Текст книги "Марека (сборник)"

Завтрак завершался под прогноз погоды, обещавший погожий, солнечный день. Здесь нельзя было наскоро съесть бутерброд и залпом выпить стакан молока. Белоснежная скатерть, серебряные приборы, льняные салфетки, фарфоровая посуда, череда разнообразных блюд, даже во время обыденного завтрака посреди недели, – все это Мареку удивляло и волновало. За столом обычно собирались все, кто был в квартире, разговоры велись тихие, неспешные, бабушка Рути неизменно дирижировала столовыми спектаклями. Она первой нарушила молчание:

– Я думаю, пора подумать о школе для Марии. Пока не кончился июнь, в школах идут экзамены и есть все преподаватели, хорошо бы решить этот вопрос. Откладывать на конец августа, я думаю, не стоит.

– Маш, ты готова думать о школе? – Саша тихонько пнул Мареку ногой под столом, опасаясь, что она пропустила реплику бабушки мимо ушей.

Марека молча кивнула, продолжая жевать и смотреть в чашку.

– Тогда, наверное, стоит определиться, что Мария любит, а что не любит.

Саша опять ткнул Мареку под столом. Он, видимо, считал своим долгом озвучивать ей все, что говорила Руфина Семеновна. Похоже, такой буфер в виде Саши устраивал обоих, общаться через него было гораздо проще.

– Ну, Маш, что ты любишь, а что не любишь? Чертовски интересно узнать.

Марека оторвала взгляд от чашки и подняла глаза к потолку. Во как повернули: что любишь, что не любишь… Разве можно так сразу об этом сказать?

Люблю горы, правда никогда там не была, но знаю, что люблю. Люблю, когда горизонт далеко, а небо близко, люблю запускать воздушного змея, люблю читать, люблю старые фотографии, вишневое варенье и персики.

Люблю маму. Сашу тоже люблю. А не люблю змей, просто даже смотреть на них не могу. Не люблю, когда холодно, – кажется, что все сосуды внутри покрываются инеем и колют изнутри…

– Эй, Маш, ты долго будешь молчать? Поделись вихрем своих мыслей с присутствующими.

Марека серьезно посмотрела сначала на Сашу, потом на бабушку:

– Я хочу учиться в математической школе.

– Ничего себе выдала! Смелое заявление!

Руфина Семеновна от неожиданности поперхнулась кофе.

– Московские математические школы требуют серьезной подготовки. Ты уверена, что хочешь заниматься именно математикой?

– Я уверена, что у меня получится.

Саша даже вскочил из-за стола:

– Мать, ты представляешь, какой ребенок! Она уверена, что у нее получится! Ты хоть раз дождалась от меня таких слов?! Конечно, это будет математическая школа. Какая у нас тут самая лучшая?

– Кажется, Эдик преподавал во второй. Помнишь, как много он рассказывал о своей школе? Только нужно отыскать его телефон. У него там точно остались хорошие связи. В конце концов у него, кажется, есть знаменитые ученики, они тоже могут помочь. Ты не помнишь, когда мы с ним виделись в последний раз? – Руфина Семеновна оживилась, тоже встала и заходила по кухне. За столом осталась одна Марека. Ей представился профессорского вида пожилой Эдик, его знаменитые лысеющие ученики в роговых очках, со сползающими набок несуразными галстуками.

– Я могу сдать экзамен. Я решу все задачи, и меня примут.

Саша замер посреди кухни. Он вдруг понял, что, возможно, так оно и будет.

Руфина Семеновна, выдержав паузу, громко произнесла: «Так… Саша, посуду оставляю тебе. Я за справочником…» – и медленно пошла по коридору, думая, что от этой странной девочки можно ожидать всего. И почему она, собственно, не может обладать выдающимися математическими способностями?…

Набор в школу закончился еще в апреле. Но завуч, энергичный невысокий мужчина лет сорока, внимательно посмотрев на Мареку и как-то размякнув под пристальным взглядом ее черных глаз, вдруг сказал: «А давай-ка мы попробуем! Я дам тебе наши тесты, порешаешь, посмотрим, что из этого выйдет. Мамочка, погуляйте где-нибудь часа два».

Руфина Семеновна слегка покраснела и взяла Мареку за руку: «Это моя внучка!» «Ну и бабушки пошли в наше время… Как, говоришь, тебя зовут, – Мария?» – И он повел ее в класс.

