Текст книги "«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева"

Глава одиннадцатая
«Красная стрела»

В середине января Косарева за упрямство бросили в карцер, на дворе лежал снег и стояла жуткая холодина с ветром. Он мог бы увидеть эту смертную белизну – снег на крыше военной тюрьмы и вокруг. Но он видел только голый бетон, и сердце уже в который раз сжалось от тоски: сколько на сей раз? Сутки, двое, трое?

Однако дверь заскрипела, открываясь, и конвойный приказал выходить.

Косарев, который пролежал на этом голом бетоне примерно час, – больше лежать было не на чем! – не смог подняться. Он собрал все силы, но тело будто онемело. Конвоир позвал кого-то, гаркнув в коридор, появились два дюжих надзирателя.

– Этот?

– Этот!

Косарева подхватили под руки, как труп, и поволокли.

Он очутился в ярко освещенном помещении, типа небольшого актового зала, на третьем этаже. Его бросили на стул без наручников. Слева и справа от себя он увидел обитые кожей двери. На стенах портреты Сталина, Молотова, Кагановича и Ежова.

Все они смотрели с золоченых рам на Косарева высокомерно и с явным осуждением: как же вы, товарищ, докатились до такой жизни?

Затем его проводили в соседнюю комнату, это был уже кабинет, за столом сидел майор Шварцман и еще двое военных.

– Косарев, ваше письмо передано товарищу Берии. Как складывались ваши отношения с наркомом Ежовым до вашего ареста?

Речь шла о письме Косарева в адрес наркома внутренних дел из следственного дела номер 21523, том третий, страница 172, написано Косаревым 8 января 1939 года.

Еще до ареста Косарев знал о недовольстве Сталина Ежовым, о жалобах с мест на его методы. И хотя он дал «большевистское слово учесть свои ошибки» 23 ноября 1938 года, как раз в те дни, когда семью Косаревых изолировали в Волынском, Ежов подает Сталину заявление об отставке с поста наркома НКВД.

Начинается медленное его падение.

Он пока еще остается секретарем ЦК, председателем комиссии партийного контроля и наркомом водного транспорта.

Он ничего не делает, просто запирается в кабинете и пьет водку.

Он не всякий раз является и на заседания коллегии наркомата водного транспорта, где его, кстати, никто особенного и не ждет. А то ведь просто противно, как нарком складывает из бумаги самолетики, запускает их, а потом лезет подбирать под столы и стулья.

Карлик, который еще недавно одним своим появлением наводил ужас на всю страну.

И через два дня после получения Берии письма от Косарева из Лефортово Ежов получает выговор от Молотова за пренебрежение обязанностями наркома водного транспорта по причине хронического запоя.

И вот теперь, пока Ежов пьет водку, впадая в депрессию, из которой ему не суждено выйти, Косареву задают вопросы о взаимоотношениях с Ежовым.

Шварцмана интересует 1934 год, и мы еще доберемся до этого сложного и несчастного для страны времени. Наркомом был Ягода. Но почему не припоминают 1937-й? Когда Ежов уничтожил четырех бывших первых секретарей ЦК ВЛКСМ – Цетлина, Рывкина, Шацкина и Чаплина? Массовые расстрелы на Бутовском полигоне, которые начались 8 августа и унесли тысячи жизней.

Об этом Косареву никто не мог рассказать – знакомые чекисты ходили под подпиской о неразглашении. В комсомольских партийных организациях Бутово не обсуждалось. Бутовские рвы были не военной, а государственной тайной. За столькими печатями, что даже случайных свидетелей грузовиков на проселочных дорогах, грузовиков, которые везли приговоренных, хватали и расстреливали без суда и следствия.

Вначале людей хоронили в ямах-могильниках.

Их потом нашли. Кости разбросаны по всей территории.

Но потом чекистам пришлось изобретать новые технологии, потому что расстреливать с каждым днем приходилось все больше.

Бульдозером и экскаватором «Комсомолец» рыли рвы глубиной метра три и длиною до полукилометра. Представляете?

Приговоренных к смерти, как пишут ныне исследователи Бутовской трагедии, привозили на автозаках, в которые вмещалось по 20–30, а иногда до 50 человек. Фургоны шли в объезд, со стороны леса, далеко за полночь. Миновали КПП, въезжали за колючую проволоку. И парковались недалеко от вышки охраны.

