Текст книги "Памяти моей исток"

– Дунькя, пусти Ивана дверь подправить, зимой в щели всё тепло из хаты выходит.

И Дуня по простоте душевной соглашалась, хотя и догадывалась, что отпускала козла в огород.

Додельная хозяйка, любившая возиться с тестом, Дуня как-то напекла пирожков с виноградом. Вытащила их из печи, спрыснула водой и накрыла полотенцем, чтоб отпарились и помягчали. Сама вышла из хаты. На запах, заполонивший весь двор, пришёл Кузьмич, воровато огляделся, никого нет, положил в пазуху несколько пирожков, поддерживаемых ремешком, и шамаром к Репчихе. Как раз на прогон выходило окно, и Репчихина хата была на виду. Глазастый шпион, которого дед не заметил, сидел на печи и всё видел. Только Дуня переступила порог, внучка тут же доложила: «Бабушка, а дед Репчихе пирожки понёс».

Дуня птичкой выпорхнула из хаты и бегом через прогон. Кузьмич не успел ещё поздороваться, как влетевшая супружница вцепилась в рубаху с пирожками. Виноградный сок, тёмно-бордовый, ещё не остывший, обильно полился по штанам, а дед, чтобы не обжечься, задыхаясь, прижал пузо к самой спине. Репчихино семейство, перепуганное, стояло разинув рты.

– Тю, дура, – разрядил обстановку вор, да шо тебе жалко этого гомна? Полстола накатала, хватит на всех…

Сделав своё чёрное дело, Дуня поспешила домой, довольная и даже развеселившаяся. Следом побитым псом плёлся всехний жалельщик, ругал не дуру набитую, а того, кто выдал его.

– Я ей, сукиной дочери, сейчас дам, я ей покажу, как деда выдавать.

Дуня поспешно вошла в хату, кинула на печку попавшееся в руки рядно:

– На, укройся и спрячься в угол, дед злой идёт, как собака.

От рядна обильно пахнуло пылью, дышать, закутанной, стало трудно, но чувство вины и страха заставляло сидеть не шелохнувшись.

– Так, где моя кочерга, счас я достану эту поганку с печи и утоплю в макитре с водой.

Дед ширял кочергой, намеренно не доставая до угла, где спряталась вусмерть перепуганная доносчица. Бабка, поддерживая спектакль, вцепилась в держак, обороняя невиноватую внучку.

– Не трогай, кобель старый, мою помощницу, я сама догадалась, кто пирожки украл.

Не страшно было чёрной кочерги и дедовой ругани, а вот от упоминания макитры с водой… стало холодно. Дело в том, что Шура тонула в этой самой макитре. Зимой пресную воду добывали из растаявшего снега. Набитые снегом вёдра ставили на раскалённую печку-грубу и по мере таяния сливали в огромный горшок, стоявший рядом. Дети днями толклись на печи, потому что выйти на улицу было не в чем. Задравшись, нечаянно вытолкнули наружу самую маленькую, и она полетела вниз головой прямо в ледяную воду. Благо, в хате оказался дед, выхвативший за ноги посиневшее от кашля дитя. Утопленница подросла, научилась говорить и не раз с головой выдавала своего же спасителя.

Однажды Кузьмич чуть не лишил жизни свою языкатую любимицу. Может быть, именно потому, что с ней постоянно случались какие-то семейные истории, она оставалась для стариков самой близкой и родной. Остальные внуки не задержались в их памяти, прошли мимо, без следа, как в тумане. Обратная реакция была такой же, как говорится, что посеешь, то и пожнёшь. Старики ещё при жизни для них ушли в забвение, они только слышали об их смерти, хотя жили не в других краях; не столь дальние родственники так и не знают места их могил.

