Текст книги "Обратная сила. Том 2. 1965–1982"

Через два дня после приезда в Киев и ознакомления с материалами дела ей стало ясно: пресловутое «указание сверху» состоит в том, чтобы привлечь к ответственности крайних, «стрелочников», ни в чем, в сущности, не виноватых. Спустить столь громкое дело на тормозах уже невозможно, кого-то надо посадить. А тех, кто действительно виновен, сажать ну никак нельзя, это ж такие люди, такие посты занимают…

В первый же день вечером, когда она после совещания вернулась в гостиницу, к ней явился гость. С цветами, коньяком, конфетами и фруктами. Привел его к ней в номер тот самый московский коллега, который прилетел накануне. Вера моментально пришла в ярость, однако у нее хватило выдержки не сказать вслух то, что она действительно подумала. Она просто замахала руками и торопливо заговорила о том, что она с дороги, ей нужно принять душ и лечь, она очень устала и плохо себя чувствует, и вообще… Гость ретировался, а через несколько минут Вера в коридоре поймала коллегу, вышедшего из номера, чтобы попросить у дежурной заварочный чайничек.

– Свои вопросы решай по своему усмотрению, – сказала она твердо. – Но не забывай, что я – женщина…

– Причем красивая, – ухмыльнулся коллега, давно уже, хотя и безуспешно, подбивавший клинья к Вере.

– Я – женщина, – повторила она с каменным лицом, – и не смей ни сам приходить ко мне в номер, ни тем более приводить кого-то. Для тебя открыт весь мир, кроме маленького кусочка за моей дверью. Ты меня понял?

Коллега фыркнул, кивнул и резво потрусил к столу дежурной, которая с нескрываемым любопытством наблюдала за ними.

На следующий вечер Вера решила в гостиницу после работы не идти, а прогуляться. Ей хотелось убить одновременно двух зайцев: подумать о материалах дела и избежать попыток вступить в дружеский контакт. Ей по-прежнему было очень страшно от одной только мысли, что она находится всего в нескольких сотнях километров от тех мест. От той жизни. От тех воспоминаний. Но осознание, что из нее пытаются сделать марионетку, которая должна добиться осуждения невиновного, приводило ее в такое бешенство, что страх, казалось бы, отступал. «Врага надо знать в лицо, – твердила себе Вера Потапова, – мои воспоминания и страхи – мои враги, надо ходить по улицам, рассматривать дома и людей, чтобы в голове все улеглось, чтобы пыль воспоминаний осела и оказалось, что это другая жизнь, не та. Это другие люди, не те. Это другая Украина».

Выйдя из здания на Резницкой, она отправилась по улице Суворова до метро «Арсенальная», оттуда – до Крещатика, постояла на площади Октябрьской Революции, по Крещатику дошла до Владимирской. Прогулка заняла почти три часа, ноги гудели, зато уже без малого одиннадцать, и можно было безбоязненно возвращаться в номер без риска быть поставленной в сложную ситуацию.

За первые несколько дней Вера Леонидовна, садясь в метро на «Арсенальной», «Печерской» или «Кловской» и доезжая до какой-нибудь станции, обошла множество мест: от станции метро «Тараса Шевченко» до Почтовой площади и от Бессарабской площади до Тургеневской улицы. Бессарабская площадь снова напомнила ей Ленинград, магазин «Хлеб» на Нижнем Валу поразил ее тем, что круглые буханки черного хлеба были свалены кучей прямо в витрине; храм на улице Академика Зелинского порадовал своей белизной, стоящая на улице очередь в гастроном на Константиновской напомнила Москву, бабушка, идущая по Контрактовой площади с вязанкой из пяти «Киевских» тортов, заставила улыбнуться и с удовольствием подумать о чае с тортиком, а вот двор одного из домов, куда она забрела, просто задумавшись, без всякой цели, навеял воспоминания об одном черноморском городе, почему-то считавшемся «курортом»: и во дворе, и в том городе царили неустроенность и разруха.