Тут же построили снесенные давно строения: небольшой каменный дом для исполнителей наказания и длинный деревянный барак.

Несчастных, ничего не понимающих, но все-таки еще не терявших надежду людей вели в барак якобы для санобработки.

Интересно, кто первым придумал эту «санобработку» – Гиммлер или Ежов?

Там вели перекличку. Закончив, читали приговор, и тут уж становилось ясно: жизнь закончена. Из барака выводили по одному. Приговорённых принимали палачи, и каждый под дулом пистолета вел свою жертву ко рву. Стреляли на краю рва, в затылок, почти в упор. Тела сбрасывали на дно траншеи.

Наган расстрелыцики считали самым подходящим оружием.

После казни заполняли и подписывали акты и «поминали» безвинно убиенных. Как трогательно, правда? После этого палачей, обычно совершенно пьяных, увозили на автобусе в Москву. А у бульдозериста, который имел тут свой дом и проживал с семьей, еще было много работы. До утра он присыпал трупы тонким слоем земли. А на следующий день все повторялось.

Так работал один из крупнейших в стране конвейер смерти.

И что вы думаете, палачи были беспартийные? Не было в их группе комсомольской организации? Была. Исправно платили взносы. Наверное, обсуждали чей-то моральный облик. Например, дело палача-комсомольца, не попавшего в жертву с первого выстрела…

После 1938 года, когда в Бутово прекратились массовые убийства, полигон использовали для захоронений тех, кого расстреляли в московских тюрьмах. А здание комендатуры – всего в ста метрах от погребальных рвов – превратили в дом отдыха для старших офицеров НКВД. Там неоднократно бывал с девками и сам Берия.

Ни Горбачев, ни август девяносто первого не могли сорвать покров тайны с Бутовского полигона. Хотя общество «Мемориал» и тогда требовало. Свое место преступления охраняли войска КГБ до 1995 года, пока не передали Московской Патриархии. Не уверена, хороша ли была такая мысль, но хоть снесли колючую проволоку и дали захоронить людей, среди которых, кстати говоря, было много священников.

А потом на костях жертв – большинство костей так и не извлечено из московской глины! – появились корпуса микрорайона Бутово, по сути, на кладбище. Сейчас там живет примерно треть миллиона человек. В славной Коммунарке – инфекционная больница.

Но пока у нас январь 1939-го.

Ежов пьет водку от страха.

Косарева в реальном времени вынуждают написать письмо на имя Берии о том, как заместитель Ягоды расследовал дело об убийстве Сергея Мироновича Кирова.

Косарев соглашается написать это письмо почти безо всякого давления, потому что как человек высшей номенклатуры он чувствует и хорошо понимает: Сталин твердо решил убрать с пути «железного наркома». И окончательно воцарить на кровавый престол Берию. Уже, пожалуй, воцарил, но Ежова не добил, потому что реально его боялся.

Еще сохранились журналы приема посетителей времен Поскрёбышева за 1937 год, из которых можно узнать, что в такой-то день, а точнее, ночь, нарком Ежов и вождь всего СССР обсуждали расстрельные списки по 3–4 часа.

Ежов отлично знал, что делается в ГУЛАГе.

Ежов был соавтором ликвидации старых «ленинцев», высшего командного состава Красной армии, а потом и среднего офицерства.

Ежов был посвящен и в планы Сталина, а поэтому имел досье на всех членов политбюро ЦК ВКП(б) и, уж конечно, на верхушку ВЛКСМ.

Как его было не схарчить, как оставить в живых? Но требовались факты. Поэтому Косареву не было нужды лгать или оговаривать Ежова, он просто изложил все, как было.

Это видно по письму.

Читая эти строки, не забудем, что генсек ЦК ВЛКСМ не был ни леваком, ни троцкистом. Предположим, что он верил Сталину до поры, но не был его фанатиком. Он был из поколения ленинцев – опасное, конечно, заблуждение. Но в таком случае можно сказать, что любые верующие заблуждаются! Он натурально переживал, наблюдая, как Сталин, декларируя «верность Ильичу», год за годом строит другое государство.

Почему ж ему так не думать, если даже передовые историки и философы времен Брежнева, в руках у которых очутились документы Ленина из архива Института Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК КПСС, все равно твердили про какой-то «ленинизм» и «социализм с человеческим лицом», тратили время на бесполезные книги свои, на диссертации, полные демагогии!

