Текст книги "Младший брат"

Впереди ждало ее новое горе. Петя не на шутку перепугался сцены, которой был свидетелем; весь день он был скучен, беспокоен, довольно долго чуждался и Бори, и Веры, вздрагивал и принимался плакать при всяком шуме, a к ночи у него сделался сильный жар. Собираясь ложиться спать, Вера, по обыкновению, подошла к кроватке ребенка и с ужасом увидала, что его щечки и ушки пурпурно красные, головка беспокойно мечется по подушке, a из полуоткрытого ротика выходит частое, прерывистое дыхание.

– Боже мой, он болен, у него воспаление мозга: доктор говорит, что от страха это бывает с детьми, и я виновата в его болезни, я его убила!

Посылать тотчас же за доктором было бесполезно: Вера знала, что он не поедет ночью. Она разбудила беззаботно спавшую няню и с ее помощью применила все средства, которые доктор советовал в случае внезапного жара у ребенка. После этого оставалось только ждать. Нянька снова захрапела, как только увидела, что услуг ее более не требуется, Вера осталась одна у больного. Бедняжка метался по постельке, то полуоткрывал глаза, то снова закрывал их, то бормотал какие-то непонятные слова, то стонал. Вере страшно хотелось, чтобы он проснулся, чтобы он хоть раз взглянул на нее, улыбнулся ей, но она не смела будить его, она боялась шевелиться, чтобы опять не напугать его. Она сидела тихо, неподвижно, не спуская глаз с ребенка; сердце ее то замирало, то ускоренно билось, a время шло так медленно, так безнадежно медленно… Раз, два – пробило на часах в столовой. – Всего только два часа! До утра осталось по крайней мере четыре часа, раньше девяти доктор не приедет; еще семь часов этого страха, этой мучительной неизвестности… – Бедная девочка закрыла лицо руками и не могла удержаться от тихого стона. Прошло еще полчаса, еще час… Только три? Нет, не может быть, она вероятно недослышала боя часов, должно быть не меньше пяти! – Тихо, осторожно, боясь топнуть ногой или скрипнуть дверью, она прошла с зажженной свечей в столовую посмотреть на часы. Да, действительно, только три. О, какое мучение, еще шесть часов! Как она проживет их, как она это вынесет!.. – Она приложила похолодевшие руки к своему пылавшему лбу и несколько минут стояла неподвижно посреди комнаты. Потом медленными шагами она вернулась к постели: – Что это значит? Петя дышит ровнее, щечки его как будто стали бледнее… Неужели ему лучше, жар уменьшается… или, может быть, он уже умирает… – При этой ужасной мысли девочка вся похолодела. Она взяла в свои руки ручку ребенка, ручка была теплая, влажная, a не сухая, как за несколько минут перед тем… Она не сводила глаз с его лица и тревожно прислушивалась к его дыханию…

Нет, страх напрасен – ему, действительно, лучше. Вот он проснулся, открыл глазки и проговорил, как часто говорил ночью: «Велоцка, заклой!» Вера укутала его в одеяльце, он улыбнулся, опять закрыл глаза и заснул тихим, спокойным, несомненно здоровым сном. На другое утро не осталось и следов ночного припадка, но для Веры эта мучительная ночь не прошла даром. Она ясно увидела, как необходима ей та сдержанность, которую напрасно советовала ей и покойная мать, и все окружающие.