Длительные прогулки внесли успокоение в душу, уняли страх и придали уверенность: она не нарушит правил игры, но и обращаться с собой, как с тряпичной куклой, никому не позволит. Да, сегодня она еще плохо представляет, как и что нужно сделать, чтобы не допустить осуждения невиновных, но в том, что она, Вера Потапова, этого не допустит, можно было не сомневаться.

Проведя еще полдня за изучением всех материалов, она вызвала к себе Олеся.

– Что ты можешь рассказать о Завгороднем? – спросила она.

– Ничего особенного, – Олесь пожал плечами, туго обтянутыми светлой сорочкой. – Обычная семья: жена, двое детей, живут в «двушке» на Борщаговке, так что сами понимаете. Лишних денег в семье точно нет. Вернее, они есть, деньги-то, только Завгородний их никому не показывает, не тратит… Под матрасом хранит, наверное.

Голос у Олеся, произносившего последние слова, стал напряженным. Слух Веры безошибочно уловил эту перемену: сначала капитан говорил свободно и выразительно, а под конец модуляции исчезли, и речь стала какой-то механической. Он говорил не то, что думал, а то, что должен был сказать. Значит, Вера не ошиблась, спущенное сверху «указание» касалось в том числе и Завгороднего.

– А какая связь между Борщаговкой и отсутствием денег? – не поняла Потапова.

– Район не престижный. Вот если бы он жил на Артема или на Печерске в районе бульвара Леси Украинки, да еще в кооперативном доме, тогда я бы заподозрил неладное. А так… Ничего у них не было до недавнего времени: ни денег, ни связей. Вот Завгородний и ввязался в хищения, чтобы денег собрать и жилищные условия улучшить. А вы почему спросили? Там же все понятно. Начальник цеха, участвовал в создании товарных излишков и в хищениях, по вашим эпизодам – непосредственно передавал взятки помощнику заместителя министра. Все чисто.

И снова – начало фразы произнесено самым обычным тоном, вторая же половина – с напором и деланым спокойствием.

Вера Леонидовна достала из сейфа бланки повесток.

– Хочу допросить жену Завгороднего. Отвезите ей повестку, лично вручите, пусть завтра придет, – сказала она, не глядя на Олеся.

– Зачем?

Вот она, прекрасная правда жизни! В государстве, где во главе всего стоит КГБ, опер-комитетчик смеет задавать следователю прокуратуры подобные вопросы. Что ж, таковы правила игры. Вера, разумеется, постарается сделать все по-своему, однако в нарушении этих самых правил ее никто не должен иметь возможность упрекнуть.

Она аккуратным почерком тщательно заполнила бланк повестки, протянула Олесю, посмотрела на него весело и невинно, словно ничего особенного не происходило.

– Ну как зачем? Посмотрю, как она одета, как выглядит, поговорю о семейном бюджете. Если ее муж участвовал в хищениях, это должно где-то выплыть. Товарищ капитан, вы же прекрасно понимаете, что дело у нас с вами не простое и материалы, которые лягут в основу обвинительного заключения, должны быть безупречны. Дело вызывает пристальное внимание в инстанциях, а обвинений в недостаточном профессионализме мне хотелось бы избежать. Думаю, что и вам тоже.

Олесь молча взял повестку и вышел.

* * *

Жена начальника цеха крупного завода, Мария Станиславовна Завгородняя, пришла намного раньше указанного в повестке времени и терпеливо ждала внизу, когда за ней кто-нибудь спустится и проведет к следователю Потаповой. Модница Вера с первого же взгляда оценила далеко не новый костюм из джерси, темно-синий с белыми полосками, она и сама такой носила лет восемь-десять назад, да в них пол-Москвы ходило. Туфли тоже были старыми, но видно, что владелица носила их бережно и ухаживала тщательно. Похоже, в семье действительно лишних денег нет, и связей тоже нет, ибо где связи – там блат, без которого хороших вещей не купишь. Или Мария Станиславовна специально достала из закромов старье, которое пожалела в свое время выбросить или отдать? Известная уловка, дабы произвести на следователя нужное впечатление: мол, не воруем, живем скромно, копейки считаем. Были у Потаповой такие дамы-подследственные, были, повидала она их: дома шкафы ломились от шуб и импортных платьев, а на допрос в прокуратуру являлись в специально припасенном дешевеньком и простеньком одеянии. Впрочем, Мария Завгородняя все-таки постаралась «выглядеть» перед столичным следователем и повязала на шею газовую косынку, хорошо сочетавшуюся по цвету и с костюмом, и с оттенком теней, нанесенных на веки. Вере даже показалось, что под косынкой виднеется приколотая к костюму брошь.

