Текст книги "Памяти моей исток"

Как дед лебёдушку ловил

Наша хата стоит у прогона, и получается, с одной стороны живём все мы, а с другой – дедушкина сучка, Надька Репкина со своими девахами. Меня уже записали в первый класс, а я боюсь взрослую учительницу, потому что взрослых я не всегда понимаю. Например, дед Ваня в хорошем настроении называет меня тоже сучкой, иногда унучичка-сучичка, и при этом гладит меня рукой и карими в крапинку глазами. Ни у кого нет таких глаз. Наверное, его глаза всем нравятся, и Надьке Репчихе тоже. Ещё бабушка называет её лярвой, я так понимаю, что это какое-то нехорошее слово, потому что ни дедушка, ни даже неслух Колька меня так не называют. В первой хате в правом углу, под самым потолком, у нас находится Бог, которого зовут Николаем Угодником. Я уже знаю, что Колька и Николай – это одно и то же. Так неужто нашего Кольку назвали в честь Бога? Богу, наверное, он сразу, с самого рождения не понравился, и Спаситель плюнул на него, вот и получился из пацана неслухмяный негодник. В простенке между окнами прибита четырьмя гвоздями картина, ну, небольшая такая картинка, величиной с деревянную доску, на которой бабушка нарезает лук и всякую огородную зелень. Мамка принесла это украшение от деда Зенца, бабушкиного брата. Они теперь стали богатыми, потому что зять, когда воевал с немцами, столько всякого добра им прислал, и эта картонка им стала не нужна. Дедушка долго рассматривал её, держа в шершавых руках то на расстоянии, то вблизи, потом, всмотревшись, прочитал медленно и раздельно, как читаю сейчас я. Первое слово я не запомнила, оно какое-то непонятное для меня и застревает во рту, не произносится. А дальше писалось о каком-то блудливом сыне. Сын стоял на коленях и был похож на старика. Перед побелкой бабушка не смогла отодрать картинку от стены и измызгала края известью. Дед ворчал и пытался оттереть влажной тряпкой, но сделал ещё хуже: рамка стала блёклой и слегка лохматой. Дед Ваня размашисто крестится перед иконой Спасителя лишь по святым праздникам, на Пасху или Рождество. Бабушка только тогда, когда дед куда-то надолго исчезал, вот и сейчас его нет, поехал на другой хутор за лебёдушкой. И я с замиранием сердца жду, когда вернётся дедушка и принесёт в руках большого белого лебедя, точно такого, как на коврике над нашей с мамкой кроватью. После того как все уснут, бабушка укручивает фитиль керосиновой лампы до самого маленького язычка и начинает молиться.

Я сажусь в угол на печи, поджимаю колени до бодбородка и, накрывшись рядном, жду, когда бабушка начнёт шептать молитву. Горячий верх печи не доходит до потолка на таком расстоянии, что туда можно просунуть голову и всё увидеть. На коменкЕ – так называют это место – пыльно и жарко, сразу начинает сверлить в носу и хочется чихнуть. Я быстро отваливаюсь назад, ладонями крепко прижимаю нос и чихаю внутрь себя, будто я где-то на краю печи и совсем-совсем сонная. Вторая попытка увидеть и услышать, как молится бабушка, оказалась настоящей удачей. Бабушка в длинной белой рубахе с распущенными волосами стоит на коленях и так усердно просит Бога, чтобы он дал здоровья её мужу, вывел его из заблуждения и направил на путь истинный. Верни его, Николай Угодник, в свой дом к родным детям и ко мне, грешнице Евдокии, матери и законной жене. Потом бабушка низко кланяется, длинные волосы сваливаются с плеч и пластаются по земляному полу шёлковой рыжей материей. Бог – человек жалостливый, а может, ему уже надоело выслушивать бабушкины просьбы, а ну если каждый день в уши – одно и то же, одно и то же. В полудрёме я слышу, как Бог разговаривал с дедушкой, так просто, как мужик с мужиком. Ступай, говорит, Иван, до своей хаты, а то Евдокия мне скоро дырку в голове сделает. Да и внучка твоя ждёт не дождётся, когда ты ей лебедя принесёшь. Твой младший, Колька, совсем от рук отбился: курить начал и, заметил я, в кузне с Омельяном Соколовым к рюмке стал прикладываться. Старшая, Нина, обещала матери, что больше не будет ломом удерживать тебя поперёк груди, мол, разбирайтесь сами в своих делах. Ну, это при том условии, если ты к Репчихе по ночам не будешь шастать, а Дуне брехать, что на конюшне дежурил.

