Текст книги "Другая правда. Том 1"

И для Кати началась совсем другая жизнь. Получать высшее образование ей не хотелось, к наукам она способностей в себе не чувствовала и интереса не испытывала, однако поступление в институт развязывало ей руки: отец еще пять лет не будет нависать над ней, а свободного времени – куча, особенно если учиться не на бюджетном отделении, а на коммерческом. Да она и не поступит на бюджетное, это Катя и сама понимала, знаний не хватит. Единственный предмет, которым она занималась бы с удовольствием, – дошкольная психология. Но если для того, чтобы иметь возможность работать с малышами, нужен какой-нибудь диплом, придется поднапрячься и получить его. И после окончания школы Екатерина Горевая стала студенткой Московского областного педагогического университета, поступив на факультет специальной педагогики и психологии. Сначала она собиралась подавать документы на другой факультет – психологии, – но выяснилось, что на спецпедагогике ей дадут необходимые знания именно по проблемам нездоровых деток, то есть те самые знания, которые ей нужны, чтобы заниматься тем, к чему рвалась ее душа.

Вплоть до окончания школы Катя действительно посещала театральную студию, однако вовсе не для того, чтобы научиться владеть телом и голосом (этому она тоже училась, но без фанатизма). У нее была совсем другая цель, и уже к окончанию первого курса Катя стала активным участником и организатором самодеятельного театра, выступающего в детских больницах и хосписах. У болеющих малышей так мало радостей… Пусть хотя бы на час-полтора забудут о боли и страданиях, о перевязках и мучительных процедурах, пусть испытают восторг, увлекутся сказочной историей!

Когда она была на третьем курсе, начали постепенно появляться спонсоры, готовые оплатить поездку труппы в другие города, ведь не в одной только Москве дети тяжело болеют. К этому времени Катя уже жила одна, надобности в гувернантке ее отец больше не видел, а что касается поездок, то Виталий Владимирович, свято убежденный в честности и послушности дочери, легко верил кратко поданной информации: «Наша студия выезжает с гастрольным спектаклем».

В одной из таких поездок Катя и познакомилась со Славой, волонтером в областном детском хосписе. Слава, как быстро выяснилось, был одной с ней крови: волонтерствовал с двенадцати лет, сначала ухаживал за умирающим младшим братом, а после его смерти так и продолжал помогать тем, кто мужественно боролся с неизлечимыми недугами. В семье Славы было четверо детей, он – старший, и кроме рано ушедшего братишки были еще Женя и Светочка. Отец имел за плечами две судимости, мать – только одну, и ту условную: гуманный суд проявил снисхождение к беременной подсудимой. Оба родителя очень любили выпить и очень не любили работать. Слава места себе не находил, думая о том, какими в такой семье вырастут его любимые младшенькие. Их нужно увозить от родителей, и чем дальше, тем лучше. Но куда? Он хотел стать врачом, педиатром, а лучше – детским онкологом, он старался изо всех сил и поступил-таки в мединститут, но общежития не было, на занятия из своего райцентра приходилось ездить каждый день на электричке, а Женя и Света так и продолжали жить с пьющими родителями.

Кате исполнился двадцать один год, Слава на два года младше, но молодых людей, нашедших друг в друге полное единодушие и готовность к взаимной поддержке, это нимало не смущало.

– Я увезу вас всех, – решительно заявила Катя, когда через несколько месяцев после знакомства поняла, что хочет быть рядом со Славой до конца жизни. – Мы поженимся, и вы переедете в Москву.

Она предполагала, что отец будет не очень доволен, но не думала, что все обернется так ужасно.

– Малолетний пацан! Сопляк! – орал Виталий Владимирович. – Он младше тебя на два года! Судимые родители-алкоголики! Ты вообще соображаешь, что собираешься сотворить? Привезти сюда эту ораву провинциальных бомжей! Поселить их в шикарной квартире в элитном доме! Нет, нет и нет!