Через два часа Руфина Семеновна нашла Мареку в кабинете завуча. Он сопел над исписанными листами, а Марека ела печенье и задумчиво смотрела в окно.

– А, это вы. Удивительно! Феноменально! Маша говорит, что раньше училась в Архангельске, в обычной школе. Вот они, потомки Ломоносова! Конечно, мы ее берем. За полчаса она решила сложнейшие задачи очень, очень оригинальным способом, очень… – И завуч опять углубился в формулы. – Простите, я увлекся. Интересно, очень интересно… Зайдите, пожалуйста, в канцелярию, оформите все документы. Наш секретарь уже в курсе. А первого сентября ждем вас. Ты слышишь, Маша, первого сентября мы тебя ждем!

Куда же все-таки подевался тот атласный матрас? Эта мысль беспокоила Моисея все утро. Наконец все разошлись: Саша на работу, Рути с девочкой в школу пошли устраиваться. Дома никого не осталось, можно и прогуляться. Моисей покинул тесную раму и решил начать поиски матраса с первого этажа.

Разве можно было предположить, что все богатство, которое измерить-то было трудно, в один год растворится, рассыплется в пыль, растечется по непонятной и недоброй новой стране, не принеся никому ни пользы, ни радости?

Земля в Крыму, приобретенная для обустройства сельскохозяйственной общины, – «караимский земельный рай», – так я любил ее называть, – новые кенасы, табачный завод, сотни магазинов, этот дом, который с такой любовью замышлялся, строился, обживался, – все пропало. Видно, наказанье мне такое выпало – смотреть, как рушится оставленный мной благополучный мир, как умирают от отчаяния мои дети, как, в спешке побросав вещи в мои старые английские чемоданы, уезжают самые близкие и дорогие. Уезжают, не зная куда, зачем – только прочь отсюда, от унижений, голода, холода, болезней и слез. Дай-то Бог, чтоб там, куда занесла их судьба, хватило им сил не пасть духом, не озлобиться и не потерять веру.

В доме остались только племянники, Анна и Давид. Давид болел туберкулезом. Жену с детьми отправил в Симферополь, чтобы те оттуда перебрались в Европу. Сказал, что закончит дела, поправится и приедет к ним.

Анечка осталась с Давидом. Семьи у нее не было, из Москвы уезжать наотрез отказывалась, да и брата оставлять одного не хотела. Им власти отвели квартирку на первом этаже, где у меня раньше дворник жил.

А дом разделили на комнаты и заселили такое множество разных типов, каких я за всю свою жизнь не встречал. С другой стороны, хоть после смерти посмотрел, как оно бывает. Тех, которые достойные, мало было в моем доме. Все больше крикливые, грязные, неграмотные. Зачем мне на них смотреть? Как животные: пришли, поели что нашли, выпили, поругались друг с другом или с соседями – и спать.

Был, правда, писатель один интересный. Как звали – забыл. Года два у родственника своего квартировал с женой. Родственник куда-то отъезжал, а им комнату свою оставил, вот они там и перебивались с воды на хлеб. Он, писатель, по ночам не спал совсем. Может, от голоду, а может, просто бессонница от забот, все работать пытался. К нему я частенько заходил. Он сперва пугался, а потом ничего, привык ко мне. Я его научил сквозь двери проходить, по тайным уголкам водил, жильцов спящих показывал, истории разные рассказывал, как мы раньше здесь жили, что за люди в этот дом захаживали. Кажется, он был неплохой писатель. Не знаю, не читал. Книжки – это пусть земные читают. Все, что написано там, здесь уже известно, а на свои вопросы мы в них ответов не найдем…

После того как его роман напечатали, в доме и вовсе все кувырком пошло. Среди жильцов закрепилось мнение, что дом нечистый. Забавно смотреть на них было: то свечей наставят и духов сообща вызывают, то попа своего позовут, он ходит, кадилом машет, то ловушек плетеных под потолком развесят, то котов тьму тьмущую разведут, а как-то и вовсе чердак в запале подожгли – думали сатану увидеть. Смешные люди! Кому они нужны со своими ничтожными страхами и глупыми желаниями! Какой нечистой силы они боятся и кого себе в помощники зовут, если дальше своего носа ни впереди, ни сзади ничегошеньки не видят! Разве придет сила к тому, кто за ней так бегает?!