Дед, выслушав Бога, упал на колени, прослезился и обещал вернуться, как только поймает для внучки лебёдушку белую. А пока вот, мол, живу у одной доброй женщины, потому как в погоне за птицей простудился в холодном пруду и редко когда встаю с постели.

Бог согласился с дедовыми объяснениями и сказал: – Понимаю тебя, но будь же ты мужиком, побегал за лебёдушкой – и хватит, возвращайся домой, там тебя все ждут. И дед вскорости вернулся. Ночью, когда в хате все спали. Сквозь сон я слышала из той комнаты тихий голос бабушки, говорила она как-то странно, то ли всхлипывала, то ли смеялась от радости. Утром, высунув голову из-под фуфайки, я увидела дедушку с озарённым от печки лицом. Он ломал ветки акации и подкладывал их в огонь, который, как бы сердясь на деда, стрелял в него искрами. – Деда! – закричала я, выпутываясь из рядна под фуфайкой – Деда! Ты вернулся!

Дед поднялся, и я повисла у него на шее, ощутив тепло его рубахи и горячую щеку от пламени. – Дедуль, а лебёдушка где? В сарае? Пойдём посмотрим… – Ты про что, унучичка говоришь? Какая лебёдушка? – Ну ты же за лебёдушкой ушёл, я тебя так ждала… Приклонив мою голову себе на плечо, дед немного помолчал, раскачиваясь со мной из стороны в сторону. Потом уселся на свой сапожный стул, посадил меня на колени и стал тихо, напевно рассказывать. – Уплыла, окаянная, сколько я за ней ни охотился с сеткой. Быстрая и пугливая попалась. Однажды накрыл всё-таки хваткой, стал за хвост тянуть, но она так рванулась, что все перья у меня в кулаке остались. И улетела в самое небо, а там уж я её точно не достану. – А перья где, деда? – Ну перья я тебе покажу, конечно, я ж не думал, что они тебе интересны. Из той комнаты вышла бабушка, вся светлая: в белой батистовой косыночке, выбитой шёлком на лбу, в пёстрой кофточке с густыми малюсенькими розочками и длинной юбке в сборку. Подол заканчивался прошвой – блестящей сатиновой полосой, такой же рыжей, как её волосы. Я стала вспоминать, какой же праздник сегодня и почему о нём никто не говорил. – Ба, сегодня святой день? И пироги будете печь? – Да, унучичка, сегодня большой праздник. Называется он Возвращение блудного деда. А пирогов всегда можно напечь… Дед вначале сердито зыркнул на бабушку, и у меня сердце легонько забилось от волнения: неужто ругаться будут?

Но карие в крапинку глаза деда тут же потеплели, он хохотнул внутрь себя и стал усиленно ковырять кочерёжкой в печке. Бабушка павой проплыла к печке, открыла крышку на огромном чугуне, пощупала пальчиками воду и сказала, что уже можно спускать щёлок. Дед засуетился, сбегал в сарай и принёс в чашке золу от сгоревших головок подсолнухов. Золу вЫсыпали в небольшую полотняную сумку, опустили в тёплую воду и, подержав её там, стали вдвоём спускать щёлок: бабушка держала верх сумки, а дед своими сильными квадратными руками выкручивал и мял мешочек, с которого струйкой стекала мутная вода. В воде со щёлоком купали нас, детей, если мы где-то подхватывали чесотку или коросту. В воду добавляли ещё немного серы. Сейчас у меня на руках между пальцами не чесалось, кожа была розовой и чистой. Колька, прихватив с собой краюху хлеба с салом, с утра умёлся в кузню, мамка ушла рано на работу. Значит, купать бабушка собирается только деда. Видно, когда ловил лебёдушку, простудился и приболел, вода-то в пруду грязная, муляки там по колено… И как он только живым оттуда выбрался!

