Текст книги "Марека (сборник)"

«Будет гроза», – подумал Сергей. Небо легло на горизонт черничным киселем, ветер, еще не сильный, но уже резкий и холодный, дул в спину, рвался к реке. Вот и дом показался. Что-то Роя не видать, не бежит навстречу. Грозы, что ли, испугался, теленок… Не бывало такого с ним. А что за тряпка на заборе болтается? Сергей не любил непонятных вещей. Все должно быть ясно, как, например, то, что такое небо несет грозу, да еще и с градом, что град побьет огурцы – опять ведь теплицу не поставил, что огород можно будет не поливать дня два и в лесу завтра делать нечего – сырые ягоды брать нельзя.

А эта тряпка на заборе непонятна. И от этого нехорошо. Не развешиваю я тряпки на заборе, да и не было у меня такой большой белой тряпицы. Ба, да это платье! Вон как трепыхается под ветром. Того и гляди, улетит сейчас. Сырое… Кого это черт принес? А внутри ёкнуло. Нет, не ёкнуло, а стукнуло. Бабахнуло так, что кровь волной ударила в голову, ноги стали ватными, руки ослабли и задрожали. Дверь открыта настежь, на крыльце уже пляшет Рой, крутит хвостом, как пропеллером.

Сергей медленно поставил холщовый рюкзак с продуктами на ступени. Потом сел сам. Покурить надо. Достал мятую пачку «Беломора». Не прикурить никак – ветер разгулялся уже не на шутку. Рой болтается туда-сюда, скулит. Молчи, дурак. Кто пришел-то, а? И чего платье мокрое на заборе висит? По реке, что ли, приплыла? Рой, стой, тебе говорят! Она там что, без платья, что ли, в комнате-то?…

Сергей молча, жадно курил. Первые капли со стуком разбивались брызгами о крыльцо, барабанили по крыше. «А-а-а, будь что будет!» – И Сергей, крякнув, вошел в дом, крепко затворив за собой дверь.

Ольга в мужской клетчатой рубахе стояла у стола и смотрела в окно. Когда Сергей вошел, она только повернула голову. В комнате стало совсем темно, по стеклу уже сплошным потоком текла вода, крупные градины отскакивали от подоконника. Ярко полыхнула молния, от грома задрожали рюмки в буфете. Сергей сжал зубы так, что они чуть не сломались. Гром раскатами пошел дальше, а рюкзак громко упал, стукнув об пол чем-то стеклянным. Этот звук прозвучал как выстрел стартового пистолета.

Он крепко сжал руками ее голову, как будто боялся, что она сейчас убежит, и долго, сильно целовал ее в губы, в шею, в глаза. Дотянувшись через Ольгу до стола, смахнул все, что там стояло, на пол – и оно зазвенело, покатилось, полилось… – приподнял и посадил ее на стол, пытался расстегнуть рубаху, но пальцы не слушались. Рванул, и пуговицы горохом посыпались на пол… Ольга тихо застонала, и он не смог выдержать – вошел, вонзился, погрузился в нее весь, без остатка, растворился в ней, горячей, вздрагивающей, запрокинувшей назад голову…

А потом смеялись, собирали с пола черепки разбитых кружек, жадно отрывали руками хлеб, макали в сметану, запивали молоком прямо из банки. Молоко текло по щекам, по шее, по животу… Сергей не давал Ольге одеться, затопил печку, чтоб она не замерзла, открыл заслонку, и оранжевые блики прыгали по ее гладкому, такому желанному и недоступному доселе телу. Молоко, которое текло по ее шее, животу и бедрам, было таким непривычно густым, таким сладким, что Сергей не мог оторваться…

Лиловая северная ночь прекратила дождь и тихо лежала туманом за запотевшим окном. А они лежали рядом на широкой деревянной кровати.

– А чего ты меня не спрашиваешь ни о чем, Сереж?

