Текст книги "Памяти моей исток"

Кухарка

Когда я заканчивала 4-й класс, родители решили построить новую хату. За душой и грош не валялся, но деваться некуда: потолок протекает, глухая стена наружу пузом выпятилась. Строились в те времена всем миром: в огромной по ширине яме месили глину с соломой, делали саман, и всё это за один день, а точнее, спустя полтора-два часа после полудня. Ну, а дальше, крути не крути, а деньги нужны: мастеру на кладку стен, на покупку леса, из которого местный плотник делал окна, рамы, двери. Да и крышу уже камышом не кроют, нужно приобрести шифер. Живую копейку можно было заработать, если, например, взяться пасти деревенское стадо. Как сейчас помню, за корову или годовалую тёлку платили 5 рублей в месяц. Первый день выгона скота на пастбище – зрелище не из приятных. Застоявшиеся зимой животные утробно ревут, без причины нападают друг на друга, у старых коров в драке отлетают рога. Согнать в кучу одуревшую от свежего воздуха и воли скотину одним пастухам не под силу. Но люди больше мешали, чем помогали; бестолково бегая по стаду, каждый переживал за свою кровную: распорют бок или брюхо, вот и нянчись потом с ней, в тяжёлом случае стельные коровы и телят, бывало, сбрасывали. Целую неделю около стада ходили человека три-четыре, чьи коровы были особо норовистыми: некоторые сбегают домой, другие, оказавшись в голове стада, распустив слюну и вытаращив безумные глаза, несутся чёрт знает куда.

Увидев родителей среди бешеных коров и орущих людей, я с ужасом отбежала в сторону и спряталась за акациями, которые были густо посажены около дорожки по-над дворами. Напрасно мать в суете и гвалте посматривала по сторонам, стараясь взглядом найти свою помощницу: не боданула ли её какая-нибудь буйная корова, ведь мала ещё дИвчинка. Стадо уже было на просторе за хутором, и я, держась на расстоянии, видела, как мамка металась с длинной палкой из одного конца в другой, а отчим, подпрыгивая и налегая на здоровую ногу, гаркал на коров мощным голосом, бьющим вблизи в самые перепонки. Заметив меня, мать замахала руками: «Иди домой, завтра будешь помогать». Меня как ветром подхватило, бежалось обратно легко и весело, подол плятья трепетал сзади от встречного воздуха, вмиг напитавшегося коровьим духом и многочисленными рыже-зелёными следами разбросанного помёта. Дома успокоительно, по-весеннему заливисто и беспрерывно поют куры. В первой комнате старой кривобокой хаты, где топилась печь и готовилась еда, без мамки стало пусто, тоскливо и неуютно. Неубранный в спешке стол с остатками еды, неподметённый пол с крошевом сухого бурьяна, чугун без крышки, на дне которого блестит рыжее зеркальце вчерашнего узвара. Остатки всегда сладки. Я обеими руками подняла чугун и, почти спрятав в нём голову, с жадностью выпила ароматный взвар, оставив разварившиеся половинки абрикос и несколько шариков потерявших цвет бледно-розовых вишенок. Что же делать? Еды в доме нет и не будет до самого вечера. Родители вернутся, когда уже начнёт смеркаться. А мамка, когда голодная, всё, что попадается под руку, швыряет в стороны с грохотом и тонким перекатным звоном. Попробовать сварить суп? Если получится невкусный, мамка скажет: «На собаку вылей, и та жрать не станет». Надо с мясом! Мясо бегает по двору в виде прошлогодних поздних петушков. Один ручной, подходит близко, опасливо клюнет с руки – и в сторону; потом опять медленно продвигается к раскрытой ладошке и, повернув головку набок, смотрит на меня круглым немигающим глазом. «Типоньки, типа, типа» – ласково зазываю я, бросив в сенцах горсть кукурузы. Один прибежал! Хорошо, что не ручной попался! В руках у меня курчит совсем мелкий петушок, вздрагивая и пытаясь расправить крылья. Мне ещё не приходилось рубить кур, и совсем нет желания заняться этим кровавым делом. Иду к ЛюбАм (фамилия – Любый), где в семье растут три пацана. – Ванька, заруби петушка, – обращаюсь я к среднему, который мастерит во дворе тачку с одним колесом: две палки крест-накрест, внизу соединённые гладким штырём, на который насаживается колесо.

