Текст книги "«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева"

30 октября газета вернется к этой теме и снова в хамской манере напомнит читателям о «чуждых нравах».

Что останется делать Старостиным? Они напишут письмо Сталину, а копию направят Косареву с такой пометкой: «…обращаемся к Вам как к действительному руководителю советской физкультуры и как к единственному члену Правительства, лично нас знающему…»

Братья-то напишут, но откуда им знать, что уже к этому времени судьба самого Косарева в комсомоле будет предрешена. НКВД начнет громить комсомол.

А Старостины? Хозяин снова притянет Берию за поводок и скажет: насчет братьев Старостиных пока даже не думай! Рано!

И только уже в дни войны, в мае сорок второго, – когда футбол точно перестанет быть главной новостью! – чекисты ворвутся домой к Николаю, ослепят фонариком, ткнут пистолетом в лицо. Заорут, чтобы немедленно вставал. Не позволят даже по-зимнему одеться, – в лучших традициях этого заведения имени сатаны! – затолкают в эмку, повезут на Лубянку.

Почти в точности так же, как и Косарева в ноябре 1938-го.

И там его ткнут носом в показания уже расстрелянного Косарева… Явная ведь фальшивка!

Мы с мужем дважды были в архиве ФСБ, просили показать протокол этого допроса. Нет его! Исчез протокол, как и десятки других важнейших документов! Как и личные письма, книги! Как и коллекция оружия!

Тут избитый Старостин с изумлением узнает, что Косарев на параде физкультурников готовил покушение на Сталина.

В ту же ночь чекисты арестуют трех его братьев, и – что особенно странно! – братья получат от Военной коллегии всего по 10 лет лагерей!

Мне хочется процитировать протокол допроса Николая Старостина, чтобы еще раз убедить читателей этой книги: ничего нового на Лубянке в методике допросов обвиняемых не изобрели.

«СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы обвиняетесь в преступной деятельности под руководством врага народа Косарева. Вы хорошо знали Косарева?

НИКОЛАЙ СТАРОСТИН. Насколько позволяло несколько лет совместной работы в спорте.

ВОПРОС: Ваши отношения были дружескими?

ОТВЕТ: Он постоянно оказывал «Спартаку» поддержку в решении организационных и хозяйственных вопросов.

ВОПРОС: Какие вы получали от него задания?

ОТВЕТ: Какие задания? Обыграть басков, выиграть первенство Союза, побеждать в международных встречах!

ВОПРОС: Не прикидывайтесь простачком! Речь идет о политических заданиях! Доказано, что Косарев примыкал к оппозиционной группировке. Нам известно, что вы вместе с братьями должны были во время парада осуществить террористический акт против членов Политбюро и лично товарища Сталина…»

Последний – это уже даже не вопрос, а истерика какая-то.

Через какое-то время на Лубянке будто бы опомнились, и Николай пишет:

«На одном из допросов следователь, видимо, решив сразу сбить меня с толку, спросил:

– Вы знаете Молотова?

– Его знает вся страна.

– Не валяйте дурака, вы лично с ним знакомы?

– Лично с ним не знаком, хотя мы виделись на приемах в Кремле, куда приглашались ведущие спортсмены.

– Кто в таком случае мог ходатайствовать за вас перед ним?

– Не понимаю, о чем идет речь.

– Почему он не подписал ордер на ваш арест в 1939 году?

– Думаю, на этот вопрос может ответить только сам Вячеслав Михайлович.

– Молчать!

Потом в своем «деле» я читал показания Косарева, которые он якобы дал во время следствия. Стало ясно, на краю какой пропасти я находился. Признавая себя виновным, Косарев «сознался» в том, что считал возможным, если понадобится, приступить к террору против руководителей партии и правительства, для чего организовал среди спортсменов боевую группу во главе с Николаем Старостиным.