– А чего тебя спрашивать… Что было – потом расскажешь, если захочешь. А что будет, я и так теперь знаю. Я теперь тебя никуда не отпущу. Не отпущу, слышишь? И так, почитай уж, двадцать годов ждал. Не отпущу.

– Да я и сама не уйду, Сереж. Я не уеду от тебя, никуда не уеду.

– А дочку твою мы заберем, ей здесь хорошо будет. И школа есть в районе. Автобус по утрам заезжать будет, я схожу, договорюсь. В этом году так переживем, а весной я избу отделаю, машину куплю – одному-то мне и так добро было.

– Нет, Сереж, не повезем ее сюда, если только сама не захочет. Пусть в Москве живет, с отцом. Ей хорошо там, я чувствую. А избы у нас с тобой теперь целых две: хочешь – тут живи, хочешь – там. Забор только убрать надо.

– Забор-то я уберу. С утра и уберу. А ты мне пацана родишь… Чего притихла? Эй, парня-то мне родишь?…

Глаза Ольги были закрыты, но он почувствовал, как наполнилась она опять чем-то несусветно горячим, как запульсировала тоненькая жилка у самой ключицы, как выгнулась ее спина, напряглись ноги, и… услышал он этот тихий глубокий стон, от которого весь мир перестает существовать…

Саша работал художником в небольшой фирме при галерее современного искусства.

– Саш, тебя к телефону. Кажется, мама. Будешь разговаривать?

Вика, новая сотрудница, именующая себя полиграфистом-технологом, прижала телефонную трубку к смуглому упругому животику с голубой прозрачной бусиной в пупке, что призывно открывался между тугими джинсами и короткой майкой.

– Да, конечно. Спасибо, сейчас подойду. – Вика не шевельнулась, и Саше пришлось протиснуться между ней и столом, вдохнуть запах модной, но резковатой для лета туалетной воды и снять трубку прямо с горячего, слегка вспотевшего живота.

– Привет, мам! Ну как? Неужели прошла?! За полчаса? Ну, то-то! Знай наших! Молодец Машка, ничего не скажешь! А что вы так долго? Праздничный ужин? Конечно, надо отметить. У меня, правда, были некоторые планы, но я приду пораньше. Раз такое дело, обязательно приду.

Вика, чтобы не отходить далеко, решила полить цветы на подоконнике. «Никак не могу понять, что он за человек. На самом деле такой вежливый – спасибо, пожалуйста, слушаю вас, сейчас подойду – или просто прикидывается?» Сколько здесь работаю, ни разу не видела, чтоб из себя вышел. С мамой сюсюкает, как пай-мальчик. Кажется, ему уже под тридцать, а все еще не женат. Хотя выглядит гораздо моложе. Не дай Бог, сегодняшний вечер из-за мамы опять пропадет. Эту ситуацию надо ломать. Шурик – всё-таки очень интересный вариант. Ну, талантливый – это понятно. Вся фирма только на его работах держится. Интеллигентный, умный, что ни спросишь, все знает. Внешность что надо, женщины на улице за него то и дело взгляд цепляют. А ему все равно – не замечает ничего. Значит, не бабник. Коренной москвич, говорят, живет где-то на Садовой в большой квартире вдвоем с матерью. При деньгах всегда… Всё так хорошо, что непременно должны быть какие-то скрытые дефекты. Но с ними мы потом разберемся. А пока все развивается очень даже… Два раза были в кафе, один раз в кино, целовались в машине и у подъезда, как школьники. Давно так ни с кем не целовалась – понравилось. Зайти не захотел, сказал, дома ждут. Надо как-то ускориться. Он вроде прикипел уже ко мне, сопротивляться не будет. Жить в старом доме на Садовой – это же просто мечта! А для мамы его потом можно квартирку однокомнатную снять ну или что-нибудь еще придумать.

