Текст книги "В гостях у людей"

Договорив, он расхохотался как умалишенный Собственная речь и какая-то тёмная, не выраженная, шальная мысль раззадорила его, раздразнила. Он, возбуждённо сверкая глазами, посматривал по сторонам, ожидая оваций либо публику.

– Не вздумай из них пить, – вдруг резко изменившись в лице, отрезал Малахий. – Его голос понизился до шёпота. – Особенно вон из той тёмно-синей бутылки с тонким горлышком.

Я заострил взгляд на склянках, пытаясь найти тот самый вожделённый плод.

– Как думаешь, – Малахий перегнулся через стол, – её сложно выкрасть?

Не дожидаясь ответа, он залпом выпил вторую кружку и занюхал своим рукавом. Я даже удивиться не успел. Хотел право немного возмутиться, что за бес в него вселился, но осёкся, ибо быть рабом бутылки мне не в первой, разница только в том, что то был алкоголь, а здесь чертовщина какая-то!

Пока я рассуждал сам с собой, этот падший ангел даром времени не терял. Пропади он пропадом со своей удивительной способностью действовать на нервы. Засучив рукава, Малахий с явным радением щёлкал пальцами, будто колол орехи.

Мой взгляд упал на юного бармена с белыми, как снег волосами, который победоносно подошёл к стойке и загородил собой проклятые склянки. В руках его была пробирка с красной жидкостью. Чиркнув над ней спичкой, он выдавил эфирное масло разрезанной на кусочки цедры – фейерверк был обеспечен!

– Изящно подал напиток, – прошептал Малахий.

Таверна оживилась. Оказывается, за соседними столиками находились люди, и я вздрогнул, увидев их. Бежать, мелькнула мысль, надо бежать, причем сломя голову и не оборачиваясь. Я поднялся из-за стола и направился, как мне показалось к выходу, но не тут-то было. Дорогу мне перегородила тень, самая настоящая чёрная тень! Она так навязчиво походила на мой силуэт, но с ней было что-то не так. Она другая! Она искажалась и вытягивалась. Она тянулась в костлявого и тонкого другого меня! Свет играл, а я убегал. Тень за мной! Я сталкивался с другими, отшатывался и наконец-то, споткнувшись и шарахнувшись лбом об дверь, выкатился из этого треклятого места.

Обнаружив себя лежащим на крыльце, я увидел ноги Малахия. Он, как ни в чем не бывало, топтался рядом. Подлец, подумал я, поднимаясь и почему-то несказанно радуясь, что книга жизни по-прежнему со мной.

– Что за чертовщина?!

– Ничего особенного, – рассматривая свою пятерню, – спокойно ответил Малахий. – Всего лишь тени.

Я посмотрел себе под ноги, меня насторожили наши тени, но сейчас в эту минуту они были обычные вполне себе привычные и даже симпатичные.

Малахий улыбнулся, понимая, о чём думаю.

– Всего лишь то, чем когда-то являлся человек, – задумавшись, промямлил он. – Тень не что иное как порождение света. И чем ближе источник света, тем больше по размеру тень. – Он внимательно посмотрел на меня. – Тень не придаст, не обманет, а только рядом в ногах, под ногами и, шагая, нечаянно наступая, стоя в тени других тел, всё равно, что пройтись по бульвару, выстланному из живых, но немых существ.

От его слов я чуть ли не подпрыгнул на месте, ибо только что пережитый ужас ввёл меня в экзистенциальный шок.

– Да чёрт тебя дери! – Заорал я. – Ведь там были люди, – я запнулся. – Почти люди. Вернее то, что от них осталось!

Я испугался собственных слов. Малахий утвердительно покачал головой.

– Да, да. За всё приходится платить, и люди продают и продаются, – он покосился на мою книгу. – Взамен они получают всё, что хочется их ненасытному уму. Поверь, причин предостаточно, чтобы испить той дряни. Главное вовремя остановиться, но людям с их жалкими душонками всегда чего-то не хватает. Один алчет, другой пресыщается, третий, окончательно уподобившись тени, продаёт себя ради последнего в его жизни глотка! – Лицо Малахия исказила гримаса отвращения. Он вознес надо мной руки как в фильмах ужаса:

– Стр-а-а-ш-ш-но?