Еще прежде, как только Петя начал понимать тон голоса и жесты, ей часто приходилось удерживаться от выражения нетерпения или гнева против него. Ласковый тон, кроткое обращение делали ребенка веселым, доверчивым и уступчивым; при всякой же грубости он раздражался, становился угрюмым и капризным Вера знала это, и потому относительно его была кротка и терпелива; но теперь этого оказывалось мало: ребенок мог видеть ее отношения к другим людям, и эти отношения производили на него впечатление. Необходимо поэтому было сдерживать при нем всякий порыв вспыльчивости. Скоро оказалось, что не только те резкие проявления гнева, которые так напугали Петю, производят на него впечатление; нет, он наблюдал вообще все, что делалось в доме, и беспрестанно старался подражать всем словам и действиям окружающих. Другие смеялись над ним, когда он ходил заложив руки за спину, как отец, или ерошил себе волосенки, как Боря или вертелся перед зеркалом, подражая Жени; но Вера не могла смеяться, когда он топал ножкой на прислугу, или сжимал кулачки и, сердясь, бросал на пол вещи, замечая при этом «так Вела». Она понимала, что неизбежно должно случиться одно из двух: или слова Мити окажутся справедливыми и, благодаря ей, испортится характер ребенка, или Петя увидит ее недостатки, станет смеяться над ней, презирать ее… То и другое казалось ей ужасным, второе еще более, чем первое. Она стала следить за собой, бороться с собой, стараться поступать так, чтобы Петя мог без вреда для себя подражать ей, мог постепенно приучаться уважать ее. Это было трудно. Никакие заботы о ребенке не требовали от вея таких постоянных усилий, такого напряженного внимания. В четырнадцать лет нельзя сразу перемениться, и долго еще приходилось Вере в играх и обращении Пети видеть скрытые упреки себе, но она чувствовала, что усилия ее не пропадают даром; она замечала, как постепенно ей становится все легче и легче сдерживать свою резкость и вспыльчивость; она надеялась, что к тому времени, когда Петя подрастет настолько, что будет сознательно относиться к окружающему, ей не придется краснеть ни за него, ни перед ним.

Глава IX

В один зимний день Анна Матвеевна вошла с красными, заплаканными глазами в столовую, где все семейство ожидало ее к обеду. Все знали, что слезы были не редкостью для этой чересчур чувствительной особы, a потому в первые минуты никто не обратил внимания на ее печальное, расстроенное лицо. Но к концу обеда, видя, что она почти ничего не ест и, против своего обыкновения, не принимает участия в разговорах, Андрей Андреевич спросил у нее наконец, что с ней?

– Ничего, – глубоко вздохнула Анна Матвеевна, – со мной-то ничего, да грустно смотреть на чужие несчастья!

– Что же такое случилось? С кем?

– Я ездила сегодня к одному своему старому знакомому, – он был болен, хотела навестить его, – приезжаю, a он в гробу лежит! – унылым голосом проговорила Анна Матвеевна, и слезы снова заблестели на глазах ее.

– Это ужасно! Что же, не старый был еще человек? Оставил после себя семью?

– Оставил жену с двумя детьми. Да еще вот какая беда. Жены здесь нет, она в прошлом месяце уехала с младшим ребенком к своей больной матери в Уральск, a тут остался муж со старшим мальчиком; теперь, как муж умер, мальчику-то и деваться некуда, – мать раньше как недели через две-три не приедет, родных у них здесь нет, да и знакомых мало; уж так я плакала над бедным сиротинкой…

– Так возьмите его к себе, пока приедет мать, – предложил Андрей Андреевич: – у нас квартира большая, найдется уголок для ребенка.

– Ах, да я бы держала его в своей комнате, если бы вы только позволили. Я была бы вам так благодарна! Он же – мой и крестник.

– Стоит ли об этом говорить? Приведите его сегодня же.

– A что он – большой мальчик? Не будет ли он обижать Петю? – тревожно спросила Вера.

– Нет, об этом не заботьтесь, – поспешила успокоить Анна Матвеевна. Он не посмеет идти против Петеньки. Отец ужасно строго держал его, да и я объясню ему, как он должен вести себя, он хоть и не велик, – ему только что минуло шесть лет, – a поймет.

– Это пустяки, – прервал Андрей Андреевич: – Пете надо привыкать играть с товарищем; хоть и подерутся, так не беда.

