Текст книги "Повести и рассказы для детей"

– Господи! Леля, – часто говорила Оля:-какие у тебя способности! Что бы из тебя вышло, если бы ты родилась мальчиком, или если бы тебя учили, как учат мальчиков.

Леля вздыхала и задумывалась.

Глава VI

«Ну, слава Богу, кончила!», со вздохом облегчения проговорила Оля, откладывая в сторону целую кучу детских чулочек, которые она только что перештопала. Теперь она уже не бросала свою работу под стулья и столы, не дулась и не ворчала, принимаясь за шитье или вязанье; она стала старше, умнее; она понимала, что мать не может одна трудиться для такой большой семьи, и безропотно брала на себя часть домашних работ. Правда, работы эти по-прежнему казались ей скучными и неприятными; она от души радовалась, когда могла избавиться от них и взяться за другие занятия, которые все более и более привлекали ее. На этот раз, покончив штопанье, она плотнее притворила дверь в спальню, где шумели младшие дети, и поспешно схватила книгу, карандаш и тетрадь. К завтрему Мите заданы геометрические задачи, вечером придет Анюта, и ей не удастся решить их, – надобно сделать это теперь же, поскорей. Она усердно принялась за работу. Первые две задачи были легки, и она быстро справилась с ними; но зато третья оказалась очень сложною. Напрасно Оля несколько раз внимательно перечитывала ее, напрасно проглядывала она учебник геометрии, надеясь найти в нем указание, как приняться за дело, напрасно перепробовала она несколько способов решения – дело не ладилось, вопрос все оставался запутанным и неясным. Девочке было досадно, но в то же время самая трудность работы усиливала для нее интерес. Она так погрузилась в соображения и выкладки, что ни на что не обращала, внимания. Вдруг над самым ее ухом раздался голос матери:

– А я, знаешь, Олечка, – говорила Марья Осиповна, опускаясь на стул подле дочери: сейчас иду я домой, а около самых наших ворот встречаю Анну Степановну Дудкину (Оле пришлось отложить карандаш и слушать мать); она мне говорит, – продолжала Марья Осиповна:-что вы, говорит, дров купили? Я говорю: нет, вот собираюсь, да дороги очень и плохи. А она говорит: знаете, к Матрене Ивановне Кузьминой мужик из деревни возит по 2 р. сажень, хорошие дрова, сухие, – она и мне у того мужика заказала 3 сажени, славные дрова; попросите ее, – может она и для вас это устроит. Надо, Олечка, и вправду сходить к Матрене Ивановне: ведь эдакая благодать-по 2 р. А я намедни 3 заплатила, да за дрянь какую… Устала я – страсть как: ведь шутка – туда да назад верст шесть прошла, а надо скорей сходить… Сходи-ка ты да попроси Матрену Ивановну.

– Хорошо, маменька, я схожу; только ведь это не очень спешно, можно часок подождать: я занимаюсь, мне надо кончить.

– Чем же это ты занимаешься? Книжками-то своими? Ах, Олечка, какая в тебе все еще дурь сидит! Тут дело важное, хозяйственное: ведь, сама подумай, холода начинаются, а нам – как хорошо подешевле дров закупить, а ты говоришь – неспешно… Ну, как мы этакий случай упустим! Уж если ты не хочешь, я сама пойду… Как-нибудь дотащусь…

