Текст книги "Свобода и любовь (сборник)"

– Неужели у тебя уже все деньги на хозяйство вышли?… Так на вас всех тут не напасешься.

Будто Вася гостей называет да обеды в три блюда требует! Но и жаловаться на Владимира Вася не может. В другом заботлив, очень здоровье Васино его беспокоит. Сам доктора привез. Доктор истощение нашел, в правом легком непорядки. Велел больше на солнце лежать да хорошо питаться. Пристает теперь Владимир к Васе: все ли делает, как доктор сказал? Марии Семеновне наказывает приглядывать за Васей, чтобы вовремя ела. Какао для Васи достал. Сам на автомобиле ездил, чтобы Васе раскидное садовое кресло добыть, пусть на солнышке греется! Заботлив Владимир.

Придет домой, сейчас Васю ищет. Только мало видятся. Занят Владимир. Горячая пора – ярмарка на носу. Озабоченный Владимир, задумчивый и будто грустный.

Лежит Вася на раскидном кресле на лужайке, как ящерица греется, нежится… С боку на бок переворачивается. Загорела. Цыганенком стала. Странно так жить: ни дела, ни забот. А и радости нет. Будто сон какой. Все кажется: вот-вот проснешься и дома окажешься. В доме-коммуне. Жилотдел вспоминается, товарищи, Степан Алексеевич, Груша… Даже Федосеиха. Трудно жилось, а радостнее.

Ждет Вася Владимира. Обещал сегодня раньше вернуться. Все кажется Васе: вот сегодня с Владимиром до всего договоримся… «По душам». Но день за днем уходит, а беседа на выходит. То гости, то дела.

Савельев больше не показывается. Но и другие гости, правленцы, чужие Васе. Неинтересные. Весь и разговор у них, что о разгрузке да нагрузке, фактурах да упаковке, скидках да надбавках.

Знает Вася, что это республике сейчас нужно, что без товарообмена не наладишь хозяйства, а слушать скучно. Заговоришь с ними о партийном, о статье Бухарина, о том, что в газетах о германских, коммунистах пишут, послушают и опять за свое… «Фрахтовка» да «нагрузка». «Нетто», «брутто». Владимиру не скучно. С товарищами он всегда оживляется, спорит, совещается. Это только с ней, с Васей, как вдвоем останется, сразу печальный такой делается. Вздыхает. Гладит Васину руку и глядит на нее такими грустными глазами. Не то помощи просит, не то в чем винится… Что его мучает? Будто склока против него приутихла. С тех пор как Вася приехала не слыхать. О чем же печалится Владимир? Уж не думает ли, что Вася и в самом деле «помирать собралась»? От этой мысли Васе веселей становится. Значит, любит? А что мало с ней бывает, так ведь и она его не баловала, когда он к ней в гости наезжал!.. Тоже весь день в разгоне. Не до мужа, бывало. А разве от этого меньше его любила?

Лежит Вася на раскидном кресле. На верхушки деревьев любуется, что на голубом небе выступают… Колышет их летний ветер. Неспешно, будто ласкает… Слушает Вася, как в траве кузнечики стрекочут. В гуще сада поют птицы, будто друг перед другом стараются…

Встала Вася, пошла по заросшей дорожке сада, на кусты цветущей сирени набрела. Пахнет-то как! Начала букет вязать… А мимо з-з-з… пчела прожужжала, на лиловую гроздь уселась, крылья расправляет. «Ишь, храбрая какая, человека не боится!» – засмеялась Вася. И вдруг так хорошо на душе стало, так легко, что и сама удивилась… Оглянулась Вася. Точно по-новому сад увидала… Траву зеленую… Сирень лиловую, пышную, пахучую… Прудок, тиной подернутый, а в нем лягушки квакают, перекликаются…

Хорошо! Как дивно хорошо! Боится Вася шевельнуться, боится, что уйдет из сердца нежданная радость, легкокрылая, светлая… Будто до этого часа Вася не знала, не чувствовала, не понимала, что значит жить. А вот сейчас поняла. Не печалиться, не спешить, не работать, не радоваться, не добиваться, а просто жить… Жить, как эта пчелка, что кружится над сиренью, как птицы, что в ветвях перекликаются, как кузнечики, что в траве стрекочут… Жить! Жить!.. Жить!.. Почему нельзя остаться совсем, навсегда в кустах сирени? Почему не может человек стать как твари Божьей? Подумала «Божьей» – и на себя рассердилась. С каких это пор Бога поминать стала? Все от безделья… От «буржуйской жизни» на Володиных хлебах. Этак и сама в нэпманшу превратишься.

