в своих вещах и устроить ей туалет. Федя иначе отнесся к делу. Сначала он старался помочь Глафире Петровне в ее хлопотах, но, видя, что услуги его принимаются неохотно, стал делать свои собственные приготовления к празднику. Он слыхал, что дети часто говорят наизусть и пишут на бумаге поздравительные стихотворения родителям и старшим родственникам ко дню их рождения или именин, и ему казалось кстати поднести подобное приветствие Григорию Матвеевичу. Долго перебирал он все свои и Володины книги, стараясь найти в них что-нибудь подходящее к случаю, и наконец в одной старой книге отыскал стихотворение под заглавием: «Старшему родственнику и благодетелю». Федя вовсе не считал Григория Матвеевича своим благодетелем и не чувствовал к нему ни той «нежной благодарности», ни того «глубокого уважения», о которых говорилось в стихотворении; но ничего более подходящего к случаю он не мог найти и потому решил воспользоваться хоть этим. Он твердо выучил наизусть довольно длинные и бестолковые стихи, затем выпросил у Глафиры Петровны лист почтовой бумаги и старательно, как мог красивее, переписал их. Никто не подозревал затеи мальчика: Володя и Лева, интересуясь возней в парадных гостиных, почти все время проводили там. Маша сидела в своей комнате, а старшим было не до него. Он сильно волновался, не зная, понравится ли дяде его выдумка, но не хотел рассказывать о ней даже сестре; ему почему-то казалось, что Маша не одобрит ее.

Наконец настал торжественный день. Гости должны были начать съезжаться к завтраку, но уже с раннего утра все комнаты были приведены в порядок, а Анна Михайловна и Глафира Петровна шуршали толстыми шелковыми платьями. Детей тщательно причесали и разодели: Федя надел хорошенький костюм, сшитый для него матерью; Володе Глафира Петровна позаботилась приготовить новенькую куртку, для Левы вычистили и зачинили старое платье брата, девочек одели в белые кисейные платья с бантами на головах и у пояса, и бедная Любочка с утра дрожала при мысли о том, сколько чужих, незнакомых людей придется ей видеть в этот ужасный день. В девять часов утра детям приказали идти в кабинет поздравлять Григория Матвеевича. Федя незаметно сунул в карман свое поздравление и с сильно бьющимся сердцем пошел за двоюродными братьями. Григорий Матвеевич был ради праздника веселее обыкновенного. Он с улыбкой поблагодарил детей за их поздравления и почти ласково поцеловал их. Последним подошел Федя.

– Позвольте мне, дядя… – проговорил мальчик смущенным голосом, подал свою бумагу и, став в позу, начал несколько робким голосом произносить приветственное стихотворение.

Григорий Матвеевич сначала удивился, затем стал с видимым удовольствием слушать Федю. Это ободрило мальчика, и он произнес последние строчки твердо, ясно, даже с чувством.

– Молодец! – вскричал Григорий Матвеевич, когда он кончил. – Молодец! Кто это тебя выучил?

– Никто-с, дяденька, я сам-с.

– Неужели никто? И написал сам?.. Отлично! Не ожидал я этого от тебя!.. Осрамил вас, – обратился Григорий Матвеевич к своим сыновьям, – не подумали небось потешить отца? А?

Володя смущенно опустил голову.

– Лгун! – проговорил Лева, мрачно косясь на Федю.

– Что ты сказал? – переспросил у мальчика Григорий Матвеевич, мрачно нахмурив брови.

– Что он лгун, – нимало не робея повторил Лева. – Называет вас благодетелем, чтобы подлизаться! Ведь он знает, что вы ему не благодетель.

– Дерзкий мальчишка! Ты, пожалуй, сегодня и при гостях этак же скажешь!

– А что мне ваши гости!

– Экий негодяй! Даже в такой день не почтил отца… Глафира Петровна! Глаша!

Глафира Петровна была всегда готова явиться на зов брата.