Так что не будь Косарев под арестом, жанр письма вполне мог сойти за «докладную записку».

Итак…

«НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР Л. А. БЕРИИ ОТ АРЕСТОВАННОГО А. В. КОСАРЕВА.

Целиком разоружившись перед следствием (заметим, что здесь Косарев не пишет «признавая свою вину»! – А.К.) и ставя своей задачей помощь партии и Советскому правительству в борьбе с врагами из троцкистского правого лагеря, я считаю себя обязанным сообщить известные мне факты подозрительного поведения Ежова Н.И. в первой половине декабря 1934 г.

Н. И. Ежов и я, Косарев, по указанию ЦК ВКП(б) были командированы в Ленинград для оказания помощи следствию по делу об убийстве С.М. Кирова…»

В 1934 году Косаревы жили в знаменитом Доме на набережной, по улице Серафимовича.

2 декабря, как только появилась весть об убийстве Кирова в Смольном, Косарева немедленно вызвали в Кремль и объявили, что он вместе с Николаем Ежовым и другими членами комиссии по расследованию едет в Ленинград. Комиссию возглавляет Сталин.

Феликс Чуев пишет в своей книге, что в разные годы много раз задавал Молотову один и тот же вопрос: как вы узнали о смерти Кирова? Но старик оказался крепким и до смерти в своем уме, безо всякой деменции или там Альцгеймера. Сталинской закалки был человек. Поэтому он всякий раз отвечал одинаково: «Я был в кабинете у Сталина, когда позвонил Медведь, начальник Ленинградского ОГПУ, и сказал, что сегодня в Смольном убит товарищ Сергей. Сталин сказал в трубку: „Шляпы!"»

Билеты на поезд были уже готовы, командировочные удостоверения выписаны, полномочия распределены.

Убийство, которое привело Сталина в бешенство, произошло 1 декабря, а уже второго вечером мой дед садился в экспресс «Красная стрела» вместе с молчаливыми военными и суровыми мужиками в кожаных куртках из НКВД, следователями прокуратуры.

В Ленинград разбираться со «шляпами» выехал и Сталин в своем бронированном поезде.

Косарев давно и хорошо знал Кирова, поскольку был в Питере в командировках и работал в одном из райкомов. И знал, что Кирову долго пришлось противостоять «новой оппозиции» Каменева и Зиновьева.

Но это в двадцатых.

Год назад, в 1933-м, получив орден Ленина, он ездил смотреть только что построенный Беломорканал вместе с Ягодой и другими высокими чинами НКВД.

28 ноября 1934 года он провожал на «Красную стрелу» Кирова.

После тяжелого партийного пленума Мироныч, по его словам, был в подавленном состоянии. Хотелось водки, и он сказал: Саша, где хочешь, достань водки, – забыв, что у личной охраны всегда имелась бутылочка-другая и закуска! Косарев не в вагон-ресторан, а прямо к охране и пошел. У охраны имелась ленинградская водка, и они с Кировым выпили прямо в вагоне.

Косарев не знал, что видится с ним последний раз.

Через три дня произойдет убийство.

И вот теперь он сам ехал в отделанном полированным деревом купе, на сиденье малинового бархата при свете апельсинового абажура: напуганные, но вежливые и молчаливые проводники в военной форме, все мужики.

Еду, напитки, закуску – всё принесут в купе, только намекни.

Косарев угрюмо смотрел в окно до Бологого, а там попросил коньячку сто грамм, выкурил в тамбуре папиросу, вернулся в купе и быстро уснул.

В Смольном царила скорбная суматоха, и Косареву никак не удавалось допросить подозреваемого Николаева. Наконец, поехали в тюрьму, и Косарев вошел в камеру. Там было сумрачно, но Косарев разглядел в углу избитого человека, который сказал:

– Вы Косарев? Застрелите меня.

– Если вы виновны, я бы с удовольствием выпустил в вас всю обойму за Мироныча, – молвил Косарев. – Но я бы хотел с вами поговорить…

Как и о чем произошел этот разговор, никому до сих пор не известно. Не осталось ни одного документа. Но известно другое. На перекуре Косарев сказал Ежову:

– Николай Иванович, это не он.

Ежов усмехнулся со своим волчьим оскалом и ответил:

– Не он, говоришь? И ты подонку поверил? Ты врагу поверил?! – Ежов похлопал Косарева по плечу, хотя Косарев терпеть не мог амикошонства. Особенно со стороны НКВД. – Скоро он не только во всем признается! Он еще будет ползать перед нами на коленях, чтобы ему поверили и перестали допрашивать!