Расчет был безошибочным – к 1942 году Косарев был расстрелян, а показания человека, которого нет в живых, – тяжелейшая улика, ее очень сложно опровергнуть. Затевалось «спартаковское» дело с заранее предрешенной концовкой. Оставалось соблюсти формальность.

Однако случилось непредвиденное: Молотов не подписал ордер на арест.

Воистину не знаешь, где найдешь, где потеряешь».

Глава десятая
«Нас утро встречает прохладой»

Строчка из прекрасного поэта Бориса Корнилова, также убитого Сталиным, когда ему был 31 год.

 
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
 

Наиболее отважные пели «в цепях звеня».

А музыка Дмитрия Шостаковича. Его косолапый вождь с тараканьими усищами приказал не трогать, не судить, не убивать, хотя Шостакович несколько лет жил, прислушиваясь к шорохам за дверью, а в прихожей стоял загодя собранный для тюрьмы чемоданчик.

В Лефортово утро встречало прохладой моего комсомольского дедушку в 6 утра. Как бы ни спал – вставай, голубчик. Надзиратели ходили между кабинетами и камерами, крича, как Красной армии: «Подъем-м-м!» И сразу начиналась поверка. Надзиратель называет фамилию – заключенный отзывается. До семи утра зэки прибирались в камерах, и потом раздавали кипяток и хлеб.

В двадцатые годы узников до обеда гнали на работу, но в сталинском Лефортово все оставались в камерах, ждали вызова на допрос. Отбой был в восемь вечера. Порядок не изменился.

Косарева вели на допрос, и стоило ему не ответить хоть на один вопрос, промолчать или сказать «не знаю», начинались побои.

Законны ли были избиения? Можно не сомневаться!

Как раз вскоре после того, как Косарева перевели в Лефортово, а именно 10 января 1939 года, тюрьма получила секретную шифрограмму Сталина. «Секретарям обкомов, крайкомов и руководству НКВД о применении мер физического воздействия в отношении врагов народа». Помимо всякой галиматьи, в ней содержится следующий вполне конкретный текст:

«ЦК ВКП(б)считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП(б) требует от секретарей обкомов, крайкомов, ЦК национальных компартий, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим разъяснением.

Секретарь ЦК ВКП(б) И. СТАЛИН».

Из Косарева еще продолжали выбивать показания, когда был арестован командарм 1-го ранга, заместитель Ежова – Фриновский.

«Следственный аппарат во всех отделах НКВД разделен на «следователей-колоциков», «колоциков» и «рядовых» следователей, – писал Михаил Петрович в заявлении на имя Берии. – «Следователи-колоцики» были подобраны в основном из заговорщиков или скомпрометированных лиц, бесконтрольно применяли избиение арестованных, в кратчайший срок добивались «показаний» и умели грамотно, красочно составлять протоколы. Группа «колоциков» состояла из технических работников. Люди эти не знали материалов на подследственного. Их просто посылали в Лефортово, вызывали арестованного, и они приступали к его избиению. Избиение продолжалось до момента, пока подследственный не давал согласие на дачу показания».

Всю эту методу Косарев и другие секретари ЦК ВЛКСМ испытали в Лефортово на себе.

Когда Косарева, полуживого, избитого «колоциками», волокли в камеру и оставляли там до утра, часто без ужина, у него, мне кажется, было время задуматься об истоках этого насилия.

Саша еще был обычным безусым комсомольцем, красноармейцем, когда в сентябре 1918 года слушал вдохновенную речь председателя Петроградского Совета Григория Евсеевича Зиновьева (Радомыльского).

Зиновьев выкрикивал с трибуны:

– Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию! С остальными нельзя говорить – их надо уничтожать!

И Косарев одобрительно хлопал вместе с другими ребятами в буденовках и шинелях до пят, выкрикивая: «Правильно!»

Куда было деваться?

Но когда Зиновьев сам попал в число тех, кого «надо уничтожать», он, очевидно, энтузиазма уже не испытал. Зиновьева приговорили к смерти в 1936 году, о чем Косарев узнал из газет, сидя в кабинете генсека ЦК ВЛКСМ.