Оля видела, что мать бледна и утомлена; она понимала, что закупка хороших дров по дешевой цене – действительно дело важное в их бедном хозяйстве, и, со вздохом отложив в сторону геометрию, пошла к Матрене Ивановне. Идти пришлось довольно далеко, по нескольким кривым улицам и узким переулкам. Тонкая ватная шубка плохо защищала девочку от резкого ветра; ноги ее вязли в снегу, лежавшем сугробами среди улицы; руки ее, не знавшие перчаток, посинели от холода, но она не обращала на это внимания: в голове ее неотступно вертелась задача из геометрии, ее преследовал вопрос-как найти не дававшееся ей решение? Поглощенная этою мыслью, она дважды прошла мимо дома Матрены Ивановны, прежде чем опомнилась и вошла в калитку. С трудом удалось ей вспомнить, зачем она собственно послана, с трудом оторвала она свои мысли от занимавшей ее задачи, чтобы слушать, что говорила словоохотливая Матрена Ивановна, и отвечать ей впопад. Переговоры о дровах были окончены очень скоро и успешно, но затем Матрена Ивановна начала подробно рассказывать историю своего знакомства с мужиком, продававшим их, и тут уже Ольга не могла совладать со своим вниманием: она смотрела на говорившую, не слушая и не понимая ни слова из ее рассказа, и вдруг, в ту минуту, когда Матрена Ивановна дошла до конца его и, добродушно глядя на свою собеседницу, заметила в виде нравоучения: «так-то, милая моя, и выходит, что доброе дело никогда не пропадает», – в голове Оли в это время совершенно ясно и отчетливо представился новый, удивительно простой способ решения мучившей ее задачи. Девочка быстро вскочила с места, наскоро распрощалась с Матреной Ивановной, собиравшейся начать новую историю, и почти бегом пустилась домой.

«Неужели выйдет верно? – сомневалась она. – Казалось так трудно, а выходит совсем просто!»

Услыша, что мать возится в кухне, она незаметно пробежала в комнату и, не снимая с головы теплой шапочки, принялась за задачу. Действительно, способ, так неожиданно пришедший ей в голову, оказался верным; в несколько минут трудная задача была разрешена вполне удовлетворительно. После этого девочка могла спокойно говорить с матерью о дровах и терпеливо зашивать дыру, которою маленький Вася украсил в ее отсутствие свои новые панталоны.

Сейчас после обеда Марья Осиповна засуетилась.

– Надобно все хорошенько прибрать да одеться почище, – заметила она детям: – Анюточка приедет сейчас; может быть и с мужем.

– Ну, маменька, мне некогда заниматься с гостями, – отвечал Митя: – вон идет мой товарищ, Комаров, мы вместе будем готовить уроки.

Уроки сыновей были для Марьи Осиповны делом священным, и потому она ничего не возражала, когда мальчики ушли в маленькую Митину комнату и засели за книги. Оля начала причесывать свои вечно трепавшиеся волосы, но это не мешало ей прислушиваться к тому, о чем говорили гимназисты. Оказалось, что та задача, которая затрудняла ее, не давалась и им. Они совещались, как разрешить ее, придумывали разные способы и – все не могли напасть на верный.

«Надо помочь им!» – сказала себе Оля, подколола кое-как непослушные косы и пошла к мальчикам.

– Я решила сегодня эту задачу! – объявила она им, и ясно, толково изложила свой способ решения.

– Да, это так, совершенно верно, – согласился Митя, внимательно выслушав сестру, а Комаров так даже подпрыгнул от радости, что не придется больше думать над трудным уроком.

После математики гимназисты начали заниматься другими уроками, заданными к следующему дню. Оля взяла свои тетради и уселась вместе с ними; но не успела она написать и десяти строк латинского перевода, как из соседней комнаты раздался голос Марьи Осиповны: «Оленька! Ольга! Ох, Господи, да куда же это она девалась?»

Девочка бросила перо и с неудовольствием пошла на зов матери. Оказалось, что Анюта уже приехала и осведомлялась о сестре.

– Где это ты была, Олечка, – спрашивала она, целуя ее: – что ты такая красная и растрепанная?

– Я училась вместе с Митей, – проговорила Оля, довольно холодно отвечая на ласку сестры.

– А ты все еще не оставила этого ученья, Оленька? – укоризненно заметила Анюта. – Такая ты уже большая, пора бы бросить… Вот и Филипп Семенович говорит, что это совсем не женское дело!

– А что же мне прикажет делать Филипп Семенович? – с худо скрываемой насмешкой спросила Ольга.