– Возьми ты, ради бога, этого мальчишку, – обратился к ней Григорий Матвеевич, – запри его в какой-нибудь чулан на весь сегодняшний день, а то он осрамит нас при добрых людях.

Глафире Петровне поручение это было очень приятно; она тотчас же схватила за руку Леву и увлекла его за собой.

Когда мальчик исчез, лицо Григория Матвеевича снова прояснилось.

– Ну, племянник, за то, что ты уважил меня, – сказал он, ласково улыбаясь, Феде, – вот тебе от меня рубль серебром на гостинцы, – он протянул ему рублевую бумажку. – Я тебя заставлю сегодня при гостях сказать твои стихи, смотри не осрамись!

– Нет, дяденька, я постараюсь! – проговорил Федя, с радостью и смущением поглядывая на свое неожиданное богатство.

– Федя, зачем ты это сделал? – сказала брату Маша, когда дети вышли из кабинета и в ожидании гостей отправились в свою комнату. – Зачем ты выучил эти глупые стихи. Из-за них наказали Леву!

– Да разве я виноват, что Лева такой дерзкий, – отозвался недовольным голосом Федя. – Я не хотел сделать ему зла, право, не хотел, Маша, я думал только, как бы угодить дяденьке!

– Так ты хоть бы попросил за него прощенья, дядя доволен тобой и, может быть, для тебя простит его!

– Нет, он рассердится, я не стану просить, Маша, я боюсь!

Гости начали съезжаться в двенадцатом часу. В большой столовой внизу накрыта была роскошная закуска; детям приказано было сойти туда же и вести себя хорошенько. Во время закуски никто не обращал на них внимания, но после, когда гости разместились в гостиных и занялись разговорами, им нельзя было дольше оставаться незамеченными. Володя подошел к одному кружку охотников и с блистающими глазами прислушивался к рассказам о разных охотничьих подвигах. Любочка отвечала на ласки и расспросы дам, желавших поговорить с нею, молчанием или слезами и пользовалась всяким удобным случаем, чтобы спрятаться за кадки цветов или за двери; Маше в другое время было бы, пожалуй, приятно наблюдать за всею этою толпою незнакомых ей людей, она была девочка не дикая и любила общество, но в этот день ее мучила мысль о бедном Леве, запертом в темном чулане, и кроме того, ей было очень неприятно слышать, что Глафира Петровна говорила о ней гостям:

– Это бедная сиротка, братец взял ее к себе после смерти ее матери.

Ей тяжело было слышать, что она живет из милости у недоброго дяди, ее мучили сострадательные взгляды разных барынь; несколько раз ей хотелось расплакаться или убежать наверх в свою комнату, но она боялась, что Глафира Петровна поднимет шум и осрамит ее при всех; она всеми силами старалась сдерживаться и с нетерпением ожидала конца этого мучительного дня. Федя между тем наслаждался успехом своей выдумки приветствовать дядю стихами. Григорий Матвеевич заставил его несколько раз повторить эти стихи гостям, написанное им поздравление переходило из рук в руки, все хвалили его, все восхищались им.

– Ишь какой умный мальчик! – заметил один старый генерал, ласково трепля его по щеке. – Надо вам его скорей в гимназию отдать, Григорий Матвеевич, а то дома обленится, пожалуй: что за ученье дома!

– Как же-с, непременно надо отдать… Вот осенью своего сына отдам, так и его уж вместе.

– Добрый вы человек, Григорий Матвеевич!

– Да ведь нельзя-с, не чужие они мне, дети родного брата.

И Григорий Матвеевич, чтобы показать свою доброту перед гостями, беспрестанно подзывал к себе Федю и ласково заговаривал с ним, а Федя, приписывая это внимание своим собственным заслугам, немало радовался и гордился ими.