Я отмахнулся и двинулся вперёд подальше от этой таверны.

– Зачем тебе бутылка да ещё тёмно-синяя с тонким горлышком?

– Слышал в местных байках о её чудодейственном составе, – отрезал Малахий. – Сплетни здесь плетут как паутину.

– Что же в ней такого особенного?

– Не твоё дело.

– Ладно, – согласился я. – Не особо и хотелось ввязываться в твои дела. А ты и в правду падший?

Малахий остановился и взглянул на меня так, что я почувствовал ядовитый укор в его малахитовых глазах.

– Когда-то я был ангелом хранителем, – договорив, он коснулся моего запястья. Я невольно закрыл глаза и меня поглотил яркий чистый свет, в котором увидел, как выяснилось позже, его воспоминание.

Они сидели на черепичной крыше и считали облака.

– Знаешь, – с долей отчаяния вымолвил один другому, – мой мальчик болен.

– У него есть любящие родители, – вздыхая, отозвался второй очень похожий на Малахия. – Они о нём позаботятся.

– Да, позаботятся, – со вздохом подтвердил первый. – Ему повезло только в этом, а впрочем, всё так, всё так… – он склонил голову и замолчал.

– Мой сирота, – угрюмо признался второй. – Счастье бывает разным.

В заключение своих слов он посмотрел куда-то вдаль и, заметив ребенка играющего в песке, немного успокоился.

– Интересно, кто его полюбит? – Нахмурившись, спросил первый. – Кому нужны брошенные дети? Кому станут нужны сами же родители, если не их родному чаду? Кто будет помнить, и кто принесёт на могилы цветы? Кто расскажет о своих предках своим же детям?

– Расскажут и будут помнить дети повзрослевших детей. – Заострив взгляд на облаках, проговорил второй. – Главное, чтобы было о ком рассказывать.

– В таком случае Человек должен стать примером.

– Примером? – Выпрямив спину, отозвался второй, – на кого детям смотреть как не на взрослых, а те в свою очередь, увы, порой не самые лучшие герои.

– Десятое облако. …Десять уже пролетело мимо нас. Будет дождь. Сегодня сильный ветер.

– Мальчик умрёт.

– Я знаю. Поэтому он сирота?

Второй задумчиво посмотрел себе под ноги.

– Они усыновят его.

– Облака.

– Что?

– Посмотри, облака. Они совсем белые, видимо Боги смеются, пока мы здесь восседаем на крышах.

– На небесах всегда праздник.

– Но сегодня будет дождь.      

– Нам пора.

Они поднялись и, расправив огромные крылья, взмыли в облака. Больше их никто не видел.

– Ого! Круто! – От увиденного зрелища я расщедрился на возгласы. – Что это было?!

Малахий удовлетворённо потёр ладони.

– Моё воспоминание.

– Значит, и я так могу?

– Нет, не можешь. – Огрызнулся он. – У тебя ещё нос не дорос. Не обижайся. – Последнее слово было сдобрено ангельской улыбкой. – Видишь ли, – продолжил разглагольствовать Малахий, – в мире душ всё иначе. Здесь можно передавать друг другу воспоминания, а так же часть энергии, обмениваться мыслями, – он осёкся. – Это не как с дельцами…

– Да куда уж мне, – вспылил я, – с моим-то опытом и тем более я кота задавил!

Малахий раздосадовано смерил меня взглядом.

– Куда крылья дел? – Прямо спросил я. – Мешать стали или пропил?

Мой собеседник изменился в лице – резко осунулся и побледнел. Тем временем как порядочный человек, я почувствовал угрызение совести и даже устыдился своих бестактных вопросов.

– Иногда от жизни хочется чего-то большего, – не сводя с меня глаз начал он, – и тогда я влюбился и полюбил. Мы воплотились на Земле, выбрали подходящие тела и даже родились в один день с разницей в два часа. Мне хотелось быть старше, – Малахий усмехнулся и отвернулся от меня.

Стоя ко мне спиной он тихо спросил:

– Ты когда-нибудь хоть раз кого-то любил?