Спешит Вася к дому, не хочет больше в саду нежиться.

А чувство радости не пропадает. Легкость в ней какая-то. Может, просто силы прибавилось, здоровье вернулось?

Не успела Вася в спальню прийти, сирень в вазу поставить, как и Владимир на автомобиле подкатил. И прямо к Васе.

– Начали! Давно склочники, интриганы в покое меня оставили?… Теперь с новыми силами за старое взялись… В Контрольную комиссию только что вызывали… Дело против меня затеяли. Мы еще поглядим… Мы еще посмотрим, кто победит!

Мечется Владимир по комнате, руку за спину заложил – значит, волнуется.

И анархизм-то его опять приплели, и недисциплинированность, и черт их знает что!.. Тут из кожи лезешь, чтобы дело на рельсы поставить, а исполкомщики вместо помощи только и думают, как бы палки в колеса вставить.

– Если еще так травить будут, уйду из партии. Сам уйду! Нечего мне исключением грозить!..

Видит Вася – дело нешуточное. Защемило в сердце. Уж не эта ли беда караулила? А сама вида не подает. Успокаивает Владимира, урезонивает.

– И твой любимый Степан Алексеевич тоже хорош!.. Аттестации у него моей запросили… Так он, извольте видеть, ничего лучшего не нашел, как расхвалить меня как работника, а насчет остального, говорит, нахожу, что «самовлюблен» больно да и «морально неустойчив»! Это еще что за священнослужители, что не за работу, не за дела человека судят, а за мораль?… Не «по-коммунистически» живу! Что же, в монахи записаться прикажут? А сами лучше, что ли, поступают? Небось заведующего агитотделом к суду не тянут, а он жену с тремя детьми бросил и на уличной девке теперь женился. Это, по-твоему, допустимо? Это, что ли, «по-коммунистически»? Почему только с меня требуют, что я им за схимник дался? Да и какое им дело до моей личной жизни?

Тут уж Вася с Владимиром не согласна. Она права: не годится коммунисту с буржуев пример брать. Коммунист, да еще директор, сам должен быть для всех примером.

– Да в чем же, черт возьми, вину мою видишь? В чем «некоммунизм» мой, скажи, Бога ради? Что в грязи не живу? Что по долгу службы знакомства со всякой дрянью водиться принужден? Так напишите инструкцию, кого в дом пускать! Сколько стульев в доме держать… Сколько пар штанов коммунист иметь может…

Кипятится Владимир. Спорит с Васей. А Вася рада случаю выложить все, что за это время на душе накопилось, только кажется ей, что не так живет, не так поступает Владимир, как коммунисту полагается. Вот что хочет Владимир, а не верит она, что хуже дела пойдут оттого, что в квартире директора зеркал да ковров не будет! Не верит, что надо со всякими Савельевыми печки-лавочки водить, что лучше дела пойдут, если Владимир у разных «фуфырок» ручки будет целовать…

– И ты туда же!.. Так я и знал!.. Так я и чуял. Не другом приехала, а судьей. С врагами моими заодно поёшь. Зато я знаю теперь, что презираешь ты меня вместе с ними… Зачем только прямо все не скажешь? Зачем про себя злобу таишь? Зачем терзаешь меня?

Побледнел Владимир, глаза искры мечут, в голосе обида да злоба. Не понимает Вася его. Чего на нее-то взъерепенился? Теперь уж и слова ему поперек не скажешь… Больно зазнаваться стал! Как бы пожалеть не пришлось!..

– Эх, Вася, Вася… Не ждал я от тебя этого. Не думал, что покинешь ты меня в нужную минуту… Видно, неправильно рассчитал… Ну и пускай все летит к черту! Погибать так погибать! Один конец! – Да так по столу хватил, что ваза-то с сиренью набок… На пол попадали, рассыпались пахучие лиловые грозди, алмазной струйкой по шелковой скатерти стекает вода.

– Смотри, что наделал! – Махнул Владимир рукой и к окну отошел. Стоит понурый, а в глазах мука. Поглядела на него Вася и по-привычному пожалела. Нелегко жить ему, Владимиру. Да и каждому пролетарию трудно теперь. Пойди разберись: что правильно? Что можно?