– Как что? – наставительно сказала Анюта, – известно: работать, в хозяйстве маменьке помогать; ну, да и об себе немного позаботиться… Смотри, ты какая: непричесанная, воротничок надет криво, платье запачкано… Посмотри на меня: никаких книжек я не читала, а как счастливо живу, и тебе надо постараться так же устроиться.

Оля ничего не отвечала и молча отошла в угол, предоставляя матери поддерживать разговор: ей неловко было прямо высказать сестре, что она не считает ее счастливой, что, во всяком случае, для себя не желает такого счастья, что то полное подчинение, ценою которого Анюта купила себе богатую обстановку, представляется ей тяжелым и унизительным…

Оля никогда не была дружна со старшею сестрою, никогда не уважала ее благоразумных советов и наставлений. Но с тех пор, как Анюта вышла замуж и сделалась покорным эхом своего мужа, она стала придавать еще меньше значения ее словам. Ее раздражал важный, наставительный тон Анюты; но слушая рассказы о разных мелких неприятностях и стеснениях, каким та подвергалась дома, она забывала свое неприятное чувство и от души жалела богатую сестру…

«Странная, право, женщина, – думалось девочке: – сама терпит так много горького, а все-таки советует во всем подражать себе; воображает, что я не могу устроить свою жизнь иначе, – лучше, чем она».

На другой день Митя вернулся из гимназии огорченный и рассерженный. С ним случилась небольшая неприятность, и он, как мальчик в высшей степени самолюбивый, был сильно взволнован, Дело в том, что большая часть класса не сумела разрешить задачу, преследовавшую Олю во время ее переговоров с Матреной Ивановной. Учитель спросил человек семь или восемь и от всех получил неудовлетворительные ответы. «Комаров!» вызвал он наконец, рассчитывая услышать новую нелепость, так как Комаров был одним из плохих учеников и не отличался сообразительностью. И вдруг, к удивлению всего класса, именно Комаров сумел разрешить трудную задачу и удовлетворительно объяснить ее. После урока пошли, конечно, оживленные толки о том, откуда у Комарова явилась такая неожиданная сметливость.

– Да ведь это он не сам, господа, – заметил один из воспитанников:-ему помогал Потанин: я видел как он вчера прошел к нему!

– А, это другое дело! – вскричали мальчики. – Чего же ты молчишь, Комаров? Ведь тебе Потанин показал, как сделать задачу?

– Ну да, как же, Потанин! – отвечал Комаров, которому почему-то показалось обидным сознаться в помощи товарища. – Потанин и сам не знал, как делать: его научила сестра!

– Э, так Потанин учится у сестры? Оттого-то он и первый, что у него дома есть учительница! Ишь – Потанину сестрица помогает! – кричали мальчики, радуясь случаю подразнить «первого» ученика.

– Совсем она меня не учит, – отговаривался Митя: – напротив, я ее учу!

– Ну да, как же! А задачу-то ведь она тебе показала? – не унимались мальчики.

Митя стал сердиться; попробовал сначала бранью, а потом и кулаками доказать товарищам, что не нуждается ни в каких учительницах; но это еще больше подзадоривало их, и к концу классов по рукам стали ходить карикатурные рисунки, изображавшие Митю в позе покорного ученика, а его воображаемую сестрицу – в позе строгой учительницы, с указкой в одной руке и розгой в другой. Митя страшно злился, а насмешникам только того и нужно было, и они преследовали его целый день.

Дома все заметили, что Митя не в духе, но не обратили на это большого внимания. После обеда Оля, радуясь тому, что успела утром покончить все свои домашние работы, прошла в его комнату, чтобы, по обыкновению, заниматься вместе с ним.

– Что тебе надо? – сердито спросил мальчик.

– Ничего, я пришла учиться вместе с тобою, – отвечала девочка, собираясь усесться к столу.