Вера не разделяла этого мнения отца и с неудовольствием думала о маленьком госте: ей все казалось, что он или научит чему-нибудь дурному, или как-нибудь обидит ее любимца, и если бы дело зависело от нее, может быть, отказала бы даже в приюте сироте. Но так как Андрей Андреевич имел обыкновение распоряжаться вполне самовластно, не спрашивая согласия своих детей, то на ее неудовольствие никто не обратил внимания, и в тот же вечер Анна Матвеевна привезла маленького Сережу. Это был очень худенький, тихенький, – видимо, сильно запуганный ребенок. Он глядел на всех робкими, заискивающими глазами, ходил на цыпочках, пугался каждого громкого слова. Перед ним четырехлетний Петя, вовсе не отличавшийся крепким сложением, казался молодцом. Вся его маленькая фигурка была такая жалкая, что на него нельзя было смотреть без сострадания. Даже Вера смягчилась и, забыв все свои опасения, ласково обошлась с бедным сироткой.

Петя скоро познакомился с новым товарищем и тотчас же воспользовался его кротостью и уступчивостью. Во время их игр тихого голоска Сережи почти не было слышно, зато громко раздавался звонкий, повелительный голос Пети: «Я так хочу! Не тронь этого, я не позволяю! – Пошел прочь, не подходи сюда! Оставь лошадь, я сам буду ее возить! Подай мне собаку!» Так распоряжался Верин питомец, a когда Сережа не достаточно быстро исполнял его приказания, он бесцеремонно толкал и хлопал его.

– Однако же, – заметила Жени, прислушавшись к играм детей: – ты, Вера, напрасно боялась, что Петя дастся в обиду; он, напротив, сам обижает Сережу. Какой он недобрый мальчик!

Вера и сама видела, что Петя относится к маленькому товарищу не так, как следует; ей неприятен был заносчивый, повелительный тон ее любимца, несколько раз пробовала она останавливать его, но все было напрасно. Что же было делать? Отнестись к мальчику строго, наказать его – нет, она помнила, как дурно действовали наказания на нее и на братьев, когда, в былые годы, отец пытался этими наказаниями уничтожить их ссоры. Она попробовала другое средство. Вечером, укладывая Петю спать, она стала объяснять ему, как несчастен Сережа, у которого совсем нет папы, a мама уехала далеко; как страшно и грустно ему жить среди чужих людей; как он будет рад, если эти люди окажутся добрыми и будут ласково обращаться с ним. Она говорила самым простым языком, стараясь, чтобы Петя повял и прочувствовал каждое слово. И мальчик, действительно, понял; не успела она закончить, как слезы брызнули из глаз его, и он проговорил прерывающимся от рыданий голосом:

– Бедный Сережа, мне жаль Сережу, я буду любить Сережу!

– A ты любишь Сережу? Ты будешь ласкать его? – спросил через несколько минут мальчик, успокоенный ласками сестры.

– Да, конечно, люблю и буду ласкать! – отвечала Вера, сильно покраснев. Она чувствовала, что говорит неправду: она была совершенно равнодушна к маленькому сиротке; дурное обращение с ним огорчало ее только потому, что выказывало нехорошие свойства ее любимца: только бы ее Петя вел себя как следует, a до Сережи – ей не было дела. Но, все равно: Петя мал, он не понимает ее чувств, a с завтрашнего дня она покажет ему пример ласкового обращения с маленьким гостем.

Петя был очень неглупый для своих лет мальчик. Слова сестры произвели на него сильное впечатление. На другой день он не только не кричал на Сережу и не бил его, но даже предлагал ему свои игрушки и несколько раз целовал его, приговаривая: «Мне тебя жаль, я тебя люблю!» Вера и словом, и делом старалась поддержать доброе на строение мальчика; она выказывала усиленную заботливость о Сереже: подарила ему несколько мелких вещиц, беспрестанно заговаривала с ним самым ласковым голосом; начиная какую-нибудь игру с Петей, призывала и его принять в ней участие. Маленький Сережа не понимал, конечно, что все это делается только ради «хорошего примера» и очень скоро искренне привязался к доброй тете Вере. Он не осмеливался выражать эту привязанность ласками или словами, но все замечали, что при входе Веры в комнату лицо его радостно сияет, что он старается всегда садиться как можно ближе к ней и ищет случая оказать ей какую-нибудь услугу. Эта робкая, застенчивая любовь трогала Веру и, мало-помалу, она сама почувствовала нежность к бедному мальчику; она стала заниматься им, интересоваться его судьбой, но уже не ради Пети, a ради его самого.