– Ну полно, Володя! Чего духом упал? Рано. Дело ведь еще разбираться будет. Преступлений за тобой не числится. Так, больше недисциплина твоя всегдашняя. Погоди, вот я сама в комитет пойду, разузнаю, что да как. Может, все еще и образуется.

Стоит Вася возле Владимира, руку на плечо к нему положила, в лицо заглянуть старается. Но Владимир будто не замечает. Хмурый стоит. Свое думает. Васю не слушает… Что с ним? Почему сейчас словно чужие, не товарищи?

Замолчала. Задумалась. Нет больше радости у Васи на сердце. Одна забота. Серая, нудная.

На другой день Вася пошла в партком. Чем больше Владимира расспрашивала, тем тревожнее на душе. Нешуточные, хоть и пристрастные обвинения. Как-то еще дело распутается?

Идет Вася по чужому городу, улицы у прохожих спрашивает, а на город и не глядит. Хочется ей скорей в партком добраться. Тревожно на душе.

Дом-особняк. Красный флаг. Вывеска знакомая, будто у себя в губернии. И вдруг радостно стало Васе, соскучилась без своих. Тех товарищей, что к Владимиру ходят, она за партийных-то не считает.

Справляется Вася, где кабинет предгубкома. Мальчик за «справочным» сидит.

– Напишите, кто да зачем. Может, примет сегодня, а может, и на четверг переведет.

– Что за бюрократчина! – Не нравится это Васе. Но делать нечего. Садится за столик. Заполняет бланк.

– На, отнеси секретарю. – Бланк из рук мальчика за «справочным» переходит в руки мальчика-рассыльного. – А вы идите по лестнице, потом направо по коридору. Прямо в дверь упретесь, написано: «Приемная». Там и ждите. – Объясняет, а на лице скука.

И вдруг сразу оживляется:

– Манька, а Манька! Ты чего сюда забрела? – Девочка-подросток, в юбке до колен и модной шляпе, кокетливо играет глазами.

– К знакомым… Почему же это мне в вашем парткоме не побывать?

«Уличная», – определяет Вася, и опять нехорошо на душе становится. – Раньше бы этакая не посмела к «знакомым» в партком забрести…

Идет Вася по длинному светлому коридору, мимо мелькают сотрудники и сотрудницы. Жизнь в парткоме не стоит на месте. У всех дело. Только Вася зря небо коптит.

В приемной дежурный, безусый юнец, с важным видом спрашивает фамилию, сверяет по записи; запись ведет горбатая девушка.

– Ваш черед не скоро. У вас не срочное дело. Придется подождать.

Садится Вася у стены. Ждут и другие. Несколько рабочих с худыми, изможденными лицами, в потертых пиджачках. Совещаются. Очевидно, делегация. Высокий, хорошо одетый господин в очках, конечно «спец», читает старую газету. Старушка, работница в платочке, посидит-посидит и вздохнет… Так и кажется, что скажет: «Грехи наши тяжкие»!

Красноармеец, здоровый, молодой, жизнерадостный. Крестьянин в поддевке, а рядом с ним поп в рясе. Этот чего же в партком пришел?

– Ваш черед, батюшка, – как раз говорит дежурный. И пропускает батюшку в кабинет предгубкома. – Это из «живой церкви», – объясняет он сидящим. – Преумный человек!.. Весьма полезен будет.

Прибегают сотрудницы, коммунистки, стриженые, в стареньких юбчонках, деловые, озабоченные, с бумагами для подписи, с запросами к дежурному. Пошепчутся с ним и снова убегают.

Входит по-модному разодетая, будто барыня, а на самом деле жена ответственного работника. Беспартийная. Вася ее знает. Требует, чтобы ее сейчас же пустили, вне очереди. У ней и записка есть от члена ЦК. Она же из Москвы… Ей некогда ждать. Дежурный сначала тверд. При виде бланка ЦК колеблется… Потом решает, что от инструкции отступать нельзя. Раз дело личное, пожалуйте в очередь. Сердится «под-барыня», как обозвала ее Вася в душе. Не понимает, что это в провинции за порядки!.. В Москве бы ее сейчас пустили. В Москве все с бюрократией борются, а тут нате! Правила какие-то выдумали!.. «Чиновники»!

Садится, разобиженная, заботливо расправляя складки платья.

Вламывается дородный мужчина, шапка на затылке, пальто нараспашку, упитанный, шумный. «Нэпман», – определяет Вася.