В начале сада стояло огромное тутовое дерево. Ягоды на нём, поспевая, становились чёрными, крупными и слаще мёда. Сахар получали тогда только те, кто, выполнив молокопоставку (350 литров), сдавал в государство излишки, на которые начисляли сахар. Так что шелковица для детей всегда оставалась лакомством. Птицы тоже обожали сладкое. Нижние ветки занимали детишки, а верхние – скворцы. Дед решил погонять прожорливых шпаков: взял ружьё, опустился на одно колено и стал целиться. В ветвях он не заметил внучку, пытавшуюся подобраться ближе к верхушке, где ягоды от солнышка были гораздо крупнее и слаще. Только одно мгновение спасло десятилетнюю девчонку, когда она нагнулась за пропущенной ягодкой. Прогремел выстрел, стая птиц шумно снялась с дерева – и только тогда у неё появилось чувство страха. Она быстро спрыгнула на землю и, деловито выставив ладонь вперёд, как это делали взрослые, спросила:

– Дедушка, куда ж вы стреляете? Вы что, не видите, что я там?

Лицо деда стало белым. Он продолжал стоять на одном колене, обронив ружьё наземь. Потом подтянул другое колено и стал размашисто креститься.

– Ладно, – успокаивала внучка, – вставайте, пошли в хату.

В праздники, выпив лишнего, долго вспоминал этот случай, заливаясь слезами. Если Шура оказывалась рядом, гладил её по голове, говорил, что Бог спас его от тяжкого греха. Любуясь малолетней внучкой, не раз повторял:

– Цэ будэ учительша. Мешки в колхозе она таскать не сможет. Слабенькая. Но на язык цикава. И память хорошая.

Не знали в те времена ни о каком холестерине. Ели то, что было в доме, магазинная пища – консервы, сладости – были не по карману; как говорят, борщ да каша – вот и вся еда наша. И хотя пища готовилась одна и та же на всю семью, у Дуни к концу жизни развился сильный склероз, она не помнила имён самых близких родственников.

Когда внучка, приехав на выходные, посещала стариков, бабушка становилась суетливой, озабоченной, через каждые пять-десять минут спрашивала:

– А скоки ж оно время? Пора тебе домой идти, а то темно будет.

Дед потерянно смотрел на жену, разводя в бессилии руками.

– Совсем старая потерялась, втемяшится что в голову, она и долбит одно и то же. Замолчи, сатанюка. Молодица только что пришла, а ты её гонишь.

Ну, оно ж уже солнце низко, – спокойно отвечала Дуня, уверенная в своей правоте.

Кузьмич в свои 92 года умирал в здравом уме. К смерти относился философски. Казалось, откуда взяться такому сознанию у простого мужика? Умирать, говорил он, надо летом. Почему? Да потому что летом земля мягкая, легко копать могилу. Зимой кому охота долбить мёрзлую землю? Люди должны проводить покойника с лёгким сердцем.

Он словно спланировал свою кончину: умер первого июля в выходные дни. Родственникам не понадобилось отпрашиваться на работе; спокойно, без слёз и стенаний проводили на кладбище, помянули обедом и добрыми словами. Прожил человек долгую жизнь, лежачим почти не был, никому не успел надоесть. Всё свершилось так, как он хотел.

Дуня пережила мужа на три года. А родились они в одном, 1891 году.

Сёстры

Родные сёстры были настолько несхожими, что невольно подумаешь: генетика брала выходные дни в момент зарождения детей, и родители тоже как будто были не при чём, по крайней мере, внешне.

Нина, старшая, родилась со взрослым характером – напористая, сообразительная, с хитринкой. Напрасно взрослые за шалости и непослушание пытались пугать её бабой Ягой, волком, медведем. Вытаращив любопытные глазёнки, быстро соображала, как спастись от страшилок.

– А у бабы Яги есть кочерга?

– Нет, у неё метла.

– Так я её горячей кочергой по голове. И убью.

А злому волку надо зубы выбить, чтоб не кусался. Долго никак не могла найти уязвимое место у медведя. Слушала молча, думала.

Курица, спрятавшись в сене, вылупила цыплят поздней осенью. На дворе уже начали пролетать белые мухи, когда наседка с десятком жёлтеньких комочков появилась во дворе. Забрали бедолаг в хату. Постелили в уголке соломки, отгородили табуретками, поставили в тарелку перевёрнутую банку с тёплой водичкой. Нине показали, как надо кормить цыпляток. И вдруг цыплята стали исчезать. Не могли найти ни дохлых, ни живых.

–Нина, а куда цыплёночек делся?

–Наверное, улетел.

А улетали беспомощные птенчики, если, кроме Нины, в хате никого не было.