Мне разрешили слезть с печи, когда дед уже был одетый: сидел на лавке в чистом белье, и лоб с залысиной блестели у него как новая копейка. К обеду вся семья собралась за столом: примчался из кузни Колька, весь пропахший дымом, на обед пришла мамка с поля, от неё пахло пшеницей и свежим тёплым ветром. Как хорошо, когда все дома! Николай Угодник смотрел на нас добрыми глазами, и мне казалось, что лицом и серебристыми волосами он был очень похож на нашего деда.

Житейские перевёртыши

Я совершенно не помню детских ласк от моей мамы. Первое, что отложилось в памяти в моём «солидном» возрасте – это долгое дневное томление, ожидание матери с работы. Как и все домочадцы, я называла её Нинка, как ни втолковывали мне, что она мне мама. Я слышала короткое «ма» по отношению к бабушке, деда кликали папанькой, у всех остальных были имена без всяких там ласкательных суффиксов. Слово «мама» мне было просто незнакомо. Нинка приходила домой уже на закате солнца и очень редко среди дня. Я бежала ей навстречу, прятала лицо в подол юбки и, вцепившись в колени, вдыхала особенный мамкин запах – запах поля и всяких трав, которые она срубала тяпкой. Она на какой-то момент останавливалась, шершавой ладонью гладила мне шею на затылке и напевно причитала: – Ой, ковыла ты била, лохмата! Чи твои волосся кошенята сосалы, шо воны у тэбэ слыплысь?

Мамка по имени Нинка снимала с плеча тяпку с узелком в самом низу держака. Оставив меня, она усаживалась на порог хаты, и руки её, как плети, повисали меж коленями. Я же, примостившись на мягкой спорышовой местинке во дворе, ловко развязывала узелок, где всегда находила гостинчик от зайчика: кусок зачертвевшего хлеба или закруглённый остаток пресной пышки, тоже засохшей, она пахла жареным подсолнечным маслом и содой. По вкусу подаренный зайцем хлеб превосходил всякое бабушкино печево: духмяные караваи из печи, зарумяненные в масле крученые орешки или рябые пухлые пышки, которые она складывала одна на одну, выстроив слоёный столб. Бабушкино строение вскоре растаскивали «по кирпичику», такое оно было аппетитное. На летней печке во дворе уже был нагрет чугун с водой для купания. За густыми кустами вЕничья лежала боком длинная алюминиевая ванна. Нинка бесцеремонно хватала меня за руку и тащила в ванну, в которой я визжала резаным поросёнком, потому что мыло попадало в глаза, как ни старалась я их зажмурить и закрыть ладошками. Мучение моё длилось недолго, спасительным местом была широкая доска, специально подложенная под ноги, чтоб не оказаться «после бани» в грязи. Нинка быстро вытирала меня бумазейной пелёнкой, сначала жёсткой стороной, а потом мягкой и оттого казавшейся тёплой. Любовно шлёпнув по попе, отправляла меня от себя подальше: «Иди к бабе!» Но я, круголя обежав бабушку, находила деда. – Тет что ж такое? – наигранно возмущалась не способная к ласкам старая казачка. – Как пироги уминать, так все к бабе липнут… Дед Ваня бросал любую работу, усаживал меня на колени и со старанием заботливой матери расчёсывал мои «патлёхи». Брал с окна роговой прозрачный гребешок, на одной стороне которого были редкие зубцы, а на другой частые. Одному ему было ведомо, как ему удавалось без боли расчесать запутанные вьющиеся волосёнки. – Вот, сначала всё выпрямим редкой стороной, а потом густой пройдёмся и всех вошек вычешем. Мне было интересно слышать, как дедушка трескал на гребешке маленьких «козявок», и, если они не попадались, я заглядывала деду в глаза, приставая с одним и тем же вопросом «не поймал козявку?» – Ладно, мы их и без гребешка найдём. Он нагибал мою голову, шарил рукой по волосам и, вдруг остановившись, трескал над самым ухом, да так чутко, будто ломал тонкие сухие веточки для растопки печи. Я смеялась, разинув от восторга щербатый рот, подставляла голову ещё и ещё, а дед, разохотившись, наощупь трескал по всей голове. Никакая деталь внешности гадкого утёнка не ускользала от внимательных, добрых дедовых глаз: всё он заметит да так скажет, что и сам рассмеётся до слёз и до удушающего кашля. – О! Унучичка, отговаривал же тебя ехать со мной на речку за сеном, от кобыла и выпердела тебе два зуба! Слышала, как она старалась до самой речки? Ласточка, она такая, если чего не захочет, то хоть убей её, будет норовить сделать по-своему, а если не сделает, то обязательно навредит человеку. Это ж она не хотела тебя везти! А мне, норовистая худобина, в своей злости брыкнула задними ногами и копытом прямо по пальцу. И для убедительности дед показывает свой неестественно согнутый внутрь мизинец. – Ну ничего, вырастешь, восемнадцатая весна всё плохое смоет, и будут у тебя зубки ровненькие и беленькие, как жемчужные мониста у панночки, а коса по спине болтаться длинная и толщиной в руку. Дедову хитрость с потрескиванием я поняла много позже и уже своим детям, которые в глаза не видели это зловредное насекомое, рассказывала о тех послевоенных годах, когда, избавившись от голода, люди долго не могли побороть педикулёз. Вши тогда были у всех, с той лишь разницей, что у кого-то их плодилось больше, а у кого-то меньше. И только с появлением дуста проблема была решена. Детишки, наслушавшись моих рассказов, подставляли головы с просьбой отыскать и побить вошек. Так же, как когда-то мой дед-выдумщик, я научилась их трескать, зацепив ноготь за ноготь, получалось один к одному, до полного неразличения правды и игры понарошку. И как в языке со временем происходит переосмысление значения отдельных слов, так и события в жизни приобретают иногда совсем иной характер: была у людей напасть, но по истечении десятков лет она превратилась в семейную забаву.