– Да! – твердо отвечала Катя. – Я его люблю и выйду за него замуж. И все они будут жить здесь, со мной.

Виталий Владимирович, как обычно, не проявил склонности к долгим разговорам и затягиванию конфликта в надежде, что как-нибудь всё само собой уляжется и рассосется. Видя, что его грубые окрики не принесли желаемого результата в течение первых двух-трех часов, он принял решение.

– Ты мне больше не дочь. Последнее, что я для тебя сделаю – оплачу твою учебу до конца и куплю однушку на окраине Москвы, самую захудалую, чтобы никто не смог меня упрекнуть, что я выкинул за порог родную дочь и оставил без крыши над головой и без образования. Крыша у тебя будет. Диплом будет, если дотянешь. Но больше не будет ничего. Живи как знаешь, живи с кем хочешь. С этого момента ты не имеешь ко мне никакого отношения. На глаза мне не показывайся и помощи не проси.

– Хорошо, не покажусь и не попрошу, – кивнула послушная дочь. – Спасибо.

С тех пор прошло два года. Катя и Слава поженились и теперь жили вчетвером в маленькой однокомнатной квартире. Слава перевелся в один из московских мединститутов, брал бесконечные подработки, пытаясь обеспечить семью хотя бы минимально необходимым, Катя получила диплом психолога-дефектолога и немедленно оформилась на работу в хоспис, где неофициально, в свободное время, трудилась уже давно.

Было трудно. Да что там трудно – тяжело. Денег мало, жилье тесное, ответственность за Женю и Светочку огромная. Много чего у Кати не было, но зато и многое было. Были навыки обустройства быта и ведения хозяйства. Была несгибаемая твердость и поистине нечеловеческое упрямство. Была цель. Был любимый муж, который думал так же, как она, и стремление к этой цели поддерживал. И была вера в то, что все получится, нужно только проявить упорство и терпение.

После получения документов на квартиру она не видела отца ни разу. Не приходила к нему, не звонила. Он же сказал, что Катя ему больше не дочь, и велел не показываться на глаза. А она хоть и не дочь теперь, но послушная. Более того: похожая на своего папу как две капли воды, и внешне, и по скорости принятия решений и неумению их пересматривать и отменять.

В особенно тяжелые минуты, когда пересчитывание оставшихся до зарплаты рублей показывало ужасающий результат, Слава иногда осторожно говорил:

– Катюня, может, все-таки попробуешь поговорить с отцом? Столько времени прошло, он наверняка уже не сердится…

– Нет, – спокойно и твердо отвечала Катя. – Если у моего отца нет дочери, значит, у меня нет отца.

– У меня сердце разрывается, когда я вижу, как ты бьешься как рыба об лед. Ты ужасно устала, у тебя уже сил нет ни на что!

– Ты тоже устал, – возражала она. – И ты тоже бьешься и колотишься из последних сил, спишь урывками, потому что постоянно берешь сутки, санитаришь, таскаешь носилки с лежачими больными. И что теперь?

– Я – мужчина, я должен.

– А я – женщина, твоя жена. И я тоже должна. Ты что, сомневаешься, что мы сами справимся?

Она смотрела на мужа широко открытыми удивленными глазами. Если у Славы и появлялись порой некоторые сомнения, то хватало ума и выдержки не делиться ими.

Глава 5
Суббота

«Интересно, сколько дней еще простоит такая дивная погода», – думала Настя Каменская. Ей почему-то на мгновение стало жаль заезжать с залитого солнцем Чистопрудного бульвара на большой подземный паркинг рядом со станцией метро. Как в темную дыру проваливаешься… Конечно, это преувеличение, паркинг хорошо освещен, никакой он не темный, но по сравнению с солнечным бульваром все равно кажется дырой.

Петр приехал вовремя и ждал ее возле памятника Грибоедову.