На вопросы Завгородняя отвечала коротко и скупо: да, муж участвовал в даче взятки, ей очень стыдно и очень жаль, что он проявил слабость и повел себя не так, как должен вести себя настоящий коммунист и советский человек, она осуждает его поступок. Плечи напряжены, глаза в пол. «Лжет, – подумала Вера, занося в протокол очередной ответ Марии Станиславовны. – Выдает мне хорошо вызубренное вранье. Поэтому такое напряжение: боится сбиться. И фразы поэтому куцые, она не рассказывает, а повторяет заученное».

– Муж отдавал вам деньги, которые получал за участие в хищениях? Вкладывал их в семейный бюджет?

Завгородняя отрицательно покачала головой.

– Нет.

– Но он сказал, сколько было этих денег?

– Нет. Я вообще не знала о них, пока Славу не арестовали. Мне потом следователь сказал, что он… Ну, что он расхититель и взяточник.

– Что еще вам сказали? – осведомилась Вера, внутренне собираясь.

Она знала, как правильно задавать вопросы. Под безличной формой глагола «вам сказали» подразумевалось: сказал не только следователь. Это могло сработать.

И оно сработало. Мария Завгородняя поведала, как ее муж придумал и осуществил схему создания излишков и как искал потом тех, через кого эти излишки можно реализовать, и как давал взятки московским чиновникам. Теперь Вере стало совершенно понятно: мужа и жену Завгородних вежливо, но аргументированно попросили «взять все на себя». И тщательно проинструктировали, чтобы в их показаниях было все необходимое для нужной квалификации преступления и не было ничего лишнего, что позволило бы привлечь к ответственности не тех, кого нужно и можно.

– Каков метраж жилой площади в вашей квартире? – спросила Потапова.

– Тридцать два метра.

– Проживаете вчетвером?

– Нас пятеро. Мы со Славой, детей двое и еще мама моя. Только она не прописана у нас.

– Почему не улучшаете жилищные условия? В профкоме нам дали сведения, что ваш муж не стоит в очереди на квартиру.

– Как – не стоит?! – ахнула Мария Станиславовна. – Он должен стоять… должен быть в списках очередников… Уже скоро совсем…

– Давно он стоит в этой очереди? Сколько лет? – коварно спросила Вера, получив еще одно подтверждение своей догадке.

Завгородняя молчала, не поднимая глаз. Все понятно.

– Что же, Мария Станиславовна, получается, обманули вас, да? – участливо заговорила Вера. – Из профкома завода пришла обстоятельная бумага, в которой следствию объяснили, что первоочередным правом на улучшение жилищных условий пользуются те, кто живет в бараках и в аварийном жилье, подлежащем сносу. И предпочтение отдается именно рабочим, а не служащим, причем желательно – членам партии. Ваш супруг в партию вступил поздно, почти в сорок лет, в жизни парторганизации завода активного участия не принимал, общественной работой не занимался. Жилье у вас тесное, но не аварийное и не в бараках. И вам в постановке в очередь на улучшение жилищных условий отказали. Ведь так?

Снова молчание. Взгляд женщины по-прежнему устремлен в пол, но плечи и спина стали еще более напряженными.

