Текст книги "Марека (сборник)"

С работы Сашу отпустили на весь июль. Началась суета с билетами, звонки родственникам, поиск старых походных рюкзаков, что хранились где-то на антресолях. Вечерами водили курвиметром по карте – сидеть на одном месте и жариться на пляже скучно, в этом Саша и Марека были единодушны. Дней до отъезда оставалось все меньше, а волнения росли, как снежный ком.

Самым неожиданным событием стало то, что Вика тоже решила ехать, и билеты уже были куплены на троих. Руфина Семеновна вздыхала, Марека молчала, а Саша нервничал и излишне суетился. После того праздничного ужина в квартире то и дело слышались звонкие Викины трели, а в день покупки билетов она и вовсе переехала в Сашину комнату – так удобнее собираться.

В воздухе висела нервозность и непонятность. Каждый по-своему прокручивал в голове эту непростую ситуацию.

«Пусть так. Пусть они все на меня злятся. Но я не знаю, что сделать, чтобы стало по-другому. Машка и мать для меня, конечно, важнее всего. А вдруг Вика – это серьезно, вдруг я действительно люблю ее… По крайней мере, мне трудно себя сдерживать, когда я вижу ее. И я хочу ее видеть, хочу, чтобы она была рядом! Было ли такое уже со мной? Не помню… Но мне очень нужно, просто необходимо избавиться от той сумасшедшей ночи, от вины перед Олей. Я устал от этой вины. Я хочу какой-нибудь бесшабашной, да нет, просто-напросто – нормальной, легальной жизни с женщиной. Я не хочу больше оглядываться назад и думать: а как же там Оля, и имею ли я на это право… Теперь Машка со мной, теперь я вроде свободен, я должен научиться жить по-другому. Но Вика не нравится ни маме, ни Машке – это ясно как божий день. Здесь, при маме, девчонкам сложно узнать друг друга. Маме другая хозяйка в квартире будет мешать в любом варианте, кем бы она ни была. Машка сейчас замкнулась, вся ушла в себя, как раньше. А Вика, наоборот, хочет быть душкой и переигрывает. Не дом, а театральная сцена! Так получается, что эта поездка – единственный шанс понять, что же происходит на самом деле».

«Он не понимает, не понимает, что творит! Я уверена, что этой Вике нужно зацепиться здесь любой ценой. Она его попросту женит на себе. Мне в конце концов все равно, он давно уже взрослый и самостоятельный. Образование хорошее, работа есть – не пропадет. Все идет к тому, что я здесь очень быстро стану лишней, и Вика, воспользовавшись Сашиной наивностью, выселит меня куда-нибудь на окраину Москвы. Нет, там жить я не стану. Уеду, уеду совсем! Куплю наш старый домик в Бахчисарае, поближе к Семену. Буду ходить на гору, встречать рассвет… Разве не об этом я мечтала все годы после того, как он погиб… Я сделала для этой семьи всё, что могла. Я не могу быть вечной хранительницей этой квартиры, я устала бороться с властями за эти законные метры, мне надоел весь этот хлам, на котором скапливается пыль, я устала собирать всю родню, которая уже стала видеть во мне какого-то флагмана. А корабль-то давно тонет! И я не хочу покидать его последней, я не вызывалась быть его капитаном. В конце концов законный наследник – Саша. Пусть он и распоряжается всем этим хозяйством как хочет. Но Вика ведь только этого и ждет. Боюсь, что урок для моего мальчика будет слишком горьким. А бедная Машенька! Она-то чем виновата, чтобы всё это терпеть? У Вики не залежится – она и ребеночка быстренько родит, чтобы Саша не ускользнул ненароком. И тут уж он точно никуда не денется – у него ведь комплекс, чувствует себя виноватым перед всеми детьми, которые без отцов выросли… А Машу они, как пить дать, под Викиным давлением отправят обратно в Архангельск, к матери. Может, с собой ее потом забрать? Но она ведь способная, талантливая, ей учиться нужно здесь, в Москве! Что же Саша делает! Что делает! Как я боюсь этой поездки! Отменить бы, отложить… Вика такая ненастоящая, такая хитрая – от нее всего можно ждать. Боюсь за Машеньку – там ведь горы… Сеня вот так же поехал и не вернулся. Но она хочет, очень хочет ехать, я вижу. Нет, невозможно об этом думать, невозможно ставить им условия, нужно только ждать…»