Давно я здесь не был… Это теперь и не квартира вовсе, а контора какая-то новомодная. Хоть Моисей и жил сто лет назад, а в бизнесе Моисея не проведешь. По глазам конторщиков, или как их теперь называют, вижу, что воздухом они тут торгуют. Значит, и эти скоро съедут, новые придут, опять стены белить будут и пол циклевать. Лучше бы мозги себе прочистили сначала, тьфу на них!

В офисе новенькой туристической фирмы внезапно распахнулось окно, порыв ветра качнул жалюзи, те задели высокий тонкий сосуд с одинокой розой, розочка согласно мотнула головой и завалилась прямиком на кипу бумаг, только что аккуратно вынутую из сейфа. Вслед за розой живо потекла от чего-то вдруг позеленевшая вода, пропитывая бумаги гнилостным болотным запахом. «Кто?! Кто открыл окно, сволочи? Здесь коллективный тур, контракт на сто тысяч!! Здесь арендный договор, доверенности! Уволю всех! Что за гадость вы налили в бутылку, мать вашу?!»

Плохая это квартира. Все неприятности начались после разбойного ночного визита кожаных курток с револьверами. Ценного много ещё в квартире оставалось – золото, камни, картины, даже сервизы и серебро столовое, – все забрали. Сгружали в ящики и выносили. Меня Аня из рамы вытащила и среди книг спрятала. Когда обыск был, она так плакала и кричала, будто детей родных хоронила. Мне-то странно было – что галька морская, что камни драгоценные – этого-то добра на земле не меряно, и сколько ни копи, с собой ничего не возьмешь – ничего этого здесь не нужно. Знал бы я, что побрякушки эти столько слез принесут, сам бы всё при жизни выбросил. Письма наши, фотографии, дневники, архивы семейные – вот что для потомков бесценно было! А это и не сберегли… Разбежались в спешке, а про главные сокровища забыли, оставили больному Давиду и Анечке несмышленой.

Давид слег совсем после обыска, с постели больше не поднимался. Тех, что в квартире орудовали, я наказал потом, конечно. Разве я мог им простить такой разбой и Анечкины слезы? К каждому наведывался. Но они слишком быстро вовсе человеческий облик потеряли. Наскучили они мне в таком обличье, бросил я к ним ходить.

Вскоре после обыска Фаина приехала, тоже ночью. Не в дверь постучала, а царапала, как кошка, по оконному стеклу. В гости так не приходят. Аня знала, что нрав у меня суровый, что я плохого в своем доме не потерплю, – она Фаину в комнату, где портрет висел, даже не водила. Пробыла та недолго – всего день и пару ночей, спала, скрючившись, лицом к стенке, на голову одеяло натянув – что за манеры такие? По лицу спящего человека, по снам его, что вокруг витают, я многое понять могу. А эта сны свои не выпускала, под одеялом прятала…

Познакомилась Аня с ней в Евпатории, в каком-то политическом кружке. Анечка часто надолго уезжала, путешествовать любила. Вернется, бывало, без денег, без вещей, худая, возбужденная и давай мне глупости всякие рассказывать. Кроме меня разве стал бы ее кто слушать в этом доме?

Про Фаину говорила, что женщина на редкость смелая, ничего не боится, что жизнь у нее тяжелая, не в пример нашей, что на каторге последнее здоровье потеряла – зрение упало сильно, и страшные головные боли мучают. Из-за головных болей вроде с каторги и отпустили. Ничего я в их новом государстве не понимаю! Они ее отпустили, а она кого-то убивать в Москву приехала. Голова-то от злобы болит, от мыслей дурных, от грехов непокаянных, что как черви мозги проедают…

Убить она никого не убила – промахнулась. Где же стрелять-то с плохим зрением! А позор на мою фамилию навлекла… В этой квартире засада долго еще сидела, все поджидали, вдруг друзья Фаины объявятся. А у Анечки то ли от допросов, то ли от прогулок моих приступы душевные начались.

Когда такая беда случилась, из Симферополя вернулась мать Иосифа с его детьми, с моими внучатыми племянниками. Не удалось им за границу уехать, жена Иосифа умерла от тифа в дороге. Анечку в дом скорби отвезли, после вскоре и Давида похоронили. А жене брата моего с внуками я здесь прописаться помог и квартиру другую в доме нашел, чтоб от печальных воспоминаний подальше отвести.