– А потом вам пообещали, что вставят вас в эту очередь, причем поближе к началу, и новую квартиру вы получите уже совсем скоро. Сначала пообещали, а потом и заверили, что все сделано, все бумаги подписаны, вы находитесь в первой «десятке» или «двадцатке» очередников и получите квартиру в первом же новом доме, в котором заводу будет выделена квота. Конечно, и здесь будут определенные трудности, ведь если начальник цеха получает срок и сидит, кто ж ему квартиру даст? Его нужно из очереди немедленно выкинуть. Но можно задействовать связи в горкоме и горсовете и договориться, что предназначенную вашей семье квартиру отдадут кому-то из очередников другого предприятия или другого района, а взамен ваша семья получит новое жилье, только не от завода, а от города. Схема отработанная, ее по всей стране применяют. И вы поверили. Правильно?

Мария Станиславовна вскинула голову, по щекам ее текли быстрые обильные слезы, оставляющие разводы и полосы от растекающейся черной туши и серо-синих теней. Губы в розовой помаде дрожали и некрасиво кривились.

– Этого не может быть, – проговорила она сквозь слезы. – Мы должны быть в очереди… Как же так… Сын в следующем году школу заканчивает, ему в институт поступать… Не может быть!

– Значит, и с институтом помочь обещали, – констатировала Потапова. – Что же получается у нас с вами, Мария Станиславовна? Почему ваш муж пошел на это безобразие? Почему дал себя уговорить? Из-за квартиры? Из-за института для сына? А может быть, обещали и материально помогать вашей семье, пока он будет сидеть за чужие грехи? Или ему чем-то угрожали?

Завгородняя решительно тряхнула головой и машинально промокнула лицо кончиками косынки. Снова мелькнула брошь на лацкане костюма, но рассмотреть ее Вера не успела. Синтетическая ткань косынки ничего в себя не впитала, только размазала черно-синие потеки еще больше. Но женщина, казалось, не думала об этом. Заметив испачканные концы, она просто сдернула косынку с шеи и стала комкать в руках, нимало не озаботившись своим лицом.

– Чем нам можно угрожать? Только тем, что до старости будем ютиться впятером на этих метрах в доме без лифта, и тем, что сын в армию пойдет, – горько произнесла она. – А если сын женится и дочка замуж выйдет, да детки пойдут – вообще непонятно, как мы выживем все вместе. Придется нашим детям не по любви жениться, а по расчету, чтоб жилье какое-то было. И будут всю жизнь несчастными. Что хорошего? Слава всегда старался все для семьи, для детей… Он на все готов пойти, только бы мы уже начали жить, как нормальные люди.

– Не на все, – мягко возразила Потапова. – На хищения же он не пошел. И на взяточничество. Или все-таки пошел?

– Да он не знал ничего! – почти выкрикнула Мария Станиславовна. – Все за его спиной делали! То есть он догадывался, конечно, начальник цеха же не может не знать, что у него в цеху творится, но он с этого ни копейки не имел! Ни копейки! Ему приказывали – он выполнял. Надеялся, что если будет послушным и промолчит, то квартиру дадут. Ну и понимал, конечно, что если откажется, так и уволить могут, и под статью подвести. Будто вы не понимаете, как это делается! Они сами все эти дела проворачивали. Потом давали ему бутылку водки или коньяка в подарочной коробке и корзинку с фруктами, мол, отвези в гостиницу нашему гостю, он и возил, откуда ему было знать, что в коробке не только бутылка, но и пачка денег! А потом пришли и сказали: возьмешь все на себя – будет и квартира, и институт для сына, и деньгами поможем. Не возьмешь на себя – найдем другого, кто возьмет, но только ты уже ничего и никогда не получишь, и в военкомат команду дадим, чтобы сына твоего в самую страшную дыру служить отправили.