– Отпуск – это ты правильно говоришь. Действительно, взять, и махнуть с ней в Крым на месяц. Конечно, нужно. Не уговаривай меня, я и сам об этом думал. Я сегодня с шефом поговорю. В июле мертвый сезон, заказов не будет, должен отпустить. Да-да, прямо сегодня и поговорю. Ну все, ждите. Купить что-нибудь по дороге? Ладно. Машке привет.

– Шурик, а ты помнишь, что у нас с тобой на сегодня запланирован романтический вечер? – Вика прислонилась спиной к стене, выгнула спину и взмахнула длинными ресницами, напустив на глаза влажно-туманную поволоку.

Саша почесал голову карандашом. Конечно, Вика была чертовски соблазнительной девушкой. Откуда они только берутся, такие красивые девушки с переливающейся кожей, с длинными тонкими пальцами и душистыми пепельными волосами…

– Вик, ты прости меня. У меня дома важное событие произошло. Я не могу не прийти. Давай мы с тобой романтику перенесем на завтра, например?

– Ну-у-у… Мы так не договаривались. Я сегодня все дела отменила, хотя планы были грандиозные. А почему ты не хочешь взять меня с собой, показать, где ты живешь, с мамой познакомить? Я же ей понравлюсь. И к тому же я обожаю семейные праздники. Тебе ведь не понять, как тяжело жить одной в этом чужом городе, как я скучаю по нормальной домашней еде, как…

– Все-все-все! Только не надо надувать эти красивые губки! Значит, сегодня ко мне в гости. По крайней мере, вкусную домашнюю еду я тебе гарантирую.

А дома Руфина Семеновна торжественно посвящала Мареку в кулинары. К еде Марека всегда относилась равнодушно. Но само действо, незнакомые названия блюд, бабушкины ловкие движения, жар кухонной плиты, потрескивание сковородок, рождение новых запахов, – все это было сродни шаманскому обряду. Марека вдруг вспомнила, как в сенях у деда Ильи под потолком висели пучки душистых трав, а в берестяных лукошках, что выстроились рядком на высокой полке, Марека нашла сушеные птичьи лапки, скрюченые коготки, перья, комки белого, красного и зеленого мха и много еще непонятного сыпучего и пахучего мусора. А дед говорил: «Врачевала прабабка твоя Полина. С кого сглаз али порчу снимет, от кого коровий мор отведет, а кого и вовсе из могилы подымет. Уважали ее. Побаивались, однако. За глаза не иначе как ведьмой величали. А я так думаю, что она Богом отмечена была. Он и забрал ее. А куда ей еще? Ей только к нему дорога. Э-хе-хе, скоро уж и мой черед придет. Зачастила что-то ко мне моя Полюшка, видать заберет скоро. Ты, девка, глазами-то моргай, а то глядишь, как птица, аж не по себе делается. Да ты не бось, я помирать-то тихо буду. И не завтра, чай. Я вот тебя мамке осенью сдам, а там и поглядим. Зима-то сей год суровая будет… А травы-то пущай висят, не трогаю я их. Не я собирал, не мне и убирать это добро. Пойдем-ка мы с тобой лучше печку затопим. К ночи-то протопить надо, холодает уже. Бери-ка вон поленце, и пойдем в избу, а то застынешь тут».

– Маша, ты что, уснула? Давай-ка шевелись. Устала, наверное, за день? Это мы с тобой пачу варим из бараньей ножки. А сейчас пирожки будем печь, с медом и орехами. Они должны быть маленькие-маленькие и чтоб во рту таяли…

Как любой покоритель Москвы, испытывающий проблемы с жильем, Вика то и дело рисовала себе в мечтах район, дом и квартиру, где хотела бы жить. Это были приятные мечты, и тем приятнее, чем смелее и несбыточней. Но такого она себе даже вообразить не могла. Она перевела дух, покружилась на месте, обводя глазами высоченные окна, громко крикнула вверх: «О-го-го!», чтобы услышать эхо, подпрыгнула и зажмурилась.