Вместо двух недель, Сережа прожил у Петровских целых два месяца. Под влиянием привольной жизни мальчик видимо поздоровел, стал менее прежнего вял и застенчив и от души привязался к приютившему его семейству. С Петей он очень подружился, и дружба эта была полезна Пете: благодаря ей, у него стали развиваться чувства справедливости и великодушия, которым трудно было проявиться, пока ребенок рос один, среди взрослых. Вере очень приятно было подмечать зародыши этих чувств в маленьком братишке и она давала себе слово стараться всеми силами, чтобы они не заглохли. Если бы от нее зависело, она навсегда оставила бы у себя Сережу; заботы о нем не пугали ее, она была уверена, что его привязанность и сознание того добра, какое это принесло бы и ему, и Пете, вполне вознаградят ее. Но, к сожалению, дело зависело не от нее. Через два месяца Анна Матвеевна получила письмо от Сережиной матери; она сообщала, что заболела на дороге в Петербург, принуждена остановиться в Москве, где пробудет у родных всю зиму, и умоляла Анну Матвеевну привезти ей туда Сережу, о котором она сильно скучала. Желание матери нельзя было не исполнить, и добрая Анна Матвеевна, готовая всякому помочь и услужить, живо собралась в путь чтобы отвезти мальчика. Сереже грустно было расставаться с людьми, которые были так добры к нему, и особенно со своим другом Петей, но он очень любил мать и рад был ехать к ней. Петя навзрыд плакал, прощаясь с ним, и по щекам Веры текли слезы, когда она в последний раз укутывала и целовала его.

– Странный человек наша Вера, – вскричал Митя, видевший эти слезы: – никого на свете не может любить кроме ребят! С Петей – Бог знает как возится, о чужом мальчике – плачет!..

– Что ни говорите, у Верочки доброе сердце, – заметила Анна Матвеевна: – злой человек не может быть добр к детям, a ведь как она заботилась о Сереже, – нет, она предобрая!

Вера слышала эти слова, но они не казались ей справедливыми. Она чувствовала, что во всем мире любит одного только Петю, для него одного готова забыть себя. Сережу она также несколько полюбила, но разве этого довольно, чтобы заслужить название доброй? Разве она добра, если ничье горе, ничья радость не трогают ее, если у нее нет ни малейшего желания услужить, помочь кому бы то ни было, если ей нужно одно: чтобы Петя был счастлив и любил ее, a до остального – и дела нет?.

Дня через три после отъезда Анны Матвеевны Вера сильно утомилась возней с Петей, который скучал без своего маленького друга, и потому капризничал более обыкновенного; уложив его спать, она и сама прилегла. Голова и грудь ее сильно болели, ей необходим был отдых. Только что ей удалось заснуть и во сне забыть свою боль, как около нее раздался голос:

– Вера Андреевна, встаньте, пожалуйста.

– Что такое? Что случилось? – встрепенулась Вера.

– Евгения Андреевна очень нездоровы, – объяснила будившая ее горничная: – пожалуйте к ним.

– Ах, Боже мой, да что же мне с ней делать! – с неудовольствием вскричала Вера: – у меня у самой голова страшно болит… Разбудите папеньку, пошлите за доктором! – и она опять закрыла глаза.

Горничная проворчала что-то насчет сестер, которые хуже чужих, и с неудовольствием вышла вон.

На другое утро Петя, по своему обыкновению, поднялся с постели рано и, пока Вера одевалась, принялся, также по своему обыкновению, бегать по комнатам. Он стучал ногами, хлопал дверями, пел и хохотал, не стесняясь тем, что в доме еще не все проснулись.