Когда от десятка осталось только двое, стали в окошко подсматривать, что же она с ними делает. Посидев смирно на кровати, вдруг деловито сползла с неё – и к перевёрнутым табуреткам. Квочка металась в углу, грозно растопырив крылья, но бесстрашный ребёнок уже зажал в руках трепыхавшегося птенчика. Нина по опыту знала, что надо делать, чтобы он не пищал: ручонки сжались до дрожи – и головка несчастной жертвы бессильно повисла.

Дальше пошло ещё интереснее. В передней хате постоянно топилась печка (дверцы в печках появятся позже, когда люди начнут топить углём). Вот в такое открытое огниво и полетел цыплёнок. Сделав своё чёрное дело, маленькая амазонка снова забралась на кровать и уселась как ни в чём не бывало.

– Нина, покажи, куда цыплёночек улетел.

– Не улетел. Приходил видмедь и съел его.

После этого взрослые уже не пугали Нину медведём. Страшилки-животные из-за неэффективности воздействия на ребёнка не стали упоминаться. Попробовали по-другому.

– Не будешь слушаться, мы тебя отдадим цыганам, а себе возьмём другую девочку.

Посидела, подумала. Стала грустной. А потом выдала:

– Бабуфка, а какую вы возьмёте, больфую или маленькую?

– Выберем послушную.

– Возьмите маленькую, – и показывает руками, какой величины она должна быть.

– А почему маленькую?

– Я её побью.

И вскоре в семье появилась та самая маленькая, которую можно бить.

Аксюта (так назвали новорождённую) появилась на свет хилым ребёнком-недовеском. Это красное лысое существо с вечно раскрытым от плача ртом сразу вызвало неприязнь у Нины. Взрослые же, как слепые, сюсюкают над ней, заглядывают в люльку, купают каждый день эту уродину, а от неё всё равно воняет. Из-за неё Нина осталась без внимания. Сидела насупившись, строила планы, как же избавиться от «сестрички». Мамка, такая глупая, притащила в хату этого противно мяукающего кошинёнка, да ещё и сиськой кормит. Ну и оставила бы его в капусте, пусть там и живёт.

Со временем «сестричка» стала орать меньше. По утрам взрослые уходили во двор управляться, оставляя ненадолго детей одних. Нина ещё спала, когда кошинёнок зашевелился, стал кряхтеть, а потом замяукал, да противно так…

Нянька подхватилась с постели, загребла в руку золы из печки, влезла на стул, оказавшись на уровне люльки. Разжимая руку, стала струйкой сыпать золу в противный раскрытый рот. Ишь, как завертела головой! Понравилось? И плакать перестала!

За этим занятием и застала внучку баба Поля.

– Ой, лыхо мое, шо ж ты робышь?

Ни словом не обмолвилась невестке и сыну, боялась, что её Нына опять будет истерично кричать и прятать задницу в угол.

Стала бабушка забирать с собой Ныну, когда шла на поминки или крестины. Одевала внучку в чистое платье, на ноги – черевички с ушками. Обедом кормили в первую очередь детей, чтоб потом не заглядывали и не мешали взрослым.

Нине не хватило ложки. Сидела она над тарелкой вкусно пахнущего борща, и ей казалось, что прожорливые дети едят очень долго и эта пытка будет длиться до вечера. Она попробовала хлебнуть через край, а девочка постарше громко сказала: «Гляньте, Нинка, как собачка, лакает из чашки». Дети развеселились и стали есть ещё медленнее.

Хотя следующие поминки случились не так скоро, Нина не забыла свои мучения за столом. Баба Поля не сразу заметила, что внучка что-то крепко зажала, схватившись за платье на груди.

– Нына, унучичка, шо там у тебя?

– Лофка. А то опять не хватит.

И ведь понимала малолетняя разумница, что ложку надо нести незаметно.