Я развёл руками:

– Боль от неё стара и вездесуща как пыль. Она определяет мимику, твой взгляд, жизнь. И селится острой иголкой где-то в области сердца. Периодически, как и всякая другая боль напоминает о себе и чаще всего под вечер, когда сгущаются сумерки, когда рядом никто о тебе не хлопочет, не обнимет. Не вообразит себя половиной и тебя половиной. Когда ты наедине с тишиной сам по себе, один. Ничей.

– Выходит, что от твоей любви осталась только боль? – Он медленно повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.

– Пустота, – поправил я и, столкнувшись с ним взглядом, невольно отшатнулся.

– У меня был старший брат. – Презренно смотря, сказал он. – Родной. Ключевое слово «был» потому что на днях помер и надо сказать как свинья под забором. Грешил, как дышал. В общем, форум местным чертям такой задал, что в эти края прибыл без приглашения. Короче говоря, никто его здесь не ждал, дабы в конец не совратить чертенят, но душа брата устыдилась и стала неупокоенной.

Он прервался и тяжело вздохнул:

– Знаешь, крылья ангела дорого стоят.

– Нашёл? – С неким подозрением выслушал я его.

Он подмигнул мне и весь засветился как звезда на рождественской ёлке.

– Ты меня бесишь, – вдруг слетело с моего языка, – стоишь тут весь из себя счастливый, аж треснуть хочется. И где он?

– Кто? – Малахий растеряно захлопал ресницами, словно вместе с крыльями ему и память отшибло.

– Брат твой! – Меня почему-то выводила из себя его история.

– Мэдарт, – он досадливо потер подбородок. – Это ты.

У меня челюсть отвисла, а глаза полезли на лоб.

– Сколько себя помню, всегда был таким. На Земле мне дали совсем другое тело, которое ты имел возможность видеть и ненавидеть.

– Теперь понятно, почему так бесишь!

Малахий беспокойно переступил с ноги на ногу:

– Где твой билет?

Я закатил глаза и принялся шарить по карманам.

– Держу пари, что ты пил из тех бутылок и пропил крылья! Ах, бедненький и несчастный братец, как же ты скатился в тартарары?

Малахий сделал вид, что не расслышал. Ни дна ему, ни покрышки! Этот сукин сын всегда умел сдерживать свои эмоции. Что ж умение владеть собой досталось ему вместе с наследством. Меня-то уберегли от такой участи, видите ли, я всё пропью.

– У тебя бездонная яма вместо карманов?! – Взбесился он, будто сорвался с цепи. Я оторопел. Его явно волновала фотография, и он нахально выхватил её, как только она показалась в моих руках. Малахий с осуждением посмотрел на меня. Его малахитовые глаза засверкали как у бога громовержца.

– Почему так, Мэдарт? – Раздраженно спросил он. – Почему ты стал таким?

– Каким?! – Переспросил я. – Неудобным для тебя?

Он замотал головой, мол, я опять всё выворачиваю и переворачиваю с ног на голову.

– Я не просил тебя нянчиться со мной! – Вспылил я. – Я же умер! Умер, чёрт вас всех дери! Почему это всё не закончилось?!

– А ты думал, что будет так просто? – Проговорил он, сквозь зубы. – Ты думал, что после смерти всё – конец бытия? Ошибаешься, брат! Мы с тобой ещё как следует, не поссорились и, кстати, ты мне задолжал!

– Что?! – Я покраснел от злости, замечая, как припрятывает фотографию моей супруги.

– Помнишь день моей свадьбы? – Пятясь назад, спросил он. – В пьяном угаре ты пытался пожелать нам счастья, но, увы и ах, не смог выговорить и пару фраз. Мать всю душу из-за тебя вымотала! Отец верил тебе и доверял, а ты как яд, как чума! Ты отравляешь своим присутствием жизнь, ты разносчик боли и слёз! Какого дьявола ты угнал батин грузовик и разбил его?!

Глаза Малахия сверкали. Ещё минуту и он метнёт в меня молнией.

– Ну, скажи мне, дорогой брат, кто расхлёбывал всё это дерьмо?! Кто возился со штрафами и прочими расходами?!

– Ты нашёл меня, – тихо сказал я, – чтобы забрать свои деньги?