Она опять расплакалась. Вера достала из сумки платок, хотела протянуть его жене Завгороднего через стол, но взгляд ее снова упал на брошку, которую теперь ничто не прикрывало. В груди болезненно кольнуло, Вера прищурилась, но видно все равно было плохо. Близорукость. Красивую оправу нигде не купить, а если попадалось в магазине что-то более или менее пристойное, то обязательно оказывалось, что по расстоянию между центрами зрачков не подходит. Глаза у Веры Леонидовны поставлены близко, и по параметрам ей подходили только детские оправы, смешные и нелепые. Она много раз пыталась договориться с оптиками, но ответ получала один и тот же: мы стекла не центруем, вставляем такими, какие они есть. Однажды Вера рискнула и заказала очки в довольно симпатичной «мужской» оправе, имевшей лишних 6 миллиметров. Через несколько минут ходьбы по квартире в новых очках у нее закружилась голова, затошнило, заломило в висках, потом в затылке. Она потратила месяц на то, чтобы постараться привыкнуть, и поняла, что затея эта бесполезна: кроме жутких головных болей и дискомфорта толку не было. В конце концов, читать и писать близорукость не мешала. А вот номер автобуса можно было определить только тогда, когда он уже останавливался у тротуара.

Плохо понимая истинные движущие мотивы своего поступка, прислушиваясь только к разливающейся боли в груди, Вера Леонидовна встала из-за стола и подошла вплотную к плачущей свидетельнице. Та взяла протянутый следователем платок и принялась отирать щеки и глаза.

Брошь. Точно такая же. Господи, как же больно…

– Красивая брошь, – сказала она, вернувшись на свое место. – Антиквариат?

– Не знаю, наверное. Это Слава подарил мне на рождение сына, сказал, что от его бабушки осталась. Купить такую мы не смогли бы, дорого очень. Единственное украшение у меня. И обручальное кольцо еще. Сережки мама подарила на восемнадцатилетие, золотые, с рубинами, но мы их продали, когда Славе нужно было после операции черную икру кушать, врачи посоветовали. А где ее возьмешь? В магазинах нету, пришлось у спекулянтов брать, с большой переплатой, вот денег за сережки как раз хватило, чтобы Славу выходить.

Вера вспомнила паспортные данные Марии Завгородней, которые сама же час тому назад вписывала в «шапку» протокола допроса: родилась в 1934 году во Львове. А ее муж – уроженец каких мест? Можно, конечно, достать из сейфа дело и посмотреть. А можно просто спросить. Господи, как же страшно…

– Вы сами из Львова. А ваш супруг откуда? Тоже львовский уроженец? Или киевлянин?

– Он из Черниговской области, из Прилук…

Завгородняя говорила что-то еще, но ее слова доносились до Веры как сквозь вату. Слово «Прилуки» накрыло ее плотным колпаком невыносимого отчаяния, поднявшегося из глубины детских воспоминаний.

Брошь. Не «точно такая же». Та же самая.

Вера Леонидовна не могла оторвать взгляд от украшения на костюме Марии Станиславовны. Та расценила этот взгляд по-своему, торопливо расстегнула булавку и протянула брошь следователю.

– Возьмите, пожалуйста, возьмите, только Славу не сажайте, он не виноват ни в чем, – бормотала Завгородняя, протягивая брошь.

«Не прикасайся к ней, – скомандовала сама себе Вера Леонидовна, – не трогай, не смей».

И тут же поняла, что руки сами взяли украшение и поднесли поближе к глазам. Изящная работа – букет маргариток, розовых и фиолетовых, золотые резные листочки, такие миниатюрные, что не верится, будто сделаны человеческими руками. Вот здесь не хватает самого маленького камешка, он выпал, когда бабушка Рахиль выронила из дрожащих рук на пол мешочек с ценностями. Из мешочка выкатилась брошка, десятилетняя Верочка тут же схватила ее и зажала в кулачке. Брошка была самой любимой из всего, что хранилось в бабушкином мешочке, она казалась Верочке такой красивой, такой невероятной, такой «из другого мира»! Девочка могла часами рассматривать ювелирное изделие, она знала каждую царапинку на нем, каждый камешек. И конечно же, знала и могла в любой момент воспроизвести надпись на непонятном языке непонятными буквами. Однажды Вера спросила у бабушки, что означают эти буквы и почему они такие странные, и бабушка Рахиль ответила, что это иврит, а слово означает «На память».

