Текст книги "Памяти моей исток"

Закройщицы

Галюня мечтала о кукле. Идя к речке за водой с ведёрком-подойником (большое поднять не могла), так зримо рисовала себе картинку: вот под молодым кустиком акации мелькнуло что-то яркое, присмотрелась, а это маленькая кроватка, а в ней кукла, накрытая покрывалом из разноцветных кусочков ткани. Голубые глаза неподвижно смотрят на Галюню: ну возьми меня, я так давно тебя жду. Душа поёт от счастья, Галюня бежит и, подпрыгивая, бьёт себя в грудь, на которой застёгнута на все пуговицы ватная безрукавка. Как ни ударь – всё равно не больно.

Когда-то бабушка рассказывала, что в детстве они сами шили себе кукол, да разных, каких только не придумывали.

Забравшись с младшей сестрой, Лидочкой, на печку, Галюня объявила, что сейчас они будут шить куклу. Из чего? Из разных лоскутов. Старая штанина в полоску пойдёт на туловище и руки-ноги. Из маленького детского одеяльца надёргаем ваты.

В белую тряпицу насыпали сухих семян конского щавеля, крепко придавили у основания, перевязали ниткой, получился шарик, то есть голова. Послюнявив химический карандаш, нарисовали лицо: глазки, бровки, носик, ротик. Теперь всё пришьём к туловищу. Человечек с растопыренными руками весело смотрел на своих создателей. Чтобы он стал куклой, надо сшить платье. Как его покроить, Галюня знала, бывая у подружек, живших неподалеку. Но вот досада, в доме нет ножниц. А мы попробуем вырезать зубами. Ветхий цветастый кусочек ткани сложили вчетверо, вверху на перегибе, в прямом углу, карандашом нарисовали дугу. Вот по этой дуге и пошли работать Галюнины острые зубки. Ткань легко поддавалась, только надо было прокусывать густо-густо, не оставляя ни одной ниточки. Выкусанная часть отделилась, и в развёрнутой тряпице получилась круглая дырка, в которую легко пролезла голова куклы. Теперь пройма для рукавов. Тут было полегче, потому что прокусывать надо ткань, сложенную вдвое, а не вчетверо, как на горловине. Платье сшили по бокам, подвязали пояском – кусочком старого коричневого шнурка. Готово! Красота неописуемая! Головку повязали платочком, его легко сделать – это просто кусок ткани с равными сторонами, сложенный на уголок. Обувь? Да мы нарисуем сапожки и вЫкусаем их по линиям. Вначале не получилось: сшитые сапоги не могли натянуть на толстоватые ноги – не дали запасов на швы.

Однажды мамка принесла изрядно поношенную, вылинявшую крепдешиновую кофточку – подарок Моти, жены двоюродного брата. Когда-то в молодости она работала в промтоварном магазине, и всяких кофт у неё было немеряно. Цыплаковы жили побогаче и позволяли себе иногда сделать царский жест в сторону бедных родственников. Клава, примеряя кофту, долго гляделась в осколок зеркала, стоявшего на окне, поворачивалась и так, и эдак, но глазам зацепиться было не за что. Блузка была с широким поясом внизу, который едва сходился на округлом животе; на длинных рукавах такие же обода, без застёжек, слишком уж просторные, спадающие до середины ладони. Пробовала закатать рукава – из зеркала на неё поглядывал эдакий упитанный тракторист в натянутой на животе зеленовато-синей кофте.

– Нет у меня блузки, но и это не блузка, – сказала мать, в сердцах бросив скомканную одёжку на кровать

– Мам, а можно мы её для кукол возьмём?

– Забирайте, чтоб она мне глаза не мозолила. Вроде бы есть, а надеть нечего.