Малахий треснул себя по лбу и покрутил у виска. Между тем я вывернул пустые карманы, – здесь банк или чековые книжки есть? Заметь, – я посмотрел по сторонам, – это мой персональный ад и тебе нет места среди неудачников!

Малахий обнажил свою ослепительную до презрения улыбку.

– Мэдарт, ты непревзойденный эгоист.

Он подошёл ко мне, я насторожился и ловким движением руки взял меня за запястье…

Летний день смешивался с придорожной пылью, оставленной от нашего грузовика. Узкая серпантинная дорога, извиваясь, убегала вдаль, создавая иллюзию бесконечного путешествия. Доехав до очередной заправки и налив полный бак, мы вновь отправились навстречу переменам застоявшейся жизни. Все мои мысли были о случившемся путешествии, о новой должности отца, что и послужила переезду из столицы в глухой пригород. Папа говорил: – это ненадолго всего лишь на пару лет, а мама впрочем, не настаивала на скором возвращении. Единственное, что её беспокоило эта моя учёба, и учёба моего младшего брата, на которую мы умудрялись опаздывать, а по правде говоря, попросту прогуливали.

Новый дом оказался лучше прежнего – огромный хоть в догонялки играй, но лучше в прятки, что мы и делали с братом, утаивая друг от друга всякие занятные безделушки. За нами теперь некому, да и некогда было смотреть. Мама целыми днями занималась какой-то вечно незавершенной уборкой, а папа пропадал допоздна, улаживая неадекватное распространение финансовых дыр. Грех при таком раскладе не прогуливать школу, но кто-то позавидовал и донёс, тем самым согрешив почище нас.

Сначала узнала мама, потом очень быстро разгневался папа, и мне с братом влетело по первое число. В такие моменты наша семья разом просвещалась, но на короткий срок. От переизбытка внезапного озарения, мы с братом превращались в послушных тружеников и тут же, задним ходом, на цыпочках проникали за стены своих комнат, где в тайне продолжали делать умный вид и складывать бумажных журавликов.

Тогда и сейчас я по-прежнему уверяю, что учёба и детство несовместимая вещь. Бывало, сидишь за партой, смотришь, замечтавшись в окно, отчего вся душа щебечет как птичка певчая и вдруг, ни с того ни с сего, учитель физики вызывает твою неугомонную душу к доске. Пристаёт к тебе как медведь к мёду, со своим вторым законом Ньютона, а тут бы ещё про первый вспомнить, но помнить нечего, ибо на меня не действуют силы науки. Отделавшись скомпенсированной двойкой, что уравновешивала учительский пыл, я равномерно удалялся в прямолинейном движении, пытаясь определить распространение оценки до ушей моего отца, которая явно имела ускорение, сконцентрированное в материальной точке моего преподавателя.

Помню, однажды перед сном мы с братом мечтали стать великими путешественниками, которые бы не побоялись плыть за шиворот горизонта, чтобы найти там кладбище забытых снов.

– Знаешь, – сказал он мне, – я бы мог стать космонавтом.

– Как инопланетяне? – Удивившись, переспросил я.

– Отец всё равно отдаст куда надо, а не туда, куда хочется мне.

Брат высунулся в окно и задрал голову. – Как ты думаешь, – спросил он, всматриваясь в звёздное небо, – они видят меня?

– Думаю, что нет, – отозвался я, укладываясь под одеяло. – Ты для них слишком маленький.

– А на Луне кто-нибудь есть? – Не унимался он.

–Конечно, есть, – буркнул я, переворачиваясь на другой бок.

– Тогда почему мы не дружим?

– Наверное, им некогда. Или они слишком заняты своими делами.

– Почему взрослым нужно ходить на работу?

– Чтобы дети могли играть, – почесав затылок, ответил я, – если бы не взрослые, то тогда пришлось бы работать нам.

– Знаешь, мы счастливчики. – Договорив, он посмотрел мне в глаза, – у нас живы родители.

– Да, – вторил я. Мне вспомнилась девочка, у которой нет мамы. – Тогда нам повезло вдвойне.

– Это почему же?

– Они ещё и любят друг друга.

– А разве семьи создаются не любя?

– Не знаю, – пожимая плечами, сознался я. – Взрослым много чего дозволено. Они сильнее и могут пороть ремнём. Ещё я видел, как родители моего одноклассника сильно оттаскали его за уши.