– Товарищ дежурный, что это у вас за порядки? У меня минуты дороги, погрузка идет, а вы меня всякими глупостями задерживаете, бланки какие-то заполнять требуете… Доложите – Кондрашев.

И самодовольно так нос кверху задрал, будто сам Ленин явился. Чувствует Вася, как вся старая ненависть к буржуям в ней закипает. Вот бы кого арестовать да судить следовало. Рожа-то, рожа-то наглая какая!..

Дежурный извиняется. Нельзя, мол, инструкция… Нэпман и слушать не хочет. Наседает, требует. Настоял. Секретарь в кабинет «доложить» пошел. Вернулся виноватый.

– Товарищ предгубком просит, чтобы вы присели. По срочным делам еще двоих до вас примет.

– Черт знает, что за порядки!.. Вот поди же ты, делай с ними дела!.. А потом требуют с нас, грозятся. Саботажниками ругают. Кто еще саботажник-то вопрос…

Платком пот с лица утирает. «Под-барыня» ему поддакивает. Господин в очках, спец, из-за газеты неодобрительно на них глядит. А рабочие заняты своим делом. Будто и не заметили, что нэпман нашумел.

Следующий черед их. За ними спец в очках.

Томительно ждать. Вася к окну идет. Садик, а в саду двое детишек бегают, за собакой гоняются. Звонкие детские голоса доносятся.

– Дерни Бобку за хвост!.. Завизжит… Не кусается… Бобка! Сюда!.. Лови, лови Бобку!!

Васин черед. Предгубком маленький. Не видно его сразу за большим столом-то. С козлиной бородкой, в очках, плечи худые, словно кости из-под пиджака торчат.

Метнул на Васю недружелюбный взгляд, руку протянул, не приподнялся.

– По какому делу? Личному? – сухо, точно Вася «просительница».

– Заявиться в комитет пришла. «Лучше с Володиного дела не начинать, – решает Вася, – с этим не просто столкуешься». Недавно приехала.

– Слышал. Надолго к нам?

– Отпуск на два месяца, да по плохому здоровью, верно, и дольше останусь.

– Отдыхать будете или работу какую возьмете? – Спрашивает, а сам на Васю не глядит, бумаги разбирает. Будто показать хочет: «Нечего тары-бары разводить. Некогда».

– Постоянной не возьму. А вот для агитации используйте.

– Использовать можно. На будущей неделе начинаем кампанию за переход на местный бюджет. Вы, слышал я, спец по жилищному вопросу? – Опять скользнул по Васе взглядом и в бумаги уперся.

– Два года в жилотделе работала… Дома-коммуны организовывала.

– И что же? Это интересно. Научите нас, как дома-коммуны на самоокупаемость перевести.

– Этого не могу, – качает Вася головою, – как начали переходить на самоокупаемость, у нас все развалилось… Дома-коммуны – это больше школа, коммунистический дух воспитывают…

– Ну знаете, теперь некогда этакими делами заниматься. Вы нам дайте деловой подход, финансовый расчетец… Чтобы государственный бюджет облегчить. А это что же, квартирным способом воспитанием заниматься? На то школа есть, университеты. – И усмехнулся предгубком снисходительно, свысока. Досадно Васе. Резко поднялась:

– Прощайте, товарищ.

– До свидания. – Поглядел на Васю внимательнее этот раз.

Вася ему в глаза тоже смотрит. Холодно.

– Вы бы зашли в агитотдел, зарегистрируйтесь там. Да и в женотдел загляните, там всегда работники нужны.

– Еще хочу вас спросить, как насчет дела Владимира Ивановича? – Спрашивает, а сама строго так на предгубкома глядит. Знаю, мол, что это дело твоих рук!..

– Да как вам сказать? – морщится предгубком и папироску к углу скривленного рта передвигает. – Пахнет серьезным. Я про вас слышал, что вы партийный товарищ весьма хорошего калибра… Не мне вам про Владимира Ивановича говорить!

– В чем вы его обвиняете? Преступного Владимир Иванович ничего не сделал и сделать не мог.

– Что называть преступным!.. А впрочем, я в это дело не вмешиваюсь. Разузнайте в КК. Мое почтение.

Кивнул и в бумаги уткнулся. Не мешай, мол, видишь, дела ждут.