Знала бы Клава, как осчастливила своих дочерей: крепдешин хорошо прокусывался. Теперь кроем могла заниматься и младшая Лидочка, у которой были ещё некрепкие, слабые молочные зубы. Из одной кофты получился целый гардероб; тут были беретики – собранные на нитку кругляшки ткани от горловины, короткие, густо собранные юбки-татьянки, длинные бабушкины юбки с двойными рюшами внизу (девочки видели их на старой фотографии), расклешённые сарафаны на широких бретельках. Лоскутов хватило даже на постель; на кроватке-деревяшке красовались нежно-зелёные подушечки, набитые лёгкими шуршащими семенами щавеля, покрывала, обшитые по краям другой, цветной тканью. Даже сделали перину, а как же без неё! Всё сводилось к тому, что их кукла – невеста на выданье. Значит, надо сшить куклу-жениха. Брюки дались нелегко: верхняя часть отрезная, в виде коротких трусов, к которым присоединили две широкие штанины. Правда, Галюня такого фасона нигде не видела, но зато материал чего стОит – чёрный, как галка, сатин. А вот праздничную рубаху для жениха можно сделать из крепдешина. Безрукавка для такого случая не подойдёт. Но как их пришить, эти рукава? Долго думали, ну никак не получается…

Клава залюбовалась поделками дочерей. «А рукава сделайте цельнокроеные, – посоветовала она портнихам, – как в распашонке». Что такое распашонка, дети не знали. И матери пришлось, неловко держа в руках химический карандаш, изобразить её на картонке. О! как всё просто! Куклу-мальчика одели на славу и назвали его Федя, как папкиного сына. Он хоть мамке и неродной, но хороший и называет нас птички-сестрички.

Но это ж только по одежде видно, что это ОН. А надо, чтобы и другая примета была. Поделилась мнением с маленькой Лидусей, а та кивает головой, со всем соглашаясь. Скажет слово – и сидит в две дырочки посапывает. Вот и поговори с такой. Мамка сказала, что младшая все капельки отцовские подобрала, из папы ведь тоже лишнего слова не вытянешь.

Из кусочка белого в крапинку ситца (другого, подходящего по цвету лоскута у модисток не нашлось) скатали что-то наподобие карандаша и прошили сбоку.

Галюня, не рассчитав, сильно воткнула иголку в подушку, и она исчезла в мягком гусином пере. Глазастая Лидуська тут же, показав пальчиком на то место, где остался короткий хвостик нитки, сказала: «Опять съела». Галюня приложила палец к губам – молчи! Но мамка тут же строго посмотрела на дочерей.

– Вы сколько иголок уже оставили в подушке? Вот найдёте их своими задницами, тогда почувствуете, что это такое.

Пока переживали боль иголок, найденных мягким местом, заготовленный «карандаш» затерялся в лоскутах. Мамка никуда не отходит от плиты – борщ варит и всё ещё сердито поглядывает на перепуганных закройщиц. Как же спросить у Лидуськи, не видела ли она… это самое. В яслях, Галюня слышала, что «это» называют перчиком. Но мамка услышит – засмеёт, а ещё хуже – всем расскажет. – Лидуся, давай называть Федину примету третьей ногой, – шепчет Галюня на ухо сестрице.

– Откуда мамке знать, сколько у нас кукол?

– Давай.

– Лида, ищи в тряпках третью ногу, – распоряжается на правах старшей Галюня. – Где-то ж она лежит…

Нашли наконец и решили отрезать сколько надо. Попросили у мамки нож и отчикали. Остальное пусть полежит на припечке про запас. Притулили к нужному месту – как раз хорошо. Но вот досада, перчик сильно выделялся на тёмном в полоску теле – белый, да ещё в крапинку. Ну и что? Не для показа он там. Пришили и скорее натягивать на жениха штаны – не дай бог, мамка увидит…

Жених и невеста получились такие, что глаз не отвести. Долго любовались. Усадили их на кроватку с бирюзовыми подушечками, ноги прикрыли цветным одеяльцем. Красота!

Пройдут десятилетия, в любом магазине теперь можно купить куклу, какая только тебе понравится. Но у нас в памяти до сих пор те самые послевоенные куклы в платьях, скроенных зубами.

2011 г.

Супчик для матери

Катерина работала на птичнике по сменам – два дня на работе, третий дома. Печка в просторном помещении топилась только зимой, летом же птичницы питались всухомятку. Вдоль стены стояли два сундука с горбатыми крышками, туда складывали яйца. На полуторной провалившейся сетке-кровати проводили беспокойную ночь две разные по габаритам и возрасту женщины, прислушивались, не всполошатся ли куры: в послевоенные годы воры на колхозных и хозяйских дворах были частыми гостями. Сторож на птичнике не полагался.