– Зачем же непременно вместе со мной, – еще неласковее заметил Митя: – точно тебе нет другого места в доме?! Торчишь вечно тут, из-за тебя приходится терпеть неприятности…

– Какие же неприятности? Кому? – удивлялась Оля.

– Кому? Конечно мне! Гимназисты видели, что ты сидишь тут, когда я готовлю уроки, и смеются над тобой, и надо мной.

– Да что же тут смешного? Какие они глупые, – твои гимназисты!

– Ну да, конечно, все глупые; ты одна отыскалась умница! Сама все делаешь не по-людски, да туда же-глупые!..

– Да что же я делаю дурного, Митя? – сказала Оля, и слезы засверкали на глазах ее.

– А то, что ты занимаешься не тем, чем следует! Ты не мальчик, тебе никакой нет надобности тянуться за мной и учиться тому, чему я учусь: это вовсе не женское дело!

– Но если мне нравится учиться, и если это мне нетрудно? Что же тут дурного-то? Я не понимаю…

– Да то, что над этим все смеются, а я не хочу, чтобы из-за тебя смеялись и надо мной! Учись, там, как и чему хочешь, а только ко мне не лезь, и не ходи сюда, когда у меня товарищи…

Оля хотела ответить, хотела попросту выбранить брата, но слезы подступили ей к горлу и не дали выговорить ни слова. Она закрыла лицо руками, выбежала вон из комнаты, спряталась в темный чулан и там дала полную волю своим рыданиям.

Когда мать, тетка, старшая сестра, разные Матрены Ивановны и Анны Степановны осуждали ее занятия, находили, что это не женское дело, она досадовала, но не особенно: она успокаивала себя мыслью, что все эти люди, никогда ничему не учившиеся, заботящиеся только о еде, о квартире да об одежде, не могут ни желать, ни понимать удовольствия, доставляемого умственным трудом. Но когда умный Митя, сам учащийся и любящий научные занятия, – когда Митя повторяет их слова, когда он, подобно им, находит, что она поступает не по-людски, берется не за свое дело, – это горько, невыносимо горько слышать! Она надеялась быть его другом, товарищем, а он, и другие учащиеся мальчики, так же как он, смеются над ней, презирают ее! Неужели они правы? Неужели ей, в самом деле, вязать платки да стряпать кушанья, как мать, или вышивать на пяльцах и ждать богатого жениха, как Анюта, и не мечтать ни о чем другом! Но ведь это же тяжело, невыносимо тяжело…

И бедная девочка безутешно рыдала, припав головой к холодной стене чулана.

– Ольга! Оленька! Где ты? Куда она девалась?… – раздался жалобный голос Пети. Оля знала, что если ее помощь нужна Пете, то все домашние примутся разыскивать ее и непременно откроют, ее убежище. Она предпочла сама выйти, наскоро отерев слезы.

– Ну, что тебе надо? Чего ты ноешь? – сердито обратилась она к Пете, беспомощно ходившему из комнаты в комнату, призывая ее.

– Да мне к завтрему задано начертить карту Африки, а я совсем не знаю, как и начать; покажи, миленькая, – Мите некогда…

– Вот выдумал! Разве это женское дело – чертить карты? – насмешливо вскричала Оля: – я пойду чулки штопать… Пусть тебя учат мужчины!

– Да отчего же, Олечка? Что это ты говоришь? – растерянно спрашивал Петя, никогда не слыхавший от сестры таких слов.

– А то же и говорю?! – продолжала сердиться Оля. – Теперь, пока я тебе нужна, ты ко мне приходишь за помощью, а подрастешь, подучишься немного-и будешь говорить, как другие, что не мое дело заниматься книгами, что я должна знать кухню да шитье и – ничего больше!

– Ах, Олечка! Да неужели я могу когда-нибудь это сказать! – вскричал Петя. – Как же не твое дело заниматься книгами, когда ты такая умная, все знаешь, понимаешь! Без твоей помощи я бы совсем не мог учиться.

Искренняя горячность, с какою мальчик высказал свои чувства, тронула Олю, успокоила ее раздражение.