Вышла Вася от председателя. Хмурая. Злая. У них в губернии так бы и беспартийную не приняли!.. Шла к своим, а оказалось, будто чужая. Прав Владимир чиновниками заделались, загубернаторились…

Идет Вася, задумалась. Не заметила, как нос к носу с земляком столкнулась, с Михайло Павловичем, рабочим из машинного отделения той самой фабрики, где Вася раньше работала.

– Батюшки мои! Кого вижу: Василису прекрасную! Мое почтеньице.

– Михайло Павлович! Дорогой вы мой! – Обнялись, расцеловались.

– К мужу на побывку приехали?

– А вы-то что тут делаете?

– Партию чищу… Член КК. Чищу, чищу, а все нечисти много.

Смеется в бороду свою рыжую. Глаза ласковые. Какой был душевный, такой и остался.

Рады друг другу. Спросы да рассказы. Потащил Михайло Павлович к себе Васю, в свою «клетушку» возле парадной. Раньше, при «господах», швейцар в ней жил. Михайло Павлович, как приехал, временно в ней поселился, да так потом и остался. Клетушка неказистая: кровать, рядом корзина с пожитками, два стула, стол, на столе газеты, стаканы, табак…

Рады земляки друг другу, не наговорятся. Товарищей, знакомых перебирают. О делах губернии вспоминают, что процветает, а что и захирело. Нэпа коснулись. Михаилу Павловичу нэп поперек горла. И предгубкома недолюбливает…

– Мелкий, а пыжится. «Я да я!..» Конечно, работает много, энергичный, не дурак… А только все от него идти должно. Будто и свету в окошке, что «сам председатель»! Рабочим это не нравится. Говорят, съезд постановил демократизацию, а у нас еще больший бюрократизм да чинопочитание развелось. Ну и идет склока. Группки образуются. Это работе мешает. Авторитет партии подрывает. Предгубком должен «собирателем» всех быть, вроде как за отца, беспристрастный… А такой только публику разгоняет.

– Дело-то как же Владимира? В чем обвинения? Серьезные? Как другу скажите.

Погладил Михаиле Павлович свою рыжую бороду. Подумал. И признал: само-то дело яйца выеденного не стоит. Кабы за такие деяния коммунистов теперь на суд таскать, почти что всех судить бы пришлось. Началось дело все с того, что, как приехал Владимир Иванович, сразу с предгубкомом не поладил. Каждый свое гнет. Предгубком «предписывает», а Владимир Иванович не «слушается». Говорит меня это, мол, не касается. Это по партийной линии, а я не вам подчинен, только с хозорганами считаюсь. Пусть они судят, так ли работаю. Конфликты пошли. До Москвы добрались. А Москва будто предгубкома поддерживает, а с другой стороны, директора под защиту берет. Ничего и не получается. Оба правы оказываются!..

Дальше больше. Ни тот, ни другой не уступают. Чуть что, оба донесения в Москву. И пошло… Комиссию из Москвы прислали, свары разбирать. Резолюции понастрочили строжайшие… А чуть уехала комиссия, опять драка пошла.

Теперь дело в КК разбирается. Сам-то Михайло Павлович хотел дело миром прекратить. Работает себе директор как полагается по хозяйственной линии. Центр им доволен. Преступлений за ним прямых нет и, думает Михайло Павлович, не может быть, знает он Американца-то, «анархиста», еще с 17-го года по губернии помнит… Вместе «Советы брали». А что «широко живет», поведения «непримерного» да обращение его «не товарищеское», кто теперь этим не грешен?

Но предгубком да и другие члены комиссии стоят за то, чтобы делу «серьезный ход дать». На примере «директора» показать, что партия за такие поступки по головке не гладит. Чтобы другим неповадно было.

– Ивановича? Что обстановка у него шикарная, так ведь она не Владимира, а казенная, директорская.

– Не в обстановке только дело. Сомнение возбуждает: откуда, мол, деньги, чтобы на два дома жить?

– Как на два дома? Что же вы думаете, что Владимир Иванович меня, что ли, содержал?… Ишь, что выдумали! Да я свои деньжата в хозяйство вкладываю, уж если знать хотите! Потому, у Владимира своих-то не хватает… А служба его требует, чтобы там обеды были да приемы всякие.

Слушает Михайло Павлович Васю, а в глазах его будто жалость к ней какая. Это Васю сердит. Чего жалеть-то? Что за «анархиста» заступается? Не одобрял тогда Михайло Павлович выбора Васи, когда с Владимиром сошлись.

– Чего на меня уставились? Не верите? Да как же вы могли думать, что я с него деньги тяну?