Уходя на смену, Катерина попросила мужа, оставшегося дома по причине хитрой болезни, – с перепою трещала голова – сварить хоть какой-нибудь супчик и прислать к обеду на птичник дочку, десятилетнюю Варьку. Венька обещание выполнил; налил свежего, пахнущего зажаркой супа в баллончик_для молока и отправил Варюху к матери. Варя отчима не любила из-за его пьянки и частых потасовок в доме. Мать всем жаловалась на своего прости-господи, грозилась выгнать к чёртовой матери, да вот уже третий год никак не выгонит. Распоряжения папаньки для Варюхи были не указ; если ругает его мать, то с какой стати я должна его слушаться, этого прокуренного крепкой махоркой и вечно смердящего самогонкой «отца». На селе кто-то издевательски прозвал его Веником, как хочешь, так и понимай: то ли это ласковое от «Веня», или то самое, чем метут двор. Варюхе больше нравилось последнее.

Подхватив баллончик, она будто бы охотно согласилась с наказом отчима, но по дороге передумала: почему я должна делать, как сказал Веник, пойду, конечно, но попозже. И она, оглянувшись назад, свернула во двор к подружке Аньке. А там чудеса! Анькин отец привёз дочерям набор детской посуды, окрашенный в нежный голубоватый цвет. Тут были «глубокие» тарелочки для первых блюд, совсем крохотные чашечки для чая на блюдцах с пятикопеечную монету, несколько кастрюлек разной величины, а главное, самовар. Варька так и не узнала бы, как он выглядит, если бы не игрушечная его копия: полукруглые ручки по бокам, кругляшок-помпончик на крышке и даже вращающийся краник.

Баллон с супом был забыт на деревянных ступеньках крылечка, на самом солнцепёке.

Девчонки и не заметили, что солнце уже повернуло на запад и палило особенно жарко. Словно очнувшись, Варька схватила бидончик и, ощущая какую-то тревогу, чуть ли не бегом поспешила на птичник. Надо было пройти километра полтора до речки, а там ещё в гору, где на холме протянулся длинный сарай под камышовой крышей. Поднявшись наверх, увидела, что во дворе птичника рядом с матерью стоит Веник, и зачем его принесло сюда? Родители смотрели на дочь молча, глаза у матери были чужие, а Веник глупо улыбался.

Варя поспешила подать матери баллончик, дескать, принесла вот, как было велено. Мать открыла крышку и, нюхнув, отпрянула. Варя поняла, что суп прокис. И вдруг Веник, чего с ним никогда не бывало, схватил Варюху за руку и замахнулся кнутом. Она в страхе и ненависти заплясала вокруг него, спасаясь от ударов, истерично кричала, хотя кнут не успевал догнать её. В недоумении Варька взглянула на мать, что ж ты, мол, смотришь, твоего дитя избивают, и кто? Этот Веник-пьяница, у которого руки не оттуда растут и делать по хозяйству он ничего не может… Но мать, к удивлению Варьки, стояла равнодушной стеной. Как чужая! Неожиданно для себя Варюха кинула в отчима яйцо, подобранное ею в траве. Оно отскочило, как мячик, и покатилось в сторону. Опешивший отчим машинально отпустил Варькину руку, и она дала такого стрекача, что конём не догонишь.

Сердце громко колотилось в груди, когда она, спрятавшись в сарае за бочку с кормом, сидела на мягкой подстилке отходов от зерна. Заливисто кудахкали куры в гнёздах, а под крышей щебетали ласточки, часто подлетая к своим птенцам. Их было много, этих чёрных, с зеленоватым отливом на шее касатиков. И Варя, успокоившись, вспомнила бабушкину байку о том, чтО напевает насытившаяся ласточка: «Щебечу. щебечу, после кислого борщу в горле дырэ-э-э (дерёт)». Бабушка в точности выводила мелодию этой доверчивой птички, селившейся в сараях, под навесами, совсем рядом с людьми. Появилось непреодолимое желание залезть на поперечные балки сарая к ласточкину гнезду и хотя бы пальчиками дотронуться до тёпленьких, покрытых пухом ластивят. Но понимала, что этого делать нельзя: ласточка в гневе спалит дом, в котором живёт разоритель её гнезда или нарушитель спокойствия птичьей семьи.