– То есть вы не принимаете в расчет мое мнение?

Ежов снова усмехнулся.

– Эх ты, мальчик…

Время покажет, что Косарев, действительно, ошибался: Кирова убил именно Николаев. Другое дело, что мотив этого убийства в разные времена трактовали – и, как ни странно, продолжают трактовать! – по-разному.

Генеральный секретарь ЦК комсомола и другие люди из руководства партии получили четкие инструкции от Сталина в рамках секретного поручения ЦК ВКП(б). Невзирая на неприязнь между Кировым и Николаевым, доказать, что это было не на личной почве, а заказное убийство, задумали и организовали которое оппозиционеры из правотроцкистского блока Каменева и Зиновьева!

Такая же задача была поставлена и перед Ежовым, в то время заместителем Ягоды.

Но Ежов выполнял поручение как чекист, а Косарев – как комсомольский работник и честный человек, который хотел докопаться до правды. Не зная, что истинная правда лежит на дне зловонной ямы и будет еще смердеть годами. Поэтому он и заподозрил Ежова именно в том, что он прикрывает Каменева и Зиновьева, занимаясь «группой террористов» Николаева. То есть по сути манкирует поручением ЦК ВКП(б).

Вот почему в письме из Лефортово, из заключения, спустя пять лет после убийства он пишет Берии (сиречь, и Сталину!):

«Несмотря на мои настойчивые требования, Ежов продолжал проводить линию на соглашение с Аграновым и Мироновым, а те делали все, чтобы смазать предательскую роль не только ленинградского, но и московского руководства НКВД в деле борьбы с зиновьевцами и троцкистами.

Таким образом, Ежов фактически оказался целиком на поводу у Агранова и Миронова, выполнял все их установки и тем самым способствовал смазыванию и свертыванию следствия дела об убийстве С.М. Кирова. По сути прикрывал стоящих за спиной террориста Николаева – Зиновьева, Каменева и других. Они не были раскрыты следствием, а наоборот, в результате такого вражеского проведения следствия были прикрыты.

Агранов и Миронов, по-видимому, не без ведома Ягоды, скрыли от ЦК главных организаторов убийства Кирова, стоящих за спиной первого террориста Николаева. А Ежов способствовал этому черному вражескому делу.

Я считаю также подозрительной и вражеской формулировку обвинения, предъявленного в то время Зиновьеву, Каменеву и Румянцеву в том, что они несут политическую ответственность за убийство Кирова.

Эта формулировка о политической ответственности Зиновьева, Каменева и Румянцева за убийство Кирова была выдвинута Ежовым и фактически означала отказ от следствия. Отказ от выяснения виновности Зиновьева и Каменева означал не что иное, как укрытие их как организаторов террора».

Косарев, возможно, не знал точно, но верно учуял правду…

Наша семья Косаревых, которая в числе многих других семей пережила трагедию сталинского террора, всегда помнит события, которые дали толчок террору. Это, безусловно, убийство Кирова.

Киров был убит Николаевым. Жена Николаева, Мильда Драуле, работала официанткой при секретариате Кирова в Смольном. Естественно, охрана пропускала Николаева в Смольный по партбилету.

На уровне наших размышлений о том времени, я склонна довериться важному и одному из самых умных свидетельств – воспоминаниям помощника начальника отделения 7-го отдела Главного управления государственной безопасности НКВД Судоплатова.

По крайней мере, профессионального разведчика, а не палача.

Павел Анатольевич вспоминает, что рассказывала ему его жена, которая в 1933–1935 годах занималась вопросами идеологии и культуры в секретном политическом отделе НКВД. Она курировала и Большой театр, и Ленинградский театр опера и балета, позже – имени Кирова.

Сергей Миронович очень любил женщин.

У него были любовницы почти во всех питерских театрах. НКВД подробно выяснял интимные отношения Сергея Мироновича с артистками. И среди них – роковая красотка Мильда Драуле!

Ее муж Николаев отличался неуживчивым характером, вступал в споры с начальством и в результате был исключен из партии. Через свою жену он обратился к Кирову за помощью. И тот помог: Николаева восстановили в партии, устроили работать в райком.

Но когда Мильда объявила, что подает на развод, ревнивый Николаев вместо благодарности убил «соперника», Кирова.