– О, это больно, – добавил брат, прикрывая одно ухо ладошкой.

– Я боюсь этих взрослых. – Брат удивлённо покосился в мою сторону. – Я не хочу, чтобы они так по-взрослому друг на друга обижались. Они очень страшно кричат. Пусть лучше понарошку.

– Понарошку? – Переспросил он. – Это как? Ведь на то они и взрослые, чтобы быть серьёзными.

– Значит, мы тоже станем такими? – Скривив брови, спросил я. – Будем серьёзно наказывать?

Брат пожал плечами и тихо продолжил:

– Мне не доводилось слышать, чтобы отец кричал на мать, но зато я часто вижу, как наш сосед бьёт свою жену на глазах их маленькой дочки. Знаешь, мы с тобой должны стать понарошку взрослыми, – грустно предложил он. – Но по-настоящему счастливыми.

Когда я очнулся, то увидел себя на той же самой деревянной скамейке. Небо, как и тогда, было выцветшего синего цвета. Рядом ни мертвой, ни живой души только огромная площадь вымощенная булыжником.

Почесав затылок, я вдруг подумал о том, что ждал тогда себе удивительной судьбы с её манящими и уводящими за руку приключениями. Позже конечно осознал, что за руку меня никто не возьмет и не поведёт в прекрасное далёко, за исключением взрослой жизни, которая гремя своим сложным составом, пройдется по моим истоптанным башмакам. Тогда я ещё не понимал, я не знал, что люди станут моими лучшими путеводителями.

Читать жизнь до дыр, до запятой, до каждой её точки. Прочитывать и вчитываться, а порой и между строк, построчно зачитывать анатомию человеческих судеб. Разве это не наука? Разве это не талмуд души с её правилами эксплуатации, где жирным росчерком есть выведенная глава «жизненный опыт или подопытные»?

– Выспался? – Вдруг раздался голос Малахия как гром среди ясного неба. Он появился из воздуха и вальяжно плюхнулся на скамейку.

– Где все? – Спросил я.

– Перекур, – зевая, ответил брат и, скрестив руки на груди, закрыл глаза.

– Эй! Ты же не собираешься спать прямо здесь посреди белого дня?!

Малахий зевнул и пристально посмотрел мне в глаза:

– Тебе когда-нибудь снилось одиночество этого мира? Снилась ли тебе пустота? Тотальная пустота без Бога, без человека и смысла в нём? Виделась ли тебе тьма, в которой нет ничего кроме аспидного чёрного цвета, но ты чувствуешь в ней незримое чьё-то присутствие, и это присутствие вводит в остервенелый шок?

– Ты сбрендил что ли?

Малахий лукаво улыбнулся.

– Короче, нам нужно вернуться домой.

Меня передёрнуло:

– Куда? Куда? – Раздувая ноздри, раскудахтался я. – Мне и здесь хорошо.

– Не спорю, – отозвался он и, вытянув из кармана фотографию, с грустью уставился на неё. – Я чувствую, что ей тяжело. Она знает. И сейчас переживает утрату. Ты должен навестить её, успокоить.

– Что? Сейчас? Да ещё в таком виде?

Малахий смерил меня удивленным взором.

– Что тебя останавливает?

Я склонил голову.

– Мы не виделись столько лет. …Знаешь, когда люди расстаются, – я проглотил слова и замолчал.

Он взял меня за рукав и, вцепившись в него мертвой хваткой, резко поднялся со скамейки и потащил за собой.

– Стой! – Я дернул и высвободил руку.

– С людьми иначе не бывает, – не вытерпел брат. – Всему виной любовь! А впрочем, только это чувство и способно высветлить наши души!

– К чёрту всё! – Я был взбешён. Его слова действовали на меня как красная тряпка на быка.

– Нет, Мэ́дарт, твой ад не здесь. Ты и есть сущий ад, а сам как треклятый чёрт в табакерке! Кутить тебе вечно в хмельном бреду с одиночеством наперевес на этом злосчастном корыте перерождений!

– Да! – Заорал я. – Ещё пить без меры и вести разгульную жизнь! – Я бросил книгу жизни к его ногам. – Забирай как забрал фотографию и вали куда хочешь!