Уже сквозь сон Варя слышала, как птичницы, мирно разговаривая, собирали яйца.

И вот четыре ласточки, держа в клювах края белого покрывала, несут Варю в облаках, а внизу проплывают речка, извилистая дорога, лесополоса, за ней Варина хата; посередине двора стоит мамка и, приставив ко лбу ладошку козырьком, ласково, с улыбкой смотрит, как птицы осторожно опускают покрывало на землю.

Ноябрь, 211 г.

Атласные ленты

В послевоенные годы подстриженных девочек в школе не жаловали, пусть это будут тоненькие мышиные хвостики, но всё равно косички, подвязанные корзиночкой: левую косичку привязывали к основанию правой, правую – к левой. В косы вплетались тряпичные полоски ткани, лохматенькие, с обстрёпанными боками. И вот в продажу стали поступать (редко!) атласные, разного цвета и разной ширины ленты.

Горожане, жившие впроголодь, набирали дефицитного товара по полмешка и везли в село, чтобы поменять на продукты. О том времени хорошо сказал наш забытый классик в поэме, которая так и называлась – «Хорошо!»:

 
Иди,
жена,
продай
пиджак,
купи
пшена.
 

Колхозники менял недолюбливали, всех подряд называли спекулянтами. Сидят, мол, в своих скворечниках в городе, работать не хотят, а жрать-то хочется. Вот и шныряют по дворам, выискивают, где бы разжиться куском хлеба.

Атласные ленты как мелкий товар меняли в основном на яйца. Куры водились почти в каждом дворе, на птицу, слава богу, налога не придумали. Хохлатки неслись не по плану, так что всегда можно было взять незаметно из гнезда с десяток яиц, пока родители зарабатывали в колхозе трудодни. Налюбовавшись обновой, Шура предусмотрительно прятала ленты на печке в укромном месте. С замиранием сердца утром вплетала в косы блестящие ленты, а не какие-нибудь там замусоленные поворозочки из старья. В школе, счастливые, полные гордости за свою страну, декламировали:

 
Надо мною
небо.
Синий шёлк!
Никогда
не было
так хорошо!
 

Для нас, девчонок, синий шёлк ассоциировался с атласными голубыми лентами. Теперь косы разрешали носить висящими, не подвязанными. Мы выставляли их наружу даже зимой, ленты трепетали на ветру, перекатывались по спине, и от этого нам действительно было «так хорошо!» Как всякий натуральный материал, ленты очень мялись, возникла проблема – как их погладить? У не совсем бедных людей были небольшие чугунные литые утюги, которые нагревали на плите, но в печках горело такое топливо, как корешки от подсолнухов, объеденная кукурузная бодылка, а то и просто всякий бурьян, от которого тепла было как от козла молока.

Редко у кого в доме имелся так называемый паровой утюг, пустой внутри, сверху закрывающийся крышкой. Внутрь насыпали горящих угольков, которые раздували, размахивая утюгом, на ветру. Такой утюг дольше держал температуру, и ленты гладились им хорошо. Нашу семью негласно относили к классу голодранцев, которым никакие утюги и не снились. Но голь на выдумки хитра, и Варюха придумала способ глажения сама. Чуть влажные ленты туго накручивались на круглые быльца кровати; чтоб не распустились, завязывала их сверху нитками или верёвочками. И до утра. Придумала она и способ хранения своих сокровищ: каждую ленту скатывала в рулончик, перевязав его посередине десятым номером ниток. Бочоночки с талией по росту (в зависимости от ширины ленты) выставляла рядком на припечке. Отодвинувшись на край печки, осматривала как бы со стороны, и душа от радости мягким комочком прыгала в груди.