Но бабушка увидела, что девочка взяла брошку, и строго велела положить ее назад в мешочек. Вера тогда успела заметить, что крохотный камешек выпал из одного цветка и закатился в угол, но ничего не сказала бабушке, приняв такое детское и в то же время недетское решение: сейчас надо промолчать, а потом найти камешек и сохранить, потому что это же часть любимой брошки, и можно будет считать, что это вся брошка целиком.

Но найти камешек Верочка уже не успела…

Все царапинки, которые она помнила с детства, были на месте. Правда, и новые прибавились. Видно, что брошку носили все эти годы. И надпись не исчезла, все те же волнистые угловатые буквы. «На память».

– Берите, Вера Леонидовна, – доносился до нее умоляющий голос Завгородней, – только помогите Славе, он же ни в чем не виноват, он ни копейки не взял…

Вере удалось совладать с собой и вынырнуть из-под колпака.

– Вы с ума сошли, – строго проговорила она, положив брошь на край стола. – Вы хоть понимаете, что это взятка? Заберите немедленно. Все, что должно быть сделано по закону, будет сделано. Следствие во всем разберется. Давайте повестку, я подпишу, и можете идти. Но я вызову вас еще не один раз.

Руки Марии Станиславовны тряслись так, что совладать с булавкой она не смогла и после нескольких безуспешных попыток просто сунула брошь в сумку.

Оставшись одна, Вера Потапова заперла дверь кабинета изнутри, открыла сейф, достала материалы дела, нашла протокол «избрания меры пресечения в виде заключения под стражу». Там же лежала и фотография Вячеслава Завгороднего, начальника цеха крупного спиртового завода, арестованного по обвинению в хищениях и взяточничестве в особо крупных размерах. Статья расстрельная.

Он? Или не он? Прошло больше тридцати лет, тогда он был мальчиком лет двенадцати, сейчас это солидный мужчина «за сорок». Как разглядеть в нем черты того пацаненка, бежавшего рядом с колонной евреев из гетто, которых вели на расстрел, и торжествующе кричавшего: «Так вам и надо! Кончилась ваша власть! Чтоб вы сдохли, жиды проклятые!» В смертной колонне шли бабушка Рахиль, ее младшая дочка Розочка, совсем подросток, хотя и приходилась Вере теткой, и трехлетняя Леночка, дочь бабушкиной старшей дочери, тети Сони. Отец Веры, Леонид, был средним сыном бабушки…

Вера многое забыла из того страшного военного времени. Но этот мальчишка из памяти никак не стирался. И простить его она не могла. Потом, на следующий день, она увидела мальчишку еще раз. Он играл во дворе дома, где жила та женщина. Та, которая обманула и предала. Наверное, мальчик был ее сыном.

И вот мальчик вырос. Закончил школу, получил высшее образование, стал начальником цеха. Даже в партию вступил, хотя по всей биографии заметно, что не сильно-то он этого хотел, просто понимал, что дальнейшего продвижения по службе без членства в КПСС не будет, и в очередь на получение нового жилья его, беспартийного, не поставят, будут отказывать под любыми благовидными предлогами. Женился, обзавелся детьми. По случаю рождения сына подарил жене брошь, которую получил от матери. Соврал, что от бабушки. Или это мать его обманула? Сказала, что брошь бабушкина, утаила от сына, откуда на самом деле взялось украшение.

Итак, вопрос: знал ли Вячеслав Завгородний истинную историю броши? Допустим, не знал. Допустим, мать об этом благоразумно умолчала…

А что, если Завгородний вообще не тот мальчик? Что, если та женщина, которая обманула и предала, давным-давно продала брошь кому-то из жителей города, и Завгородний – мальчик из совсем другой семьи, которую, оперируя правовыми категориями, можно назвать добросовестными приобретателями? Брошь оказалась у его родителей законным путем, потом перешла к сыну.

