Текст книги "Банкирша"

К вечеру я очень устала. Может быть, поэтому мне удалось уснуть. И снова мне приснилась Лялька.

Тихий свет ласкал мою измученную душу, ободряя меня, призывая жить.

А наутро я сделала небольшую зарядку (после чего пришлось полчасика полежать), позавтракала и села за компьютер. На много меня не хватило, но жизнь возвращалась ко мне.

Девятый день

В то утро я встала, приняла душ, позавтракала и позвала Юру.

– Юрочка, возьми список, купи фруктов.

– Я позвоню Олегу. Он пришлет кого-нибудь.

– Не надо. Быстренько сбегай, купи на базарчике у универсама. А я немного приберу у себя. За полчаса со мной ничего не случится.

Юра поколебался, но ушел. Я сняла с гвоздика в прихожей ключ и, осторожно выскользнув из квартиры, поднялась на верхний этаж. Ключ подошел к двери одной из квартир. Ее хозяин, художник Шатров, уехал на этюды в Среднюю Азию и оставил мне ключи.

Я прошла через большую светлую комнату к маленькой резной двери в углу противоположной стены.

От этой двери у меня тоже был ключ. За дверью открылась лестница, ведущая на чердак, где у Шатрова оборудована мастерская.

Закрывая по дороге все двери, я миновала мастерскую и через другую дверь попала на лестничную клетку в соседнем подъезде.

В этом подъезде вахтера не было, и я, никого не встретив, покинула дом.

* * *

«Господи! – взмолилась я, глядя на скорбный лик Христа. – Господи, помоги мне, дай мне простить себя, дай поверить, что моя дочь упокоилась с миром».

Почему, ну почему я не умею молиться? Меня с детства учили никого ни о чем не просить, справляться самой, жить по собственным силам.

Я так и жила. Сейчас моих сил не хватает. Я прибегаю к твоей помощи. Господи!

Ласковые руки обнимают меня сзади. Мы с матушкой Ларисой выходим в старый парк, садимся на скамейку.

Тянется разговор, вроде бы ни о чем: о здоровье, о детях, о каждодневных незначительных новостях.

На самом деле мы говорим о другом. Я жалуюсь на нестерпимую боль, Лариса сочувствует, жалеет, утешает. Слов вроде бы не произнесено, но мне становится чуточку легче.

И тут Лариса говорит:

– А ведь она была здесь. Твоя Лялька. Пришла после заутрени, нашла меня. Я ее сразу даже не узнала. А ведь видела не так давно. Она всегда на день ангела причащается. За месяц с небольшим она постарела на десять лет. Похудела, подурнела.

– Ляленька, ты не больная ли? – спрашиваю.

– Прихватило меня, тетя Лариса.

– Ты у врача была?

– Да что врачи? Врут все. Я за здоровьем следила всегда, каждые полгода анализы сдавала, а она ухудшение пропустила и не признается. Твердит, что ничего страшного. Хорошо, Миша другого врача нашел. Теперь после обследования лечить начнут.

– Дай Бог! Ляленька, хочешь, дядя Коля «во здравие» отслужит?

– Хочу. Спасибо вам. И еще знаешь, я с Акулькой помирилась.

– Слава Богу!

– Ой, а я-то как рада! Мы встретились, обнялись.

Она совсем не сердится. Уже звонила мне. У меня в последнее время сил нет бегать, как раньше, я лежу и вспоминаю. Как мы с Акулькой жили. Я отца почти не знала, его вечно дома не было. Мы все вдвоем. Везде.

У меня было самое счастливое детство, самая лучшая мама. А потом отец мне сказал… Я убежала в Бронницы и два дня ревела в бабушкином доме. Потом решила домой ехать, соскучилась по ней. Выхожу, а она на крылечке сидит. Тоже два дня просидела. Я сейчас болею и думаю – это мне за грехи. Два греха на мне: мать и дети. Три аборта. Первый сразу, как замуж вышла. Миша говорит: «Что же, мы еще не пожили, я на тебя не налюбовался…» А потом уж сама. Бизнес, бизнес. Думала, потом, еще молодая. Да вот уж пятый год не беременею. Не поверишь – радовалась. А мама…

Я приехала у нее денег просить, а она не дает. «Подожди, – говорит, – несколько месяцев, я дачу продам». Я требую. Она уперлась. Я просто озверела.