А сама не можешь? Давай скорее своего цыплака, а то мне некогда.

Через минуту Ванька подаёт мне зарубленного петушка с болтающейся на шкурке окровавленной головкой. Петушок небольшой, но жёлтый и жирный, округлой формы, как перепёлка в сезон жатвы. Сколько же он должен вариться? Надо пробовать… Вначале мясо отрезАлось ножом туго и не жевалось. Я пробовала ещё два раза, потом оказалось, что отрезАть от булдыжки уже нечего. Картошку мамка любит разваренную и чтоб пахло луком и укропом. Укропа на огороде ещё нет, а вот две-три веточки молодой, мелко нарезанной крапивы можно бросить, для красоты лишь, потому как она ничем не пахнет. Ох и суп! Не хуже мамкиного. Чугунок с варевом я предусмотрительно завернула в фуфайку и сверху положила подушку. Душа млела в ожидании вечера, когда голодным, уморенным родителям я поставлю на стол пахучий, с вьющимся парком суп, а сама как ни в чём не бывало отойду в сторону, небрежно сказав: «Там суп на столе, ешьте» Мать, забежав в комнату, потянула носом и спросила: «Что, наверное, бабушка приходила?» – Да нет, я сама тут целый день. – А супом пахнет… Я молча, как знающий себе цену повар, раскрываю фуфайку и ставлю на стол пекущий руки чугунок. Мать с любопытством заглядывает, приоткрыв крышку, долго тянет в себя пар и в благости прикрывает глаза. – Сама, что ли, сварила? Ну-ка попробуем, чего ты тут наварганила… Митька, давай бегом за стол, дочка супу наварила! Отчим не заставил себя ждать, заспешил прыгающей походкой и, зацепившись культёй в привязанном башмаке, буквально подлетел к столу, светясь от радости и предвкушения еды.

– Дык что? Сама сготовила? Давай садись. Сейчас покуштуем…

Мать, осторожно подув на ложку, потянула в себя горячую жижку, с мелким густым бисером плавающих жиринок.

– О! Ничего! Есть можно!

Мать была скупа на похвалу, больше ругалась, и я решила, что так она выразила своё крайнее одобрение. Отчим же, не особо вслушиваясь, что там скажет придирчивая к еде хохлушка, усердно работал ложкой; левой, подрагивающей от ранения рукой он как бы не в третий раз тянулся за хлебом. На узком сморщенном лбу появились мелкие капли пота – признак насыщения и довольства жизнью. – Вот это суп! Никогда такого не ел! Твой, Нинка, в подмётки Шуркиному не годится. Тебе поучиться надо у неё, как варить. За коровами ты бегаешь, конечно, хорошо. Так вот пусть она дома сидит и готовит еду. Нечего ей колоть ноги и последнее платье сушняком рвать. – А можно ещё полтарелочки? – неожиданно просит он добавки. – Митька, хватит жрать на ночь, иначе на топчане в той хате будешь спать. – А чёй-та? – Чёй-та? – передразнивает она кацапа. – А ты и не знаешь – чёй-та? Сонная жопа – барыня, будешь всю ночь шептунов пускать мне под нос. – Дык, я на топчане – с удовольствием, я люблю на жёстком спать. Эт ты приучила свою задницу к мягкой перине, вот раскапустишься одна на кровати – и хорошо тебе будет. А мне что? Я солдат: одна фуфайка снизу, другая – сверху – и порядок в танковых частях. Мать лыбится, но вслух не соглашается на такой вариант, не хочется ей спать одной, хоть и просторно: поганый плетюшок, да зАтишек. Подставив таз с водой осоловевшему от обильной еды отчиму, мать с оханьем нагнулась и стала мыть ему ноги. А он сидит, оттопырив сложенные в складочку губы, урчит, как кот, с уже закрытыми глазами. Тщательно протёрла их полотенцем и, обхватив ступни обеими руками, закидывает их на кровать. Наверное, забыла, что хотела отправить его спать на топчан Ещё мамка моет папаньке голову. Однажды посмотрев, как он это делает, больше не позволяла ему своими граблями елозить свою дурную башку: смотреть на это тошно. Отойдя к лавке с чашкой тёплой воды для посуды, я слышу негромкий разговор родителей. – Вот видишь, какая умная девка растёт. А ты придираешься к ней, свиристёлкой называешь… Хозяйка она у тебя… – Ой, не хвали чересчур, а то сглазишь. Это она пока на каникулах, а там неизвестно, захочет варить еду после школы или нет. Утром разбудить меня было трудно, мамка иногда водой изо рта брызгала. А тут неожиданно для себя я проснулась легко и бодро. – Мам, яичницу будете? – А то ж! Батько готов лопать её хоть несколько раз в день. Вечером я пыталась выяснить у матери, что можно приготовить назавтра и как его варить. – Ну, можно к жареной картошке ещё кисель сварить. Как вари-и-и-ть… Последнее слово, потеряв интонацию вопроса, расплылось и зависло на «и» в устах засыпающей матери. Голова опустилась на грудь, а из губ вырвалось дважды – пфу, пфу… Я трясу родительницу за плечо и снова спрашиваю:

Ну мам, проснитесь. Как Вы варите кисель?

Мать поднимает голову, несколько мгновений удивлённо смотрит на меня. – А-а-а, кисель? Ну да, крахмалу насыплешь половину кружки и разведёшь вдо-о-о-й… Господи, ну что с ней сделаешь, опять пфукает губами. Ладно, завтра сбегаю к бабушке, она расскажет. Кисель бабушка готовила густой и разливала по тарелкам, он застывал, как холодец, и тогда его ложкой отрезали аккуратными комочками. Назавтра, только войдя в хату, мать, улыбаясь, зыркает по сторонам, ища глазами фруктовый кисель, своё любимое блюдо. На лавке стоят три глубоких тарелки, накрытые газетой. Мамка берёт в руки крайнюю и подносит ко рту, втягивая в себя аромат свежих вишен. Если она попробует грызнуть кусочек с краю зубами, я, сморщив переносицу, скажу:

– Мам, ну ложка же есть…

А мамка уже зовёт отчима к жареной картошке.

Вот киселя ещё наша кухарочка наварила, будешь?

– Кицель? – произносит папанька на свой кацапский лад. – Да мне он что есть, что нету. Мне кружку молока – и больше ничего не надо. Опрокинув пол-литровую кружку, тянется к банке, чтобы выпить вторую. – А свистун не нападёт? – улыбается мать. – Завтра коров одна не погоню.. – Ды ну! Мне и от трёхлитрового баллона ничего не будет. Вспомнилось, как в прошлом году отчим вернулся ночью с чабарни пьяный. Мать ждала его на выходной завтра, и мы вдвоём обошлись киселём и чаем с сахаром-рафинадом.

Я так и знал, что дома жрать нечего. Ну как нечего, вон кисель в чашке стоит…

– Да я ваш кицель в шибёнки разобью. Сами ещё и сахар жрёте, а мне хоть с голоду подыхай. – А, чтоб ты им удавился, вон на столе лежит, бери да ешь. Схватив увесистый угловатый кусок, проголодавшийся труженик животноводства начал грызть его сухим, не размочив в воде. Мы с матерью от смеха уткнулись в подушки, и нам казалось, что у него там изо рта искры сыпятся – такой скрежет раздавался. А он всё грыз и мычал от напряги: сахар-то был высшего сорта. У коров выходных не бывает, и я с весны и до поздней осени была в доме кухаркой, пока земля не покрылась снегом. – Что бы мы без тебя, дочка, делали? Наверное, опухли бы от голода, – улыбаясь, хвалила меня мать.

Март, 2013.