– Ты что, в этом доме живешь? Разве здесь еще есть жилые квартиры? Я думала, его раскупили на офисы, а в той части сделали музей.

– Музей еще не сделали, пока только собираются. Хотя проблем уже и сейчас хватает. Офисов много, ты права. Но жилые квартиры тоже остались. Не все же можно продать и купить… Кто-то здесь всю жизнь прожил. Вот как мы, например. Пойдем, а то нас заждались уже. Окрестности я тебе потом покажу.

Когда хлопнула входная дверь, Марека вприпрыжку поскакала по коридору. Руфина Семеновна услышала, как она резко остановилась. «Мам, иди сюда. Я вам гостью привел». Гости так гости. Руфина Семеновна сняла фартук, привычным жестом провела рукой по волосам, подколола шпильку в пучке и пошла знакомиться.

– Ну вот. Это Руфина Семеновна, моя мама. Это наша Маша. А это – Вика. Прошу любить и жаловать.

– Здравствуйте, Вика. Очень приятно. Проходите. Маша, – бабушка хотела ей что-то сказать, но осеклась. Марека, подняв левое плечо, медленно, сверху вниз вела глазами по Вике, а потом закусила губу и остановила взгляд на голубой бусине. Здороваться она вовсе не собиралась. – Проходите, Вика. Мы, если честно, уже заждались.

– Какая милая девочка… Саша говорил, у вас сегодня какой-то праздник? Расскажете? – Вика защебетала, восторженно озираясь по сторонам. – Саша, ну что же ты стоишь? Веди меня скорее внутрь, это же настоящий музей! Я никогда не бывала в таких квартирах…

Бабушка пошла за дополнительным столовым прибором, Саша начал обзорную экскурсию по квартире, а Марека так и осталась в коридоре с поднятым плечом.

– Она что, немножко того? – Вика покрутила пальцем у виска. – Странная девочка. А кто она тебе? Родственница какая-то? Чем-то похожа. Ой, какая чудесная люстра! Она из настоящей бронзы? А это что за старичок? Он сердитый и очень смешной. Саша, какая прелесть! Кажется, это называется «горка». Какого она века? Можно я возьму вот эту штучку в руки? О-о-о!!!

Праздничный ужин получился не очень веселым. Про повод довольно быстро забыли. Марека, так и не проронив за столом ни слова, очень быстро ушла спать, пожелав всем доброй ночи. Руфина Семеновна вежливо слушала Викины восторги и болтовню, а Саша галантно, по-светски, ухаживал за дамами. Правда, на Руфину Семеновну старался не смотреть. А после чая сразу предложил Вике пойти прогуляться. Уходить она, похоже, так быстро не собиралась, но Саша настойчиво приподнял её из-за стола. То ли шампанское ударило Вике в голову, то ли обилие вкусной домашней еды, но перед уходом она расцеловала опешившую Руфину Семеновну, прослезилась от того, что теперь наконец-то есть дом, где ее ждут, и клятвенно обещала, что будет заходить почаще.

Вернулся Саша уже под утро.

– Где ты был? – Руфина Семеновна вышла из своей комнаты. Даже в утреннем полумраке было заметно, что она какая-то потухшая, с непривычно опущенными плечами. Саша понял, что она даже не ложилась. На ум вдруг пришла подходящая цитата, там было примерно так: «Где вы были? – У вдовы. Теперь, как честный человек, я должен на ней жениться. Знойная женщина, мечта поэта». И что-то про милую провинциальную непосредственность. Забавно… Саша хмыкнул.

– Мам, а может, мне жениться? Как ты считаешь? Кажется, я готов…

– Саша. Ты пьян. Иди проспись. И не забывай, что у тебя есть дочь. Подумай, имеешь ли ты право на безрассудные поступки…

От голосов в прихожей Марека проснулась. Бабушка с Сашей разговаривали тихо, но она все услышала. В горле застрял колючий ком, и сердце застучало прямо в голове. Пришлось сесть, чтобы отдышаться. Марека вопросительно посмотрела на Моисея.