– Я уже посмотрел, – радостно сообщил он. – Это совсем рядом. Вы помните, как тут все было в девяносто восьмом?

Настя неопределенно пожала плечами. Что-то она помнила неплохо, а чего-то не помнила совсем. Двадцать лет – срок немалый даже для ее памяти.

– Памятник был, это точно, – усмехнулась она. – За все прочее не поручусь. Нет, вру, выход из метро «Чистые пруды» тоже был, а вот станции «Тургеневская» еще не было. И кругом сплошь стояли палатки и киоски с шаурмой, всякие «Теремки» с блинами, «Крошки-картошки». Выходишь из метро и словно на базар попадаешь, торговля вовсю шла. Для тех, кто целыми днями по городу мотался, весь этот общепит был настоящим спасением, если нет времени зайти в кафе.

– Вкусно было?

В голосе Петра зазвучало живое любопытство.

– Очень, – улыбнулась Настя. – Или, может быть, нам тогда так казалось.

Да уж, она была моложе на целых двадцать лет, изысканным вкусом буфетных блюд не избалована, и вкус горячего картофеля с соусом из майонеза казался ей поистине небесным. Новизна, помноженная на молодость, делала жизнь ярче. Даже такую непростую жизнь, какая была в то время.

Она вспомнила 1998 год и содрогнулась. Они тогда искали убийцу, которого условно называли Шутником и который бросил вызов именно ей, Каменской. Но в памяти остались совсем другие чувства, с поиском преступника никак не связанные. У Юрки Короткова умирала теща, и он судорожно пытался наскрести денег на похороны. Денег в ту осень ни у кого не было, над страной разразился дефолт, насчет которого президент буквально накануне твердо пообещал, что его не будет ни в коем случае. Все поверили. Ну, наверное, не все, существовала тонкая прослойка особых людей, хорошо информированных, которые успели принять меры и не только сохранить финансы, но и приумножить их. Но подавляющее большинство населения пострадало, и пострадало серьезно. Банк, в котором Чистяков разместил только что полученный солидный гонорар за работу за границей, лопнул окончательно и бесповоротно, все деньги сгорели, а через несколько месяцев предстояло выплатить подоходный налог с этой суммы. И где взять деньги? Идиотизм ситуации зашкаливал, и Настя хорошо помнила и свое отчаяние, и свою злость. А вот радости от поимки Шутника не помнила совсем. Ну, вычислили, ну, нашли, и ладно, это их работа. Наверное, радость или хотя бы просто удовлетворение все-таки были, но в памяти не остались. И еще Настя хорошо помнила, как испугался Коротков, когда она спросила, нет ли у него знакомого нотариуса, чтобы оформить завещание. Именно в ту осень, занимаясь делом Шутника, она вдруг отчетливо осознала слова Булгакова о том, что человек не просто смертен, а внезапно смертен. Конец может наступить в любой момент, и лучше, если твои дела останутся в порядке и твоим близким не придется морочиться с оставшейся после тебя собственностью. Надо же, самого Шутника она едва может вспомнить, даже и не скажет сейчас, каким он был, как выглядел, как разговаривал, а вот страх внезапной смерти, посеянный в ней выходками этого человека, помнит отлично.

– Нам сюда, в арку, – сказал Петр. – Я разведку местности успел провести.

Этот тихий московский дворик Настя смутно припоминала. Кажется, раньше через него был сквозной проезд на улицу Чаплыгина. Теперь не проедешь: арка перегорожена шлагбаумом, как и во множестве других дворов в городе, и въезжать и парковаться могут лишь те, у кого есть или ключ, или заветный телефонный номер. Никаких посторонних, только «свои».

Она молча стояла и думала о своем, пока Петр внимательно осматривал стоящий внутри двора пятиэтажный одноподъездный дом дореволюционной постройки, делал фотографии и что-то быстро записывал в телефон. Минут через пятнадцать он подошел к ней.