Какой я была пионеркой

Пятый класс, говоря патетическими словами, запомнился на всю жизнь.

Прочитав повесть А. Гайдара «Тимур и его команда», загорелись желанием быть похожими на главного героя, который в то время был кумиром для всех старшеклассников. Собравшись к вечеру всем *крайком, стали думать, какие добрые дела можно совершить, и при этом тайно, как у Гайдара. Бабка Придатчиха живёт одна, огород у неё большой, ещё не паханный, потому что не вырваны корешки кукурузы. Можно было бы вспахать и так, но чем зимой топить печь? Чуть стемнело, рассыпалось по огороду человек десять. Да так быстро со всем справились. Кучки корешков аккуратно сложили на меже. Благодать на душе у всех неописуемая.

Утром хозяйка раза три выбегала на огород – не померещилось ли? Соседка Надька Каплина, дочь и сын которой состояли в тимуровцах, открыла тайну очистки огорода, успокоив возбуждённую и крайне удивлённую бабку.

Через неделю вся команда получила от Придатчихи подарок – ведёрко грецких орехов (они тогда редко у кого росли в саду) и каждому по красному петушку на палочке. Божилась, что никому ничего не расскажет.

Приближался праздник 7 Ноября. Как же достойно встретить его пионерам, душа которых пела, а сердце чуть ли не выпрыгивало от радости и желания делать добро? Всё должно быть как у взрослых, как у родителей: застолье с едой и… с выпивкой. Денег в семьях не водилось, решили принести из дома яйца, кто сколько мог, а могли только до пяти штук, иначе заметят – и всё, затее конец. Тимура, а им единодушно была признана Шура, вместе с помощником отправили на базар продать яйца. Базар был в семи километрах от хутора, в Овечке. На вырученные деньги купили по полкилограмма конфет – киевская помадка и подушечки с начинкой. Выпивка – это четверть морса, его тогда продавали на разлив. Четверть (ещё и сейчас кое-где есть такие трёхлитровые бутыли) опустили в мешок – не для чужих глаз предназначено – и попеременно, перекидывая с одного плеча на другое, несли по просёлочной дороге, то взбираясь на крутую гору, то спускаясь вниз, то по полям.

К вечеру назначили сбор. Шумно, перебивая друг друга, решали, что кому принести из еды. Оказалось, что почти во всех семьях к праздникам готовили одно и то же – холодец и пирожки. Шурина мама умела печь вкусные круглые пироги с абрикосами, в которые для сладости добавляла жареный гарбуз. Кто-то робко доложил, что бабушка собирается запечь ковбык – начинённый рубленым мясом с добавлением чеснока свиной желудок. Кушанье редкое и дорогое – много мяса на него идёт. Неизвестно только, удастся ли стащить хоть кусочек. В общем, с закуской всё в порядке, а выпивка – вот она, красный пахучий морс.

За решением важных вопросов не заметили, как пролетело время, было уже довольно поздно, чтобы гулять на улице, и старшая сестра одного из тимуровцев пошла на поиски брата, десятилетнего Коли. Увела домой с руганью и тумаками. По простоте ли душевной или из него родители выбили признания, но, так или иначе, мальчишка выдал все секреты тайной организации.

На следующий день Колина мама явилась в школу и не кому-нибудь, а самому директору доложила:

– Вот вы не знаете, чем занимаются ваши ученики, а мне точно известно, что весь первомайский краёк собирается вечерами и, что, вы думаете, они делают? Пьют самогонку.

Разбор устроили немедля. Построили в коридоре линейку, напротив стояла кучка вусмерть перепуганных тимуровцев. Допрос вела завуч, услужливая правая рука директора, не склонная ни к каким компромиссам и попыткам понять детей.

– Жердева, шаг вперёд! Отвечай на вопросы чётко и ясно. Ну если ещё не пили, то собирались это сделать? Морс? В морсе нет ничего страшного, но где взяли деньги? Ага, яйца продавали.

Линейка зло смеялась.