Все бы ничего, но официальные версии убийства представляют собой вымысел от начала до конца.

Сталинская версия состояла в том, что Николаеву помогали руководители ленинградского НКВД Медведь и Запорожец по приказу Троцкого и Зиновьева. Для Сталина смерть Кирова создавала удобный миф о тайном заговоре, что позволило ему обрушиться с репрессиями на своих врагов и возможных соперников.

Хрущевская версия гласила о том, что Кирова убил Николаев при помощи Медведя и Запорожца по приказу Сталина. Он и огласил ее на XX съезде КПСС. Все бы ничего, но делегаты съезда не знали одной подробности (и ее подтверждают документы): ключевая фигура «заговора», Запорожец, якобы связанный с Николаевым по линии НКВД, еще в ноябре 1934 года сломал ногу и лечился в Крыму.

И мне кажется, что эта последняя версия ближе всего к истине.

Косарев вполне мог быть не посвящен в тайный план Сталина.

Зато на него проливает достаточно объективный свет старший майор госбезопасности(по армейским понятиям, генерал)Александр Орлов, резидент НКВД в Испании, в книге мемуаров «Подлинный Сталин».

«Весной и летом 1934 года, – пишет он, – у Кирова начались конфликты с другими членами Политбюро. Киров, прямота которого была всем известна, на заседаниях Политбюро несколько раз принимался критиковать своего бывшего патрона Орджоникидзе за противоречивые указания, которые тот давал относительно промышленного строительства в Ленинградской области.

Кандидата в члены Политбюро Микояна Киров обвинял в дезорганизации снабжения Ленинграда продовольствием.

Одно из таких столкновений с Микояном, ставшее мне известным во всех подробностях, было вызвано следующим. Киров без разрешения Москвы реквизировал часть продовольствия из неприкосновенных запасов Ленинградского военного округа. Ворошилов, в то время народный комиссар обороны, выразил недовольство действиями Кирова, считая, что тот превышает свои полномочия, позволяя себе вмешиваться в дела военного ведомства».

Об этой постоянной перебранке, взаимных непониманиях Косареву, который раньше работал с Кировым и обожал Кирова, частенько и доверительно рассказывал член политбюро Андреев.

Например, когда исчерпались запасы продуктов, Киров залез в армейский НЗ. Он собрался вернуть недоимки в неприкосновенный запас, как только наладятся поставки продовольствия.

Идет Политбюро, Ворошилов, нутром чуя, что Сталин его поддержит, – отчего маршал в этой осторожности и дожил до первого человека в космосе! – в раздраженном, провоцирующем тоне говорит:

– Я знаю, почему товарищ Киров перебрасывает продукты с воинских складов в фабричные лавки! Он ищет дешевой популярности среди рабочих!

Киров вспыхивает, переходит на крик.

– Ты, видно, Климент, не знаешь! А каждому мужику известно: не накормишь лошадь – она воз не сдвинет!

– А почему, собственно, ленинградские рабочие должны питаться лучше всех остальных? – вмешивается Сталин.

Киров продолжает кричать:

– Я думаю, давно пора отменить карточную систему и начать кормить всех наших рабочих как следует!

Были еще стычки с Микояном, Орджоникидзе, были вызывающе долгие аплодисменты Кирову на съезде партии, что безмерно раздражало Сталина. Но мирные попытки отозвать Кирова из Ленинграда не получились, вот почему Сталин пошел на одну из крупнейших провокаций в истории партии большевиков, а потом и на крутой поворот во внутренней политике!

Он решил убрать Кирова руками партийца, который якобы направлен руками его врагов – Каменева и Зиновьева. А тайну заговора доверил двум людям – Ягоде и вынужденно Запорожцу, чину из ленинградского НКВД. Но если бы Сталин лично не приехал в Ленинград и не взялся разгребать последствия своего же плана, всё бы окончательно рухнуло. Никакого открытого суда, где по плану Сталина Николаев должен был обвинить Каменева и Зиновьева, не состоялось. Хотя оба позже в этом «признались»!

Ничего не знал и Ежов, просто выполняя приказы Ягоды – отсюда его конфликт с Косаревым. И отсюда же якобы «признательное» письмо Косарева Берии – уже под дулом карабина, под кулаками из застенков Лефортово!

Однако ни моему расстрелянному деду, ни другим жертвам террора уже будет не суждено узнать, что никаких документов, обвиняющих Сталина и наркомат внутренних дел в убийстве Кирова не существует.