– С домом вроде уяснил. Пойдемте теперь окрестности обозрим, а потом я приглашаю вас на кофе с пирожными.

– Вы, поди, уже и место присмотрели, – усмехнулась она.

Этот парень ей все-таки нравился. Да, его стремление докопаться до истины ей в данном случае не по душе, это верно, и его упрямое желание заставить ее сделать совсем не то, о чем договаривались с Татьяной, тоже вызывает отторжение, но зато в Петре нет безалаберности и разбросанности, он умеет управляться со временем, не опаздывает и проявляет склонность к четкости и планированию. Такие люди всегда вызывали у нее симпатию и уважение.

– Мест даже несколько, – рассмеялся Петр. – Чтобы у вас был выбор. И чтобы столики стояли на улице, где можно курить.

Они вышли из арки на бульвар и направились в сторону театра «Современник». Здание закрыто на ремонт, труппа уже года два дает спектакли в другом помещении, где-то на Яузе, но большая растяжка на фасаде обещает, что отремонтированное здание примет зрителей уже к Новому году. Господи, опять Новый год! Вроде совсем недавно он был, и вот снова, всего через три с лишним месяца. Двадцать лет назад год казался неимоверно долгим сроком, тянулся и тянулся, и все никак не заканчивался, и до отпуска было еще так далеко… А теперь месяцы летят со скоростью минут. Старость приближается, что ли? Не зря же говорят, что до определенного возраста человек движется в гору, а потом до самой смерти – под горку. Под горку-то оно всегда быстрее получается.

Дошли до пересечения с Покровкой, перешли на противоположную сторону и двинулись назад, к станции метро. Настя рассказывала, что помнила: вот эта библиотека здесь еще с советских времен, вот здесь был продуктовый магазин, вот в этом здании – мастерская металлоремонта, в которой она однажды делала копию ключа, а вон тот дом был ужасно обшарпанным и, казалось, вот-вот рухнет. И трамвай ходил, как сейчас. Та самая «Аннушка». «Макдоналдс» на углу вроде бы тоже уже открыли, но точно она не скажет, возможно, он появился чуть позже. По этим улицам Насте пришлось много ходить в начале нулевых, когда они работали по убийству в доме на Сретенском бульваре, а вот в конце девяностых часто бывать здесь не довелось. Петр внимательно слушал ее рассеянные краткие пояснения, продолжая на ходу делать записи в телефоне. «И как они ухитряются смотреть в телефон, набирать текст и при этом не спотыкаться? – удивлялась она. – Я так уже не могу. Если мне нужно написать эсэмэску, я останавливаюсь. Ну что ж, они – молодые, а я – старая. Ну ладно, не старая. И даже не пожилая. Возрастная. Хороший эвфемизм придумали для таких, как я».

Все три кафе, заблаговременно присмотренные журналистом, находились как раз на Сретенском, а не на Чистопрудном, причем два из них располагались прямо друг за другом, и если бы не разный цвет зонтов, можно было бы подумать, что это одно и то же заведение. Третье стояло на противоположной стороне. Когда Настя Каменская раскрывала убийство домработницы писателя Богданова вон в том доме, никаких кафе тут не было.

Место она выбрала, ориентируясь на цвет зонтов, ибо о качестве кофе и пирожных в данных заведениях представления не имела. Не приводили ее ни жизнь, ни работа в последние годы на Сретенку. Только на машине мимо проезжала, а в кафе посидеть случая не представилось. И тут же вспомнилось, что чуть подальше, на Рождественском бульваре, в таком же тихом дворике, как и тот, где жила убитая семья Даниловых, в ходе разбойного нападения был убит подпольный продавец виагры. Да, точно, как раз в девяносто восьмом году, когда на Западе этот препарат сертифицировали и официально разрешили к продаже, а в России сертификация еще не состоялась, и волшебными таблетками торговали на черном рынке по цене, десятикратно превышавшей ту, по которой они продавались в аптеках Европы и США. По этому преступлению работали на территории, в главк на Петровку оно не попало – масштаб не тот, но информация, конечно же, разнеслась по всей московской милиции, вызвав огромное количество пошловатых шуток-прибауток на грани откровенной похабщины.