Гостинец

Дед Ваня сидит дежурным семейным истопником у печки, подкладывает в засмаленный зев хворосту, кочерыжки от подсолнухов и мёрзлые корневища от выкопанных кустов акации, которые покрываются в жарком огне пеной, сипят, выстреливая слюну веером во все стороны. Я, спрятавшись за дедову спину, наблюдаю за сказочным действом в печке; лицо уже разогрелось от пламени, а руки и ноги мёрзнут, потому что тепло от бросового топлива на земляные полы опускается медленно и неохотно. Ладошками в обхват я тихонько дотрагиваюсь до шеи деда, а он, вздрогнув от ледяного прикосновения, повернув голову, смотрит на меня с удивлением и явным сочувствием. – Да ты совсем окоченела, унучичка. Счас отогреемся, – суетится дед. Со своего глубоко провалившегося живота он снимает в пятнах смолы фартук, усаживает меня на колени, укутывает мои ноги и подвигает ближе к огню. – Ой, ноги спалятся, – опасаюсь я, смеясь и пугаясь дедовой заботы.

Довольно хохотнув, дед проминает мои стылые пальцы сквозь фартук, потом кочерёжкой из толстой двойной проволоки шевелит в печке нагоревшую кучу жара. Треск раздаётся такой, что я со страху закрываю глаза ладонями, но, чтобы не пропустить дивную картинку, отодвигаю мизинчик в сторону и подсматриваю, как постепенно гаснут, остывая, мелкие жаринки, а развороченный бугорок дышит благодатным теплом. Стекла на окнах разрисованы замысловатыми сказочными узорами, и начала оттаивать только узкая полоска сверху. Сквозь шум ветра из сеней послышался топот обиваемых от снега ног, хлопнула наружная дверь, звякнула щеколда двери в комнату – и вошёл здоровенный страшный мужик, в залепленной снегом шапке. Усы сосульками свисали на рот, а с белых бровей по носу стекала вода, сделав прозрачную сопель на кончике носа. Дед Ваня подхватился и, посадив меня на печь, начал обнимать страшного мужика, снимая с его плеча наполовину чем-то наполненный мешок, который грохнулся на землю с каким-то странным звуком, будто заурчала на небе туча перед дождём. – Гостинцы, – подумалось мне. – Небось, замёрзли по дороге, потому так и тарахтят. Пока дед вытряхивал в сенях снег с шапки и полушубка, гость молча уставился на меня, подошёл поближе и стал вытаскивать из мешка «гостинцы» – огромные початки кукурузы. Подал один, холодный и скользкий. Я взяла его обеими руками, прислонив к животу. Тут же последовал другой, третий и сколько-то ещё, по не усвоенному мною счёту. Руки мои уже не удерживали кочаны в обхвате, а мужик всё совал мне ледяные гостинцы. Кожа на животе и руках стала деревянной, нечувствительной, в горле запершило, и тут я заорала во всю мощь от растерянности и безысходности.