– Смотри же, Петя, – серьезно, но уже ласково сказала она: – не забывай своих слов, и когда ты вырастешь большой, помни, что я тебе помогала, не мешай другим девочкам учиться!

– Вот выдумала! С чего же мне им мешать! – вскричал Петя, очень довольный тем, что сестра перестала сердиться и поможет ему готовить уроки. Для него, в сущности, было решительно все равно, кто больше учится – мальчики или девочки; даже если бы спросили его мнения, он, вероятно, сказал бы, что девочек следует отдавать в гимназии, а мальчикам предоставлять проводить дни в кухне или во дворе; это избавило бы его самого от ученья, которое до сих пор очень плохо давалось ему. Он просидел два года в первом классе, сидел уже другой год во втором, и до сих пор не мог приготовить ни одного урока без помощи брата или сестры. У Мити редко были время и охота заниматься с ним, так что эта обязанность лежала почти исключительно на Оле и только благодаря ей Петя мог кое-как держаться в гимназии.

Глава VII

Занимаясь с Петей, Оля как будто несколько утешилась и развлеклась, но на самом деле, она ни на минуту не забывала того, что так сильно огорчило ее. Впрочем, Митя, по-видимому вовсе не хотел, чтобы она забыла его слова, напротив он на другой день повторял то же самое уже без всякого раздражения и прибавил, что, по его мнению, Оля поступит гораздо разумнее, если отбросит все свои нелепые затеи и станет держать себя попроще. Она знает довольно много, – больше многих других девушек, – и может удовольствоваться этим. Оля была до глубины души оскорблена советом брата; она не могла спорить с ним, не могла доказать ему, что он неправ, – она просто возмущалась, чувствовала себя и оскорбленной, и несчастной. У нее явилось сомнение: все говорят одно и то же, все находят ее желания и стремления нелепыми; может быть, это и правда, может быть, она в самом деле поступает глупо, напрасно тратит время и силы?…

Два дня девочка не дотронулась ни до одной книги. Когда на третий день утром она, по обыкновению, пришла к Зейдлер, Леля была поражена ее бледностью, ее утомленным, унылым видом.

– Что это с тобой, Олечка, – с участием спрашивала она: – ты больна?

– Нет, милая, я совсем здорова, – отвечала Оля, и тут же рассказала подруге свое горе, свои сомнения.

– Вот-то глупости какие, – вскричала Леля: – твой брат! – извини, пожалуйста, просто дурак, и его товарищи не лучше… Очень стоит полагаться на их мнения! Ты послушай, что в газетах пишут: тетя читала вчера одной знакомой, – я слышала, – в Петфрбурге для женщин читают лекции такие же, как для мужчин, и потом их будут принимать в медицинскую академию, – знаешь, где готовятся в доктора. Значит, там вовсе не смеются над женщинами, которые хотят учиться, а совсем напротив. И как это весело – вдруг сделаться доктором!..

– Да правда ли это только, Леля? – недоверчиво спрашивала Ольга.

– Ну, вот! Разве в газетах станут писать неправду? Я нарочно припрятала те номера, где об этом пишут, чтобы показать тебе.

Подруги перечитали статьи, указанные Лелей, и все сомнения Оли исчезли. Боже мой, какое счастье! Здесь над ней смеются, а там, в этом умном, хорошем Петербурге, где живет так много добрых, образованных людей, над учащимися женщинами никто не смеется; напротив, им помогают, для них читают лекции, им позволяют делаться докторами! Быть доктором!.. Какая хорошая, полезная деятельность! Неужели и она когда-нибудь достигнет этого?.. Сердце девочки билось так сильно, что от волнения она ничего не могла говорить, только щеки ее горели и глаза блестели…

Леля болтала без умолку.