К обеду приехало еще больше гостей. Детям позволено было остаться в столовой и даже обедать за общим столом. Большие, занятые едой и шумными разговорами, не обращали на них внимания, и Маше удалось спрятать под салфетку и затем осторожно опустить в карман два пирожка и кусок жаркого. Как только кончился обед, продолжавшийся более часу, и девочка заметила, что Глафира Петровна ушла разливать кофе, она тотчас юркнула вон из комнаты и побежала отыскивать Леву. Чуланов в доме было немало, и Маша не сразу нашла тот, в котором был заперт бедный мальчик. Левина тюрьма оказалась холодною, пустой кладовкой на черной лестнице с маленьким отверстием под потолком, заменявшим окно.

– Лева, голубчик, – сказала Маша, подойдя к чулану, – хочешь есть, я тебе принесла пирожков и жаркого.

– Лучше бы ты мне принесла чем-нибудь покрыться, а то я прозяб как собака, – угрюмо отвечал Лева.

– Я сейчас принесу, а пока бери вот это.

С помощью веревки и большой палки Маша просунула в окошечко чулана принесенную ею провизию, затем сбегала в свою комнату, притащила оттуда свое теплое одеяло и большой байковый платок и препроводила их также узнику.

– Ну, что, лучше ли тебе теперь будет? – спросила она чрез несколько секунд, напрасно подождав от мальчика выражения благодарности или хоть удовольствия.

– Конечно, лучше! – отозвался Лева. – Хоть заснуть можно. И пирожки недурны, жаль только, что мало ты притащила, есть все хочется.

– Я больше не могла, Лева.

– Ну, ладно.

Лева не сказал больше ни слова, и Маша, простояв еще несколько минут у дверей чулана и чувствуя, как холод проникал ее сквозь легкое платьице, вернулась в гостиную.

Этот день не остался без последствий ни для брата, ни для сестры. Григорий Матвеевич не забыл удовольствия, доставленного ему Федей, и стал сильно благоволить к нему.

– Это мальчик умный и, главное, благодарный, – заметил он Глафире Петровне, – его надо приласкать, он это будет чувствовать.

Глафира Петровна сначала несколько дулась на Федю за то, что он своим поздравлением затмил ее любимца, но, слыша похвалы ему от «братца», не осмелилась выказывать своего неудовольствия. Федя был по-прежнему почтителен к ней и услужлив к Володе, так что в скором времени окончательно примирил ее с собой.

– Вот, Маша, – говорил мальчик сестре, через несколько дней после празднества, – ты говорила мне, зачем я учил стихи дяденьке, а видишь, как хорошо вышло: меня все похвалили, теперь и дядя, и тетя Глаша любят меня; тебя бранят, ты целый век будешь сидеть в темной комнатке с Любочкой, а я хожу в гости вместе с Володей и осенью поступлю с ним вместе в гимназию!

Маша не нашлась, что ответить на эти слова брата. Она смутно чувствовала, что не может и не хочет подражать ему даже для того, чтобы улучшить свою жизнь, которая действительно была очень неприятна, но не могла решить, кто поступает лучше, – она или брат. Для нее также день рождения Григория Матвеевича не остался без последствий. На следующее утро за чаем Лева шепнул ей:

– Пойдем со мной на чердак, я тебе там покажу одну вещь.

Маше очень интересно было посмотреть, что это за вещь лежит на чердаке, но ее особенно удивило приглашение Левы, который до тех пор почти никогда ничего не говорил с ней. Как только можно было незаметно улизнуть из комнаты, она тотчас же бросилась к двери на чердак и не без некоторого волнения поднялась по крутой скрипучей лестнице.

Чердак представлял очень большое полутемное пространство, заваленное разным хламом, покрытое сором и паутиной. При входе туда стоял Лева; он взял Машу за руку и привел ее в угол, где на куче грязных тряпок лежало четверо маленьких недавно родившихся котят. Маше зверьки эти необыкновенно понравились, она села подле них, взяла их к себе на колени, гладила и целовала их.