Молча, Малахий подобрал её и заткнул за пазуху.

Я чуть ли не лопнул от злости, только вот зол был на самого себя. Мне хотелось выругаться и рассыпаться, превратиться в пыль придорожную, чтобы меня сровняло с землёй! Не выдержав, я со всей дури пнул валявшийся под ногой камень (и откуда он взялся?!), но этот философский булыжник и не подумал сдвинуться с места! От боли я взвыл, из глаз моих посыпались искры. Держась за голень, я скакал вокруг скамейки как подбитый петух.

– Кричи внутрь, – съязвил Малахий.

– Иди к чёрту, – прошипел я как змея, а он захохотал, да так раскатисто и громко, что стало жутко.

Вдруг лицо его изменилось, смех оборвался как над пропастью крик. И он тихо заговорил:

– Я расскажу тебе свои сны. Мне снилась тьма, как плоть осатанелого демона, покрытая узорами созвездий. Необъятная, чёрная – неизвестность вперила своими широко раскрытыми глазницами в самую душу. В поисках жизни. В поиске одного единственного ответа: – «Откуда мы и куда потом уйдём?». Космос всегда молчит о своем, не правда ли?

Я с оторопью смотрел на Малахия. Брат не унимался и как мантру повторил вновь:

– Я расскажу тебе твои сны. Ещё в детстве ты видел иные миры. Мы любили смотреть на звёзды, и однажды тёмной ночью ты увидел угасающий свет. Ты успел ему вслед загадать желание. Так падал и сгорал метеор, а люди говорили: – «Так падают звёзды». Звёзды сыпались и сыплются с неба огненными слёзами. И даже днём эти слёзы незримо продолжают падать за шиворот горизонта. Кто-то оплакивает Землю, целясь в неё осколками своего разбитого сердца, которые сгорая, уносят за собой нечаянные желания. Сгорая, они проблеском света озаряют свой последний полёт.

– Желание так и не исполнилось, – овладевая речевой способностью, признался я. – Меня учили читать, писать, опрятно одеваться, но никто не удосужился научить самому нужному, а именно уметь прощать, уметь вставать в пять часов и идти на работу, когда очередная ночь проведена без сна в обнимку с банкой кофе. Меня не научили самому главному, а это вновь уметь любить, когда взорваны все звёзды, когда нет сил идти и оставаться для кого-то солнцем. Меня действительно не научили самому главному – уметь жить.

– Да кто ж нас научит? – Подхватил брат. – Ты своему сыну не разрешал ужастики смотреть, лучше бы ты жизнь свою не показывал ему, вот что действительно детям нельзя смотреть. Ты как дырявый бак, нерадивый отец, ненадежный муж.

Договорив, он взял меня за руку и нас окружил ослепительной чистоты свет и в этот момент я почувствовал ту саму невидимую красную нить между людьми, которой не суждено порваться…

Она любит тебя повседневно, везде и при любых обстоятельствах – повторял мне сын, когда я пытался уйти.

Он стоял в саду и наблюдал за матерью.

Лучше бы они не встречались, сгоряча думал он, чем невостребованная любовь на двоих. Мать однажды сказала, что у всего есть срок годности, даже у вечной любви. С тех самых пор много лет прошло, а я до каждой складочки помню её любимое платьице. Мама была и остаётся невероятно сильной женщиной. Жаль, что я унаследовал характер отца, ибо ни один из нас не смог уберечь её одну.

Она сидела на корточках у порога, высаживая цветы.

Никогда не думал что это так сложно – молчать и смотреть. Молчать и смотреть на неё. Ни на одном языке мира не высказать то, что чувствует душа, когда становится слишком поздно для раскаяний. Я с сожалением смотрел в лица живых людей и видел боль, которую им причинил. Ах! Почему же раньше я не любовался её длинными пальцами, почему не замечал этой живой красоты: наш сад и её с натруженными руками?