Где-то теперь гуляют мои горемычные племянники… Надо будет у Левы спросить, не встречал ли он их там? Что-то Лева давно не навещал меня. Все у меня перепуталось-перемешалось! Конечно, не навещал, потому что встречались мы с ним обычно здесь, на поминках, а в этот раз поминки не получились, я туда не пошел – с молодежью слезами радости обливался, когда они на полу друг дружку обнимали.

А девочка эта непростая. Совсем непростая! И душа у нее зрячая – сразу меня разглядела, не то что некоторые – столько лет живут рядом, а все только пыль смахивают. Чувствую я, закрутит она здесь жизнь совсем по-иному…

В подвале матраса тоже нет. Разве что под досками и этой пылью вековой. Тут без помощников разве что найдешь? Только астма старая откроется…

Астма, конечно, не могла открыться, но Моисей покашлял для порядка и отправился дальше.

День складывался на редкость удачно. В школу поехали наугад – спросить, разузнать, назначить дату собеседования. Руфина Семеновна приготовила длинную речь и была уверена, что без Эдика или по крайней мере без финансовой помощи школе, как это теперь называется, ни о каком зачислении речи быть не может. А всё так быстро разрешилось. Надо же, какой умницей оказалась наша Мария. То ли еще будет! Каждый раз при этой мысли Руфина Семеновна бросала торжествующий взгляд на Мареку, расправляла плечи и еще выше поднимала гордо посаженую, увенчанную высоким балетным пучком голову.

Радостное событие поступления в одну из лучших московских школ Руфина Семёновна решила отметить. Сложив на лавочке горку из благоухающих деликатесами пакетов, закупленными в гастрономе, Руфина Семеновна с Марекой расположились в Болотном сквере напротив «Ударника» и молча наблюдали за струями фонтана. Искристая россыпь радужных капель легко взлетала к небу и крупно, тяжело падала обратно в воду. В воздухе витал кондитерский запах с фабрики «Красный Октябрь». «Как уютно с ней… Ее молчание ничуть не раздражает, скорее наоборот. И в дороге, и в магазине ни слова не проронила, но ведь и незачем было. Безмолвно так помогала, как будто мысли читала», – думала Руфина Семеновна.

– Давай съедим по шоколадке. – Марека пошарила в пакете и достала две плитки.

С шоколадом стало еще лучше. Спешить было некуда, и так сделали больше задуманного. Можно просто сидеть, смотреть на воду, на людей, жевать шоколад, запивая его шипучей газировкой.

– Ты здесь любишь сидеть, потому что пахнет конфетами?

Руфина Семеновна не ожидала такого вопроса. «Почему Маша спросила именно так? Как она нашла эту самую глубокую, самую потаенную тему? А может, просто совпало, потому что здесь я всегда возвращаюсь в те годы…» Руфина Семеновна сделала большой глоток воды, вздохнула глубоко и поняла, что если именно сейчас не скажет всего, что крутится в голове и не дает покоя ни днем, ни ночью, заставляет во сне переживать всё с самого начала, во всех незначительных подробностях, – то не скажет уже, наверное, никогда.

Родители говорили, что я начала танцевать еще в люльке. Ты, наверное, не знаешь – у нас детская колыбель не такая, как у всех. К потолку подвешивали люльку, вырезанную из цельного дерева, с отверстием внизу, к которому крепился горшок. Говорят, я пела и раскачивала ее и так дрыгала ногами, что как-то через дырку вместе с горшком выпала на пол.

Мы жили тогда в Бахчисарае, на краю города. Дом стоял прямо у скалы, которая огромным козырьком нависала над нашим двором. В этом каменном дворике, наглухо закрытом от улицы высоким забором, я и провела все детство. Он был для меня театральной сценой, я пела, гулкое эхо отражалось от гор, в небо взлетали птицы, и я тоже пыталась взлететь вместе с ними, подпрыгивала все выше и выше, кружилась, кружилась…

Мой отец, дядя Шмуэль, как все его называли в городе, торговал табаком и самодельными папиросами, а на досуге, для домашних, шил кожаную обувь. Он-то и сшил мне первые балетные тапочки. Знаешь, я до сих пор их храню – малюсенькие балетки из тонкой белой овечьей кожи. Потом они с мамой решили перебраться в Москву. В Москве тогда уже много караимов осело, у папы были знакомые среди управляющих на «Дукате» да и среди торговцев табаком тоже. Короче, папа как-то приобрел небольшой киоск на Арбате. Он делал серебряные портсигары и костяные мундштуки, а мама торговала. Жили в маленькой комнате, которая примыкала к магазину. Никакого двора, где мне можно было бы танцевать, конечно, уже не было.