Они уселись, сделали заказ, Настя попросила две чашки кофе и кусок торта, а Петр изучил меню и заказал полноценный обильный завтрак.

– Вы мне грозились разговором о правде, – напомнил он.

Настя вздохнула. О правде…

– Хорошо, поговорим о правде. Но сначала я немножко расскажу вам про девяносто восьмой год. Вам было пять лет, и ничего этого вы тогда не понимали, а к тому времени, когда уже могли что-то понимать, то есть спустя лет десять, жизнь сильно изменилась, многое стерлось из памяти, и вряд ли кто-то вам что-то объяснял, да вы ведь наверняка и не спрашивали.

– Ну зачем вы так? – Петр почти обиделся. – Все-таки историю нам в универе преподавали. Что ж вы из меня совсем безграмотного делаете!

– Вот именно, вам преподавали историю, то есть факты из области политики и экономики, а я вам попытаюсь в двух словах обрисовать, что это всё означало для жизни людей. Обычных людей, таких же, как я и мои коллеги. Тех людей, которые родились и выросли при советской власти. Мы с самого детства видели и знали, что существует прогнозируемость карьерного и профессионального роста. Иными словами, есть правила, есть ряд условий, которые нужно соблюдать, а нарушить их мог только тот, у кого была сильная административная поддержка. Например, чтобы стать министром, нужно лет тридцать отпахать в этой профессии или в этой области деятельности, пройти путь с самого низа до высокого управленческого уровня, и на этом уровне себя хорошо зарекомендовать, в идеале – несколько лет просидеть в кресле заместителя министра. Ну и, разумеется, быть членом партии, без этого вообще никуда по карьерной лестнице не продвинешься. И еще было одно незыблемое правило, которое все очень хорошо понимали: руководство страны может сколько угодно врать о наших производственных достижениях, о том, что мы семимильными шагами движемся к коммунизму, при котором напрочь исчезнет преступность, или о том, что создана новая историческая общность «советский народ», в которой все друг другу друзья и братья и связаны нерушимой взаимной любовью, но если от имени Совета Министров СССР людям что-то обещали, можно было быть уверенным, что это выполнят. Пообещали, к примеру, с первого февраля повысить цены на такие-то товары на столько-то процентов – повысили все с точностью до копейки. Пообещали повышение зарплаты в какой-нибудь отрасли – повысили. Предупредили заранее, что с определенной даты что-то разрешат или, наоборот, запретят, – сделали. Неважно, хорошее обещали или плохое, экономически и политически обоснованное или волюнтаристское. Важно, что, если давалось конкретное обещание, оно выполнялось. Речь идет именно о конкретных обещаниях, разумеется, а не о сотрясании воздуха на тему, что к восьмидесятому году мы будем жить при коммунизме и у каждой советской семьи будет отдельная квартира. И прежде чем я перейду к девяносто восьмому году, прошу вас отметить в голове эти два пункта: закономерности карьерного роста и доверие к конкретным обещаниям руководства страны, сделанным публично. С самого начала перестройки данные пункты начали постепенно расшатываться. Примеры нужны?

– Хотелось бы, – кивнул Петр.