– Знаешь, – говорила она: я как все это услышала, так и решила, что нам с тобой непременно надо ехать в Петербург. Теперь нас, конечно, не пустят, – скажут, что мы еще девочки, ничего не понимаем, – но года через два, через три мы будем уже совсем взрослые девицы, и тогда никто нас не удержит. Мы вместе будем учиться, и вместе сделаемся докторами. Только я не знаю, какие болезни лучше лечить? Или, может быть, можно все? Как ты думаешь?

– Ах, Леля, не все ли равно, – задумчиво заметила Ольга: – только бы это исполнилось, только бы поехать туда да начать учиться.

– Мы поедем, это уже наверно, – убежденным голосом отвечала Леля: – для меня, по крайней мере, это дело решенное…

С этой минуты у девочек явилась цель в жизни, явилась мечта, которая и утешала, и поддерживала их. Они решили до поры до времени никому не сообщать этой мечты, чтобы не встретить заранее противодействия ее исполнению. Они никому не говорили ни слова о том, что так сильно возбуждало их, но оставаясь наедине, в подробности обсуждали и то, каким путем добьются от старших согласия на свою поездку, и как устроятся в этом неведомом им Петербурге, и как распределят свои занятия, и как в далеком будущем заживут самостоятельною и полезною жизнью. Теперь уже они читали и учились не только потому, что их интересовало, не только потому, что им было обидно оставаться глупее своих сверстников мальчиков, но и потому, что эти занятия представляли им возможность устроить свою жизнь по своему и лучше, чем они видели вокруг себя.

– Надеюсь, что когда я буду знаменитым доктором, – говорила Леля: – от меня не потребуют, чтобы я целые часы выдумывала-какое платье да какая прическа мне к лицу, как кузина Мими; и меня не будут бранить за то, что я не довольно почтительна с княгиней Солнцевой и не довольно любезно отвечаю на разные глупости мосье Жака.

«А мне, – думала Оля: – не придется, как уверяют маменька и тетенька, выбирать одно из двух: или ждать помощи от братьев, или стараться найти себе богатого мужа. Я буду, так же как Митя и как другие мужчины, жить своим трудом, – полезным, хорошим трудом, а не милостями других».

Оживленная этою мыслью, этою надеждою, Оля уже равнодушно смотрела на то, как окружающие относятся к ее занятиям. Она стала учиться одна, без помощи Мити, изредка только обращаясь к нему с каким-нибудь вопросом и не смущаясь тем, что он давал свои ответы сухим, недовольным тоном и часто повторял: «полно тебе, Оля: ведь ты, право, уже довольно знаешь!»

Кроме того, она решила, что должна присадить за книги своих младших сестер. С маленьким Васей она уже начала немножко заниматься по просьбе матери, которая говорила, что умрет спокойно, если успеет пристроить в гимназию и младшего сына. О Глаше и Маше Марья Осиповна рассуждала так же, как и о старших дочерях: что для них ученье-лишняя роскошь; впрочем, она не мешала Оле заниматься с ними сколько и чем угодно.

– Пусть себе хоть за книжкою сидят, – рассуждала она: – все лучше, чем шуметь да платья рвать.

А Оля утешалась мыслью, что не одна она, а и сестры ее получат возможность жить тою хорошею жизнью, о какой она мечтала. Одно смущало девочку и часто заставляло ее проводить бессонные ночи: откуда возьмет она денег, чтобы ехать в Петербург и жить там? Леле хорошо говорить «это дело решенное», ее мать богата: если она согласится отпустить дочь, то, конечно, даст ей и все необходимые средства. А кто поможет ей? К кому может она обратиться с просьбою о помощи? Уж, конечно, не к бедной, постоянно нуждающейся матери, не к Анюте, не к тетке, которые наверно станут всеми силами мешать ей. Самой заработать? Но как, чем?… Впрочем, ведь это еще не так скоро, – утешала себя девочка, – года через два, через три, а к тому времени, может быть, что-нибудь и случится совсем неожиданное. И вдруг это неожиданное действительно случилось. В один день, когда все семейство сидело за своим скромным обедом, почтальон принес на имя Марьи Осиповны письмо с черною печатью. Бедная женщина, привыкшая встречать в жизни больше горя, чем радостей, задрожала при виде этой печати и от волнения едва могла прочесть письмо. В письме ее извещали, что в Москве скончалась старая тетка покойного Александра Фомича и оставила ей по завещанию две тысячи рублей, прося ее употребить эти деньги с пользою – для сирот ее милого племянника.