Мама отвела меня в балетную школу. Мне тогда было всего семь лет. Приняли сразу. Даже симпозиум небольшой собрали, говорили: «Ах, какой шаг, какой прыжок, какой подъем!»

А один профессор сказал: «Да вы посмотрите, как она похожа на Павлову! Такая крошка, а те же глаза, те же руки, а какая шея изумительная!» Он оказался прав. Я действительно была очень похожа на Анну Павлову. Она ведь тоже караимка. Но я об этом только спустя несколько лет узнала.

Дома я в те годы почти не бывала – жила, училась и танцевала в школе-интернате при Большом. Мама даже плакала, когда меня видела, думала, что я чем-то больна и скоро умру от голода. Не верила, что мы на строжайшей диете, что каждый лишний грамм приходится выпрыгивать, вытанцовывать и выжимать из себя потом и кровавыми мозолями. А она так вкусно и много готовила, дома всегда так чудно пахло нашей халвой, сочными пирогами, да просто настоящим жареным мясом!

Запах конфет обожаю с детства. Сюда, к этой фабрике, приезжала, когда было свободное время. Здесь было легче, чем дома, потому что никакого искушения съесть что-нибудь вкусненькое не возникало – только запах. Сяду в сторонке, закрою глаза, засыпаю, конечно, сразу, потому что спать от усталости хотелось все время. И мне снится, как я ем конфеты. Их много, они разные, я разворачиваю и ем, разворачиваю и ем, уже кругом одни фантики, такие мягкие, шуршащие, уже можно положить на них голову, как на подушку… И тут я обычно просыпалась, потому что падала.

Как-то раз примерно вот на этом месте я так упала во сне на Семёна. У дедушки твоего, Льва Ароновича, – ты ведь помнишь его? – удивительный был человек, умный, добрый, внимательный, – так вот, у него был сводный брат, Семен.

– Сводный брат – это как? – Марека заметила, что бабушкина шоколадка уже кончилась, и незаметно подсунула ей свою, недоеденную.

– У Лёвы мама умерла очень рано, сердце было плохое. Ему всего два года было. Отцу его, Арону Давидовичу, – тоже, кстати, замечательный, просто выдающийся человек был, – тяжело было одному с маленьким ребенком на руках – он же наукой всю жизнь занимался, профессором еще в молодости стал. Родственники помогли найти няню для Лёвы. Так появилась в доме Софья Наумовна, какое-то очень дальнее родство с Моисеем у неё тоже было. Тогда это была молоденькая красивая девушка Софочка со своим ребенком на руках – с Сеней. У нас принято друг другу помогать: если бы не Арон Давидович, ей бы, наверное, тяжело в жизни пришлось. А так она с Сеней поселилась в этой самой квартире, где мы все сейчас живем, воспитывала Лёву, как-то вела хозяйство, потом они поженились с Ароном, а мальчики росли вместе, как братья. Они всегда были уверены, что родные братья. Я всю эту историю только после смерти Сени узнала… О чём я говорила?

– Что однажды здесь уснула и упала на Семена.

– Да! Интересная история получилась… Я ведь тогда очень хорошо танцевала. В балете невероятно трудно пробиться, надо обладать либо исключительным талантом, либо большими связями. Никаких таких связей у родителей моих не было. Похоже, я действительно была талантлива. Был дар, которым я наслаждалась, упивалась. Да я только им и жила тогда… Я уже танцевала Жизель, Одетту, Сильфиду, конечно, танцевала Умирающего Лебедя. Не в Большом, до этого еще не дошло – на других московских сценах, на конкурсах, ездила с труппой на гастроли.

– Ты танцевала в «Лебедином озере»?! Ты можешь так танцевать?! Я три раза этот балет по телевизору смотрела. Он так нравится мне, что теперь я могу видеть его в любое время – я все помню. И музыку, и движения. Закрываю глаза и смотрю.

– Надо же… Я и не думала, что ты балетом интересуешься. Обещаю, что свожу тебя на самые лучшие балеты в Москве. Вот закончится гастрольный сезон, и мы с тобой все увидим. По телевизору – это совсем не то… – Руфина Семеновна глубоко и надолго задумалась. Марека терпеливо ждала. Пауза слишком затянулась.