– Она мне тоже не понравилась. Весь дом разорит. Не верь ей, девочка, ни одному слову не верь. Она же сейчас, как лиса, всех обхаживать начнет, а потом скушает каждого по одиночке. Но Сашка нас с тобой слушать не будет. Вернее, тебя. Я к нему не могу пробиться, закрыт он для меня. А что ты ему скажешь? Не женись на ней, потому что она нам с Моисеем не нравится?…

Вдруг в комнате, около кровати Мареки, возникла старушка. Маленькая, щупленькая, сутулая, лопатки, как цыплячьи крылышки торчат. В мягких серых валенках, в темном, в рябенький цветочек, длинном платье и белом ситцевом платочке, аккуратным узлом завязанном под подбородком. По этому белому платочку Марека и узнавала прабабку Полину: лица её никак не могла разглядеть.

– Ну вот, насилу нашла. Эко как тебя занесло далече. Присяду тут. – Старушка пристроилась на край кровати, провела рукой по одеялу, шумно вздохнула и оглядела комнату, увидела картину, покачала головой, вскочила, подошла и отвесила поклон, – Здрасьте. Прабабкой я Мареке прихожусь, Полиной Михайловной величали. Моисеем тебя, кажись, кличут? Слыхала, слыхала… Не тесно тебе тут? Не след бы мне сюда без приглашения приходить, да правнучку пришла пора проведать. Она ведь девка-то у нас не простая, да малая еще. Упустишь ее злость-обиду, а потом расхлебывай. Соображаешь, о чем говорю? – Полина повернулась к Мареке.

– Да. – Марека не на шутку разволновалась.

Вспомнила, что в последний раз Полина приходила после того, как у бабушки Гали, маминой мамы, с которой они жили в Архангельске, отнялась речь. Марека не любила эту бабушку за ее недобрый, вечно недовольный взгляд, за то, что частенько называла ее, Мареку, жидовским выродком и, вытаращив глаза, рассказывала страшные истории про болезни и зверские убийства. За то, что кричала на маму просто так, по привычке, а мама часто плакала из-за нее, уткнувшись в подушку. За то, что дедушка пил водку каждый вечер, чтобы не слышать этого дребезжащего визгливого голоса «подай-принеси», что однажды, под вечер, она выгнала его из дома, а он так и не вернулся, замерз во дворе, как бездомная собака, и растворился потом где-то, ушел навсегда из жизни Мареки тихим, бессловесным, забитым и запуганным существом. Марека никак не могла понять, как у прадеда Ильи и такой вот прабабки Полины мог быть такой слабый и несчастный сын…

Марека помнит, что как-то раз в очередную истерику, которая должна была закончиться мамиными слезами и бессонной ночью, подумала о том, что отныне не хочет больше никогда слышать этого голоса, этих обидных слов и гадких историй. Сильно подумала.

Бабушка схватилась за голову, вся покраснела, язык перестал слушаться, и она тяжело опустилась на пол. В больнице сказали, что это инсульт, что в результате произошла полная потеря речи, но других последствий нет, и главное теперь для больной – покой и положительные эмоции.

Прабабушка тогда пришла первый раз. Говорила, что Галину никогда не любила, что сына женила со слезами, что раньше, до свадьбы, он совсем другой был. Но так, как Марека, нельзя было делать. Грех это большой. Гале-то, конечно, полезно помолчать, а за Мареку молиться долго придется. Строго-настрого ей наказала зла никому не желать. Сила-то ей большая дадена, а распоряжаться этим ой как осторожно следует.

– Э-э… Лучше я пойду пройдусь. А то я себя как-то неуютно чувствую, как будто подслушиваю. – Моисей оставил картину, а Марека впервые увидела плоский черный угольный контур и поняла, почему Моисей не хочет пугать своих родных.