– Не о вас, голубушка моя, речь-то… Плохо то, что всякие знакомства у него неподобающие…

Сказал – и сам на Васю смотрит, будто проверить что хочет.

– Вы про Савельева, что ли, намекаете?

– Ну да, и про Савельева. Да и про других…

– Савельев больше не бывает… Владимир обещал с ним не водиться… Только по делам разве. А что насчет других, то ведь этого же дело их требует!.. Самому ему не по душе многие люди, чужие они нам. Но как же быть-то? В деле-то они участвуют пайщики, техники…

– Н-да! – протянул Михайло Павлович. Бороду гладит и думает.

А Вася ему рассказывает, и ей теперь многое непонятно. Сама порою сбивается: что плохо, что хорошо? Чего можно, а что коммунисту не полагается? И люди не те стали. И работа другая…

Долго бы еще сидела Вася у земляка, да за Михайло Павловичем пришли, в КК зовут.

На прощанье условились: Михайло Павлович Васю с «хорошими ребятами» познакомит, с завода. А насчет «дела директора» обмозговывать будет. Только пусть Вася знает: если так дальше Владимир поступать будет, исключением грозит.

– Наконец-то буян мой вернулся! Куда воевать ходила? В партком? Ну, что говорят?

Владимир Васю еще на крыльце встретил видно, у окна сторожил.

Слушает Владимир Васю, ходит по комнате, курит. Лицо озабоченное.

– Говоришь, обвиняют, что на два дома живу? Да им-то, ханжам, лицемерам, какое дело, хоть бы на пять домов жил? Раз отчетность в порядке, раз товар не ворую, взяток не беру, в чем дело?

И опять Васе невдомек: при чем тут «два дома»?

Про Савельева Вася твердо напирает. Тут надо конец положить. Пусть в контору приходит. А сюда чтобы ни ногой. И про рабочих справилась: неужто верно, что Владимир им грубит, ругается по-матерному?

– Басни все! Ерунда. Доносы. Конечно, бывает, что и накричу, разругаюсь. Так ведь за дело! Не зря. Их тоже распускать не след. Особенно грузчиков. Народ ленивый, несознательный.

Про то, что «исключением грозят», Вася Владимиру не сказала. И так-то несладко на душе у него. Зато решила, что теперь сама жизнь в доме наладит. Гости без надобности чтобы не таскались. Обеды попроще. Лошадь, ту, что Владимир себе купил, продать следует. Куда лошади, раз автомобиль есть?

И опять Владимир закипятился. Лошадь-то верховая, выезженная. Под дамским седлом ходит. Такую теперь не достанешь. По случаю вышло, и дешево притом. Лошадь – это сейчас «капитал».

– Капитал!.. Что же ты капиталистом собрался стать? Брось, Владимир, свои замашки… Кабы плакаться потом не пришлось!..

– Думаешь, из партии выбросят?… Что за партия стала, коли за мораль исключают? Пусть! С хозорганами все равно работать буду!

Видит Вася, что от досады так говорит. Не спорит. А на своем стоит: жизнь переменить надо. Чтобы все поскромнее да потише. И главное, подальше от «знакомств неподходящих». Обещается Вася еще с Михаилом Павловичем поговорить, в крайнем случае к Топоркову в Москву съездить.

Сидит Вася на подоконнике, такая худенькая, бледная… Одни глаза. Да и они невесело глядят.

Поглядел на нее Владимир. Папироску на пол швырнул. К Васе подошел, обнял, к сердцу крепко-крепко прижал.

– Вася! Нежный друг ты мой!.. Не оставляй меня, Вася, теперь!.. Поддержи… Научи… Сам знаю, что виноват!.. Не перед ними, перед тобою виноват…

А сам голову к ней на колени кладет. Будто маленький!..

– В чем виноват-то, Володя? – Молчит Владимир.

– Неужто, Вася, не понимаешь? Не чувствуешь?…

– В том, что против себя самого идешь? Пролетарству своему изменяешь?… Так это ты не передо мной винись, а перед собою…

– Эх, Вася, Вася!

Владимир от Васи отодвигается. Будто чем раздосадован. И сразу, точно разговор оборвать хочет, спрашивает:

– А обед готов ли? Есть охота. С утра не перекусывал.