– Ты говорила про Семена. Про то, как уснула здесь однажды.

– Да! Сеня увидел меня на каком-то концерте. А потом стал ходить на всё, что я танцевала. Я не замечала его, потому что ничего кроме своего балета не видела. В общем, в тот день он оказался рядом со мной на лавочке. И во сне я упала ему на плечо. В общем, мы познакомились.

Это он рассказал мне, что Анна Павлова тоже караимка. Вернее, полукровка – мать русская, а отец караим. Виделись мы с ним редко, потому что у меня репетиции, концерты почти без отдыха, без выходных. Но мне очень хорошо было с Сеней. Говорили о балете, о Павловой – почему-то это было ему интересно, о городе Чуфут-Кале, у подножия которого я выросла, о том удивительном чувстве полета, что рождается там, на скале. Все собирались вместе туда съездить, ведь считается, что именно там священная земля караимов. Вместе не получилось…

А Павлову я как-то по-другому стала воспринимать. Всё искала про неё что-нибудь человеческое, а не сухие восторженные строки в энциклопедиях и описание репертуара. В «Ленинке» нашла мемуары Дягилева, её импрессарио, Фокина, который был её партнером, а потом и постановщиком танцев, читала их переписку. Кстати, после этого поняла, что именно в письмах, в дневниках, которые не исправляют, чтобы приукрасить и приподнять себя, – именно в таких вот разговорах и внутренних монологах можно найти все самое настоящее. То, что было на самом деле, а не то, как это кто-то потом захотел представить…

Знаешь, непростая судьба у неё. Хотя, может быть, только на мой взгляд… Невероятно, сказочно талантлива, весь мир был у ее ног, а она нигде покоя не могла себе найти, по всему свету моталась, со всеми ссорилась, обижала людей, которые любили и боготворили её. Я вот думаю, это оттого, что она так решительно и категорично отказалась от своей второй, караимской крови – нигде ведь об этом даже не упоминала. Может, ей стало бы легче, свободнее жить, если бы она поняла, откуда у нее это чувство полета, эта грация и стремительность большой красивой птицы, это воздушное чувство пространства. Тебе обязательно, обязательно нужно съездить туда.

Интересно, когда у Саши отпуск в этом году? А хочешь, я научу тебя танцевать? У тебя ведь все получается, и это получится.

– Хочу. Да, я хочу научиться танцевать. А что случилось с Семёном?

– С Семеном… Семен погиб. Там, в Чуфут-Кале. Так и осталось неизвестно, сам он сорвался со скалы или его кто-то столкнул… Мы должны были ехать вместе, но у меня вдруг возникли незапланированные гастроли, и вопрос стоял так: или я еду на гастроли, или прощаюсь с партией Жизели. Если бы я поехала с Сеней, он мог бы остаться в живых. А я выбрала Жизель.

Но я и танцевать после его смерти перестала. Как только получила это ужасное известие, поехала в Бахчисарай – в Чуфут-Кале только оттуда можно попасть – и почти месяц просидела на кладбище. Все никак уехать оттуда не могла. Мне все казалось, что я что-то пойму, что-то узнаю. Все казалось, что придет Сеня, поговорит со мной и останется. Или меня с собой заберет. А потом… Потом за мной приехал Лёва, увез меня в Москву, я вышла за него замуж, потом родился Саша, а потом уж не до балета было…

Сеня перед отъездом сказал мне в шутку, будто чувствовал что-то: «Если что случится, то брат у меня есть – без мужа тебе не бывать». У нас ведь обычай такой древний есть: если умирает муж, а у вдовы нет сына, то она вместе со всем своим имуществом как бы переходит к брату умершего. Развестись потом можно, но не раньше, чем через год. Странный обычай, конечно, да и не женаты мы с Сеней были. Но так уж получились. А с Львом Ароновичем мы прожили красивую, интересную жизнь. Но и он слишком рано умер…

– Ты не плачь, не плачь, ты ведь не виновата… Не плачь, бабушка, слышишь? – первый раз Марека назвала Руфину Семеновну бабушкой. Руфина Семеновна обняла ее голову, трудно было остановиться, горячие слезы текли и текли.

– Очень горькими были мои уроки. Слишком поздно я поняла, как больно бьет неправильный выбор. Ты прости меня, Машенька, что я так долго… Ты прости меня, девочка моя…