Пришла однажды в гости с ночёвкой двоюродная сестра. Варя с радостью выставила свои богатства, бережно разматывали каждый рулончик и тихо любовались.

На другой день Маруся ушла домой с утра, чтобы успеть собраться в школу. Вечером Варя не нашла на месте ни одной ленты. Вся зарёванная, она жаловалась матери, что Маруська украла все её ленты.

– Ну что тебе сказать, – утешала мать, – пойди к ней, спроси, может, в другое место положила.

Открыв дверь в хату, Варюха с ходу выдала:

– Маруська, бессовестная, отдай мои ленты, ты их украла.

Маруся, приоткрыв рот, с минуту молча смотрела на сестрицу, потом тихо ответила: «Я их положила на досточку, что около трубы, на комене».

Варя, обескураженная, почувствовала, как жарко стало лицу.

– И кто тебя просил туда ставить? – спасалась она как могла.

Скатанные рулончики, теперь уже тусклые и невыразительные по цвету, действительно, стояли рядком там, где указала Маруся.

С тех пор от одной мысли о «бессовестной Маруське», укравшей ленты, Варю бросало в жар, а сердце начинало беспокойно биться. Чувство стыда не покидало её долго, как пораненное место после занозы.

Ноябрь, 2011г.

Второй раз в первый класс

Первый послевоенный год. По дворам ходила сельская учительница, записывая фамилии детей для первого класса. В список попала и Шура Жердева, ей, как и другим детям, исполнилось семь лет. Класс оказался переполненным, более сорока человек пришлось размещать по три человека за парту.

Шуру посадили за последнюю парту; с краю от прохода сидел худой, плохо одетый заморыш, босиком, с непонимающим растерянным лицом – и куда это я попала?

Научить читать и писать неорганизованную ораву колхозных ребятишек было трудно, и учительница начала прореживать класс: кто за неделю не произнёс ни одного слова, кто независимо от погоды продолжал ходить в школу босиком – все получили записки для родителей.

По дороге домой встретилась соседская девочка-подросток, умевшая читать.

Ой, да тебя из школы выгнали!

Бежала домой вприпрыжку, прижимая к груди тряпичную сумку с тетрадками.

Мам, а я уже не буду в школу ходить, – выпалила Шура с нескрываемой радостью, подавая матери записку.

Мать, прочитав, как-то растерянно улыбалась, и нельзя было понять, то ли обрадовал её такой поворот дела, то ли огорчил.

Ладно, куда деваться, обувку всё равно покупать не за что.

Зиму несостоявшаяся ученица просидела на печи; свесившись к плите, черпала из ведра деревянной ложкой «мороженое» – так добывали зимой пресную воду из растаявшего снега. Во двор на минутку выбегала в огромных опорках – низко обрезанных валенках.

К следующей осени обувь так и не купили, правда, пока было тепло, в школу ходила в сандаликах – лёгонькие туфельки в дырочку с ремешком-перемычкой. Пошли осенние дожди, в сентябре ещё тёплые, в сандалетах с ровной гладкой подошвой хорошо было съезжать с горы по скользкой грязи. От таких развлечений застёжка растянулась, передок, сделанный из свиной кожи, разбух и стал размера на два больше, задники стоптались.

Цэ ны дивчина, а вихорь, всэ на нэй горыть, – ругалась мать.

Вскоре дожди сменились мокрым снегом. Неделю сидела дома, «болела», а значит, отсутствовала в школе по уважительной причине. Недалеко от Жердевых жил материн кум, сапожник. Обувал в основном своих – в семье пятеро детей, иногда шил на заказ. И уважил бы куме, но, видит бог, не из чего, материал давно надо закупить, а пока не за что.

Поразмыслив, решили так. Средняя дочь кУма, Аня, ровесница Нинкиной дочери, училась во вторую смену, Шура – в первую. Можно же использовать одни и те же сапоги: сначала одна наденет, потом другая.

После болезни, вся сияющая, явилась Шура в класс в чёрных начищенных сапожках по размеру. Сделав серьёзное озабоченное лицо, вошла в класс. Но надолго скрыть свои чувства было невозможно – губы сами растягивались в глупую улыбку. Села на своё место, одна нога нечаянно высунулась из-за парты в проход, кто-то несущийся как на пожар споткнулся, повернувшись, больно дёрнул за тонкую косичку.