«Все замечательно, все складывается просто на редкость замечательно. Я уже здесь. Мы уже почти едем в Крым. Мы будем целый месяц лежать у моря… Правда, они хотят еще слазить на какую-то скалу, но это, я надеюсь, быстро. Что там делать, на этой скале? И Машу эту он, конечно, зря с собой берет. Без нее было бы намного лучше. Но как он меня огорошил, когда сказал, что это его дочь! Вот тебе и пай-мальчик – в шестнадцать лет папой стал. Ух, Саша-Саша. Боец! А у девицы-то где глаза были, когда залезла под подростка? Говорил, на Севере где-то, на экскурсии, в Кар… в кар… – и не выговоришь. Деревня, одним словом! Деревня деревней, а дочку свою придурковатую в Москву пристроила, спихнула. Видать, не промах баба. Зачем Саше эта дурочка молчаливая нужна? Мороки с ней, боюсь, много будет. Вдруг она еще и эпилепсией какой-нибудь болеет, или припадки начнутся… Надо с собой что-нибудь сильное успокоительное взять на всякий случай. Взгляд у нее очень тяжелый – так смотрит, что мурашки по коже. Вот он, его скрытый дефект! Открылся наконец. Поэтому и не женился до сих пор… А Руфина – тоже еще тот фрукт. Интеллигентка чопорная. Ненавидит ведь меня. Ничего, стерпится – слюбится. Главное, чтобы Саша не остыл. Надо бы еще на всякий случай к экстрасенсу сходить или к бабке. Девчонки говорили, что заговор помогает. Дорого берут, правда. Фотография нужна, да и вряд ли до поездки успею. Но это потом можно сделать, как вернемся. Может, и не понадобится. Возобладает в нем его сильное мужское начало, и тогда мне никакие Маши и мамы не помеха…»

А Марека разговаривала с Моисеем. Он вдруг раскис, стал болтливым, занудным, пугливым, вздрагивал от скрипа двери и Викиного смеха. Уходить стал каждую ночь, иногда возвращался только к полудню, и Мареке приходилось держать дверь в комнату закрытой даже для бабушки и Саши. Вику Марека принять не могла, но по ночам больше не задыхалась. «Это обида и зло тебя душат, отпусти их, и не давай в себя войти. По недоумию и от обиды люди столько делов натворили – и-и-и, девка… Не держи обиды, оставляй там, где нашла. Больно тяжел этот мешок, чтоб с собой таскать, – так говорила Мареке прабабка и гладила ее по черным густым волосам. – А Моисею-то помочь бы надо. Измаялся, вишь, человек, за столько лет. Не беда, что вера у нас с ним разная – Бог-то один. Все мы под ним ходим… Уж отпустил бы он старика, да тот сам, видно, уйти не может…»

Когда до отъезда оставалось уже совсем немного дней, Марека поймала Сашу за руку в коридоре и втащила его в комнату. Глаза ее блестели так ярко и так загадочно, что Саша даже обрадовался – такого в последнее время за ней не наблюдалось.

– Ты ведь художник? Нарисуй мне такой же портрет. Его… – Марека помолчала и сделала ударение: – Его я хочу с собой взять.

– Мне, конечно, непонятно это твое желание… Хотя что я говорю? Не хочу понимать, вот и непонятно. Не созрел еще, видно, – Саша хитро подмигнул Мареке. – Ладно, нарисую. Точная копия, говоришь, нужна? Эх, давно не брал я в руки шашек! – И Саша полез в чулан за масляными красками, холстом и кистями.

Копия Моисея практически не отличалась от оригинала. Только глаза утратили живость и блеск. Саша долго бился над глазами, но в конце концов бросил: время поджимало. Марека смотрела чересчур внимательно, морщила нос, то с одной стороны зайдет, то с другой, то снизу, то сверху заглянет.

– Ладно, пойдет. Не трогай больше, а то еще хуже будет.