Через два дня Зиновьев написал заявление в Президиум ЦИК СССР о помиловании: «Прошу мне верить, что я врагом больше не являюсь…»

Когда Зиновьева, призывавшего еще при Ленине к децимации русского народа, повели на расстрел вместе с Каменевым 25 августа, по пути в подвал соратник Ленина до такой степени жалобно молил о пощаде, так целовал сапоги своим палачам, плакал, мочился в штаны, что Каменев сказал ему:

– Перестаньте, Григорий! Умрем достойно!

Сцену расстрела в молчании наблюдали три грядущих жертвы Сталина – тоже будущие покойники: Ягода, его заместитель Ежов и начальник охраны Сталина Паукер.

Старые большевики умерли, как могли.

1 сентября 1936 года другой соратник Ленина, Николай Иванович Бухарин, – целую неделю, будучи еще на воле, колебался, писать или не писать, – и все же зачем-то накатал и послал письмо Климу Ворошилову: «Каменев – циник-убийца, омерзительнейший из людей, падаль человеческая. Что расстреляли собак, страшно рад!» Но садист Ворошилов знал цену обстоятельствам и словам. И показал цидулю Бухарина Сталину.

Если Александр Косарев никогда не был поклонником Каменева с Зиновьевым, – и даже, напротив, в конце двадцатых был послан партией в Ленинград на борьбу с правыми! – то Бухарина он уважал, они дружили. И Николай Иванович сделал для Косарева немало хорошего. При этом и Косарев уважал умного «левака и реформатора», «любимца партии» Бухарина, хотя тот еще в 1917-м вещал с трибуны, как унтер Пришибеев:

– Многопартийность?.. У нас могут быть только две партии: одна – у власти, другая – в тюрьме!

И предлагал весьма интересный способ «выработки коммунистического человека»:

– Пролетарское принуждение, – учил он комсомольцев и революционную молодежь, – во всех своих формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи!

Я бы тут добавила: если «начиная от расстрелов», то чем же заканчивая? Тоже расстрелами?

Ну, так его к расстрелу и приговорили.

И снова-таки 13 марта 1938 года Косарев получил через фельдъегеря секретный документ «для ознакомления и уничтожения» – прошение Бухарина в Президиум Верховного Совета СССР о помиловании.

Однако складывалось впечатление, что Бухарин хлопотал не о жизни, а о смерти.

«За мои преступления, – читал Косарев и не верил своим глазам, – меня нужно было расстрелять десять раз… Я рад, что власть пролетариата разгромила всё то преступное, что видело во мне своего лидера и лидером чего я действительно был… Прошу Президиум Верховного Совета о милости и пощаде».

А также предпринял попытку пророчества: «Я твердо уверен: пройдут годы, будут перейдены великие исторические рубежи под водительством Сталина, и вы не будете сетовать на акт милосердия и пощады, о котором я вас прошу…»

Спустя много лет, уже в 1987-м, когда я училась в ВКШ и по утрам стояла в очереди за «Огоньком», появилось еще одно «завещание» Бухарина, которое выжившая его супруга Ларина запомнила наизусть и озвучила перед потомками.

Под амбициозным заголовком «Будущему поколению советских руководителей» Бухарин велел нам передать через годы забвения: «Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!»

Знаем-знаем, никто не спорит!

И что же происходило в душе избитого 35-летне-го красивого мужика по имени Саша Косарев, когда он вспоминал всю эту партийную муть?

Трудно себе представить.

Его слова, еще на Лубянке брошенные в лицо Шварцману и Родосу, насчет того, что «вы не Косарева губите, вы советскую власть позорите и губите», полны пафоса, но вряд ли отражали душевное смятение, бурю, которую он переживал.

Согласно убеждениям Косарева, ему казалось вполне достижимым общество равенства и братства, бесклассовое, могучее и свободное. Мечта народов. Но главное – справедливое. И ему было, что с чем сравнивать.