– Благодарю тебя. Лева, что ты показал мне их, – обратилась она к брату. – Я теперь буду всякий день приходить любоваться ими.

– А старая ведьма возьмет да и запрет тебя в чулан, как меня вчера! – отозвался Лева.

Маша поняла, кого он называет «ведьмой», и лицо ее омрачилось.

– Она очень злая, – проговорила девочка печально. – Если бы на свете были волшебницы, они, наверно, превратили бы ее в дикого зверя и выгнали бы в лес.

– Ну, я теперь пойду вниз, – довольно грубым голосом проговорил он, – нечего тут больше делать!

Маша последовала за ним по крутой лестнице и на прощание еще раз поблагодарила его.

С этих пор Лева уже не чуждался ее, как прежде. Он часто зазывал ее с собой на чердак, а иногда даже сам заходил в ее комнату, разговаривал с ней или еще охотнее слушал ее разговоры и рассказы. Леве хотелось разговаривать с одной только Машей, и он сердился на Любочку, которая постоянно сидела в комнате; раз даже он так грубо оттолкнул бедную девочку, что та упала и пребольно ушиблась. Это возмутило Машу. Она подбежала к малютке, нежно обняла ее и затем, обращаясь к Леве со сверкающими от гнева глазами, вскричала:

– Злой мальчик! Когда ты вырастешь большой, ты будешь точно такой, как твой отец, так же будешь всех мучить!

– Вовсе я не злой! – смущенно отвечал Лева. – Я никогда не трогаю тех, кто мне не мешает, а она мне мешает; я хочу говорить с тобой, а она суется!

– Да где же ей быть, если ты выгонишь ее отсюда, – сказала Маша более мягким голосом. – Там ее беспрестанно бранят и пугают, смотри, какая она тихая и робкая, совсем не похожа на других детей! Мы с тобой сильнее и умнее ее, будем вместе защищать ее от других – хочешь?

Лева ничего не отвечал, но с этих пор он перестал грубо обращаться с Любой и даже несколько раз приносил ей разные щепочки и коробочки, служившие игрушками малютке.

Глава V
Богатый родственник

С тех пор как Маша и Федя жили в доме дяди, прошло полтора года. За это время почти ничего не изменилось в жизни семейства Григория Матвеевича. Мечта Феди поступить с осени в гимназию не осуществилась: Володе не хотелось учиться, и вследствие этого Глафира Петровна убедила брата, что не стоит тратиться на плату за мальчиков в учебное заведение, когда они могут отлично учиться дома у своего дешевенького учителя. Федя несколько раз пытался заговаривать с дядей о гимназии, но Григорий Матвеевич сухо отвечал ему, что сам знает, куда и когда отдать его, так что мальчик, больше всего боявшийся рассердить старших, не смел больше заводить неприятный дяде разговор.

С одной только Машей, и то тайком, втихомолку говорил он о своем горе.

– Должно быть, дядя хочет, чтобы мы на всю жизнь остались неучами, – жаловался он сестре. – Вон у нашего соседа два сына, оба учатся в гимназии, один сделается адвокатом и будет наживать столько же денег, сколько его отец, а другой хочет быть доктором и ездить в своей карете, на своих лошадях, как Франц Осипович. Счастливые они! А что я буду делать, как вырасту? Все говорят, что без образования трудно зарабатывать деньги. Вот и придется всю жизнь жить в бедности! Хотелось бы тебе. Маша, уехать в Петербург и там учиться?

– Да, мне хотелось бы учиться, только не знаю, я думаю, я не уехала бы отсюда…

– Не уехала бы? Разве тебе здесь так хорошо?

– Какое хорошо! Ты сам видишь, каково мне! Только я думаю, что тете Анне, и Леве, и Любе будет без меня еще хуже, чем теперь.

– И ты бы согласилась остаться здесь для них?

– Я думаю, что согласилась бы.

Федя посмотрел на сестру, как на сумасшедшую, и не нашелся, что ответить ей.