Имена в ту пору давал поп в честь святых. С Ниной получилось иначе. По соседству жил богатый помещик. Взрослые племянницы его, ровесницы Ивану и Дуне, приезжали к дяде на всё лето. Узнав о рождении первенца в молодой семье, попросили родителей взять одну из них крёстной матерью. Сами договорились со священником о дне крещения и попросили назвать младенца Ниной, по имени их незабвенной матери, умершей при родах. Приехав к дяде через год, в первый же день прибежали к крестнице с кучей побрякушек, чепчиков и байковым одеялом. Им понравилась пухленькая девочка с ещё не стриженными волосами, спадающими на глаза. Они таскали её по полдня на руках, уносили к себе в дом, кормили всякими сладостями – в общем, радовались и забавлялись живой куклой.

Вскоре начались смутные времена, помещик, прихватив самое ценное, бежал за границу, никто не знал о судьбе двух девушек, добрых, весёлых, не чуравшихся общения с бедными людьми.

Вот почему бабушка Поля произносила необычное имя внучки на свой лад, с хохлацким акцентом. Выйдет, бывало, во двор, поставит руку козырьком над глазами, высматривая, куда же подевалась её любимица. И зовёт тонко, высоко:

– Ны-на! Ны-на!

Иван тоже обожал свою непослушницу и, сам того не замечая, поддерживал и воспитывал в ней неженский характер и некую агрессивность к окружающим.

– Мы сейчас пойдём и как дадим им в нос! Ишь вы, свини поганые, обижать нашу Нину! Ноги повырываем и собакам отдадим!

Эта воинственность, заложенная в ней самой и к тому же постоянно поддерживаемая отцом, осталась у неё до старости. Иногда бойцовские качества приносили пользу, но чаще всего они приводили к ненужным скандалам и потере женственности.

К маленькой Аксюте она привыкала постепенно и долго. У старшей сестры появилась не любовь к младшей, а чувство собственности. Когда девчушка похорошела, стала ковылять по двору, что-то лепетать, у неё уже был верный сторож – Нина, старшая сестра: если кто попробует тронуть малышку – даст палкой по голове. Так пострадала квочка, клюнувшая Аксюту в колено, защищая своих детей. Бабушка Поля еле успокоила разъярённую Ныну, чуть не убившую несчастную курицу.

Барышней она никогда не была. Ей больше подходило название «сорванец в юбке»: дралась с мальчишками, ровесниками, а иногда и постарше, и неизменно побеждала. Приходили с разборками родители, приносили для убедительности разорванные рубахи.

Лишь к 16 годам появилось чувство стыдливости от своего внешнего вида, желание красиво одеться и кокетливо повести плечиками. Разница в возрасте с сестрой была небольшой, всего два года. Поэтому мазило и пудру родители стали покупать дочерям одновременно, одежду на выход тоже.

На базар в Армавир отец любил ездить один, без Дуни. Умел купить самое нужное, всегда угождая своим девчатам. Мазило в жестяных баночках водилось далеко не у всех, и охотниц помазаться надурняк находилось много. У Аксюты были свои подружки, у Нины свои. Младшая отличалась бережливостью, если не сказать скупостью: слегка подцепив пальчиком пахучую мазь, давала каждой на ладошку – не хватит намазаться, можно вдоволь нанюхаться. Нина, будучи натурой широкой и нежадной, подставляла каждой товарке баночку, и те, не стесняясь, ковыряли поглубже, чтоб намазаться до синевы. Зная безмерную щедрость старшей сестры, Аксюта прятала свою баночку в пшеницу. Сколько бы Нина ни просила, ответ был один – мазило кончилось.

Улучив момент, когда Аксюта допалывала в огороде свои рядки кукурузы (она была медлительна в работе), Нина нашла схрон, раздала своим девчатам по комочку, оставив один для маскировки. На дно пустой баночки, закатываясь от смеха, положили коровий помёт, аккуратно замазав сверху тонким слоем крема. Баночку сунули в пшеницу на том же месте.

Дня через два явились любительницы чужого мазила, стояли в ожидании, пока хозяйка шарила рукой в закроме с зерном. Благостно улыбаясь, Аксюта сняла зелёненькую крышечку – и пальчиком коп! Глаза округлились, рот в изумлении открылся, и из него вырвался звук, похожий на глубокий вдох, лицо посерело, как подкошенная, страдалица упала на землю. Девчата с перепугу– врассыпную! На шум вбежала Нина, стала поднимать несчастную с пола, уговаривая:

– Ну чё ж ты так убиваешься? Ну прости меня. Скоро папанька поедет в Армавир, купит ещё, и я всё отдам тебе.