Он и в самых страшных снах больше не хотел себя видеть в цинковальном заводе Анисимова, на коленях перед травильными ваннами – окунать в кислоту металлическую посуду перед тем, как ее цинковали. Он помнил, что такое для пацана по 12–14 часов дышать кислотными испарениями и газом. Когда во рту горько и руки в язвах. И даже спустя годы после рукопожатия, когда спрашивали, отчего у него такие шершавые ладони, Косарев пожимал плечами: «Да было там одно время…»

Не хотелось назад, в царскую Россию и его сверстникам, друзьям по крови, с которыми он воевал на Гражданке, – детьми слободок, похожих на зловонные ямы, детьми алкоголиков и проституток, которые мечтать не смели ни о каком будущем.

Мастера, конечно, жили по-другому, зажиточнее. А эти, из слободок и окраин, не мыслили себя без товарища Ленина, который всегда знал, что говорил. Без товарища Троцкого, беспощадного командира и создателя Красной армии. Без своего в доску мужика товарища Кирова. Без товарища Сталина, который невероятными темпами, мытьем и катаньем, огнем и кровью повелел строить домны и гигантские заводы в бывшей патриархальной державе.

Вот почему они создали комсомол, поверили в его идею и в целом бывали в нем счастливы.

Лефортовский вал, лефортовский ад заставил Косарева многое переосмыслить.

Людям свойственно увлекаться.

Разве, например, в царское время не увлекались?

Вспомним народовольчество, Чернышевского, драму Достоевского, который после инсценировки «казни», вообще, изменился и стал писать по-другому. Но идея революции (не буржуазной, как в Англии или во Франции), а в понимании и в изложении большевиков неожиданно спровоцировала у народа тлеющую страсть к бесплатной наживе. Поэтому и сработала.

Землю крестьянам, фабрики рабочим?.. Это при том, что никогда эта земля и эти фабрики им по праву собственности не принадлежали. Никогда никто из них ни землю, ни фабрики, ни недвижимость не наследовал. И вдруг – берите даром? Все ваше?

Начиная со скатерти-самобранки или печи-самоходки народ мечтал: как бы это, не особенно напрягаясь, получать? Да и не только! Отчего бы не попробовать отнять добро у тех, кто трудом его заработал, поделить, и чтобы ничего за это не сделали?

В итоге через годы многотрудного строительства «социализма» мы получили общество, где быть знакомым с вором в законе не позор, а честь. Где блатные песни – искусство. В стране, где чуть ли не каждый четвертый или воевал, или сидел.

Что же до поколения Косарева, как только прозвучал сигнал «Грабь награбленное!» – стали громить и грабить все подряд.

Были анархисты, просто бандиты, но появились и вдохновенные романтики, которые верили Ленину. Идеалисты. Они всегда были.

И они начали убивать.

Сначала их тошнило от вида крови, они боялись.

Тогда им сказали: а вы откажитесь от Бога! Зачем он вам?

Они отказались и принялись громить храмы.

В конце концов, идея государства рабочих и крестьян очень симпатична. Почему бы нет? Большевики это поняли и стали поощрять романтизацию революции – в искусстве, в литературе, в повседневной жизни. Революция вошла в моду. Носить буденовку, кожанку и маузер на боку стало очень круто.

Вот откуда родом команда Косарева. Она из романтиков рождения первых годов нового XX века. Они в детстве и юности хлебнули. И они поверили. Они плакали от восторга, читая вслух горьковскую «Песню о Буревестнике»: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» А вот всех этих жирный тварей – за шиворот и к стенке!

Они стали петь «кто был никем, тот станет всем», не мучаясь вопросами, – на каком основании «всем», – если ты никто, ниоткуда и никуда? И как этого можно достичь?

Они все поголовно прочли роман «Мать», и каждый комсомолец увидел в себе маленького Павла Власова. Этот рабочий Павел Власов им казался отцом красного кавалериста Павла Корчагина, о котором мы еще поговорим.