А между тем Маша была права, говоря, что без нее жизнь и Анны Михайловны, и Левы, и Любы была бы тяжелее, чем при ней. Искреннее желание девочки облегчить участь окружающих не осталось бесплодным. Мы уже видели, какое влияние она оказывала на Леву. Влияния этого было, конечно, недостаточно, чтобы упрямого, озлобленного мальчика превратить в кроткого, любящего ребенка; Лева по-прежнему не умел прощать обид, по-прежнему ненавидел всех, кто поступал с ним несправедливо, но, благодаря Маше, он научился относиться с добротою и снисходительностью к слабым и беспомощным. Слезы и кроткие увещания матери уже не раздражали его, как прежде, он иногда даже с удовольствием сидел рядом с Машей в ее комнате, прислушивался к ее рассказам и вслух мечтал о том, как он вырастет большой и устроит ей спокойную, приятную жизнь.

Можно себе представить, как радовали эти мечты Анну Михайловну! Бедная женщина вовсе не верила в осуществление их, но ее утешала мысль, что ее любимец, ее дорогой Левушка любит ее, хочет заботиться о ней. Она чувствовала, что за эту любовь обязана Маше, сумевшей смягчить сердце мальчика; и как благодарна была она своей милой племяннице! Присутствие Маши было и в другом отношении полезно для Анны Михайловны. Григорий Матвеевич, в сущности, любил жену, но по грубости натуры не понимал, как нужно обращаться с таким слабым, болезненным созданием, как она. Он очень часто и сам оскорблял и другим позволял оскорблять ее, вовсе не подозревая того впечатления, какое производили на нее эти оскорбления, и часто лишал ее необходимого, потому что не догадывался о ее нуждах. Анна Михайловна по своей кротости и деликатности страдала молча, никогда не упрекая мужа, никогда не жалуясь ему ни на что. Теперь Маша явилась ее заступницей. Девочка часто терпеливо переносила гонения Глафиры Петровны, направленные против нее самой, но не могла равнодушно видеть несправедливости относительно тетки. Она беспрестанно поднимала с домашними борьбу в защиту прав Анны Михайловны и, когда шум этой борьбы доходил до Григория Матвеевича, смело, горячо объясняла ему, в чем дело, и просила его помощи. Григорий Матвеевич хмурился, приказывал девочке молчать, высылал ее вон из комнаты, но не оставлял ее слов без внимания. Он строже прежнего взыскивал с прислуги за неисполнение приказаний жены, чаще говорил Глафире Петровне:

– Сделай, как хочет Анна, – и сам нередко воздерживался от слишком грубых выходок в присутствии Анны Михайловны и Маши. Помощником Маши в защите тетки являлся иногда Володя. Мы говорили и раньше, что это был мальчик вовсе не злой, но избалованный и легкомысленный. Обращаясь дерзко с матерью, он никогда не думал, насколько это огорчает ее; Маша первая объяснила ему, как дурно его поведение. Володя с первых дней невзлюбил своей двоюродной сестры, ни в чем не уступавшей ему, но когда Маша с пылавшими гневом щеками упрекала его в жестокости и несправедливости или со слезами на глазах умоляла его пощадить больную мать, он невольно одумывался, начинал следить за своими словами и поступками и становился добрее.

Любочка была совершенно предоставлена заботам Маши. Здоровье бедной девочки слегка поправилось, но она все-таки оставалась слабым, хилым, нервным ребенком. До приезда Маши она росла каким-то запуганным маленьким зверьком, вечно пряталась в самые темные уголки, вечно дрожала и плакала. Теперь в ее распоряжении была целая, хотя маленькая и дрянная, комната, где она могла свободно делать, что хотела, братья не обижали ее, а Глафира Петровна не видела ее почти целые дни и потому не могла часто бранить. Все это хорошо подействовало на малютку: она стала менее прежнего пуглива и плаксива, на щеках ее иногда появлялся легкий румянец, и Анна Михайловна с удовольствием замечала, что она иногда болтает и смеется, как другие дети ее лет.