– В самом конце восьмидесятых министром внутренних дел стал профессиональный строитель. В девяносто первом начальником ГУВД Москвы назначили молодого физика в возрасте чуть за тридцать, не имевшего ни малейшего представления о правоохранительной деятельности. В экономике нас провели через так называемую шоковую терапию, обещая с высоких трибун и от имени руководства страны, что это поможет и скоро всем нам станет легче. Обманули. Легче не стало, стало тяжелее. На протяжении десяти лет психологический эффект от расшатывания устоев накапливался, а к девяносто восьмому году количество перешло в качество, согласно законам материалистической диалектики. Смотрите, что произошло. В конце марта ни с того ни с сего, без видимых причин и без каких-либо внятных объяснений отстраняют от должности премьер-министра, просидевшего в этом кресле пять лет, и назначают никому не известного молодого человека, тридцати пяти лет от роду. Народ в недоумении. Дума тоже в недоумении и дважды отклоняет внесенную президентом кандидатуру. Народ снова удивлен: мыслимое ли дело в прежние времена, чтобы парламент хоть в чем-то не соглашался с решениями Генсека? Однако если кандидатуру нового премьера отклонить в третий раз, президент имеет право распустить Думу и назначить новые выборы. И думцы дрогнули, молодого премьера утвердили. И что? Спустя пять месяцев его снимают и предлагают вновь назначить на должность прежнего премьера. Это что же получается? Что высшее руководство принимает непродуманные решения? Вот просто так, с бухты-барахты? Дальше – больше. В начале мая президент подписывает указ, согласно которому шахтерам будет выплачена огромная задолженность по зарплате. Им к тому времени уже давно не платили за их тяжелый труд, связанный с риском для здоровья и жизни. Шахтеры поверили. Двух недель не прошло – и выясняется, что правительство под руководством нового премьера, того, молоденького, никак не может изыскать средства, чтобы погасить задолженность. То есть слова президента, руководителя нашей страны, оказались пустым звуком, пшиком. Иначе говоря – ложью. После этого началась рельсовая война, сотни тысяч человек вышли на железнодорожные пути и перекрыли транспортные магистрали. Слышали об этом?

Лицо Петра выражало неуверенность. Ну да, что-то такое, наверное, когда-то на лекциях говорили, но он, скорее всего, особо не вникал.

– Понятно, – кивнула Настя. – Слышали, но забыли. Идем дальше. В середине августа президент твердым голосом перед телекамерами обещает, что девальвации рубля не будет, он этого не допустит. Через пару дней случился дефолт, крах российской финансовой системы. Это стало последней каплей. Вернее, тем последним зернышком, которое «не-кучу» превратило в «кучу». Чтобы вы лучше меня поняли, поясню еще один момент: в девяностые годы коммерческие банки росли как грибы, при этом обещали достаточно высокую доходность вкладов. Люди верили, приносили туда деньги, а затем приводили своих друзей, знакомых, коллег. У артистов и людей искусства был свой излюбленный банк, который рухнул во время дефолта, и все остались без денег. Такой же «любимый» банк был и у правоохранительных органов, очень многие работники системы МВД и прокуратуры доверили ему свои средства. Ну и он, само собой, тоже погиб под обломками. Курс доллара резко скакнул вверх, похлеще, чем в приснопамятный «черный вторник». Банковские вклады не выдаются, кредитные карты заблокированы, а ведь август – время отпусков, многие россияне остались за границей без денег. Финансисты, банковские менеджеры, брокеры, турагенты, люди, занятые в рекламном бизнесе, – все они и многие другие оказались выброшенными на улицу. Они больше не нужны, работы нет, зарплаты нет. А ведь очень многие из этих новых безработных были членами семей как раз работников правоохранительной системы. Это, так сказать, в самых общих чертах.

Настя отломила ложечкой кусочек шоколадного торта, отправила в рот, сделала пару глотков кофе. Торт был слишком приторным, она такой вкус не любила, а вот кофе оказался очень хорошим.

– А дальше что было? – с горячим интересом спросил Петр.