– И по скольку яиц украли дома? Значит, тебе, Жердева, как предводителю полагалось больше? Да за десять яиц ты могла бы купить три тетради…

Собрание, казалось, длилось вечность. Лицо болезненно горело, подбородок трясло в нервном тике, оказавшаяся в руках тетрадь была скручена в тугой жгут.

Все достоинства несчастного Тимура были забыты именно теми учителями, которые её хвалили. Учительница русского языка и литературы совершенно не замечала тянувшейся руки, не вызывала читать стихи. Запевалой в классном хоре выбрали другую девочку, потом, забраковав, остановились на мальчике, который пел правильно, но очень тихо. Концерт учащихся по местному радио прошёл без неё. Где-то было сказано, что она уже не пионерка. Без опроса на уроках почти по всем предметам выставили тройки.

Постепенно боль утихла, кончилось первое полугодие, и наступили долгожданные зимние каникулы.

Потом была весна. Убирая сарай, мать, зацепившись за гвоздь, порвала сзади платье с белыми цветочками по красному полю. На глаза попался пионерский галстук дочери, давно уже валявшийся без применения.

– Ты ж всё равно уже не пионерка, давай я им залатаю платье, как раз по цвету подходит.

Дочь пожала плечами, не понимая, можно это делать или нельзя. На другой день родительница ходила по двору, мелькая выразительной красной латкой на платье. Глядя на мать, Шура вдруг вспомнила стихи, которые она торжественно читала перед дружиной класса:

Как повяжешь галстук, береги его,

Он ведь с красным знаменем цвета одного.

И вот теперь красную латку одного цвета со знаменем мать прилепила на платье сзади, ниже пояса, почти на интересном месте и, довольная собой, бегает по двору, поворачивает время от времени голову назад, пытаясь узреть, как там оно смотрится со стороны – я так старалась…

В воскресенье после обеда к Жердевым пришли Зеликовы – мать с дочерью, чтобы взять у них капустной рассады. Все четверо направились в сад, женщины впереди, девчонки сзади. Глазастая Люба, заметив красную латку на платье матери, приостановилась.

Это тётя Нина твоим галстуком залатала платье?

Ну что тут скажешь? Врать подружка не умела и только молча кивнула головой.

Перед майскими праздниками в школе ждали районную комиссию. В класс вошла возбуждённая классная руководительница.

– С завтрашнего дня чтоб я ни одного человека в классе не видела без пионерского галстука. Всем ясно?

На следующий день три ученика, в числе которых была и Шура, были отправлены домой за галстуками. Запыхавшаяся (надо же вернуться на оставшиеся уроки), вся в слезах, прибежала к матери на огород.

– Да чтоб они пропали, твои учителя! То она пионерка, то чёрт с рогами, то нужен галстук, то не нужен… Сейчас сбЕгаю к Смоленским, у них должно быть два.

– Есть, но, правда, один, – добродушно отозвалась на просьбу соседка. – Возьми, конечно, наш Ванюша если раза два надевал его, то и хорошо, всё равно валяется.

Два дня сидела Шура на уроках в выглаженном сатиновом галстуке и с красной звёздочкой на платье. На третий день вечером пришла соседка во двор: в Ванином классе тоже потребовали – без галстуков в школу не приходите.

– Где галстук, я тебя спрашиваю? – кричала у самого уха вышедшая из себя ботаничка. Вон из класса, и без родителей не возвращайся!

На перемене тихая Люба Зеликова, жалея подругу, подошла к Евгении Петровне.

– Не выгоняйте Жердеву с уроков, у неё нет галстука.

Как нет, он же был у неё вчера.

– То чужой. А её галстуком мать платье залатала.

– Ка-ак?

Наверное, всё-таки добрая в меру и умная была Евгения Петровна, потому что разбирательств никаких не последовало, с уроков больше не выгоняли, и родителей оставили в покое.

Пройдёт года два-три, и пионерские галстуки, шёлковые, появятся в магазинах в свободной продаже. Тогда же, в начале пятидесятых, их привозили в школу строго по счёту, распределяли и наказывали беречь как зеницу ока.