– Ничего себе благодарность – еще хуже! Ну не шедевр, конечно… Но и я ведь не портретист.

«Еще хуже… Да чего там, права ведь она. Но похвалить-то можно было. Тоже мне критик нашелся…»

Мольберт и краски Саша решил взять с собой – натура там исключительная, да и форму надо поддерживать, а то вон какие речи дочь заводит.

Выезжали в понедельник утром. Курский вокзал пропустил сквозь себя путешественников, втиснул их в горячий, дурнопахнущий, изрядно пыльный купейный вагон. Руфина Семеновна осталась стоять на перроне с поднятой в прощальном жесте рукой. Поезд уже ушел, а она все стояла, не замечая, как ее толкают потные возбужденные встречающие и провожающие, задевают острыми углами коробок и колючих сумок бесцеремонные носильщики. По щекам текли слезы, а губы беззвучно шептали: «Детки мои, детки мои…»

Моисей отправился в путешествие в Сашином мольберте, оставив вместо себя в квартире мало-мальски похожего двойника. Они с Марекой решили, что Руфина не заметит, а остальным и дела никакого нет.

Когда Саше удалось открыть окно, чтобы запустить в раскаленное купе хоть и горячий, но движущийся воздух, Моисей устроился под густыми потоками солнечного ветра, встречных поездов, убегающих пролесков и придорожных деревень.

И всплыла откуда-то из далеких времен, из той живой, молодой человеческой памяти, такая же дорога с горячим ветром и убогими деревушками, когда ехал восемнадцатилетний Моня в общем, битком набитом вагоне с кожаным, сшитым отцом, саквояжем из Симферополя в далекую и неизвестную Москву. Ехал, потому что уезжали из Крыма и другие караимы. Те, кто хотел новой, неизведанной и богатой жизни, кто хотел поднять из руин опустевший и рассыпающийся на камни Чуфут-Кале, или, как называли его крымские жители, «город черных евреев».

Немало веков прожили они изгоями на неприступной скале, поднимая наверх воду в кожаных бурдюках, навьюченных на ослов, хранили в подвалах растаявший мутный снег и собирали по каплям редкие дождевые струи. Вряд ли кто из живущих ныне караимов скажет, почему оказались они там, зачем поднялись к самому небу и построили на камнях свои дома. Никто уже не расскажет, как соединились вместе еврейская и горячая хазарская крови, как отказались грозные хазары от своих языческих богов, как растворились в новой вере и ушли совсем с этой земли, оставив после себя черные колдовские глаза гордых косуль караимским женщинам и небывалое воинское мужество мужчинам.

Много народов оставили свой след на Иудейской скале – и аланы, и армяне, и потомки Чингисхана – все находили в старой крепости убежище, пережидали в осаде тяжелое время. Но то ли слово хозяев города было слишком твердым, то ли глаза черны и остры, как хазарские сабли, то ли Бог хранил караимов за то, что никогда не уставали они молиться, – не заглядывали пришлые люди за высокие каменные заборы и обходили стороной древнее кладбище, что тяжелой тенистой безветренной тишиной распростерлось по долине.

Когда пришел конец Крымскому ханству, когда ушли стражники от каменных ворот, а пленники каменного города обрели долгожданную свободу, вычистили хозяйки темные подвалы и спустили туда кувшины с молодым вином; засадили мужчины новые виноградники, умножили овечьи стада, откормили своих статных скакунов. И стали в городе играть шумные долгие свадьбы, рожать и учить детей, отмечать праздники и поминать усопших.

Но с годами потянулись семьи, собрав имущество и подгоняя домашний скот, вниз, поближе к воде, к плодородным землям и торговым площадям – до самой Москвы доходили вести о караимских кузнецах, кожевенных мастерах и ювелирах.

… Поезд мерно стучал колесами, позади остались суетливая Тула, Орел с пивом и солеными огурчиками, шумный вокзал Курска. Деревянные избы сменились на глиняные мазанки, на полустанках торговали черной переспелой вишней и яблоками. Вика непрерывно ныла от жары, Саша пытался ее развлечь историями из веселой институтской жизни и подтаявшим мороженым, а Марека молча смотрела в окно с верхней полки. Волосы стали жесткими от дорожной пыли, лицо слегка посерело, глаза слезились, но сверху она не спускалась, изредка пила теплую газировку и от угощений наотрез отказывалась – жарко.