На крик прибежал дед Ваня. – Вася, ты чё? Шо ж ты её завалил этой кукурузой? Вона ище мала, ны нада пугать дытыну, – выговаривал мой спаситель, забирая из подола ненавистные гостинцы. Гость, довольный произведённым впечатлением, благостно улыбался. Шершавой рукой дед Ваня старательно вытирал слёзы на моих щеках, и я, стрельнув глазами в сторону обидчика, достаточно чётко произнесла: дуррак! – Ты хорошо научилась выговаривать букву «ры», – поспешил замять курьёз дедушка, – не зря я тебя учил. Но давай попробуем на других словах. – Ррёва, коррова, ррыба, ррука, – повторяла я за дедом, забыв про свою горькую обиду. Василий Зенец уже давно беседовал с сестрой «за жизнь» и, наверное, не слышал моей нелицеприятной оценки. Он был из богатых казаков, барином по натуре; проснувшись утром, требовал, чтобы ему поднесли к кровати сапоги. И моя мама, вдруг сделавшись ласковой и уступчивой, угождала дяде Васе, заглядывая в глаза.

Барин был добытчиком в доме, тут он готов был забыть о своём высоком происхождении, но из кожи вылезти и достать то, что ему нужно. Вот и сейчас он в стужу пришёл на раздобычу к хуторским родственникам, чтобы разжиться хотя бы половиной мешка какого ни есть зерна. До Рождества оставалось десять дней, а кабанчика кормить нечем. По дороге колхозные подводы, едучи на элеватор, растеряли початки кукурузы. Вот и собрал их дядя Вася и вроде бы шутя преподнёс их внучке своего шурина. А как же? Не с пустыми же руками явился…

Маруся

Тётка моя, Аксинья, после гибели мужа на фронте возвратилась к родителям с пятилетней Марусей. Мне сказали тогда, что у меня теперь есть сестричка и что мы должны дружить и не ссориться. Внешне она была совсем не из нашего, писаренковского рода: уже в младенчестве просматривалась в ней крупная кость, грубоватые черты лица и породистая неуклюжесть, таких баб у нас на селе называли люшнЯ. Аксюта, гладя по голове свою раскрасавишну, умильно говорила не раз: «Все капельки подобрала бабки Ларюшкиной, и походка уже с детства будто гвозди ногами в землю вбивает, и нрав такой же, как у свекрови» Маруся долго бычилась, взирая на всех исподлобья и почти не выпуская из рук мамкину юбку. Никакие ласки и лучшие кусочки со стола не помогали. Крылышки от курицы поделили между нами, разрЕзали и пупок пополам, а вот куриный хвостик, моё любимое лакомство, полностью достался Марусе. Мне его как бы и не жалко было, но вот почему-то вдруг засвирбело в носу, хотелось чихнуть, по-кошачьи тихо проглотив в себя звук, и тогда дед смешно подпрыгнет за столом и громко произнесёт: «Уф! Будь здорова, унучичка-сучичка!». Но чих расплылся и куда-то пропал, в глазах закололо мелкими соринками, а мясо во рту стало солёным и невкусным. Я таращила глаза и пихала в рот побольше хлеба, чтобы, будто подавившись, начать громко икать, и тогда меня выведут из-за стола, постучат по спине и дадут попить воды. Старания мои увенчались успехом, и я избавилась от мучения смотреть на Марусю, тщательно обгрызавшую по праву принадлежавший мне хвостик. Маруся, младше меня на год, была крепкой девочкой и могла при потасовке так пихнуть меня в грудь, что я, не удержавшись на ногах, приземлялась на пятую точку со смачным шлёпом. После этого она молча полосовала меня глазами, как бы спрашивая: «Ну что? Получила?»