Итак, Маша была права, говоря, что ее присутствие в доме необходимо. Но каково жилось ей самой в это время? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит только взглянуть на нее. Из пухленького, розовенького ребенка, каким она была, выезжая из Петербурга, она превратилась в худощавую девочку с бледным лицом, побелевшими губами, с выражением постоянной тревоги в больших, темных глазах. Глафира Петровна ненавидела ее и выказывала эту ненависть на каждом шагу. Не проходило дня, чтобы Маша не выносила от нее самую грубую, оскорбительную брань; то она задавала девочке какую-нибудь трудную работу и требовала от нее самого тщательного исполнения этой работы, то уверяла всех и каждого, что она не способна ни к какому делу, и не позволяла ей ни до чего дотронуться. Даже пищей старалась она постоянно обделить ее, и Маше нередко приходилось утолять голод куском черствого хлеба, который из сострадания давала ей кухарка. Об одежде и говорить нечего. Девочка донашивала старые платья, сшитые ей матерью, и с трудом выпросила себе пару толстых башмаков, когда ее ботинки и галоши разорвались до того, что их нельзя было надеть на ноги. Часто Маша обливалась горькими слезами, лежа на своей жесткой, грязной постельке и вспоминая свою прежнюю жизнь с матерью, но когда Анна Михайловна обнимала ее и называла своим ангелом-утешителем, когда Любочка ласкалась к ней, когда Лева мечтал вместе с ней о том, каким он будет хорошим человеком, – она забывала свои собственные печали и ей казалось, что она не может уехать из этого дома.

В один майский день Григорий Матвеевич вошел с озабоченным видом и распечатанным письмом в руках в столовую, где все семейство ожидало его к обеду.

– Надобно приготовить три комнаты внизу, – обратился он к жене и к Глафире Петровне, – к нам едет из Сибири дяденька.

– Неужели дяденька Геннадий Васильевич? – с каким-то благоговением спросила Глафира Петровна.

– Да, вот что он пишет: «Довольно я потрудился на своем веку, пора отдохнуть: покончил все дела и теперь еду доживать свой век в Питер. По дороге заверну к тебе, племянничек, заглянуть на твое житье-бытье».

– Ну, что же, братец, – заметила Глафира Петровна, с умилением слушая этот отрывок письма, – такого гостя, как дядюшка, большое счастье принять в своем доме. Он человек почтенный, да и достатком его господь наделил.

– Еще бы, нам с тобой такого достатка и во сне не видать! Надобно чтобы все в доме было в порядке, пусть старик подольше поживет у нас. Кроме нас, у него ведь и родни нет!

Ожидание дорогого гостя произвело в доме еще большую суматоху, чем приготовления к празднованию дня рождения Григория Матвеевича. Для Геннадия Васильевича приготовили в первом этаже дома три комнаты, куда снесли самую удобную мебель со всего дома. Для услуг ему нанят был ловкий и расторопный лакей; в помощь кухарке, приготовлявшей незатейливые обеды Гурьевых, приглашен был повар, славившийся в городе своим искусством. Весь дом приведен был в порядок, прислуге приказано было строго-настрого служить как можно усерднее гостю.

– Уж ты, пожалуйста, Анюта, – упрашивал Григорий Матвеевич жену, – будь как можно любезнее с дядюшкой, брось свои кислые рожи, пока он здесь, смотри веселей да и детям закажи быть поласковее к нему.

Впрочем, к детям Григорий Матвеевич и сам обратился по этому случаю с краткою, но сильною речью:

– Слушайте, ребята! – сказал он им вечером накануне того дня, когда ожидали приезда гостя. – Завтра приедет дедушка, смотрите, целуйте у него ручку и будьте как можно почтительнее к нему. Если кто-нибудь осмелится сказать ему неприятное слово, я того засеку до полусмерти. Наперед предупреждаю!