В одном Вера Потапова была уверена твердо: мальчишка, радовавшийся расстрелу евреев и желавший им смерти, был тем же самым, кого она видела во дворе дома той женщины. В этом никаких сомнений не было. Она хорошо его запомнила – и лицо, и волосы, и одежду. Оставалось только выяснить, был ли этот мальчик Славой Завгородним. А выяснить это совсем несложно.

* * *

– Думаете, он мог деньги прятать в доме у матери? Она умерла лет десять назад, – с сомнением переспросил Олесь, получив от следователя Потаповой новое задание.

– Я ничего не думаю, – сухо ответила Вера Леонидовна. – Мне пока думать не над чем, вы мне никакой информации не предоставили. Завгородний уже неделю под стражей, а вы ничего, кроме обыска в его квартире, не сделали. К вам лично у меня претензий нет, – тут же добавила она, – вы не принимаете процессуальных решений, это задача следователя, но уж информацию-то о ближнем круге подозреваемого можно было собрать. А вы даже о его родственниках ничего не выяснили, не говоря уж о друзьях детства, одноклассниках и однокурсниках. Неужели этот Завгородний такой ушлый, что смог сам придумать схему хищений и сам ее реализовать? Если у него не было подельников на заводе, значит, они были среди его друзей, причем друзей старых, давних, проверенных. Возможно, искать следует среди его земляков, выходцев из Прилук. Я специально не допрашиваю пока Завгороднего, его уже допросили ваши киевские следователи, а мне нужно дождаться такой информации, с которой я его расколю с первого раза.

– Да зачем колоть-то его? Он же признался, ничего не отрицает.

– Товарищ капитан, я вам уже объясняла: сейчас не те времена, когда признание считалось царицей доказательств. Если судья начнет интересоваться, каким образом Завгородний в одиночку проворачивал свои махинации, мы получим дело на доследование и по выговору с занесением. Кстати, фотоальбомы при обыске нашли?

– Вроде да, – в голосе Олеся слышалось сомнение. Вероятно, он плохо помнил такие детали.

– Изъяли?

– Нет, а зачем?

– Послушайте, – сердито проговорила Вера Леонидовна, – ну почему я должна объяснять вам такие очевидные вещи? Я сейчас вынесу постановление о выемке, берите его, поезжайте к Завгородним домой, изымайте альбомы, все, какие найдете, и будем смотреть, какие персонажи появляются рядом с фигурантом с детства и до последнего времени. Вот к ним – особое внимание. Они могут оказаться подельниками. Докажем группу – уже полегче будет.

До оперативника наконец дошло, что «указание» можно выполнять не буквально, а толковать расширенно. В самом деле, если есть задача посадить «стрелочника» и вывести из-под удара истинных виновников, то надо сделать это красиво и убедительно, а кто сказал, что ради такой благой цели нельзя пожертвовать еще парой-тройкой обычных граждан? Капитан КГБ отлично понимал, что репутация видных партийных и хозяйственных руководителей есть основа доверия народа к партии и правительству, иными словами – к власти, а как же без доверия и без репутации сделаешь народ управляемым? Никак не сделаешь. И чтобы сохранить управляемость, можно и посадить кого-нибудь попроще или, к примеру, в психушку утолкать, навесив несуществующий диагноз и заколов сильными препаратами. Как говаривал знакомый Олеся, врач-психиатр, «галоперидол в задницу – и привет горячий». Управляемость простого народа – это и есть та самая государственная безопасность, обеспечению и защите которой он, капитан Олесь Огневой, служит.

Вера Леонидовна быстро написала постановление, и Олесь обещал привезти альбомы сегодня же к вечеру, а завтра прямо с утра кто-нибудь из оперов отправится в Прилуки наводить справки о матери Вячеслава Завгороднего и друзьях его детства.

Делая все, что полагалось по службе, Вера старалась не думать о фотографиях, которые увидит уже через несколько часов. Однако то и дело ловила себя на ошибках, которые совершала, как только позволяла мыслям уйти в опасную сторону. Рвала бумаги, начинала все сызнова, злилась…

Фотоальбомы привезли около восьми вечера. Вера Леонидовна не уходила из здания на Резницкой: ждала. Огромным усилием воли сохраняла спокойное лицо, пока оперативники не покинули ее кабинет. И только после этого дрожащими руками открыла первый альбом.