Моисей узнавал и не узнавал землю, по которой ехал. Каменными коробками и новыми вокзалами его не удивить – как-никак Москва на его глазах отстраивалась. А люди остались прежними. В каждом городке, в каждой деревне, на каждом полустанке остались те же люди – у них были те же коричневые от загара лица, у небритых мужиков в распахнутых полотняных рубахах в углу рта торчали цыгарки, мальчишки в майках и закатанных по колено штанах удили рыбу в придорожных болотцах; грядки на огородах были такими же ровными, и ковыряли их тяпкой босые дородные женщины в выцветших халатах и сползающих на лоб ситцевых платках. Даже колодцы-журавли по-прежнему стояли вдоль дороги, разве что ведра стали разноцветно-яркими.

«Неужели здесь все осталось по-прежнему? – думал Моисей. – Сколько лет я не видел этих мест? Лет сто, да нет, пожалуй, даже больше. Их женщины носят ведрами воду и гнут спины на полосках, пекут пироги и торгуют на станции, мужчины латают прохудившиеся крыши, пьют водку и накрывают к осени сено, чтоб не мокло. Их дети тискают друг друга в старых сараях и плохо учатся в школе… Мы жили не так, наши женщины были статны, горды и красивы, а наши дети читали Тору. Но удалось тем караимам, что остались там, в Крыму, сохранить то немногое, что мы имели, – нашу веру, наши обычаи и нашу любовь к Богу и ближним? Может, зря согласился я на эту дорогу? Куда приведет меня этот путь и что я найду в конце его? Какими слезами заплачет моя душа на развалинах моей земли, на покосившихся могилах моих родителей?»

За окном стемнело.

Проехали Харьков.

По вагону пробежали шустрые меняльщики с пачками местной валюты в руках: «Гривны на рубли, гривны на рубли, самый лучший курс, в Симферополе дороже!»

С мыслью о том, что в Симферополе всегда было дороже, Моисей провалился в совсем далекое время, когда маленьким Моней спал на узкой деревянной кровати, что стояла в общей комнате около прохладной каменной стены.

В Бахчисарай приехали утром. Поезд стоял недолго, выпустил тех немногих пассажиров, что не захотели в разгар курортного сезона ехать к морю, и медленно пошел к финишу – в Севастополь.

Перед рассветом, когда в купе вошел влажный, прохладный соленый воздух, Марека проснулась.

– Это Сиваш, девочка. Это гнилое море Сиваш. Мы уже почти дома. – Моисей был слишком серьезен и сосредоточен, чтобы спрашивать его о чем-то. Марека опять высунулась в окно.

Казалось, что поезд идет прямо по этому мелкому, но бескрайнему морю, из которого странно и одиноко торчат высокие сухие стебли травы, стук колес тоже растворился в воде, по небу рассыпались крупные белые звезды, но созвездия совсем другие, не те, что над Москвой и Архангельском. «Эта рельсовая лента соединяет нашу большую землю с другой, незнакомой и непонятной, куда летом идут переполненные составы, о которой родные мне люди бредят во сне, а на скалах там стоят древние города…» Сиваш кончился, из воды выросли большие буквы КРЫМ, и пологая равнина растворилась в предутреннем тумане.

И вот теперь они стоят на Бахчисарайском перроне. Морем здесь не пахнет, уже пожелтевшие тополиные листья с трудом удерживают тень, и отовсюду слышится монотонное и глухое птичье воркование.

– Горлицы… Здесь все так же поют горлицы! – Саша расправил плечи и шумно вдыхал воздух. – С виду как голуби, но воркуют просто сказочно.

– Да это же обыкновенный деревенский полустанок! Зачем мы здесь вышли, здесь же ничего нет… Надо было раньше, в Симферополе выходить. Наверное, здесь ходят электрички… Давайте расписание найдем! Час-два на осмотр города, пообедать где-нибудь в приличном кафе и больше здесь, видимо, нечего делать. – Яркая, готовая отдыхать Вика действительно нелепо выглядела на этой платформе с ржавой металлической решеткой и треснувшим асфальтом, из которого росли кусты, а кое-где даже деревья.