Выставила свои царги! О, глянь-ка, новые сапоги, что ли?

Вокруг собралось человек пять, пялили глаза, не по-доброму улыбались. В классе было несколько человек из благополучных, не совсем бедных семей. Но у всех на ногах были ботинки или ноговицы. И теперь эта замухрышка в старом, с байковым верхом пальто явилась …в сапогах. Нет, такую дерзость прощать нельзя. С Шурой до конца уроков, кроме соседки по парте, никто не разговаривал, на вопросы отвечали нехотя.

В конце последнего урока сидела как на иголках: надо бежать к Ане домой, вернуть сапоги, чтоб та успела на занятия второй смены. Не додумались ни взрослые, ни дети, что между сменами всего-то двадцать минут и успеть одной прибежать домой, а другой обуться и попасть к первому уроку было просто немыслимо, к тому же школа находилась на другом хуторе, примерно, на расстоянии полутора километров.

Шагнув за порог класса, владелица злополучной обновки сразу наткнулась на Аню.

А ну-ка снимай сапоги!

Сзади напирали, толкали в спину – стала на проходе, как столб. Глядя на растерянную, покрасневшую как рак подругу, Аня смягчилась:

– Ну ладно, иди. Я пошутила. Мне сестра свои отдала, пока папанька новые сошьёт.

Так Шура Жердева, плохо разбиравшаяся в сложении и вычитании, но умевшая лучше всех в классе читать, стала обладательницей своих, тёплых и уютных сапожек. А читать она научилась дома, когда в руки попал старый потрёпанный задачник, в котором писали про бабушку с гусями, про девочек с грушами и мальчиков с шарами.

– У бабушки было «з» гуся, – читала Шура вслух, потому что буква и цифра выглядели одинаково.

– Ты чё читаешь, ящерка зелёная? – наступал Колька, больно ударяя костяшками пальцев в макушку. – Не «з», а три, – продолжал учить подросток, доводившийся ей дядей.

Распознавать слова на картинках в букваре было интересно и совсем нетрудно, потому что под рисунком ещё стояла начальная буква. Далеко не все дети усваивали уже изученные буквы, поэтому часто доходило до курьёзов. Например, нарисована шуба, под картинкой буква «ш».

Читай, Лёша, что нарисовано.

Долго думал, тыча пальцем в точки, потом отчётливо, по слогам – ко-жух! И правда ведь – кожух, слова «шуба» мальчик никогда не слышал.

Как-то считали количество нарисованных предметов. Девочка гонит гусей. Считать вызвали того же Лёшу. Раз, два, три, четыре, пять… Дальше молчит.

Считай ещё раз, Лёша.

Дошёл до пяти – и опять молчит. Потом выдал: «Уси тут».

По окончании первого класса Шуру, как и многих других, за хорошую учёбу наградили двумя тетрадками в двенадцать листов – одна в косую линейку, другая – в клеточку. Отличники получили по пять тетрадей.

В третьем классе отрабатывали технику беглого чтения. Учительница вызывала ученика к своему столу и предлагала читать для всего класса незнакомый, но интересный по содержанию текст. Слушать тех, кто плохо читал, было тяжело, а то и просто невозможно. Поэтому в числе вызываемых чаще других оказывалась Шура Жердева. В каком-то весёлом рассказе попался диалог со словом «угу». Шура произнесла его, не раскрывая рта. Дальше описывалось что-то очень смешное, отчего весь класс хохотал, некоторые, не сдерживая эмоций, топали ногами. Соседка по парте, Люба Зеликова, пожалуй, самая красивая девочка в классе, сразу после чтения потянула подружку за рукав:

Слушай, а что там было написано, когда ты сказала «угу»?

– Ну так и было написано – угу, снова сомкнув губы при этом слове, – объяснила Шура.