Уже через несколько минут никаких сомнений у нее не осталось: Вячеслав Завгородний тридцать лет тому назад и был тем самым мальчиком. Его лицо и весь облик до сих пор стояли перед глазами Веры столь отчетливо, словно не было всех этих лет. И лицо той женщины она тоже не забыла. Вот она, на детских и юношеских фотографиях – рядом с сыном. Позже – с сыном и невесткой, молодой симпатичной Марией, потом с маленьким внуком, потом с внуком и внучкой. Шли годы, Вячеслав матерел, наливался мужской силой, а мать его с фотографий исчезла. Капитан Огневой сказал, что она умерла около десяти лет назад.

Вера снова вернулась к фотографиям, на которых Славе было лет шестнадцать-семнадцать. Карточки сделаны в ателье, сразу после войны. За годы войны он мало изменился, разве что стал повыше, покрепче, в плечах пошире, но лицо осталось все таким же, каким она его помнила. Те же глаза, злобно прищуренные, тот же полный ненависти взгляд. Кого же он так люто ненавидел после Победы? И точно такая же злоба и ненависть – в лице его матери. Со временем их глаза успокоились, лица смягчились, вот снимок Вячеслава в форме, сделанный во время службы в армии. Вот выпускной институтский альбом. В те годы любительская фотография была большой редкостью, мало у кого имелись свои фотоаппараты, снимки делали чаще всего в ателье, где человек обычно может взять себя в руки и придать лицу выражение спокойной задумчивости и благообразия. Интересно, то успокоение и смягчение, которое увиделось Вере в фотографиях, было настоящим, искренним, или напускным, искусственным, предназначенным для постороннего взгляда? «Чтоб вы сдохли, жиды проклятые!» Если человек так думает в двенадцать лет, то высока ли вероятность, что в двадцать он станет думать иначе? А в тридцать? В сорок?

Сколько раз Вера за тридцать три года вспоминала этого мальчишку – столько раз испытывала омерзение, ненависть и желание убить его. «Я могу его посадить, – билась в голове одна-единственная мысль, пока следователь Потапова запирала кабинет и шла от здания Прокуратуры УССР к метро. – Собственно, именно для этого меня сюда и прислали. Я должна его посадить. И я могу. Но он не виновен, и я это знаю. Он не виновен в хищениях и взятках. Но он виновен в антисемитизме. Он желал смерти бабушке Рахили, Розочке, Леночке. Он дошел с колонной до самого конца и смотрел, как в них стреляют. Смотрел и радовался. Могу я его простить? Нет, не могу. Могу я поверить в то, что он вырос, одумался, стал другим и что ему теперь стыдно за то, что он сделал? Нет, не могу. Я в это не верю. Могу я его посадить? Да, могу. Могу я пойти на поводу у руководства и позволить сделать из себя послушное орудие? Могу, но не хочу. Могу я отправить на скамью подсудимых заведомо невиновного? Наверное, могу, если рассуждать теоретически, и, наверное, должна, учитывая мою ненависть именно к этому человеку. Но если я это сделаю, я потеряю уважение к себе самой. А уж на это я пойти точно не могу».

Она все шла и шла по обсаженным деревьями киевским улицам, выбирая маршрут подлиннее. Отчего-то казалось, что, пока она гуляет, решение можно не принимать, но как только она окажется в своем номере в гостинице, откладывать будет уже нельзя. Ловя на себе заинтересованные и одобрительные взгляды встречных мужчин, Вера то и дело говорила себе: «Я сейчас не следователь, я просто женщина, красивая женщина. Никто из прохожих не знает, что я следователь. И можно делать вид, что я – никто, обычная горожанка-киевлянка. Пока я ни с кем не разговариваю, никто не услышит мой московский говор и не узнает, что я не местная. Никто не вправе требовать сейчас от меня никаких решений».