После окончания пятого класса всем раздали табеля с оценками. Внизу правильным почерком было выведено: «Переведена в шестой класс».

В начале лета мать заметила, что у дочери непроизвольно щека прыгает к левому глазу, который от напряжения выглядел меньше, чем правый.

Лекарь на хуторе был один – бабушка Букатчиха. Усадила рядом с собой на завалинку, долго смотрела, разглаживая щёку. Поднялась, и, перекрестившись, пошла в открытые сени. Неспешно ходила вдоль стены, выбирая пучки высушенных трав. Вернулась с двумя маленькими веничками.

– Пусть две недели пьёт отвар этих трав. Если не пройдёт, придёте ещё раз. Бог милостив, всё будет хорошо.

Возвращаться к бабушке нам не пришлось.

Март, 2013 г.

Подружки

В конце лета, перед самой школой, выстояв очередь в сельском магазине, Шурина мама купила дочери на платье фланели – ткань, с одной стороны с ворсом, пушистая, с другой – гладкая. Расцветок тогда выбирать было не из чего, главное – материя плотная и тёплая. Проблема была другого плана – кто сошьёт? Одна хуторская портниха считалась дорогой, оставалась мама Любы Зеликовой, соседки по парте и почти подруги.

В маленькой тесной передней комнате не в меру толстая тётя Ксеня долго крутила дочку своей приятельницы, снимала мерку. У Ксении была тяжёлая одышка и пучеглазие, говорили, что она болела водянкой. Ладно, рассуждала про себя Шура, пусть у неё в огромном животе вода, но неужели она добралась до самых глаз и теперь давит на них, чтобы вылиться наружу?

– Помимо водянки у Зелички ещё и зоб на шее, как она, бедная, ещё ходит, к тому же подрабатывает шитьём, чтобы прокормить детей.

Шуре представлялось, что пища при таком заболевании попадала не в желудок, а в зоб, как у курицы. Потому и выпирала на шее круглая, как мяч, сумка.

Вечером, засыпая на печи, Шура слышала, как мать со смехом рассказывала соседке через дорогу, Марфе, про Зеличкины болезни и вопросы дочери по этому поводу.

Слухи по селу разносятся со скоростью звука, дошли они и до портнихи. Через неделю Люба, её дочь, принесла в школу скрученное в рулон платье с запихнутыми внутрь мелкими косыми лоскутами, дескать, заберите и на глаза мне не показывайтесь.

Дома Шура с трудом натянула на себя обнову. Отрезная талия топорщилась на животе толстым жгутом, юбка до колен торчала пирамидой, не спадая фалдами. Какие ж фалды при такой толщине материала! Длинные рукава кончались обшлагами, как на мужской рубахе, воротник едва сходился на тонкой гусиной шее. Шура растерянно смотрела на себя в зеркало, стоящее на окне, залезала на табуретку, чтобы увидеть хоть что-то ласкающее глаз.

– Во зараза, куда ж она девала три метра материи? Обчикала со всех сторон! Постирать если, то и совсем не налезет, – дала оценку изделию разочарованная и обиженная мать.

На смену недолгому огорчению к обладательнице нового платья пришло развесёлое настроение.

– Райка, – обрадовалась Шура явившейся подруге. – Ты помнишь картинку из «Истории древнего мира»? Там нарисованы египетские воины, стоят в ряд с луками, одетые в короткие юбки (пусть мне простит дотошный читатель, если это были персидские или, допустим, римские воины).

Ну помню…

– Так вот у меня новое платье – точно такое же. Зеличка, наверное, фасон оттуда взяла.

Натянув в руках невидимый лук, Шура в своём наряде торжественным маршем топала босиком по кругу, задрав высоко голову, как солдат при смене караула. Райка, схватившись за живот, от души хохотала.