– Мы разбогатели!.. – У нас две тысячи!.. Ура! мы наследники!.. – кричали и волновались дети, когда Митя, взяв из дрожащих рук матери письмо, объяснил им, в чем дело.

Две тысячи-не Бог знает какие деньги; но для бедной семьи, часто не знавшей – хватит ли денег на покупку новой обуви, когда старая отказывалась служить, или новой одежды, когда прежняя становилась слишком короткой-это было целое богатство. Марья Осиповна и плакала, и смеялась, и крестилась; дети строили всевозможные воздушные замки, на осуществление которых понадобился бы капитал, по крайней мере, раз в пять больше полученного.

Марья Осиповна не спала всю ночь, раздумывая, как ей лучше исполнить волю доброй старушки, как разумнее употребить деньги-на пользу детей. – На следующей день она собрала по этому поводу целый семейный совет. На этом совете присутствовали: Илья Фомич, Лизавета Сергеевна, Филипп Семенович, Анюта и Митя. Младшим детям, не исключая и Оли, позволено было слушать рассуждения старших, но их мнений никто не спрашивал. По самом зрелом обсуждении вопроса, решено поступить так: часть денег, рублей 300–400, употребить на уплату разных мелких долгов, очень тревоживших Марью Осиповну, и на самые необходимые улучшения в меблировке и одежде семейства. Остальные деньги следовало беречь на случай какой-нибудь крайней надобности для кого-нибудь из детей.

– Ваша Ольга уже почти невеста, – заметила Елизавета Сергеевна:-хорошо, если вам можно будет дать ей хотя какое-нибудь приданое.

– Да вот и Васеньку надо будет в гимназию отдать, – сказала Марья Осиповна.

– Что ж, это дело доброе, – похвалил Илья Фомич: – дадите сыновьям образование, старших дочек замуж пристроите, так и можете спокойно жить: они вас да младших сестер не оставят.

– Я и для себя попрошу у маменьки часть этих денег, – вставил свое слово Митя: – я непременно хочу кончить курс в гимназии, а потом ехать в Петербург или в Москву, в университет.

– По-моему, это совершенно лишнее, – своим обычным решительным тоном заметил Филипп Семенович: – поучился в гимназии – и довольно!

Прочие родственники, – конечно, кроме Анюты, – думали иначе. Им казалось, что не следует закрывать молодому человеку путь к высшему образованию, особенно потому, что это высшее образование давало ему возможность в будущем приобретать лучшие средства к жизни.

– Он у меня такой умный, – говорила Марья Осиповна: – пусть себе учится: его время не уйдет, он всю семью поддержит.

Итак, вопрос о Мите был решен скоро и почти единогласно. Филипп Семенович не выразил своего согласия с общим мнением – он почел бы это унизительным для своего достоинства, – но он и не возражал.

– Слава Богу, – говорила Марья Осиповна, когда гости разошлись, – все у нас хорошо придумано: Митенькино желание исполнится, и Васюту с осени можно определить в гимназию, и для тебя, Олечка, отложу хоть сотенки четыре или сотен пять… Конечно, Анюточка у меня вышла замуж без приданого; ну, да ведь такого добродетельного человека как Филипп Семенович, поискать, а с деньгами все же легче будет пристроить…

Ольга так часто слышала и от матери, и от тетки, и от сестры разговоры о том, что ей необходимо «пристроиться», т. е. отыскать себе мужа, который дал бы ей возможность вести безбедную, праздную жизнь, что она уже перестала возмущаться этими разговорами. Она не стала возражать, не стала отказываться от своего приданого, – напротив, она крепко поцеловала мать и от души поблагодарила ее.