Я вглядывался в черты и пытался угадать что чувствует жена, мой сын и увы, я не понимал как быть, куда деть свои руки, которые не находили себе места как и всё моё неосязаемое тело. Мне казалось, что могу двигаться, чувствовать гораздо больше и глубже, что могу дотронуться до супруги, и я коснулся её волос, но ничего не случилось, ни ёкнуло, ни изменилось. Она не почувствовала как впрочем, и я ничего такого что напомнило бы о наших объятиях. Теперь нас связывала только боль и подступающее море слёз. Гореть мне. Гореть мне в аду! И я буду гореть синим пламенем! Буду сгорать от стыда, пока сердце моё не расплавится и не превратится в нечто живоё и большее, в нечто пульсирующее новое солнце и тогда быть может, я смогу утешить её.

Я жалобно посмотрел на Малахия, который стоял неподалеку в тени гущи деревьев и с грустью за мной наблюдал.

– Мы не вправе вторгаться, – спокойно сказал он. – Для этого есть жизнь, и свой шанс ты уже использовал.

Я ужаснулся. Не находя себе места я посмотрел на сына, на высокого молодого человека унаследовавшего мой рост. К счастью, ум и красоту он перенял у своей матери.

Я как отец похож на бесчувственного слона, который в силу своего нарциссизма топтался по палисаднику, зачастую вытаптывая эстетику под ногами. Удивительно живучие создания эти цветы – вытопчешь, раздавишь, втопчешь по самые корни в землю, а они возьми и вылези на всеобщее обозрение. Лепота! Глядишь во все глаза, насмотреться не можешь, а потом они берут и сохнут прямо перед твоим носом! Вот как же любить их за такие капризы?

Он встряхнул головой, словно отмахиваясь от моего присутствия, и чуть замешкавшись, подошёл к матери.

– Что из них будет? – Нахмурившись, спросил он.

– Астра, – тихо, ответила она и, догадываясь о неряшливости, что название ни о чём не скажет, договорила сама:

– Они похожи на звёзды и слёзы богини любви. Легенда гласит, что эти слёзы превратились в космическую пыль, которая спустя много лет осела на первозданной земле. И когда небо оплакивало безжизненную твердь, то пыль вобрала в себя все капли дождя и проросли из неё первые цветы.

Сын не бесчувственно выслушал мать. Присев рядом на корточки он стал помогать засаживать клумбу.

– Это мои любимые, – призналась она, присыпая землёй семена.

Я попытался припомнить и запомнить их названье, но напрасно. Забыл! Сию же секунду я пожалел о своей оплошности. Быть может, я не внимателен, но мне удалось в памяти сохранить образ жены, когда она ухаживала за садом, особенно за цветами, будто за крохотными никогда не повзрослеющими детьми. Она вкладывала в эти хрупкие создания всю свою ласку, ту невысказанную нежность, которую хотела поделить на двоих. Её неразделённая любовь так и осталось на увядших лепестках, не подаренных ей звёзд, что проросли из пыли.

– Ты простила отца? – Спросил сын, усаживаясь на порог дома.

Выражение её лица было сдержанным. Она продолжала возиться в клумбе, уверенно скрывая едва заметное волнение и о чём-то молчать. Её взгляд источал что-то хрупкое, уединённое, что-то завораживающее и непреклонное. Я так и не понял её, но запомнил чуть заметную морщинку меж бровей, что сулила о холодном и здравом размышлении. Она всегда поднимала левую бровь, когда погружалась в отчаянный поток рассуждений, и тогда в её глазах мелькало что-то печальное и только ей знакомая боль.

– Да. Простила, – тихо и твёрдо проговорила она.

Чувствуя негодование, перемешанное с дикой озлобленностью, сын измождено вздохнул.

– Разве он достоин?!

Она поднялась и, отряхнув руки, его обняла.

– И ты до сих пор любишь? – Не унимался он. – Но почему? – И пожалел, что спросил. По её щекам заскользил хрустальный звездопад.

– Астра, – едва слышно и неожиданно для себя вырвалось вслух с моих уст. Я вздрогнул, ибо хрустальный звездопад на её щеках напомнил мне о космической пыли…

– Они похожи на звёзды, – повторил я для себя и, закрыв глаза, отвернулся, намериваясь уйти.

Удаляясь от них, я слышал за спиной голос сына. Он не простил и никогда не простит мне эту формулу одиночества.