Довольная произведённым впечатлением, артистка дважды давала представление всему первомайскому крайку, всякий раз добавляя детали к своему наряду. Долго думали, что же надеть на голову, чтобы добиться максимального сходства с древними воинами. На картинке просматривалось что-то облегающее на передней части головы, но спускалось это «что-то» свободно на плечи, как кольчуга у русского богатыря. Шуре уже надоело паясничать, и решили нарядить Ваньку ЛЮбого, мальчишку помельче и года на два младше (фамилия украинского происхождения с ударением на первом слоге). На голову ему надели дуршлаг, повернув ручкой вперёд. Лук он держал красиво, но вот досада, воин расхаживал босиком. Стали снова всматриваться в картинку. Икры ног у египтян были обтянуты своеобразными гетрами, переходящими в сандалии. Сделать гетры легче всего: быстренько отчекрыжили рукава на платье и натянули их на ноги; обшлага застегнули на щиколотках, а широковатый верх завернули под завязанную резинку. Воин получился хоть куда! Правда, в советских стоптанных сандалетах. В середине спектакля появилась Вера Сидоренко, по прозвищу Мушка. Её старшая сестра решила, что у древних египтян впереди строя шагал барабанщик, и выпустила младшую для демонстрации громкого действа. Прицепив на шею продырявленную кастрюлю, Мушка с усилием била ладонями по дну, смешно поворачивая голову то влево, то вправо.

До Зелички, конечно же, дошли слухи о концертах детей в платье, которое она сшила для придурашной дочки Жердевых.

Люба Зеликова была обидчивой, легко ранимой девочкой. Училась посредственно, но подолгу рыдала по поводу полученной тройки. Шура, будучи способной ученицей, особых усилий к учёбе не прикладывала: не получается решить задачу – и не надо, я лучше почитаю рассказы о животных у писателя В. Бианки.

Контрольная работа по математике. Посмотрев на условие, Шура решила, что делать ничего не надо, потому что она не знает, как это делается. Открыв крышку парты, положила на колени книжку и в мыслях унеслась в далёкие леса Средней полосы России.

– До конца урока остаётся десять минут, – слышит она голос Лидии Ивановны.

Посмотрела на соседку по парте, та старательно давит промокашку на законченной работе.

– Дай списать, я ещё успею.

Не задумываясь, Люба услужливо подсунула тетрадь. Сдали работы вместе со всеми.

На следующий день, открыв тетрадь, Люба завопила длинно и на самой высокой ноте. Крупными буквами с нажимом красовалась надпись: «Списала у Жердевой!». И рядом – головастая двойка с завёрнутым назад хвостом. А Жердева получила «заслуженную» тройку – Люба ошиблась в одном примере и последнем действии задачи. Невинно пострадавшая хлюпала в платочек целый урок. Начинается следующий, а она никак не может успокоиться.

– Люб, ну не переживай ты так, я завтра сама подойду к Лидии Ивановне и всё расскажу, она исправит тебе оценку.

Расхлюпалась, бедняга, никакие уговоры не помогают.

– Люб, а ты когда-нибудь видела, как собаки смеются?

Заинтересованно повернула зарёванное лицо с натёртым красным носом.

– Не-е…

Обрадовавшись, Шура начала старательно показывать, как они смеются. Растянув губы в ниточку и выставив зубы, водила головой из стороны в сторону. От плача истеричная девочка перешла, всхлипывая и икая, к громкому смеху.

– Что там у вас происходит? – встав из-за стола, строго спрашивает Мария Васильевна, с такой же фамилией, как у Шуры, – Жердева.

Шура, сразу перестроившись, стала серьёзной и вдумчивой, сидит как ни в чём не бывало. А Люба не может остановиться и продолжает со слезами на глазах, закрыв рот рукой, не то хохотать, не то плакать.

– Зеликова, встань! Ну, постой до конца урока, раз тебе так смешно. Завтра приходи в школу с матерью.

На следующий день во время урока половинка двери открылась, и в неё с трудом протиснулась запыхавшаяся, тяжело дышавшая родительница. Она, вращая белками глаз, с трудом говорила.

– Что же вы тут не можете разобраться? Это же та идиотка рядом сидит и всё подстраивает моей дочери – и смешит, и отвлекает, и списывает у неё!