Вася с собрания вернулась. С рогожницами связалась. На фабрику к ним ходит. Помогает организаторше работу наладить. Приятно опять «с массой» работать. Будто домой вернулась. С Михаилом Павловичем часто видается. С его ребятами дружбу завела. Не то что игрушка сколочена, а вместе держатся, с предгубкомом воюют. Да и хозяйственников не одобряют. Одного только старика рабочего уважают, что на сталелитейном директором состоит. Этот «свой»: не оторвался от масс, не «загубернаторился».

Дело Владимира все еще до разбора не дошло. Михайло Павлович говорит, что новые материалы поступили, «нехорошие». Посоветовал Васе, чтобы действительно Владимир поосторожнее стал, Савельева избегал. За Савельевым нечистые делишки есть. Как хозорганы ни протестуют, а ЦКК ему долго на свободе гулять не разрешит.

Сосет тревога Васино сердце. Обидно ей за Владимира. Особенно сейчас. Работает с утра до ночи. Домой придет, сразу за книги отчетные сядет. Бухгалтерию, по приказу из центра, реорганизует. «Спеца», банковского дельца, пригласил, вместе до трех часов ночи над шнуровыми книгами корпят. Похудел Владимир. Спать плохо стал. Еще бы: двойная забота. Дело ответственное несет. А тут травля, склочничество!.. Болит за него Васино сердце. Нежность к нему душу заливает.

Гостей больше в доме не бывает. О Савельеве ни слуху ни духу. Будто куда уехал. И лучше так. Ни в театр Владимир, ни к знакомым не ходит. Каждый вечер дома. Озабоченный, молчаливый, хмурый.

Не знает Вася, что и придумать, чтобы мысли его отвлечь. Чтобы другу-мужу работу облегчить.

Только на рогожной и забывает о нем, пока на работе партийной, среди рогожниц. Плохо живется им. Заработок низкий, всё тарифы пересмотреть не удосужатся да еще с расплатой опаздывают. Нехозяйственное правление попалось. Растяпы! Вася на них напирает. Интересы рогожниц защищает, профсоюз на ноги подняла. До «арбитражной» дело довела.

Кипит Вася на фабрике, обо всем забывает, и дня не видать… Возвращаются пешком домой, Вася да организаторша, Лиза Сорокина. Работница. Молодая. Толковая. Вася ее полюбила. Идут, совещаются. План намечают. На кого еще «насесть», дело в арбитражной подтолкнуть?

До дому Васиного дошли, не заметила.

Входит, а навстречу ей Владимир. Какой-то особенный сегодня, радостный. Глаза сияют, лукавый огонек в них светится.

Как вошла Вася, обнял…

– Ну, Васюк! Поздравь меня! Письмо из Москвы: новое назначение получу. Повышение, так сказать… Целым районом заведовать буду. Только месяца два еще тут пробыть придется. Пока дела завершу. Ну и нос наклеим нашей КК!.. Что-то предгубком теперь скажет?

– Ты не очень-то ликуй. Как бы дело твое назначению не повредило.

– Пустяки! Теперь из центра меня в обиду не дадут. Я сейчас нужен стал… Ликует как мальчишка. Васю милует, целует.

– Ну, буян мой неугомонный, я тебе на радостях кое-что припас. Подарочек!

В спальне на постели разложен отрез голубого шелка, а рядом белый батист.

– Это тебе голубой шелк на платье… Принарядись, голубонька моя. Серо-голубое к тебе пойдет. А это батист, на сорочки.

– На сорочки? Ну и Володька, что выдумал, – смеется Вася. Этакую материю на сорочки?

– Самая что ни на есть бельевая, дамский батист, тонкий… Не все же тебе власяницы твои жесткие носить, будто пузырем тебя раздувает.

– Нет, уж я лучше блузки себе сделаю… А шелк хоть и красивый, а зря доставал. Небось ведь на наличные? Зачем зря тратишься? – качает Вася головою. Не радуют ее Володины подарки, опять «мотовство», скажут. А и обидеть жалко.

– Не нравится, что ли? – осведомляется Владимир.

– Материя красивая, что говорить!.. Только куда мне ее? Сам посуди.

– А в театр?

– Вот разве как с тобой в театр пойду, директоршей!.. – И засмеялась Вася, представив себя в этаком голубом наряде. – А все-таки спасибо тебе… За ласку твою, за заботу.

Привстала на носках, обняла Володю. Поцеловала крепко-крепко.