Эта речь и волнение старших не могли не подействовать на детей. Володя с любопытством ожидал гостя, для которого делалось так много приготовлений; Маша с грустью думала об этом незнакомом родственнике, перед которым ей придется унижаться, чтобы избегнуть больших неприятностей; Любочка дрожала при одном имени деда и упрашивала мать запрятать ее куда-нибудь на все время, пока он будет в доме. Лева со злобой глядел на суету домашних и, только уступая слезным просьбам матери и Маши, обещал вести себя прилично; один Федя с удовольствием мечтал о дедушке.

– Он, должно быть, очень богат, – рассуждал мальчик, – гораздо богаче Григория Матвеевича, – я постараюсь угодить ему, может быть, он сделает что-нибудь для меня, устроит меня куда-нибудь.

Наконец настала торжественная минута: к крыльцу дома Гурьева подъехала дорожная карета, нагруженная подушками чемоданами, а из нее, ворча и тяжело опираясь на руки лакеев, вылез и сам Геннадий Васильевич. Григорий Матвеевич, Анна Михайловна и Глафира Петровна встретили его на лестнице и почтительно поцеловали его руку. Все дети сделали то же и тотчас же получили приказание удалиться, чтобы не беспокоить дедушку. Впрочем, Федя успел украдкой оглядеть лицо и всю фигуру родственника, от которого ожидал себе милостей. Это был невысокого роста, толстый старик, с красным одутловатым лицом, толстыми отвислыми губами, седой, плешивой головой и седыми же бровями, нависшими над маленькими серыми глазами. Вся внешность старика была такого рода, что внушала мало надежды на доброту, и Федя с грустным вздохом заметил это.

Действительно, угождать Геннадию Васильевичу и услуживать ему оказалось гораздо труднее, чем воображал Григорий Матвеевич. Геннадий Васильевич был богач, наживший миллионы не столько трудом, сколько предприимчивостью, и воображавший, что все должны преклоняться перед этими миллионами. Он не жалел денег на свои прихоти, не прочь был даже щедро наделить человека, умевшего угодить ему, но был так капризен и взыскателен со всеми окружающими, что даже Глафира Петровна, умевшая и любившая подслуживаться, говорила через два дня по приезде его:

– Почтенный человек дядюшка, нечего сказать, а уж только строг, беда, как строг, не придумаешь, как и приступиться к нему!

Анна Михайловна, почему-то понравившаяся капризному старику, должна была безотлучно оставаться при нем и утомилась до того, что через три дня с ней сделалась нервная лихорадка, которую она принуждена была тщательно скрывать.

К счастью для детей, на них дедушка совсем не обращал внимания, так что они могли спокойно сидеть в своих комнатах. Раз только Геннадий Васильевич позвал к себе Машу и Федю и начал расспрашивать их об их родителях.

Рассказывая последние дни жизни своей дорогой матери, Маша не могла удержаться от слез и громко разрыдалась. Это, видимо, тронуло старика. Он потрепал девочку по щеке и сказал ласковым голосом:

– Ну, полно, не плачь, не совсем вы сироты, коли у вас есть родные. Живете вы у доброго дяди, да и я вас не оставлю.

Федя воспользовался этим милостивым расположением дедушки. Из всех детей он один не только не избегал старика, а, напротив, старался почаще попадаться ему на глаза, исполнял его поручения, оказывал ему маленькие услуги.

– Славный мальчик, ловкий и к старшим почтительный! – несколько раз замечал Геннадий Васильевич, ласково глядя на него.

Старик прожил в доме племянника ровно неделю. Накануне отъезда он сделал хозяину и всему его семейству по небольшому подарку, а Машу и Федю позвал к себе в комнату.