– Хочу тебя огорчить, свет очей моих, но сегодня мы точно без моря. Да и завтра вряд ли. Давай не будем ломать наших планов. Никуда это море от нас не убежит, ты еще успеешь устать от него и от всего, что к нему здесь, к сожалению, прилагается. Ну что, девушки, двинули покорять древнюю ханскую столицу?

Двигались пешком, по узким и крутым, мощенным булыжником улочкам, через грязные арыки, мимо каменных заборов, где у закрытых наглухо дверей равнодушно и устало сидели татарские женщины и торговали алычой и мелкими бородавчатыми персиками. Как только показались остроконечные башни Бахчисарайского дворца, по глазам Мареки Саша понял, что знакомство с этой достопримечательностью откладывать не стоит, тем более что дорога к дому, где они намеревались остановиться, как раз проходила мимо дворцовых ворот.

Вика отказалась ходить с экскурсоводом по территории музея, сославшись на усталость, и осталась с рюкзаками в центральном дворцовом дворике в тени плакучей ивы, у пруда с рыбками. Марека же слушала чересчур внимательно, останавливалась рядом с экскурсоводом, вытягивала шею, чтобы не потерять ни одного слова, хмурила брови и иногда тяжело вздыхала, особенно когда речь шла о гареме. «Я ведь совсем ничего про нее не знаю, – думал Саша, наблюдая за Марекой со стороны. – Почему ее вдруг так заинтересовал этот, в общем-то, банальный, заученный наизусть рассказ о быте крымских ханов и их многочисленных жен? Смотришь на нее и кажется, что для нее сейчас в целом свете больше ничего не существует». Но когда группа, отстояв положенное время у знаменитого фонтана слез, пошла дальше, Марека не двинулась с места.

Экскурсия закончилась, Саша сходил за Викой, чтобы показать ей хотя бы главную достопримечательность Бахчисарая и забрать Мареку от фонтана. Саша не удивился, что ханские покои и сады на Вику особого впечатления не произвели: любой восточный ресторанчик обладал всеми выставленными здесь экспонатами, возможно, не такими древними, но от этого не менее выразительными. Марека все стояла у фонтана, трогая рукой ложбинки от холодных капель, которые медленно, наполняя до краев каменные чаши, текли дальше, заставляя проливаться новые пресные, а от того такие быстрые слезы.

– Саш, ну ты посмотри, она ведь совершенно не от мира сего. Ты будешь меня убеждать, что это умный, нормальный ребенок? У нормальных детей нет таких тормозов. Может, ее доктору стоит показать? В санаторий какой-нибудь отправить. Я слышала, в Москве есть очень хорошие интернаты для таких детей…

– Для каких детей, Вика? Не зли меня сейчас. И вообще давай закроем эту тему. Не хочется быть грубым, но это, извини, не твое дело. Это моя дочь, и я думаю, мы с ее матерью сами можем все решить.

– Ну конечно, с ее матерью. Что-то не очень вы с ней до сих пор нарешали. Да ладно, Саш, ты не злись. Я просто внимание твое хотела обратить. Я понимаю, что для родителей свои дети самые лучшие. Но проблема-то налицо. Вот почему она там стоит уже битый час? Зачем там столько времени стоять, когда мы еще с жильем ничего не решили и непонятно, где и как будем ночевать?

Саша резко мотнул головой, бросил что-то сквозь зубы и подошел к Мареке. Внутри все кипит. «Что же сделать, чтоб не было между ними этой нелепой ненависти, как найти ключик к хотя бы видимому, хотя бы внешнему примирению? Может, с Машкой стоит поговорить? Она-то явно демонстративно замкнулась. Но это жестоко с ее стороны – ставить меня перед таким выбором. Эх, кто бы говорил про жестокость и бессердечие…»

– Маш, ну чего ты стоишь тут так долго? Нам ведь двигаться куда-нибудь пора. Мне-то хоть скажи, о чем думаешь?