С трудом привела сестрицу в чувство, просила не говорить родителям. Отходчивая Аксюта ни отцу ни матери не жаловалась, никогда не ябедничала на старшую, несмотря на её проделки и неблаговидные поступки. И знала ведь, что Нинкины обещания – битьё кнутом по воде.

У Писаренков имелся свой гужевой транспорт: в бричку впрягали красавца жеребца; огромный, каурой масти, с гривой, чуть посветлее, распадающейся на обе стороны стройной шеи. ПастИ его нужно было подальше от колхозного табуна, ибо покалечит всех кобылиц. В единоличных хозяйствах водились овцы, коровы, лошади, пастухами были в основном дети. Они собирались гурьбой, день проходил весело и быстро. Нина же днями пропадала одна возле этого проклятого жеребца. Не дай бог, учует кобылу, запряженную или в частном стаде неподалеку – бежит, как скаженный, раздувая ноздри. Отогнать его могли только мужики. Часто, не справившись с остервенелой животиной, Нина приходила домой в слезах. Иван, не разобравшись, отпускал дочери тумаков, потом бежал сам на поиски Буяна. А он, стервец, набегавшись вволю, чуя мужскую руку, шёл под ним размеренно и смирно: и что на меня наговаривают, смотри, хозяин, какой я спокойный и послушный. Дочь при таком исходе дела не могла доказать свою правоту.

Назавтра та же работа: подсадит отец Нину на Буяна, стеганёт его кнутом, и прёт он по буграм до тех пор, пока не устанет. Остановившись, издаст два-три призывных ржания, покрутит головой, нюхая воздух, и начнёт спокойно щипать травку, время от времени высоко поднимая голову, как бы осматривая округу: что там интересное происходит, может, рвануть куда в поисках подружки в охоте?

А то начнёт валяться по траве, благостно фыркая, эдакий тритон с блестящими коваными копытами, на которого страшно смотреть. (Тритон в понятии Нины было загадочное чудище весом в три тонны). Она отходила подальше, глядя на умиротворённое животное, испытывая смешанное чувство любования, страха и ненависти. Ненависти за то, что сверстницы её бегают друг к дружке, примеряют наряды, рассказывают про ухажёров, а она почти до захода солнца пасёт ненасытного жеребца; лицо её загорело так, что никакое мазило не сделает его белым; на ногах от жёсткой травы цыпки, станешь мыть, собираясь на улицу, щиплет потрескавшуюся кожу до слёз.

Баба Поля сочувственно советовала:

– Ты, Нына, облей ножки мочой, сначала будет больно, потерпи, а потом нычого, заживёт скорее.

Кто не испытал такого лечения, тот представить себе не может, сколько терпения требуется, чтобы вынести пронзительно щемящую боль. Но бабушкины рецепты действительно помогали.

Проблема с ретивым жеребцом разрешилась неожиданно: трагично для родителей и радостно для измученной пастушки. Началась коллективизация, и вольнолюбивое гордое животное пришлось «добровольно» сдать в колхоз. Красавец конь томился в затхлой конюшне, тосковал, вяло, без аппетита жевал пересохшее жёсткое сено, бока опускались от недоедания и бездействия. Он тихо ржал, призывая хозяина: помоги, ты же так гордился мною, вспомни, как гарцевали по хутору всем на зависть, как ты, никому не кланяясь, запрягал меня в телегу, и мы уже к полудню подъезжали к шумному городу. Ты шёл по своим делам, а на меня глазели, открыв рты, чужие люди, странные какие-то, будто сроду не видели лошадей. Как радостно было нам к вечеру вернуться домой, в тихие благостные места со свежим ветром и пахучей травою. Где ты, Иван, с любовью чистивший скребком мою кожу и чесавший мою гриву? От тебя так уютно пахло хлебом, иногда немного брагой.

Овёс и сено дома казались вкуснее, и приятно было слушать, когда хозяин, убирая лошадь, разговаривал с ней вполголоса с ласковой укоризной. В тёплые вечера после дальней поездки Иван купал своего любимца. Привязав к столбу, около которого зелёным ковром разросся шпарыш, приносил ведро с водой и, позвякав дужкой, чтоб не испугать животное, выливал на спину Буяна, от холки до хвоста. Это было знакомое бодрое, приятное ощущение прохлады. Приносил ещё воды и плескал ему бока, грудь, ноги, плотно проводил мозолистой ладонью по шерсти, отжимая воду.