Подхватившись, я бежала к деду, моему жалельщику и утешителю. – Ой, сучичка ты моя, не плачь, Маруся у нас колхозница, она сильная, а ты учительшей будешь, у тебя силёнок маловато, так что отходи от неё подальше, когда ссоритесь. Мы часто рылись в земле, строя свои любимые хатки и украшая их сломанными веточками веничья и цветками пахучего девчачьего мыла. Палочка-лопатка вдруг наткнулась на что-то твёрдое: мне попалась зелёная стекляшка, часть изогнутой ручки от посудины, бывшей, по-видимому, кружки. Кое-как обтерев находку о подол платья, я увидела, что она похожа на леденец. Вожделенная «конфетка» непроизвольно оказалась во рту. Немного помусолив, я вытащила округлую стекляшку и сама удивилась её красоте: она зеленела своей прозрачностью, а внутри были рассыпаны мелкие пузырьки воздуха: точь-в-точь немного обсосанный изумрудный леденец, мечта детишек послевоенного времени. Время от времени я вытаскивала «сладость» изо рта и, зажав её между большим и указательным пальцем, прищурив глаз, рассматривала неожиданную находку на солнце. Маруся молча смотрела на меня: выпрашивать и долго клянчить она не умела. Язык её обозначался бугорком на поверхности щёк, повторяя мои дразнящие движения; карие, широко поставленные глаза чуточку сузились, и казалось, что сестрица примеривается, как кошка перед прыжком, чтобы внезапно накинуться на меня и отнять не ей доставшуюся добычу. Я предусмотрительно отходила подальше и снова, повернувшись к ней, вытаскивала прозрачный зеленоватый кусочек, подставляя его лучам пронизывающего солнца.