– Барышня, нельзя ли хоть вам унять Петеньку, – заметила горничная, входя в комнату Веры: – он шумит так, что страсть, a ведь Евгения Андреевна очень больна. Я его останавливала, да он и слушать меня не хочет; что это, право, – никакой жалости нет к больной.

Вера тотчас позвала к себе маленького шалуна.

– Петя, – серьезным голосом сказала она ему: – ты слышал, что Жени больна, зачем же ты шумишь, беспокоишь ее?

– A я здоров, я хочу бегать, – отвечал мальчик.

– Но если этим ты делаешь больно Жени? Неужели тебе не жалко ее? – убеждала Вера.

– A тебе жалко? – спросил мальчик, пристально глядя на сестру.

Если бы Вера смела сказать правду, она созналась бы, что вовсе не думала о больной сестре, даже не поинтересовалась узнать, чем она больна, но для пользы Пети она сочла нужным солгать:

– Конечно, очень жалко, – поспешила она ответить на вопрос брата: – я сейчас пойду к ней, постараюсь чем-нибудь помочь ей, a ты будь добрый мальчик, не шуми!

И она пошла быстрыми шагами в комнату сестры, чтобы подать Пете пример заботливости о других.

Жени лежала на постели, с лихорадочным румянцем на щеках, с мутными глазами, запекшимися губами, с выражением страдания на хорошеньком личике.

– Ох, как мне тяжело! Как мне нехорошо! – стонала она.

– Что же с тобой? Что у тебя болит? – спрашивала Вера, стараясь придать как можно больше нежности своему голосу: она заметила, что Петя последовал за ней и с детским любопытством поглядывал на обеих сестер.

– Доктор сказал, что у меня воспаление, – отвечала Жени: – он велел прикладывать мне лед на бок; папа всю ночь возился с мной, теперь пошел отдохнуть, a Дуняша ничего не умеет сделать, как следует. Ох! Все валится, вся простынка мокрая… Какое мученье!

– Позволь я попробую устроить тебя поудобнее, – предложила Вера.

Заботы о маленьком брате приучили ее к деликатному обращению, необходимому с больными. Ловкой рукой приложила она ледяную подушку на больное место, заменила мокрое белье сухим, оправила подушки и одеяло.

– Вот теперь лучше, благодарю тебя, Верочка, – проговорила больная. – Если бы ты посидела немножко со мной, пока встанет папа, – так скучно и тяжело лежать одной!

Вера готова была ответить, что у нее есть свое дело, что ей некогда, что она пришлет горничную, но глаза ее упали на Петю и – она ласково сказала:

– Хорошо, я останусь с тобой; Петя, попроси Дуняшу принести мне сюда чай, может быть, и Жени выпьет чашечку.

– И я буду здесь пить! – вскричал Петя.

– Нет, Петенька, ты нашумишь, обеспокоишь Жени.

– Нет, как можно! Мне жалко Жени, я буду тихо сидеть.

И через несколько минут мальчик вернулся в комнату сестры в сопровождении горничной с чаем. Он шел на цыпочках, осторожно придвинул себе стул к столу и без малейшего шуму принялся за свой чай, беспрестанно приговаривая «тише, тише, совсем тихонько»! Усилия, какие он делал, чтобы не нашуметь, были до того смешны, что, несмотря на сильную боль, Жени не могла удержаться от улыбки.

– Какой Петя добрый мальчик, – проговорила она: – как я рада, что он сидит у меня!

Эта похвала подстрекнула самолюбие мальчика, и он объявил, что не уйдет от Жени и после чаю.