«Киров, – утверждает Судоплатов, как бы вторя генералу Орлову, для нас с вами важный свидетель! – не был альтернативой Сталину. Он был одним из непреклонных сталинцев, игравших активную роль в борьбе с партийной оппозицией, беспощадных к оппозиционерам и ничем в этом отношении не отличавшихся от других соратников Сталина».

Мильда Драуле, жена Николаева, и ее мать были расстреляны через два или три месяца после покушения. Эти невинные жертвы произвола не были реабилитированы до 30 декабря 1990 года, пока их дело не всплыло вновь на страницах советской прессы.

Да уж, Сталин был мастер затыкать рты. И не только затыкать, чтобы молчали. А чтобы и говорили то, что от них требуется!

Ведь все высшие чины НКВД – особенно ленинградцы, которые прекрасно знали, как проводил время Мироныч, – не осмелились даже заикнуться об этом, потому что знали, насколько опасно идти поперек Сталина.

1 декабря 1934 года после выстрела сбитый мужчинами с ног Николаев бился в истерике на ковровой дорожке:

– Не убивал я, слышите! Поверьте, хоть на минуту… Я знаю, что со мной все кончено, но дети, мои дети! Заклинаю вас, ради этих сирот – поверьте! Спасите их!

А чуть позже хамил Сталину, когда на ласковый вопрос вождя, типа зачем же вы убили хорошего человека, Николаев ответил: «Вы этот вопрос не мне, вы его Запорожцу задайте!» Правильно ответил, потому что Запорожец на сто процентов состоял в заговоре против Кирова.

Никто никого не спас.

Но достоверно известно, что Медведь, глава ленинградского НКВД и друг Кирова, выжил, что их с Запорожцем перевели в «Лензолото», Медведю даже разрешили взять в Сибирь свой «Кадиллак».

И обоим там жилось весьма кучеряво. Даже сам начальник охраны Сталина Паукер посылал им подарки в Сибирь. Однако в 1937 году Медведь всё же был арестован и расстрелян.

Пятого декабря 1934 года хоронили Кирова.

Косарев об этом событии не оставил записей, зато можно вполне получить представление о том дне из дневника Корнея Чуковского, который этот день провел с Львом Каменевым.

«…пошли по Арбату к гробу Кирова, – пишет Корней Иванович. – На Театральной площади к Колонному залу очередь: человек тысяч сорок попарно. Каменев приуныл: что делать? Но, к моему удивлению, красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, – нерешительно, как бы против воли. Но нам преградила дорогу другая цепь. Татьяна Ивановна кинулась к начальнику: «Это Каменев».

Тот встрепенулся и даже пошел проводить нас к парадному ходу Колонного зала. Т. И.: «Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев». – «У меня не скромность, а гордость, потому что а вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю».

В Колонный зал нас пропустили вне очереди.

В нем даже лампочки электрические обтянуты черным крепом.

Толпа идет непрерывным потоком, и гэпэушники подгоняют ее: «Скорее, скорее, не задерживайте движения!»

Промчавшись с такой быстротой мимо гроба, я, конечно, ничего не увидел. Каменев тоже.

Мы остановились у лестницы, ведущей на хоры, и стали ждать, не разрешит ли комендант пройти мимо гроба еще раз, чтобы лучше его разглядеть. Коменданта долго искали, нигде не могли найти – процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами.

Оказалось, Каменев добивался совсем не того, чтобы вновь посмотреть на убитого. Он хотел встать в почетном карауле.

Наконец, явился комендант и ввел нас в круглую артистическую за эстрадой. Там полно чекистов и рабочих, очень печальных, с траурными лицами. Рабочие (ударники труда) со всех концов страны, в том числе и от Ленинградского завода им. Сталина, стоят посередине комнаты – и каждые 2 минуты из их числа к гробу отряжаются 8 человек почетного караула.

Каменев записал и меня. Очень приветливый, улыбающийся, чудесно сложенный чекист, страшно утомленный, раздал нам траурные нарукавники – и мы двинулись в залу.

Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зеленую краску. И так как оно не изменилось, оно было еще страшнее…

А толпы шли без конца, без краю: по лестнице, мучительно раскорячившись, ковылял сухоногий на двух костылях, вот женщина с забинтованной головой, будто вырвалась из больницы, вот слепой, которого ведет под руку старуха и плачет. Еле мы протискались против течения вниз.