Выйди к доске, Жердева! Это правда, что говорит мама Зеликовой?

Идиотка молча кивнула головой.

Сварливую тётку невозможно было остановить. Все попытки учительницы истории успокоить родительницу ни к чему не привели. Шура боялась одного – разъярённая Зеличка подойдёт к ней и начнёт лупить при всём классе. И тогда Мария Васильевна, что-то тихо сказав, деликатно вывела правозащитницу в коридор. Вернулась она почти к концу урока.

Виновница всего происходящего стояла у стены топившейся углём печки, раскрасневшаяся, с прилипшими ко лбу волосами, с висков на щёки стекали ручейки пота.

– Садись на место, – спокойно сказала Мария Васильевна. Запишите домашнее задание.

– Любка, зараза такая, я с тобой сидеть не буду. Попрошу классную, чтобы она нас рассадила.

В ответ несчастная опять захлюпала носом. Не хочет, видишь ли, сидеть с кем-либо другим.

Шура дала себе слово не то чтобы шутить с соседкой по парте, но даже и не разговаривать с ней. Приходила на занятия, как никогда серьёзная, надутая. Но быть внимательной и послушной оказалось трудно, если не сказать противоестественно. Душа тринадцатилетней девчонки пела и радовалась даже тогда, когда впору было плакать. Часто случавшиеся обиды и огорчения словно ветром сносило, несмотря на то, что их в детстве и ранней юности хватило бы на десятерых. Чтобы продержаться в «пришибленном» виде как можно дольше, она принесла с собой в класс наполовину исписанный простым карандашом блокнот большого формата и, не замечая вокруг себя ничего, писала два урока подряд.

Что ты там пишешь? – не выдержала долгого молчания Люба.

– Что надо, то и пишу, ты вон внимательнее слушай объяснение урока, а то опять нажалуешься, что я тебя отвлекала.

– Не буду жаловаться, ты только не молчи, а то мне скучно и плакать хочется.

Да тебе плакать как с горы катиться.

Куда деваться, потихоньку стали переговариваться.

– Пишу роман, – призналась Шура. Вчера на печи при лампе почти до утра не спала. Про что? Про войну и о том, как девушка и парень, когда-то учившиеся в одной школе, встретились на фронте и полюбили друг друга.

– Ой, ну не сердись, дай почитать…

Люба почти вытащила из-под рук блокнот, исписанный на одной стороне листа серой газетной бумаги. Уткнулась носом и до конца уроков не поднимала головы.

– Любка, ты хоть домашнее задание в дневник запиши.

– Да, да… А что писать?

Наконец, закончив, подняла голову.

– А здорово написано. Ты это всё сама придумала? Или где-то вычитала?

– Вот чудачка, что ж это за роман, если об этом уже кто-то написал?

А название «произведения» Шура придумала не абы какое, а в форме придаточного предложения – «Когда цветут сады». Это ж не то, что из одного слова, как «Каштанка» там, «Дубровский» или «Ревизор» – ни уму, ни сердцу, как говорят», – по-умному рассуждала известная писательница.

– Да-а, – соглашалась Люба, – у тебя, конечно, красивЕе.

Шестой класс закончился для нашей героини более спокойно. Отличников и хорошистов в конце учебного года награждали уже не тетрадями (их можно было купить теперь в промтоварных магазинах), а книгами. Шура получила сборник рассказов о животных и птицах с именами разных авторов. Просмотрев оглавление, она сказала приунывшей Любе:

– Я всё это уже читала. Хочешь, я тебе подарю эту книжку?

– Хочу, – заморгала мокрыми глазками подруга.

Передо мной чёрно-белая фотография учеников шестого класса 1953 года.

Девочки в пёстрых ситцевых платьицах, мальчишки в тёмных рубашках и ковбойках с коротким замочком и отложным воротником. Посередине три учительницы с сосредоточенными лицами. И все с букетами сирени. Какая бы школьная фотография в руки ни попалась, везде рядом Люба Зеликова, несчастная жертва своей неистощимой на выдумки подружки.

Март, 2013 г.