В нашей памяти не осталась жить благоговейно «учительница первая моя», как поётся в школьном вальсе. Александра Платоновна была безмерно строга, мы боялись её и чаще всего отмалчивались не потому что не знали чего-то, а потому что наши уста немели от страха. В четвёртом классе нас перевели в другое здание, если можно было назвать так дом, в котором когда-то жил зажиточный хозяин. Спасибо нещадным эксплуататорам народа – кулакам. В их опустевших домах организовали школу, сельсовет, клуб, кладовую, почту. Школу как одно здание построят много позже – в середине шестидесятых годов. В сороковых же учителя старших классов бегали на переменах от одного дома к другому, обходя лужи и прижав к груди учебники и стопку тетрадей. Так вот, мы оказались в новой школе, где размещался только один класс. В маленьком коридорчике дверь, как и полагалось в доме, закрывалась изнутри на крючок, иначе, рассохшаяся, она сама открывалась и за порог могло нанести снега. Учительница опаздывала, а мы, предоставленные самим себе, как говорится, ходили на ушах. Шум и гам стоял такой, что никто не расслышал стука в дверь. Став на стопку тетрадей и книг, отчаявшаяся и промёрзшая учительница дотянулась до окна (дом стоял на высоком фундаменте) и так забарабанила в стекло, что мы сразу затихли и окаменели от страха. Но дверь-то надо открыть! Все повернули головы к Шуре – дескать, иди ты, она тебя любит. Девчонка сбежала с порожек и не успела ещё поднять до конца крючок, как шкрабка (так называли мы её между собой) с силой дёрнула ручку двери, а услужливая ученица, вывалившись наружу, уткнулась носом в снег. Перешагнув через жертву, Александра Платоновна влетела, как фурия, в класс, бросила тетради на стол с такой силой, что они поплыли на переднюю парту. Сорванный с головы платок, сделав виток в воздухе, закрыл стол с тетрадями. На нас посыпался весь бранный запас слов блюстительницы порядка: идиоты, кретины, безмозглые бараны и прочая лексика, определяющая уровень нашего развития. И как ей, бедной, после этого можно было начинать урок? Кончилось тем, что мы получили самостоятельное задание и до последнего урока без перемен сидели, уткнувшись в учебник.

В середине учебного года Александра Платоновна тяжело заболела и около полутора месяцев пролежала в больнице. На замену прислали её мужа, Фёдора Романовича, учителя химии. Это был добрейший человек, совершенно не умевший держать дисциплину в классе. Преподавание сводилось к одной методике – самостоятельному чтению параграфа. Потом задаст несколько вопросов и, кого расслышит в невероятном шуме, тому поставит оценку в журнал. Он стоял у стола с неизменной улыбкой на лице, покачивал кудрявой с проседью головой, не делая никаких замечаний и поправок, и только, когда начиналась потасовка среди пацанов, молча подходил и одного из драчунов оттаскивал за ухо в сторону. Он был далёк от знаний русского языка, и мы быстро поняли, что можно молоть что угодно, лишь бы не молчать.

Если обращение стоит в начале предложения, запятая ставится справа, а если в конце – то запятая ставится слева, ну а если в середине, тогда – слева и справа, – так объясняла одна ученица постановку знаков препинания при употреблении обращений. Эти «слева» и «справа» так понравились всему классу, что, когда вернулась Александра Платоновна, ей толковали правила таким же образом.

– Да где вы взяли такие дурацкие объяснения? – не выдержала учительница после нескольких поправок.

– Нам так говорил Фёдор Романович, – осмелился кто-то соврать с места.

Растерявшись на какой-то миг, учительница сидела молча, не станет же она при всех ругать собственного мужа.

– Так, открываем параграф такой-то и запоминаем, что там написано, – вышла из положения рассерженная учительница. – И чтоб я больше не слышала ваших «слева» и «справа»!

И всё же, несмотря на пробелы в знаниях, которые появились у нас из-за отсутствия строгой и требовательной учительницы, годовые оценки за четвёртый класс мы получили вполне хорошие, потому что их в изобилии наставил в журнале добрый Фёдор Романович. Ложь не во благо? Судить трудно, конечно. Наверное, нам Бог послал его, чтобы растопить наши трепетные детские сердца в роднике добра и всепрощения.

Март, 2013 г.