Вере волей-неволей пришлось взять на себя роль сиделки у больной. Андрей Андреевич вынужден был часто отлучаться из дому по делам; Дуняша была так неловка, что могла оказывать очень мало услуг, a Жени, всегда беспомощная даже в здоровом состоянии, – на время болезни требовала беспрестанных услуг. То нужно было подавать ей лекарства и питье, то поправлять подушки, то переменить холодные компрессы, то просто разговаривать с ней, развлекать ее. При том небольшом запасе терпения, каким обладала Вера, ухаживанье за капризной, требовательной больной было ей очень не по душе. Много раз готова она была резко ответить сестре или совсем уйти от нее, но всякий раз мысль о Пете удерживала ее. Как объяснит она свой поступок мальчику? Что ответит она ему, если он скажет: «Ты все меня учишь жалеть Жени, a сама не жалеешь ее, вон как ты на нее закричала! Она тебя зовет, a ты к ней не идешь!» И она сдерживала порывы нетерпения, она кротко выносила капризы больной, она всеми силами старалась облегчать ее страдания, ободрять и развлекать ее.

Жени, конечно, не знала причин, заставлявших сестру поступать таким образом, она видела только ее любовь, ее заботливость и была от души благодарна ей.

– Верочка, какая ты добрая, – часто повторяла она: – без тебя я наверно умерла бы.

Один раз, поздно вечером, Вера сидела у постели сестры. Весь день Жени чувствовала себе очень худо и теперь, по-видимому, задремала. При слабом свете лампы, закрытой абажуром, Вера глядела на исхудавшее, побледневшее личико сестры, и в сердце ее закралась жалость к этому прелестному ребенку, который так страдал и так плохо умел переносить страдания. Она осторожно подняла одеяло, спустившееся с постели, и хотела тихонько поправить прядь волос, выбившуюся из под чепчика и спускавшуюся на глаза больной. Вдруг Жени схватила ее руку своими двумя слабыми ручками и прижала ее к губам.

– Вера, Вера прости меня! – проговорила она.

– Что с тобой? Что простить Женичка? – испугалась Вера, думая, что сестра бредит.

– Я всегда обижала тебя, ссорилась с тобой, a ты такая добрая, такая хорошая, мне очень стыдно, прости меня! – И она продолжала целовать руку сестры.

– Полно, милая, успокойся, – сказала Вера прерывающимся от волнения голосом: – я совсем не так добра, как ты думаешь, – право, тебе не за что благодарить меня.

– Как не за что? Я никогда не забуду, что ты для меня делаешь. Ты увидишь, какой я буду тебе доброй сестрой! Я ведь люблю тебя.

– И я тебя очень люблю, – проговорила Вера целуя сестру и отодвигаясь от нее, что бы скрыть свои слезы.

«Как немного нужно, чтобы заслужить любовь и благодарность людей, – думала в эту ночь Вера, лежа в постели, после того как Жени крепко и спокойно заснула. – И Анна Матвеевна, и Сережа и Жени считают меня необыкновенно доброй, a я, оказывая им услуги, даже и не думала об них. Милая Жени! Я не ожидала, что она такая чувствительная. A что, если в самом деле она полюбит меня и мы будем жить с ней дружно, как живут другие сестры? Ведь это будет очень приятно, это очень скрасит нашу жизнь».

Вера перенеслась мысленно в свое детство: ей живо представились те чувства злобы, ненависти и зависти, которые постоянно волновали ее и делали ее таким несчастным ребенком. Давно уже чувства эти завяли, перестали ее мучить; давно уже смотрела она без зависти на красоту сестры, без озлобления относилась к познаниям и умственному превосходству братьев. Зачем была ей красота, когда Петя любил ее такой, какой она была? Он покрывал поцелуями ее жесткие волосы, ее некрасивый рот, приговаривая при этом: «Ты моя хорошая, ты лучше всех!» – и эта детская похвала вполне удовлетворяла ее тщеславие. С какой стати было ей завидовать братьям, когда она, с меньшим запасом знаний, лучше понимала, что было нужно для ее любимца, лучше знала, как оградить его от мелких детских невзгод, как доставить ему удовольствие, которое, в то же время, помогало его умственному или нравственному развитию. Ради Пети привыкла она сдерживать порывы вспыльчивости и нетерпения и, благодаря этому, ее столкновения с окружающими стали реже: Боря перестал дразнить сестру, отвечавшую теперь на его нападки кротко и разумно, прислуга охотно работала для барышни, от которой не слышала уже грубых требований или выговоров.