Наконец, глубоко вздохнув, будущая труженица полей вытолкнула из себя одно слово – «Дай!». В уголке рта у неё заблестела капелька слюны, и мне вдруг стало жаль двоюродную сестрицу. – На, – протянула я ей стекляшку, – только она не сладкая. Маруся, не вслушиваясь, почти выхватила из моей руки стеклянный осколок и мигом отправила его в рот. Немного поелозив, уставилась на меня своими карими, расширенными больше вверх, чем вниз глазами, как бы спрашивая: «Почему не сладко?» – Это стекло, – сказала я. Маруся вытащила изо рта обманку, положила на ладонь и долго рассматривала, поворачивая, как курица, голову то на один бок, то на другой. Потом-таки снова сунула в рот – авось, подсластится! Одолеть Марусю мне никак не удавалось, и я старалась взять над ней верх хитростью. Однажды дед Ваня привёз из Армавира две широкие голубые ленты. Обеим внучкам одинаковые. Собрав на макушке пучки не очень длинных волос, нам завязали атласные банты, и мы, как две матрёшки, крутили головами, стараясь влезть в одно небольшое стоячее зеркало. Взрослые ушли по своим делам, и нам любопытно стало самим подержать в руках блестящие, тёплые на ощупь ленты. Развязанные банты легко соскользнули с волос, и мы с трепетом и любованием разложили голубые, чуть примятые дорожки на большой бабушкиной подушке. – Давай я наряжу тебя невестой, – предложила я упитанной, слегка раскормленной сестрице с чуть выпирающим животиком. – Ты будешь красивая и молодая. Это выражение я часто стала слышать от бабушки в разговорах с соседкой. «Мой-то, кобель старый, пошёл работать водовозом на пасеку и уже успел там найти себе невесту. Что ж, я – старая кляча, а она красивая и молодая.» Я представляла себе дедову невесту, которая ходит между ульями, красивая и молодая. Какой же девочке не хочется быть невестой, сколько бы лет ей ни было? Маруся охотно подставила мне голову с торчащими жёсткими волосами на макушке. Нам, детям, приходилось не раз видеть невесту, которую две дрУжки важно вели под руки. Встретив на улице людей, невеста останавливалась и трижды кланялась. Одна из невест, как я теперь понимаю, была украинской, и с головы её сзади свисали многочисленные разноцветные ленты. У Маруси лента была одна, свою я не решалась поцепить на её голову, потому что обратно я свою собственность могла и не получить. Я долго крутила непослушный пучок волос на макушке невесты, пытаясь завязать его концом ленты. Когда мне это всё-таки удалось, я, взглянув на новоиспечённую молодую, поняла, что таких невест на свете не бывает и что ей не хватает свадебного платья. А ведь оно есть, белое платье, сшитое из марлевых бинтов и давно осевшее в деревянном чемодане, в котором на самом дне, порывшись в барахле, бабушка иногда находила деньги. Платье это носилось мною до первой стирки: синька от него осталась в воде, а сшитые большими стежками бинты кое-где растрепались, образовав внушительные дыры. Но для нашей невесты это ничего не значило, ведь она была ею понарошку. Свадебное платье натягивалось на слегка полноватую невесту с трудом, но мои старания увенчались успехом: передо мной стояла готовая к торжественному выходу красавишна, в платье со взъерошенными помятыми оборками, похожая на капусту, в которой её нашли. Тесноватая горловина стянула слабо привязанную ленту, которая теперь выглядывала на спине кусочком голубого атласа. Ощупав на себе свадебный наряд, Маруся подошла к зеркалу, чтобы увидеть себя во всей красе. Она неуклюже, всем корпусом поворачивалась то одним боком, то другим, будто что-то разыскивая на себе. У бедной невесты кровь захолонула, когда рука её не обнаружила на макушке свисающей ленты. Её будто моль съела. Маруся в изумлении оглядывалась по сторонам, топталась на месте, смешно приподнимала то одну ногу, то другую. «Где? Где?» – вопрошала она сквозь навернувшиеся слёзы. Я искала пропажу вместе с ней. Мне, сознаюсь, приятно было видеть её раздосадованное, со скривлёнными губами личико, а главное, – выступившие слёзы. Ведь она никогда не распускала нюни. И вдруг она такой косяк на меня кинула, будто бы вмиг догадалась, кто стащил её ленту. И я поняла, что, если победительницу всех потасовок не успокоить, она меня на кишмиш разделает. Я стала рассказывать о том, что в доме водится домовой и что это его проделки.“ „Где домовой? – уставилась на меня воительница, непроизвольно сжав ладони в дрожащие кулачки. Она готова была расправиться с вором сию минуту и растоптать его ногами. «Но он же невидимый» – впаривала я, говоря современным языком. «Он поиграется лентой и отдаст тебе». Глаза у Маруси потеплели и вмиг высохли. «Когда отдаст?». «Давай поставим ему на столе кружку с молоком, а сами ляжем и накроемся одеялом, будто спим».

Маруся долго крутилась на месте, как растревоженная квочка, чтобы улечься будто спать.

Я незаметно вытащила у неё из-под платья скользкую ленту и засунула под подушку. Улеглись. Маруся всё старалась высунуть голову и подсмотреть, как домовой будет возвращать пропажу. И – о чудо! Лента по всей длине была растянута поверх одеяла! Рука обманутой сестрицы мгновенно оказалась на поверхности, и в крепко зажатом кулачке уже трепыхалось голубое атласное счастье. Сама она подхватилась и неуклюже стала прыгать на одеяле. «Отдал, отдал домовой!»

Я искренне радовалась вместе с Марусей, забыв про все свои обиды.

Март, 2014.