В артистической мы видели Рыклина, Б. П. Кристи и др.

Домой я вернулся в два тридцать ночи».

Что же касается Ежова…

Косареву не суждено было узнать о финале наркома, хотя короткое время они сидели в Сухановке.

До поры – а именно до оттепели – об этом не знала и моя бабушка, Мария Викторовна Нанейшвили, которая весь остаток жизни боролась за имя Косарева. Билась за вечера памяти Косарева. Отстаивала правду.

Но мы-то знаем, поскольку изменились времена.

Через месяц после гибели Косарева, в марте 1939 года, после XVIII съезда партии, собрался так называемый сеньорен-конвент съезда. То есть совет старейшин, представителей делегаций. Ежов как член ЦК был на этом заседании. В президиуме сидели Андреев, Молотов и Маленков.

В глубине за их спинами с трубкой во рту маячил Сталин.

Обсуждались кандидатуры в состав ЦК, пока очередь не дошла до Ежова.

Андреев спрашивает:

– Какие будут мнения?

Из конца зала раздаются бодрые голоса (согласно стихийному регламенту тех времен):

– Да что там, товарищи? Сталинский нарком!

– Все его знают! Надо оставить!

– Возражений нет? – спрашивает Андреев.

И тут начинается драма. Встает Сталин.

Здесь мы избавлены домысливать или фантазировать, потому что дальнейшую сцену документально воспроизводит английский историк Алан Буллок в своем двухтомнике «Гитлер и Сталин».

– Ежов, где ты там? – раздается голос вождя. – А ну, подойди!

Из задних рядов выходит Ежов и подходит к столу президиума.

– Ну, как ты о себе думаешь? – спрашивает Сталин. – Ты можешь быть членом ЦК?

Ежов бледнеет и срывающимся голосом отвечает, что вся его жизнь отдана партии, Сталину. Что он любит Сталина больше своей жизни и не знает за собой ничего, что могло быть причиной такого вопроса.

– Да неужели? – иронически заметил Сталин. – А кто такой Фриновский? Ты Фриновского знал?

– Да, товарищ Сталин, он был моим заместителем. Он…

Но генсек дальше слушать не стал. И принялся засыпать Ежова вопросами: а Шапиро?.. А Рыжова?.. А кто такой Федоров?

Ежов отлично знал, что все названные Сталиным люди к этому времени были уже арестованы.

– Иосиф Виссарионович! – взмолился Ежов. – Но ведь это я сам! Я сам вскрыл их заговор и вошел к вам с докладом!

Но Сталина было уже не убедить. Он обвинил Ежова в том, что он не стал бы разоблачать коллег, если бы не почувствовал, как под ним шатается почва.

– Руководящие работники НКВД готовили заговор, а ты как будто в стороне! Ты думаешь, я ничего не вижу. А ну-ка вспомни, кого ты такого-то числа посылал к Сталину дежурить? Кого? С револьверами. Зачем возле Сталина револьверы? Сталина убить? А если бы я не заметил?.. Не знаю, товарищи, можно ли его оставить членом ЦК? Я сомневаюсь. Подумайте. Но я сомневаюсь.

10 апреля 1939 года после короткого разговора с Маленковым, – можно лишь догадываться о чем, – Ежова при выходе из кабинета ждали три чекиста. Капитан НКВД Шепилов предъявил ему ордер на арест, подписанный Берией.

Ежова привезли в Сухановскую тюрьму для особо опасных врагов режима. Еще недавно он сам тут пытал заключенных.

Его зачем-то сначала – наверное, для пущего унижения – усадили в бокс размером с сейф, подержали до вечера. А когда выпустили, нарком долго не мог разогнуться.

Его раздели донага и осмотрели. Потом бросили ему кирзовые сапоги и поношенное обмундирование. Все большого размера. Гимнастерка сидела на нем как платье, а брюки были такие большие, что он вынужден был держать руки на поясе и постоянно их поддерживать…

В деле номер 510 по обвинению Ежова хранится справка за подписью начальника 12-го отделения 1-го спецотдела НКВД СССР лейтенанта госбезопасности Кривицкого. Там написано, что приговор о расстреле Ежова Николая Ивановича приведен в исполнение в Москве 4 февраля 1940 года.

Пока его вели к месту расстрела, Ежов непрерывно пел «Интернационал».