Они так впечатлились, что заставили своих детей изучать эти книги в школе.

Вот почему Горький стал для них культовым писателем. Почти таким же, как для шестидесятников Хемингуэй.

Алексея Максимовича Горького хоронили в том же 1936 году, когда Косарев уже был главой всесоюзного комсомола, а на Лубянке и в Лефортово трясли «правотроцкистский» блок Зиновьева и Каменева.

Косарев заказал траурные венки, и секретариат в полном составе поехал в Колонный зал, окруженный толпами народа.

Мы с бабушкой Машей об этом почти не говорили, но я думаю, что Косарев после возращения «пролетарского писателя» в СССР – почти такого же помпезного возвращения, как явление Солженицына Транссибирской магистрали, – перечитал все, что мог достать Горького, потому что был немалым книгочеем. Азартным и жадным книгочеем!

Если он даже не добрался до романа «Мать», то видел в театре «На дне», возможно, любил горьковские сказки, романтичные верлибры, а также точный и сильный роман «Жизнь Клима Самгина».

Пересечение этих двух личностей, Косарева и Горького, кажется мне таким же неизбежным, как его сидение с Маяковским на даче в Волынском за бутылочкой. Когда Владимир Владимирович, поглядывая на красивую Машу, басил свои стихи, рассказывал про футуристическую юность, и за каждое стихотворение – по рюмке.

Косарев бывал на строительстве канала Москва-Волга. Вместе со всей партийной камарильей: от главного пахана Сталина, от Ягоды, а потом Ежова до румяных аппаратчиков во френчах и сапогах, которые подражали Сталину. Но ни звание, ни должность, ни названия их безумных контор запомнить было невозможно.

Он хлебал со всеми щи с мясом в столовых для заключенных, осматривал показушные клубы, красные уголки, где висели и его портреты. Видывал избы-читальни, кинотеатры – там крутили комедии для передовиков. И лицезрел, без сомнения, седоватые космы долговязого, чуть сутулого Горького, в которых вился дым от его трубки и на котором двубортный пиджак висел как на вешалке.

Косарев вряд ли понимал величие игры Сталина с Горьким. Всю эту показушную «веру» Алексея Максимовича в казарменный социализм с привкусом махорки и крови. Эти его намеки, будто он и вправду верит в трудовое перевоспитание перепуганных крестьян, сбежавших из деревни в город, запутавшихся бухгалтеров, разоблаченных и пойманных внуков прапорщиков и есаулов, сельских священников.

Косарев, скорее всего, верил.

В те карамельные – по сравнению с 1937-м – годы это горьковское «Если враг не сдается, его уничтожают!» казалось ему не дикарским, зоологическим нонсенсом, а точной формулой, которая висела в виде транспарантов во многих комсомольских организациях.

Они встречались редко, лишь на приемах, куда Косарева с Машей звал Сталин. Но потом Горькому захотелось самому заняться делами молодежной литературы, и тут уж сам бог велел…

Но даже в 1936 году, уже на прощальных выдохах этого сотрудничества, Косарев все равно не хотел рисковать. И получив очередное послание от Горького – а писал классик длинно, скорбно и подробно, видимо, опасаясь, что если коротко, не поймут, – все равно отправлял письмо в Кремль с вопросами солнцеликому: что и как ему писателю отвечать?

Ну, например…

«14.04.1936 г.

Секретно. Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину И.В.

При сем препровождаю Вам полученное мною сегодня письмо от А.М. Горького. Прошу указаний ЦК ВКП(б) для своего ответа.

А. Косарев».

На сей раз Горький был всецело озадачен оздоровлением советской литературы и считал это социальной обязанностью комсомола.

Советскую литературу, начиная с Бориса Пильняка или Зощенко, он считал гнилой и больной. И над этими книгами совсем не плакал.