– Он плачет, потому что она до сих пор его не простила.

– Кто не простил и кто плачет? Фонтан?

– Польская пленница, княгиня Мария Потоцкая. Хан Крым-Гирей привез ее к себе в гарем, а она умерла вскоре, и не простила его. Вряд ли её кто-то из жен убил из ревности, она сама умерла, от тоски или от обиды.

– А почему не простила?

– Она ведь не наложница. И никогда бы ею не стала… Но для него все женщины – наложницы. Он, наверное, полюбил ее. И поэтому ему так больно. Не может понять, за что она его не простила, потому и плачет.

– То есть ты хочешь сказать, что, если она его там, на небе, простит, этот фонтан перестанет работать? – подошедшая следом за Сашей Вика усмехнулась. – Чушь какая! А что же тогда будут показывать туристам, и…

Марека, не глядя на Вику, тихо сказала Саше:

– Он перестанет плакать.

В небе висела огромная ярко-оранжевая луна. Она похожа на воздушный шар, но шар бездвижен, потому что нет ветра. На ханский дворец и древний татарский город легла теплая тишина – разлетелись по гнездам болтливые горлицы, умолкли в траве цикады, местные мальчишки закатили в сараи свои дребезжащие старые велосипеды, угомонились коровы после вечерней дойки.

Марека сидела на лавочке за воротами дома, где они остановились на ночлег, и смотрела на каменные изваяния. Неужели все горы такие красивые?… Марека вздохнула. Здесь лучше, чем в доме, но всю ночь так не просидишь.

Домик, где они остановились, принадлежал знакомым бабушки Рути. Поколения сменились, но ожидание и радость встречи остались. Наши москвичи приедут – как же не встретить, не принять гостей, пусть и незнакомых вовсе. Наши – потому что хоть и по-разному деревья растут – кто вверх, к солнцу, тянется, кто в тени силу набирает, а то и вовсе сухостоем стоит, – а корни в земле крепко-накрепко переплелись.

Дом стоял на окраине города, где начиналось горное ущелье. Вечером долго сидели с хозяевами за столом во дворе, под старой сливой. Спелые плоды то и дело падали прямо на стол, иногда в блюдо с салатом или в чью-то тарелку. От этого было уютно и весело, да и сливы были сладкими и мясистыми – таких Марека никогда раньше не пробовала. Когда стемнело – а стемнело резко, как будто выключили свет, – зашли в дом. Саше с Викой отвели широкий топчан в летней комнате, а Мареке досталась брезентовая раскладушка за фанерной перегородкой. Уснуть Марека не смогла: от яростного скрипа топчана и сдавленных стонов за перегородкой сводило скулы. Марека тихонько встала и вышла во двор. Свет в доме не горел, значит, все уснули. Или заняты другими делами, для которых свет не нужен. Искать ее никто не будет.

– Не грусти, девочка моя, это жизнь земная… Все в ней должно быть. И это тоже, – Моисей уже сидел рядом. – Пойдем пройдемся. Смотри, какая ночь красивая!

– Страшновато мне в незнакомом городе ночью гулять.

– Ты ведь не одна, а со мной. Со мной ничего не бойся, я эти места хорошо знаю, не забыл еще.

Дорога, по которой Моисей повел Мареку, проходила прямо по ущелью. На окраине города жались друг к дружке убогие домики, каменные заборы сменил частокол, и чем дальше в горы, тем беднее становились дворы. Город уже закончился, и вдруг Марека увидела маленький дом, огороженный живой изгородью из кустов. Крышей у плоского, словно картонного, строения была гора, она обтекала дом и нависала над дорогой, а во дворе лежала огромная каменная глыба – видно, откололась и упала откуда-то сверху. Ну да! Про этот дом и рассказывала бабушка Рути. Наверное, именно здесь танцевала она свои первые танцы. Успеть бы ей навестить этот домик, пока скала не раздавила его…

Ночную тишину разрезал истошный крик. Марека вздрогнула и остановилась.

– Что это, дед? Это же человек так кричит! Что это?!