Марья Осиповна даже удивилась такому внезапному благоразумию дочки, и с радостью подумала, что она перестает дурачиться, начинает наконец понимать жизнь. А Оля радовалась вовсе не тому, о чем думала мать.

«Эти деньги отложены для меня, считаются моими, – рассуждала она: – значит, когда я скажу маменьке, что я хочу ехать в Петербург учиться, она мне их даст, и я поеду, поступлю в академию, я сделаюсь доктором… Какое счастье!»

Леля, конечно, узнала о неожиданном счастье подруги и вполне разделяла ее радость. Теперь уже никакие сомнения, никакие опасения не мешали девочкам мечтать, и в то же время приготовляться к той цели, какую они себе положили. Впрочем, по-правде сказать, они больше мечтали, чем приготовлялись. На серьезные, усидчивые занятия у обеих не хватало времени. Утром – Оля учила младших детей, особенно Васю, которого надобно было приготовлять к гимназии; вечером – она помогала Пете готовить уроки; днем – ей приходилось гладить, штопать и шить груды белья для всей семьи. Она могла взяться за книгу только поздно вечером, когда все уже улягутся спать. Почитает, попишет она час, полтора, и усталые руки беспомощно падают на колени, усталые глаза слипаются, усталая голова отказывается думать, понимать. Приходится гасить свечу, ложиться спать в надежде, что завтра будет лучше, что завтрашний день принесет больше сил, больше бодрости, а на завтра опять начинается то же, опять утомительная дневная работа, опять усталость, сонливость именно в те минуты, когда она менее всего желательна.

У Лели дело шло еще хуже. Ей исполнилось шестнадцать лет, ей сшили длинное платье и объявили, что теперь она должна держать себя как взрослая девица Учителя, кроме учителя музыки, перестали ходить к ней, англичанка гувернантка оставалась при ней только для практики в английском языке, и почти все время Леля проводила с матерью: принимала с ней вместе гостей, делала визиты, выезжала на балы и вечера. Нельзя сказать, чтобы эта жизнь казалась девочке неприятной. Совершенно напротив. В ней находили ум и оригинальность; благодаря изящным, искусно придуманным туалетам, она казалась хорошенькой, ее называли прелестной и это льстило ее тщеславию, ей приятно было, что мать обращается с ней как со взрослой, дает ей больше свободы, что гувернантки не читают ей постоянных нотаций насчет манер, и она беззаботно предавалась удовольствиям. Но вот на несколько дней наступало затишье, не предвиделось никаких особенных выездов, оставалось много свободного, незанятого времени. Приходила Оля. Опять начинались разговоры о хорошем будущем, вспоминались мечты, стремления… Леля набрасывалась на книги и, забывая все окружающее, начинала читать, учиться… Но, увы! недели пустой, праздной жизни уносили из головы ее половину тех знаний, какие ей урывками удалось приобрести; всякий раз нужно было повторять старое, очень медленно подвигаться вперед, а мозг, не привыкший к правильной постоянной работе, быстро утомлялся, являлась скука, уныние, а тут кстати подвертывалось какое-нибудь приглашение, из магазина приносили для примерки новый костюм и – книги отбрасывались в сторону, и девочка отдавалась жизни, которая не требовала ни трудов, ни усилий…

– Ах, Леля, – говорила иногда Ольга: – я просто в отчаянии: нам с тобой никогда не выучиться всему, что нужно! Я уже далеко отстала от Мити и теперь ни за что не могу с ним сравняться, а ты знаешь еще меньше меня!

– Это пустяки, – беззаботно отвечала Леля: – через год мы поедем в Петербург: там тебе не нужно будет работать на семью, а мне веселиться, мы засядем вместе за книги и скорешенько догоним твоего Митю.

Ольга сомнительно покачивала головой, вовсе не разделяя спокойной уверенности подруги!