Иногда, словно расслышав тайные мысли коня, Иван приходил на конюшню, долгожданный хозяин. Нежно гладил Буяна, шептал что-то сокровенное на ухо, успокаивал. Охапка сена, принесённая Иваном, отличалась особенными, незабываемыми запахами сада: мяты, эспарцета и таволги.

В редкие выходные дни Ивану удавалось прийти проведать коня днём, тогда он просил старшего конюха, чтобы тот разрешил промять жеребца.

Нагнув шею в дверях и осторожно переступив порог, Буян с радостью тянул в себя пряный воздух. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось всё глубже и свободнее, во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать и бежать. Но почему-то такое состояние длилось совсем недолго, конь стал тяжело дышать и хрипеть. Иван, почувствовав усталость жеребца, не стал гнать его. Буян остановился, опустил голову и принялся усердно щипать траву мягкими, подвижными губами.

Возвращались шагом, с понуканием и подхлёстыванием, пробовал конь даже прихрамывать – есть такая хитрость у лошадей, если ни не хотят идти. Только что не скажет хозяину: «Забери меня домой, буду служить тебе верно и долго».

Но вот и конюшня, старая, неухоженная, со спёртым запахом мочи и навоза. Иван скрепя сердце заводит жеребца в стойло, тот пошаливает, стараясь ухватить хозяина за воротник, жарко дышит в ухо, утробно и коротко ржёт, не хочет расставаться.

Стойло Буяна было крайним, иногда сквозь отворённую дверь он видел других лошадей, ходивших и бегавших по воле, и тогда он призывно ржал, как бы прося помощи и жалуясь на своё одиночество.

Но дверь сразу закрывали, и опять скучно и одиноко тянулось время.

Через неделю, когда Иван явился на конюшню, старший конюх выразил недовольство:

– Не ходи больше к жеребцу, лютует он после тебя. Начал метаться, как бешеный, по станку, оторвался и попёр по проходу. Пришлось выгнать на улицу, втроём загнали в баз, заарканили и привязали к столбу. Всю ночь под дождём мок, пока не успокоился. Так что не обессудь, Писаренко.

В голодный 33-й год исхудавшего от бескормья жеребца забили на мясо.

Нине надолго запала в душу маета с непокорным животным. Но по ночам, перед тем как заболеть, снился один и тот же сон. На Буяне, судорожно вцепившись в гриву, сидит босоногая девчонка; конь летит, не касаясь земли копытами, а где-то впереди глубокий ров. Упадут они вместе с конём в бездну или перепрыгнут? А впереди ровный цветущий луг с запахом белой полыни и чабреца.

Сон прерывается на самом тревожном месте: упали или перелетели? Нина старается уснуть и досмотреть сон со счастливым концом: конь спокойно пасётся, а девочка лежит в душистой мягкой траве; над ней, словно привязанные на невидимой ниточке, зависли жаворонки, захлёбываясь в весеннем пении; ветерок елозит травинкой по щеке; солнце, ласковое, не пекучее, гладит приятным теплом рУки и босые ноги. Наверное, это не сон, а скорее, воображение. Но пусть оно продлится долго, до позднего утра.

До слуха доносится всхлипывание Аксюты и ругань матери:

– Ну ты же, дочка, знаешь Нинкину натуру, надо было в сундук спрятать, под замок. Сколько раз, сатана брехливая, обещала не брать чужого, тебе уже пора знать, что она у нас, как в той присказке: дэ ж ты бачив, шоб сучка блины пекла, вона их кистом пойисть.

Притаилась, плутовка, под одеялом, делает вид, что спит. Красивый сон кончился, наступил обычный серый день, с упрёками и одним и тем же вопросом – у тебя совесть есть или её собаки съели?

Отец привёз обеим дочкам кустарные туфли с базара, начищенные ваксой до блеска, на небольших каблучках, с застёжками-перемычками. Переняв от своего отца способность сапожничать и разбираться в сортах и качестве кожи, Иван понимал, что товар плохой, перепаленный, но где взять хороший, магазины в ту пору были пустыми.