– Вот что, детки, – сказал он им, – для вас я не припас подарков. Думается мне, что хотя дядя и тетка добры к вам, а все же они не отец с матерью, вам тяжело просить у них всякой безделицы. Я дам вам каждому по пятьдесят рублей. Деньги это большие, их пролакомить нельзя, а вы спрячьте их, да и тратьте понемножку на самые нужные вещи. На, вот тебе, Машенька!

– Благодарю вас, дедушка! – с искренностью сказала Маша и, поцеловав руку старика, поспешно вышла из его комнаты.

Федя не притрагивался к деньгам, которые подавал ему дедушка. Он стоял, опустив голову, сконфуженный и взволнованный.

– Чего же ты? Это тебе! – обратился к нему Геннадий Васильевич.

– Дедушка! – проговорил мальчик робким голосом. – Простите меня… я не смею, вы так добры… я хотел просить вас об одной милости… дедушка… мне денег не нужно.

– А что же тебе нужно? – несколько нетерпеливо спросил Геннадий Васильевич. – Говори прямо, терпеть не могу, когда тянут слово за слово!

– Дедушка, окажите мне милость, отдайте меня в гимназию или в какое-нибудь заведение; мне уже двенадцатый год, а я здесь почти ничему не учусь; что же со мной будет, когда я вырасту!

– Ишь какой прыткий! – заметил Геннадий Васильевич, с удивлением глядя на мальчика. – Да ведь ты же учишься вместе с дяденькиными детьми?

– Учусь, да очень мало. Они богаты, им, может быть, и довольно, а я ведь бедный.

– Да, при бедности да необразование – это плохо, – задумчиво произнес старик. – Да как же мне тебя в гимназию-то отдать? – спросил он через несколько секунд молчания. – В Петербург, что ли, с собою взять?

– Дедушка, голубчик, возьмите! – вскричал Федя, бросаясь целовать руки старика. – Я вас буду так почитать, так вам угождать!

Старик задумался.

– Возня ведь большая с вами-то, ребятами, – произнес он как бы про себя.

– Со мной не будет возни, – уверял Федя, – я не шалю, как другие дети, спросите у дяденьки!

– Да, ты мальчик хороший, я и сам заметил; ну, что ж, пожалуй, поедем, и мне веселее будет жить не одному на старости лет; только смотри у меня, я добр-то добр, зато уж и строг, коли что дурное замечу, спуску не дам.

– Уж не беспокойтесь, дедушка, я постараюсь угодить вам.

Федя еще несколько раз поцеловал руку старика в знак благодарности и вышел от него, вполне довольный успехом своего плана.

Пока Федя таким неожиданным образом устроил перемену в свой судьбе, Маша с сияющим радостью лицом показывала Анне Михайловне полученный подарок.

– Целых пятьдесят рублей, тетя! – говорила она. – Знаете, что мы на них сделаем? Мы отправим Любочку в деревню на все лето. За пятьдесят рублей доктор возьмет ее, помните, он говорил? Дядя позволит, ведь это будет отлично, не правда ли?

– Да ведь это же твои деньги, моя милая, с какой же стати ты их истратишь на Любочку?

– Э, тетя, не все ли равно! Ведь доктор говорил, что Любочке непременно надо пожить в деревне, чтобы поправиться. Подумайте, как будет хорошо, когда она вернется к нам осенью розовенькая и веселенькая!

– Хорошо-то оно хорошо, да ведь тебе самой нужны деньги, голубчик; смотри, у тебя башмаки рвутся, платья нет порядочного, лучше ты себе что-нибудь купи!

– Нет, тетя, нисколько не лучше! Какое же платье может быть лучше Любочкиного здоровья! Пожалуйста, милая тетя, сделайте мне удовольствие, возьмите у меня эти деньги. Я как обрадовалась, когда дедушка подарил мне их! Мне сейчас пришла в голову Любочка!

– Григорий Матвеевич не позволит взять у тебя подарок дедушки, – проговорила Анна Михайловна голосом, в котором слышалось колебание: искушение возвратить здоровье дочери было слишком сильно для нее.