– Ишь, Васюк! Целоваться-то еще не разучилась? А я думал, совсем мужа разлюбила… Из спальни выселила… Никогда не подойдешь, не приласкаешь…

– Да ведь все некогда обоим… Да и у тебя не то на уме!

– А не разлюбила?

– Я? Тебя?

– Хочешь, напомню, как раньше любились? – Смеются оба, будто в разлуке были, а вот сейчас встретились.

Спешит Вася на рогожную. Да у самых дверей вспомнила: бухаринскую «Азбуку» не захватила. У Володи в книжном шкафу есть. Поспешила в кабинет. Открыла стеклянную дверцу, а с полки на нее пакет свалился. О пол ударился, бумага-то и развернулась. Нагнулась Вася, и будто кто клещами сердце сжал: точь-в-точь такой отрез голубого шелка, как ей Владимир подарил, такой же батист, только еще кружева да прошивки мотками лежат. Зачем? Кому?

Смутно шевелится мысль: «на два дома живет».

Неужели?… Боится Вася додумать, боится правде в глаза взглянуть… А змейка ревности уже сразу у сердца клубком свернулась, язычком ядовитым пошевеливает…

«На два дома живет». Переменчивый стал… То чужой, не видящий ее, то вдруг чрезмерно ласковый, будто винится в чем. Вспомнила, как от Володи после театра всегда духами пахло. Вспомнила, как он перед зеркалом прихорашивался, когда вечером из дому уходил… Вспомнилась Васе и забытая сестра с пухлыми губами… Кровавый женский бинт…

В глазах у Васи темнеет… Руки точно не свои стали, закоченели сразу… Сжато сердце болью несказанной. Володя, любимый муж-товарищ, обманывает ее, друга Васю? С женщинами водится! За ее спиною? Когда она, Вася, тут? В разлуке дело другое… С мужчины не спросишь!.. Но сейчас… Когда и Васю ласкает, когда Вася с ним сердцем, любовью, нежностью… Что же это? Неужто разлюбил? Быть не может!.. Не хочет Васино сердце этому горю поверить… Ищет соломинки, за что бы ухватиться. Если бы разлюбил, разве был бы так ласков к ней, заботлив? Разве стал бы звать ее, Васю, сюда приехать? Да и как может это случиться? Чтобы Володя Васю разлюбил? Они же родные, сросшиеся… Друзья-товарищи! Сколько вместе пережили! И сейчас еще беда сторожит… Не верит Вася, не хочет верить… А змейка ревности языком ядовитым сердце лижет.

А почему так мало дома бывал? Почему такой печальный, угрюмый? Почему никогда на Васю не порадуется, как прежде бывало? Почему будто за предлог ухватился – Васин кашель мешает, чтобы одному ночевать?…

Больно кусает змейка ревности за сердце. Так больно, что стонать хочется. Но боится Вася к вещему голосу змейки прислушаться. Лжешь, змея!.. Любит Владимир ее, Васю! Любит! Иначе разве бы стал так ласкать вчера, как ласкал?… Может, отрезы эти кому другому предназначены, может, Володя их передать кому должен? Почему решила, что это его пакет? Не написано! Сама выдумала;

И стыдно Васе за свое недоверие, за то, что как «баба» рассуждает, «мужа блюдет»!..

А змейка нет-нет и куснет за сердце… Молчи, подлая! Придет Владимир обо всем расспросит. Договорятся. Выяснит. Правду узнает.

Схватила «Азбуку» да и на рогожную. И без того запоздала.

Спешит Вася домой, думает, что к обеду опоздала. Пока на рогожной была, притаилась змейка в сердце. А чуть на улицу вышла, одна очутилась, сразу зашевелилась, подлая…

«На два дома живет»… Два равных отреза шелка, два куска батиста… Откуда Володя знает, что из такого батиста белье шьют? Кто шьет? Развратные девки да разве нэпманши с шальными деньгами… И что это он сказал про Васино белье? «Власяница», «пузырем топорщится»… Разве в белье дело?… Раньше и в таком белье любил!.. Раньше в первый же вечер Васиного приезда от нее не ушел бы… На заседание, говорил, а зачем перед зеркалом прихорашивался?… Зачем от него духами пахло?… Зачем перестал смотреть на Васю лукаво-счастливыми глазами? Приедет Вася домой и сразу его спросит. Так и так, говори правду: кому материю припас? Зачем в шкаф книжный прятал? Кабы чужой отрез был, на стол бы бросил… Не хитри! Не лги! Смотри, не прощу!..