…Наверное, мама была сильней, чем её горькая скорбь по увядшим цветам, что теперь сухими останками крошатся в моих воспоминаниях. Он ушел, бросив нас. Бросил однажды и ту, с которой множил свои траекторные поездки во благо сохранения семейной массы, где отрицательный показатель вычитания его из семьи знаменовался ещё одной степенью любви. Отец не хотел решать уравнение своей регрессивной жизни. Оттого и метался по плоскости координат от условностей брака к бесконечной переменной сердечных пассий. Повседневно, везде и при любых обстоятельствах.

– Ты говорил, что я могу утишить её! – Почти падая на колени, взмолился я. Моя голова кружилась от таких внезапных изменений давления. Я чувствовал, как менялась плотность моего тела, а от сполохов света резало в глазах.

– Ты себе помочь не можешь, а ей тем более. – Провозгласил Малахий, расхаживая возле скамейки.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Ты слышал мысли своего сына, потому что его разум был чист, в отличие от разума твоей жены. Она повержена горем и боль затмила её.

Я развёл руками.

– Можно подумать у меня одного рыльце в пушку? – И тут мои глаза округлились, ибо я увидел толпу. Площадь, как и тогда, кишела людьми. О, как же я был глуп, вообразив себе, что в кои-то веки угодил на великое торжество, в самый разгар костюмированной вечеринки! Разве я мог представить себе праздник дельцов, на позорном сборище заблудших душ, которые продают собственные воспоминания ради призрачного счастья?!

– Люди разных эпох, миров и верований, – отозвался Малахий. – И чем дольше ты здесь, чем больше хочется в себе заблуждаться.

Я обречённо взглянул на него.

– Да, да, – поглаживая подбородок начал он, – здесь ты предоставлен самому себе и книга прожитой жизни тебе в помощь. Поверь она у тебя не первая и не последняя.

– Пугает иногда то, что люди могут рассказать о тебе больше, чем ты сам, – покусывая губы, сознался я.

– Огонька не найдётся? – Раздался низкий голос и вслед за ним из-за спины Малахия вынырнул худощавый человек с жилистым лицом. В его зубах была не раскуренная папироса.

– Эээээ, – выдал брат. – Увы, нет. Ведём здоровый образ жизни.

– Я тоже, – с задорным прищуром, ответил незнакомец. И вытащив из кармана спичку, чиркнул ей об свои шерстяные штаны.

– Эээээ, – вновь проблеял брат, явно опешив от феноменального представления матёрого дарования, которое бесспорно владея сей ситуацией с непревзойденным видом мыслителя со стажем, сделало глубокую затяжку.

– Позвольте представиться, – проговорил незнакомец, выдыхая дым, который повалил, как из печной трубы. – Дон Грассо-Конте или Михэли Виен к вашим услугам. Можете звать меня просто дон Гро. – Он учтиво поклонился. – Пожалуй, у меня слишком много имён для одного человека прожившего не больше века. Однако прошу поверить на слово, что имена все собственные и всамделишные.

– Эээээ, – вновь послышалось от Малахия.

– Так уж получается, – начал дон Гро, – что в довесок к прожитым жизням нам дают имена. И тут уж как Бог на душу положит в честь кого и как обзовут. По мне лучше звать нарицательно или обозначать по поступкам, характеру и коли уж на то пошло, то Modus vivendi точно не подведёт. В этом деле главное без обиняков – кратко и точно, чтобы сразу, а не по ходу пьесы понимать с кем судьба повязала это небо коптить. – Договорив, он с превеликим наслаждением наполнил легкие табачным дымом.

Мне показалось странным, что пока этот господин трепал языком Малахий стоял соляным столбом. Ко всему прочему незнакомец сверлил меня взглядом. Он будто намеренно вёл беседу исключительно со мной, всерьёз не замечая брата, который к этому времени закашлялся и замахал рукой, отгоняя от себя густое облако губительной смеси.

– Ты в курсе, что одна капля способна…

– Я не лошадь, да и ты не осёл, – перебил его дон Гро.

Услышав такой перл, я расхохотался.

– Добро пожаловать в город, – чуть не кланяясь, проговорил мне дон Гро. – Кстати, эта площадь Забытых снов.

– Чего надо? – С явным негодованием встрял Малахий.

– Если бы осень была человеком, то носила бы жёлтый цвет. Она была бы такой же как ты – вся из огня и из чистого золота.