– Поди, поди, мил человек. Проветрись. Так-то, чай, лучше, чем в раме-то тесной сидеть. А мне внучку свою надоумить надобно. Да ты не бойсь – ишь, как съежился, ажно гриб сушеный. Хе-хе-хе. Не бойсь, бабка Полина плохому не научит. Поди, поди, я церемониям вашим не обучена, приседать перед тобой не стану. Ты ж не куст, чтоб возле тебя приседать.

Моисей крякнул и ушел в надежде, что к утру в его покоях всё стихнет. «Смешная старушка. А язык у неё острый, как перец. Вот уж не думал, с кем породниться придется. Н-да… Кустом Моисея еще никто не величал. Это ж надо так сказать…»

– Услыхала я, о чем ты думаешь. Поэтому и прибежала, пока не поздно. И-и-и, девка, тебе что человека сглазить, что на пол плюнуть – все легко. Думай прежде, а то по неразумению таких дел можешь натворить, что ни внукам, ни правнукам твоим не расхлебать. Не трожь ее, куклу эту, что в невесты метит. Пусть идет всё само собой. А я тебя не брошу. Вишь, как у тебя в жизни все поворачивается… А то ли будет еще! А что наперед будет, не пытай меня, и сама туда не заглядывай. Кругом себя лучше смотри, пользы больше будет. Про мамку волнуешься зря – она в Мареке сейчас хозяйничает. Хоть вздохнёт маненько. Хлебнула она забот выше головы. Галина в Архангельске кота завела. Тоже в самый раз. Ужо подобреет с котейкой-то. Дед Илья поклон тебе шлет. Сына только своего, Степушку, никак сыскать не могу… А этот парень, что в соседней комнате сопит, как младенец, – не отец он тебе.

– Откуда ты знаешь? – у Мареки опять застучало в голове.

– Ты ведь тоже знаешь, только верить боишься. Знания-то у нас из одного места, – старушка показала головой вверх и чинно перекрестилась три раза. – А ты не бойся, верь. Всё что знаешь, то и правда. Отец-то твой умер, почитай, лет шесть назад. Да ты, поди, и сама про то догадалась. Если придет, не гони его, будь поласковей. Мужик-то он хороший был, а в жизни чего только не бывает. А кто ему грех-то его отпустит? Только ты, да Ольга, да Руфина еще. Так помаленьку, потихоньку и освободите душу его от тяжести.

Марека сидела на кровати. Ее качало из стороны в сторону, как маятник. Попыталась остановиться, замереть, но от внутренней дрожи застучали зубы. Не влезает все это внутрь, не укладывается. Оттого, наверное, и качает так – словно штормит изнутри. Бабушка уйдет сейчас так же неожиданно, как и пришла, а это останется. И надо будет в одиночку с этой бурей внутри справляться.

– Бабушка, подожди еще немножко. Побудь со мной… А как ты умерла?

– Утопла я, дитятко. В Мареке и утопла. Река-то Марека больно коварная. Омутов-водоворотов в ней много. А в августе, после Ильи-пророка, они по всей реке ходят, крутят. Недаром у нас говорят: «До Ильи мужик купается, а с Ильи с рекой прощается». В бане я парилась в тот день. А день-то неладный был, к вечеру гроза собиралась. На Илью частенько гроза бывает, а то и пожар от молнии сделается. А я, как водится, напарюсь и прямо в речку – вода студеная, быстрая… Любила я так, тело будто воздушное, обратно в баню не по земле идешь, а летишь будто. А тут задержалась, разнежилась в воде, и закрутило, завертело меня, но так благостно стало, и понесло-то меня сразу ввысь. И вправду как крылья выросли.

Мой-то Илюша горевал дюже. А тут и ты сразу зародилась, в грозу-то эту ильинскую. Вот как оно интересно всё получилось…