– НосИте аккуратно, – сказал он дочерям, – старайтесь, чтоб вода не попала, можно только по сухому ходить.

Нина в тот же вечер появилась среди девчат и хлопцев в новых удобных туфельках. Заиграла гармошка – и ноги сами пустились в пляс. Отбивала гопака самозабвенно, до третьего пота. И вдруг почувствовала, что обувка стала просторной, а потом и вовсе расхлябанной. Незаметно отошла в сторонку, но при тусклом лунном свете нельзя было понять, что сталось с новой обувью.

Домой с гулянок принято было возвращаться тихо, на цыпочках, не зажигая лампы. Туфли, ставшие на два размера больше, завернула в тряпицу и сунула под подушку. И только утром, когда в хате никого не стало, Нина развернула тряпку, на которой лежали тусклые, запылённые, полопавшиеся по швам туфли, если их можно было так назвать. Разбитые старые лапти.

Аксюта свою обнову берегла: сходит к девчатам в гости и, обходя все кочки и неровности дороги, спокойно вернётся домой и поставит чёрных блестящих голубков под кровать.

Нина терпела неделю, заглядываясь на сестрины туфли с завистью и неудержимым желанием хотя бы примерить их. Может быть, её туфли покрепче или из другой кожи?

Когда мамина дочка, тихая и послушная, уснула, отвернувшись к стене, Нина, как тать в нощи, умыкнула обувку и на цыпочках выскользнула во двор. У младшей сестры нога была меньше на один размер. Нина с трудом обулась, ступни прямо влипли внутри, невозможно даже пальцами пошевелить. Но ничего, идти можно. А потанцевать надо совсем немного и не слишком топая ногами.

Потанцевала. И принесла домой ещё одни разбитые лапти.

Хотя давно пора вставать, лежит кошечка, стащившая чужое сало, укрывшись с головой одеялом, слышит, ругают какую-то сучку, съевшую тесто для блинов. А послушная дура плачет, видно, блинов не досталось. Ну, держись, Нинка, не впервой тебе отбиваться и выходить сухой из воды. Выдержим и на этот раз!

Вспоминается случай годичной давности, когда сестра и брат, подлые души, выдали Нину из-за своей трусости.

Перед рождеством напекла мать колбас. Детей убеждали, что пока есть нельзя, бог покарает, а через два дня, когда наступит святой праздник, ешьте сколько угодно. Колбасы, остывая, стояли в сковородках на столе. Но разве можно вынести эти дразнящие вкусные запахи? Мать за порог – а Нинка к столу. Выдрала серединочки в двух сковородках, распределив равномерно колбасные спиральки. Как так и было. Честно разделила на троих, пригрозив меньшим: расскажете – прибью. Ещё не остывшие горячие толстенькие кусочки умяли в один момент и сидели притихшие, ожидая кары с неба, но больше всего боялись наказания отца. Поглядывали на тонкую длинную лозину, зацепленную за гвоздь на балке. Пока что она висела без применения, но за такой грех могла употребиться по назначению.

Мать сразу обнаружила пустые кружочки в сковородках; молча посмотрела на перепуганных детей и вышла. Лучше бы она поругала их, не так страшно было бы.

Через время спокойно вошёл в хату отец.

– А мы сейчас узнаем, кто нашкодил, как поганый кот.

Вырезал из хворостины три одинаковые палочки. Раздал онемевшим детям.

– Кто брал колбасу, у того палочка вырастет.

И уселся у окна, дожидаясь результата.

Нина подтянула на коленях старую фуфайку ближе ко рту и тихонько откусила верхушку палочки. Она последней подала отцу свой огрызок.

– Дочка, а чё ж она у тебя такая маленькая стала?

– Папанька, – высунулся на край печки малец. – А мы видели, как Нинка грызла палочку.

– Нина, может, скажешь что-нибудь?

– Откусила, чтоб не выросла.

Отец молча стал снимать с гвоздя лозину.

– А колбасу ели все? Или только Нина?

Дети молчали.

– Так. Слазьте с печки и полощите рот от скоромного. Попросите прощения у Николая Угодника.