– А дальше – тишина, – усмехнулась она. – Примерно на месяц. Все замерло в ужасе и отчаянии, никто не понимал, что делать и как жить дальше. Представьте себе гипотетическую семью, в которой один супруг – следователь или прокурор, другой – сотрудник банка, а ребенок либо маленький, либо взрослый и занят в туристическом бизнесе. Люди чувствуют себя вполне состоятельными, жизнь удалась, в сентябре предстоит отпуск, который они проведут за границей, отель уже забронирован, билеты на самолет оплачены, проценты по банковскому вкладу капают, и проценты очень немалые, зарплата в банке и в турфирме высокая, так что скоро можно будет улучшить жилищные условия и себе, и ребенку, и стареющим родителям, а там, глядишь, и домик за городом отстроить. Если ребенок маленький, можно еще помечтать о том, как его отправят учиться в Англию, это было очень модным. Могу предложить вам и вариант похуже, потяжелее: в семье кто-то серьезно болен, и скоро накопится нужная сумма, чтобы лечить человека в европейской, израильской или американской клинике, потому что в России это заболевание не лечится, или лечится пока еще плохо, или такие операции не делаются. И вдруг в один момент у всех всё рухнуло. Работа потеряна, доходы утрачены, страна катится непонятно куда, руководство не владеет ситуацией, ничем на самом деле не руководит и ни на что не влияет, верить никому нельзя, и что будет завтра – неизвестно. Планы, надежды, ожидания, чувство уверенности, ощущение хотя бы минимального контроля собственной жизни – рухнуло всё. Поездка в отпуск отменяется, больного ребенка не будут лечить, разъехаться с родственниками не удастся, работа есть пока только у одного члена семьи, и на эту единственную зарплату будут жить все. Мне зимой девяносто девятого довелось столкнуться с двумя молодыми брокерами, которые, оставшись без работы, торговали на улице картошкой. В жуткий мороз стояли с мешком и весами, и мало кто у них покупал. А теперь вспомните, какого числа ваш Сокольников явился с повинной.

– Третьего сентября, – быстро ответил Петр и осекся. – Ну да, вы сказали, что психологический шок длился около месяца, а дефолт случился в середине августа. Значит, как раз тогда…

Настя отодвинула тарелку с недоеденным тортом, взяла вторую чашку кофе.

– Не совсем так, – поправила она. – Месяц длилась экономическая тишина и пустынность, все замерло. А психологический шок длился еще очень долго, от двух-трех месяцев до года, в зависимости от тяжести ситуации. У кого сгорели деньги, отложенные на черный день, но осталась работа, тот легче перенес потерю и быстрее пришел в себя, а вот те, кто потерял и высокооплачиваемую работу, и надежду на лечение близкого человека или даже самого себя, справлялись с потрясением гораздо дольше. И прежде, чем вы начнете выискивать недочеты в работе следователя или оперативников и обвинять их в предвзятости и непрофессионализме, вам хорошо бы представить себе их тогдашнюю жизнь и их внутреннее состояние.

Петр, уже расправившийся со своим омлетом и блинчиками с творогом, посмотрел на нее скептически и даже как будто слегка надменно.

– Вы хотите сказать, Анастасия Павловна, что тяжелые личные обстоятельства могут оправдать плохую работу и осуждение заведомо невиновного? Или вы считаете, что в такой ситуации следователь мог легко брать взятки и это можно посчитать объяснимым и нормальным? Вы меня призываете, как это нынче модно, понять и простить, что ли?

– Ни в коем случае. Я предлагаю вам учитывать то, что принято называть человеческим фактором. Предлагаю вам помнить, что люди могут совершать ошибки. Любые люди и на любых должностях. Количество этих ошибок зависит не только от профессионализма, образования и опыта, оно напрямую зависит от психологического состояния работника, от его нервно-психической стабильности. Я просто обрисовала вам ситуацию на момент осени девяносто восьмого года, когда количество психотравмирующих факторов на единицу времени и в пересчете на душу населения буквально зашкалило. Вы же собрались создавать художественное произведение про события этого периода, вам без обоснования психологии персонажей никак не обойтись.