После этого вечера Вера стала ухаживать за Жени, уже не ради Пети, a ради самой Жени, ради любви к ней и желания заслужить ее дружбу. Жени, со своей стороны, продолжала выказывать сестре самую горячую благодарность, Она не перестала капризничать, но после каждого припадка нетерпения так трогательно высказывала свое раскаяние, что невозможно было сердиться на нее. Болезнь ее почти миновала; Анна Матвеевна, возвратившаяся наконец из Москвы, охотно бралась заменить Веру у постели выздоравливавшей, но ни одна из сестер не была на это согласна. Длинные часы, проведенные вдвоем, сблизили их, вызвали их на откровенные разговоры, на обмен мыслей, приятный для обеих. Особенно много говорила Жени; она беспрестанно вспоминала какие-нибудь интересные случаи из своей гимназической жизни, рассказывала о своих отношениях к разным подругам и к тем знакомым, у которых она бывала вместе с Анной Матвеевной. Вера слушала внимательно и с удовольствием. Для нее, проводившей жизнь в уединении детской и классной, в рассказах сестры было много-много интересного, многие из этих рассказов забавляли ее, но над многими она задумывалась.

– Жени, a ведь это было нехорошо с твоей стороны, – замечала она не раз, слушая о какой-нибудь легкомысленной проделке девочки.

– Да, милая, – простодушно соглашалась Жени: – я потом и сама поняла, что это ужасно гадко, a тогда мне это и в голову не приходило; я рассказывала Анне Матвеевне, a она только засмеялась.

Бедная девочка! Она была совершенно предоставлена самой себе в такие годы, когда так полезно иметь разумную руководительницу…

«Если бы она была откровенна со мной, если бы она раз сказывала о своих шалостях не Анне Матвеевне, a мне, то я сумела бы предостеречь ее от многого дурного». – Так думалось Вере, и сознание той пользы, какую она может принести сестре, увеличивало ее желание закрепить их зарождавшуюся дружбу.

Во время медленного выздоровления Жени, Митя и Боря часто проводили вечера в ее комнате, Чтобы развлечь больную, они подробнее и откровеннее, чем обыкновенно, говорили о своих делах и занятиях. Митя уже слушал лекции в университете; он с оживлением говорил о своих профессорах и новых товарищах, иногда даже передавал содержание только что прочитанных книг, забывая, что это не могло интересовать Жени. Боря готовился к выпускному экзамену из гимназии, но мало думал о нем: все мечты его были направлены к тому, чтобы выпросить у отца позволение поступить в морское училище и сделаться моряком. Он с таким жаром описывал свои будущие дальние путешествия и опасные приключения, что нельзя было не заслушаться его. И действительно, Вера часто заслушивалась. До сих пор братья ни разу не высказывали при ней совершенно откровенно и непринужденно свои заветные мысли и мечты, она редко вступала с ними в разговоры и считала одного из них «скучным педантом», a другого – «пустым мечтателем». Теперь в первый раз удалось ей, так сказать, заглянуть им в душу и она с удивлением заметила, что оба они гораздо лучше, чем казались при поверхностном знакомстве. Митя, несмотря на свою наружную сухость и холодность, живо увлекался всем, что касалось науки, желал со всяким поделиться своими знаниями, и умел так ясно и просто излагать свои мысли, что внушал невольный интерес к занимавшему его предмету. Боря, со своим неистощимым запасом остроумия, веселости и пылкого воображения, был неоценимым собеседником в комнате выздоравливающей. Он так страстно увлекался своей любимой мечтой – морем, так живо описывал свое отчаяние в случае, если отец решительно воспротивится его желанию, и свою радость, если желание это исполнится и он наденет мундир моряка, – что обе сестры незаметно поддались его влиянию и стали от души желать ему успеха. По вечерам вся молодая семья собиралась около кушетки медленно поправлявшейся Жени, и Вера сознавала себя членом этой семьи, членом не по имени только, a по тому участию, которое она принимала в судьбе всех остальных.