В святом углу висела почерневшая от времени икона, рассохшаяся, уже без оклада и стекла. Но лицо Святителя было красивым и добрым, дети привыкли к нему и были уверены, что он простит их.

Иван, усевшись на лавку у порога, умилённо, сдерживая улыбку, наблюдал, как его чада по очереди подходили к иконе, крестились и что-то шептали себе под нос.

– Ладно, раз простил вас Чудотворец, то прощаю и я. Но в последний раз.

Детишки вмиг оживились и по одному стали залезать на печь. Пока каялись, ноги замёрзли: от земляного пола тянуло холодом и шерстяные носки, без обувки, не спасали.

Как-то мать послала Нину на чердак за луком. Дети там никогда не бывали, потому что и домовой, и Баба Яга, и рогатые черти – все обитали в этом месте. Вечером, заходя по тёмным сеням в хату, дети с опаской поглядывали на ляду чердака, едва видневшуюся от тусклого света, вырывавшегося в открытую дверь. Старались скорее закрыть за собою дверь, чтобы освободиться от гнетущего страха, давящего почему-то ниже затылка на плечи.

Нина на какой-то момент растерялась: разве можно добровольно лезть к чёрту на рога или получить по спине метлою? Домового не так страшно, потому что он хозяин и хаты, и двора, даже коров и лошадей охраняет. Без него (если он покинет подворье) всё прахом пойдёт – сгорит или смоется водою, да мало ли что может случиться. Но мамка так спокойно попросила Нину, что все опасения как бы улетучились и на смену им пришло любопытство, окончательно победившее сомнение и страх.

По приставленной лестнице Нина поднялась к потолку, головой приподняла крышку, которая, открываясь, запела тонко и дружелюбно. Кругом пусто и немного жутко; где-то вверху гудит ветер да поскрипывает старый фронтон с крохотным окошком. «Да ничего страшного тут нет», – подбадривает себя Нина. А вот и знакомый кожух домового, снял, наверное, на лето. Вспомнила Нина, как «хозяин» в длинном тулупе до пят, в вывернутой наизнанку шапке (чтоб не сглазили), с суковатой палкой медленно прошёл по двору, не поворачивая головы к окну, из которого, сгрудившись, смотрели дети; но за спиной стояла мать, успокаивала всех и почему-то закрывала рот ладошкой, чтоб не заплакать, что ли.

А через какое-то время в хату зашёл отец, и дети наперебой стали рас сказывать ему, как они видели домового.

– Это он уже на работу вышел, сторожить двор, если кто из вас придёт домой поздно, не пустит: он хозяин и любит порядок во всём.

– Папань, а почему он хромает?

– Наверное, в войну поранило. Немцы тут проходили, а наши по ним из пушек палили. Дом уберёг, а сам, бедолага, пострадал.

Вечером, когда меньшие дети уже спали, Нина видела, как мать хлопотала около таза с водой, промывая натёртую ногу отцу, что-то приложила и завернула ступню байковым лоскутом. Ещё тогда мелькнула догадка, что домовой слишком уж похож на отца.

Под самой крышей, на продольной балке что-то висело в старой наволочке, завязанной узлом. Пощупала руками – твёрдое, с бугристыми неровностями, понюхала – о, колбаска! Наверное, припрятала мать, чтобы разговеться на пасху.

– Нинка, сатанюка, – раздался внизу недовольный голос. – Тебя только за смертью посылать. Давай скорее лук, мне на зажарку нужен.

– Так я ищу, во что положить.

– А чё искать, набери в подол.

До самого вечера всё думала, строила планы, как же полакомиться вкуснятинкой и чтоб никто не догадался. Придумала-таки. Коты – вот кто может добраться до колбас. И никаких свидетелей, которые съедят и тут же выдадут тебя.

Быстро, как кошка, преодолев лестницу, оказалась на чердаке. Ляду предусмотрительно закрыла за собой. Наволочка ветхая, легко протыкается пальчиком, образуя дырочки, надо их ещё подрать ногтями. Два-три небольших клочка полетели вниз, для убедительности. Мясо в колбасках суховатое, отламываешь кусочки, а они – шпок-шпок! А вкус – не передать!