«И снова я вредничаю, – мелькнуло у Насти в голове. – Петя отправился в поход за правдой, а я делаю вид, что не понимаю, и упорно толкаю его в сторону художественной литературы».

– Я с вами не согласен, – заявил журналист. – Вас послушать, так идея правосудия должна была давным-давно умереть, потому что политические и экономические катаклизмы происходят по всему миру постоянно. Но эта идея, однако же, жива-здорова. Как вы это объясните?

Настя улыбнулась. Какой же он еще молодой!

– Идеи – идеальны, – ответила она. – А жизнь – реальна. Ни одна идея, касающаяся сути политических или экономических решений, не была воплощена в жизнь в том же прекрасном виде, в каком существовала в умах ее авторов. Ни одна, поверьте мне. Именно потому, что никогда не угадаешь, что будет происходить в реальной жизни, ибо реальная жизнь состоит из поступков множества конкретных людей, а поступки эти диктуются таким многообразием мыслей, решений и чувств, что не поддаются никакому прогнозированию.

Петр смотрел на нее озадаченно, широкие брови чуть сдвинулись к переносице.

– Получается, что вор не должен сидеть в тюрьме? Или все-таки должен? Уж от вас-то я подобных рассуждений никак не ожидал, вы же столько лет ловили этих самых воров…

– Воров я не ловила, – со смехом поправила его Настя, – этим занимался отдел по борьбе с кражами и ОБЭП. Я ловила убийц и насильников. Выискиванием ошибок и злоупотреблений в работе следствия и прокуратуры я тоже не занималась, для этого существовали совсем другие службы.

– Вы уклоняетесь от ответа, – недовольным тоном заметил Петр. – Так должен вор сидеть в тюрьме или нет?

Она вздохнула, достала из сумки сигареты и зажигалку. Неужели она тоже была когда-то такой же, как этот молодой человек, и видела мир только в черно-белых красках? Наверное, была. Краски приходят с годами, по мере проживания и осмысления событий собственной жизни. Чем больше прожито, тем больше красок и оттенков, нюансов и полутонов.

– Хотелось бы, конечно, чтобы преступник был изобличен, осужден и наказан. Но в Уголовном кодексе предусмотрен учет смягчающих вину обстоятельств. И если мы готовы учитывать эти обстоятельства по отношению к преступнику, то логично было бы не забывать о них, когда мы говорим о следователях. Они – точно такие же люди, и у их поступков могут быть самые разные мотивы. О событиях девяносто восьмого года я вам рассказываю именно для того, чтобы вы как автор будущего художественного произведения могли представить себе хотя бы часть подобных мотивов. Вы прочли несколько страниц из многотомного уголовного дела, ничего не поняли, но эти материалы изучала ваша коллега, журналистка, и вы уверены, что взялась она за это не просто так, не из чистого любопытства, потому что почитать больше было нечего. И сделали вывод: коль старое дело заинтересовало журналиста, стало быть, с ним что-то не так, осужден невиновный. Следователи плохие и злые, прокуроры тупые, а человек за решеткой страдает ни за что. Правильно?

– Ну… В общем, да. Вы можете опровергнуть?

– Не могу. Но хочу сразу вас предупредить: выискивать доказательства ошибок следствия или фальсификации материалов дела я не буду. Вполне возможно, что по мере изучения материалов я и увижу что-то такое, что подтвердит ваше предположение. Но материалы у нас с вами неполные, фрагментарные, и делать какие-либо серьезные выводы на их основании нельзя. Свою работу я буду делать добросовестно, постараюсь научить вас читать документы и понимать их суть, чтобы в своей книге вы допустили поменьше ляпов и смогли грамотно цитировать формулировки, не путая постановления с ходатайствами и решениями, а протоколы со справками. Такую задачу поставила передо мной Татьяна Григорьевна, ее я и собираюсь выполнять. Никаких походов в архивы, никаких поисков тех, кто вел следствие или осуществлял оперативное сопровождение.