– А это душа чья-то больная на волю просится. Слышишь, как ей плохо? Пойдем поближе, я покажу тебе, где она кричит.

– Да ты что, дед! Куда пойдем-то? Город уже кончился, дальше дорога в лес идет и в гору. Я боюсь туда идти. И зачем мне знать, отчего этой душе плохо? Нехороший крик, внутри все холодеет от него. Вот опять, слышишь?

– Пойдем, пойдем, пожалуйста! По правде сказать, один я тоже не хочу там оказаться, хотя давно собираюсь. Помнишь, я тебе про Анечку, племянницу мою, рассказывал. Когда она заболела совсем, её сюда привезли, к родным местам поближе. Здесь за городом приют для душевнобольных есть, психиатрическая лечебница по-вашему. Но вскоре потерял я ее, ни здесь, ни там не нашел больше. Я, видишь ли, много чего про тамошнюю, – Моисей показал вверх, – жизнь не знаю. Потому что отсюда никак оторваться не мог, держало что-то. Но с каких-то пор думается мне, что те души, которые больные, не могут сразу наверх идти. Если при жизни болезнь душевную не удалось победить, то их обратно возвращают, на землю. Чтобы прожили они в новом теле земную жизнь заново, с самого младенчества, залечили свои раны душевные, а потом уж и в небесное странствие пускались. Беснования и крики такие безумные я только на земле слышал. А там, видно, только те странствуют, у кого мир и покой на душе. Вот он, дом этот, откуда Анечка пропала.

Поднявшись по крутой дороге, они вышли на равнину. Лечебница, на которую указывал дед, одной стеной прижалась к скале. Хоть и решетки на окнах, но за ними небо и звезды, солнце и горы. Днем в таком небе наверняка летают орлы… Наверное, здесь лучше, чем за глухим высоким забором. Но и здесь кричат от боли, которая сидит глубоко внутри. И кто знает, где, когда и в какой жизни обретут себя опять эти души, которые спят на привинченных к полу кроватях тревожным сном? Мареке захотелось плакать. Захотелось к маме, рядом с которой так тепло и уютно. Но Моисей не станет утирать ее слезы, а спать здесь нельзя – найдет еще кто-нибудь ненароком, никакого жилья кроме этой больницы рядом нет, вдруг подумают, что сбежала… Марека съежилась и втянула голову в плечи. Наверное, домой пора возвращаться. А Моисей опять о чем-то своем думает.

– Дед, а ваш город где, еще выше?

– Во-о-он там, посмотри наверх.

Марека подняла голову. В долине лежал молочный туман, а над туманом, под самой луной, будто на белом облаке стоял настоящий город – с неприступными крепостными стенами и сторожевыми башнями. От такого зрелища у Мареки по спине побежали мурашки.

– Я же говорил тебе, нет другого такого места на земле. Не знаю я, чтобы было что-то прекраснее, чем этот город… Пойду я, девочка, пора мне. Теперь уже точно пора.

Последние слова Моисея растворились во влажном тумане.

Марека закричала:

– Не забывай меня, де-е-ед!! Не забывай меня-я-я!.

Горное эхо прокатило звонкое «я» по скалам. «Ну что ж, дед, прощай! Этот мир покрутится как-нибудь и без тебя».

Светало. Обратный путь оказался быстрым и легким, будто свалилась с плеч тяжелая ноша. Было свободно и радостно, как становится радостно, когда видишь сверкающий след стрекозы или высокий полет белого голубя в безоблачном небе. Марека вприпрыжку сбежала с холмистой дороги, задевая руками придорожные кусты и высокую траву.

Нужную улицу нашла сразу, открыла калитку и тихонько вошла в дом. Выпила залпом два стакана воды, заглянула за перегородку. Саша и Вика крепко спали.

Саша, свернувшись калачиком, отвернулся к стенке. Вика раскинулась на кровати, одна рука лежала на Саше, а другая, тонкая, прозрачная, с голубыми нитями вен, свесилась почти до пола. На спящем Викином лице не было и тени кокетства, оно было по-детски открытым, беззащитным и счастливым. Во сне Вика была действительно очень красива. Марека тяжело вздохнула и легла на продавленную скрипучую раскладушку.