«Молодежь, – наставлял он Косарева, – должна охранять себя от дыма и пыли, которые пускают ей в глаза и которые вполне способны отравить дыхание. Среда писателей всегда была средой растленной, средой наиболее обостренных чувств зависти, ненависти, вражды. Живут, как пауки и барсуки, у каждого – своя паутина, своя нора.

Мне кажется, что было бы хорошо, если б на место тех полуписателей, которые должны быть устранены из Союза, ЦК комсомола ввел бы сплоченную группу – десятка два наиболее даровитых ребят, которые, разрядив густоту и плотность литмещанства, служили бы непрерывными возбудителями сознания необходимости суровой самокритики и реставрации литературной среды.

Пожалуй, неплохо было бы, если б группа комсомолок попробовала воздействовать на жен писателей (Как вам этот проект? Курсив мой. – А.К.), убедить их взяться за изменение домашнего быта мужей, создать более тесное общение среди них.

Все это пишется мною наскоро, но хотелось бы, чтоб Вы прочитали это во время работы съезда.

С горячим желаньем успеха работе Вашей и КСМ.

М. Горький».

Косарева можно понять. Он решительно не понимал, где ему найти «группу комсомолок» из числа добровольных женщин, разумеется, чтобы подселить их к женам писателей.

Или Горький вдруг советовался с Косаревым по поводу издания серии исторических романов – тут Алексей Максимович просто фонтанировал идеями, прислав целый перечень.

Там не были забыты ни «Ледник» Ибсена, ни «Огонь» Рони.

Напоминалось о намерении издать в СССР Тана-Богораза о людях каменного века, Эберса, а также кучи европейских книг о древних греках и римлянах, о борьбе против христианства, – «Ипатия», «Юлиан» и т. д. О становлении феодализма, о «паскудной, человеконенавистнической предательской роли Ватикана», об альбигойцах, таборитах, жакерии…

Было указано не забыть также о «Дьяволе» Неймана и параллельно с ним об Иване Грозном, Елизавете английской, Людовике XIV – о борьбе королей и буржуазии против феодалов.

На что Сталин, который получил от Косарева это послание, не поленился изучить все проекты книгоиздания и лаконично написал на сопроводиловке то, что его более всего интересовало: «А „Молодая гвардия"»?

Вот о чем, наверное, вспоминалось Косареву, когда он стоял в почетном карауле у гроба классика, а потом наскоро перекусывал поминальными блинами, чтобы еще успеть на работу.

Вообще-то впервые они с Горьким встретились задолго до триумфального возвращения писателя 9 июня 1928 года, когда он приехал на время из Италии.

Косарев пришел пригласить его на спектакль Московского театра рабочей молодежи, ТРАМ. Но спектакль Горькому не понравился.

После дарования Сталиным Горькому особняка по Малой Никитской, 6, Горький довольно часто приглашал к себе Косарева на всякие обеды и ужины. А когда генсек не мог, он писал ему письма.

Вот одно из последних, по поводу детской литературы, накануне X съезда ВЛКСМ, посланное в Крым (это, как и другие письма, даем в сокращении. – А.К).

«20 января 1936 г.

Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

К сожалению, обстоятельства сложились так, что я лишен в настоящий момент какой-либо возможности приехать к Вам. Думаю, что до съезда я сумею это сделать. Только что закончилось созванное нами совещание по детской литературе. Самуил Яковлевич Маршак, с которым мы вместе проводили это совещание и с которым у нас существу совершенно единодушное мнение по всем основным вопросам детской литературы, подробно Вас проинформирует о работе совещания.

Как только получим от Вас замечания, приступим к его составлению. Сейчас подготавливаем и думаем двинуть такие вопросы, как снабжение детского издательства хорошей, доброкачественной бумагой, создание прочной собственной полиграфической базы.

У нас есть твердая уверенность в том, что при Вашей активной поддержке, под Вашим непосредственным руководством мы сумеем создать большую советскую детскую литературу.

У нас, Алексей Максимович, даже возникла мысль (как Вы к этому отнесетесь?) через 1–2 года, а может быть и раньше, созвать всесоюзный съезд детских писателей. Не правда ли, это было бы замечательно?

Желаю Вам доброго здоровья.

Крепко жму руку. Ваш Косарев».

Нет, Александру Косареву было больше не суждено увидеть Горького живым.

Уже в наши дни писатель и критик Павел Басинский предпримет еще одну попытку – уж какую по счету! – попробовать разгадать тайну смерти Горького. Сам умер или был отравлен, заморочен врачами-вредителями?

Возможно, в моих словах звучит ирония, но это горькая ирония, поскольку, как мне кажется, пока существует российская государственность в этом виде, ФСБ постарается и дальше удерживать в архивах секреты такого рода, где ГПУ-НКВД выглядит не просто в невыгодном свете, а просто удручающе.

«Ушел ли он из жизни по болезни, старости (но Горький был еще не стар, 68 лет! – А.К.), – задается вопросом Басинский, – или его убил Сталин?»

От водителя мы знаем, что 28 мая 1936 года по дороге с Малой Никитской на казенную дачу в Горки-10 Горький попросил остановится у кладбища Новодевичьего монастыря. Ему захотелось посмотреть, как получился памятник Максиму – сын умер два года назад якобы от пневмонии.

Мы говорим «якобы», потому что многое, что касается жизни Горького, особенно последних лет, не подлежит однозначному утверждению.

Памятник придумала и сделала прославленная Вера Мухина, которую в нынешней России не помнят даже как автора дизайна пивной кружки и граненого стакана под водку! Алексею Максимовичу понравилось. Он поплакал, а потом попросил проводить его к могиле Надежды Аллилуевой. С женой Сталина их связывала нежная дружба.

И все было ничего в дальнейшие дни. И кажется, ничто не указывало на фатальную тревогу – классик сидел в кабинете, разбирал бумаги и отвечал на письма, сам писал кому-то, гулял во внутреннем дворике, подолгу сидел на скамейке.

Но в начале июня всё резко ухудшилось и Горький слег.

Тут его жена Екатерина Пешкова решила, что муж умирает.

«А.М. – в кресле с закрытыми глазами, с поникшей головой, опираясь то на одну, то на другую руку, прижатую к виску, и опираясь локтем на ручку кресла. Пульс еле заметный, неровный, дыханье слабело, лицо и уши и конечности рук посинели. Через некоторое время, как вошли мы, началась икота, беспокойные движенья руками, которыми он точно что-то отодвигал или снимал что-то…»

В общем, хоть беги за священником.

Наверное, с перепугу сообщили Сталину о предсмертном состоянии классика соцреализма, тот пообещал приехать.

Горькому вкатили две дозы камфары.

Когда появились Сталин, Молотов и Ворошилов, Горький как бы ожил.

«А.М. уже настолько пришел в себя, что сразу же заговорил о литературе. Говорил о новой французской литературе, о литературе народностей. Начал хвалить наших женщин-писательниц, упомянул Анну Караваеву – и сколько их, сколько еще таких у нас появится, и всех надо поддержать… Принесли вино… Все выпили… Ворошилов поцеловал Ал. М. руку или в плечо. Ал. М. радостно улыбался, с любовью смотрел на них. Быстро ушли. Уходя, в дверях помахали ему руками.

Когда они вышли, А. М. сказал: «Какие хорошие ребята! Сколько в них силы…»

Конечно, хорошие!

Отборные ребята!

Убийцы все до одного!

Не случайно уже давно стала хрестоматийной сцена, весьма, кстати, правдивая, поскольку хранится факсимиле. Когда вождь, прочитав одно из самых беспомощных, почти графоманских вещей «Девушка и Смерть», начертал на обложке, что эта вещь будет посильнее «Фауста» Гете!

Сам писал стихи семинаристом. Поэтам виднее.