Она мне никогда не отказывала. Ну я и сказала ей те гадкие слова. Не знаю, как я могла. Она вся побелела и спокойно так говорит: «Уходи». И все. Ты ведь знаешь, чем я ее попрекнула, как язык-то мой поганый повернулся, но где-то месяца через полтора позвонил Яковлев, говорит, мать согласна дачу продать. Но я уже вроде перекрутилась. С Мишей посоветовалась.

Он говорит: «Дорого яичко к светлому дню. А сейчас нам от нее ничего не нужно». Потом вдруг приглашение на свадьбу. Кто? Что? Миша узнал. Какой-то уголовник, только что из тюрьмы. Я хотела поехать на свадьбу. Миша не разрешил. Говорит: «Я съезжу, посмотрю. Если бы ей твой совет был нужен, она бы его спросила».

Так и все. Привыкла. Жила. Вроде счастлива. А душу свербило: как моя Акулька? Теперь все будет хорошо.

Девятый день (продолжение)

– Алло?

– Марина, здравствуй. Я тебя не разбудила?

– Нет. Ты как?

– Спасибо, выжила. Твой муж дома?

– Дома. Позвать?

– Если можно.

– Нужно. Он там с Сашкой физику делает. Ты очень вовремя, пока у них до смертоубийства не дошло.

– А почему бы тебе самой Саше не помочь? Ты ведь, помнится, МИФИ заканчивала.

– Так всегда и бывает. Но сегодня папочка устроил родительский день. Вернее, вечер. Катьку он уже полностью воспитал. Она добровольно спать легла в семь часов. Сейчас завершает воспитание Сашки. И образование заодно.

Судя по голосу, Марина была на пределе, а ее семейная жизнь под угрозой.

– Ну позови мне его.

– Гена! Тебя к телефону. Лена, я твоя должница. – И негромко, совсем другим тоном:

– Я хочу, чтоб ты знала. Нам с Генкой очень жалко Лялю. И еще. Ты можешь рассчитывать на нас во всем.

– Я знаю. Спасибо.

Я успела проглотить комок в горле до того, как услышала мужской голос с остатками гнева:

– Слушаю.

– Привет, Макаренко!

– Привет. Маринка совершенно распустила ребят. Не представляю, что из них вырастет.

– И не надо. Поживем – увидим. Но что-то подсказывает мне – все у них будет хорошо. Да и как иначе? Оба – твоя копия.

Генка попался на лесть, как и всякий мужчина. Он перестал пыхтеть, успокоился и повеселел.

– Ты чего звонишь ночью? Не спится?

– Еще и не ложилась.

– Ах да. Сегодня же English club. – Он хихикнул – По этому поводу и звоню.

– Забавно было?

– Как всегда.

– Значит, забавно. А что наш клиент? Кормилец был прав?

– Как всегда, – повторила я.

Генка обеспокоенно спросил:

– Лена! Ты в порядке?

– Да. Я звоню по делу.

– Так давай.

– Ты что-нибудь о продаже «Сибири» слышал?

– Краем уха. Лялька отказалась.

– А Миша продает…

– С чего ты взяла?

Я кратко пересказала подслушанный в клубе диалог. Яковлев молчал. Я терпеливо ждала.

– Интересно… – раздумчиво протянул мой собеседник и повторил:

– Интересно.

– О чем ты?

– Вот что. Я с утра кое с кем переговорю, а потом к тебе приеду. Ну, скажем, часам к двум. Заодно и пообедаю. Ты бы могла приготовить грибную лапшу?

Только не покупную, а домашнюю. И голубцы…

* * *

Разговор под пальмой не шел у меня из головы.

Сама не понимая зачем, разыскала сумку, в которую, уходя с поминок, переложила ампулку. Ампулка оказалась на месте – в маленьком карманчике под «молнией».

Я долго рассматривала под настольной лампой стеклянный цилиндрик, разбирала надпись на нем. Название лекарства мне ни о чем не говорило. Я переписала его на бумажку. Ампулку положила в коробочку из-под сережек, которые ношу чаще всего, и убрала в шкатулку с драгоценностями, радуясь тому, что господин Скоробогатов все еще не вернулся из клуба и некому задавать мне вопросы.

Юра позвал меня на кухню пить чай. Я отказалась, но он все равно принес чашку свежезаваренного чая с лимоном.

– Спасибо. Что-то я сегодня устала.

– Как Илья Муромец.

Я удивленно смотрела на Юру. Что-то я не помню, чтобы он рассуждал на отвлеченные темы. Да еще с привлечением фольклора.

А Юра, продолжая меня удивлять, развил свою мысль:

– Он тридцать три года просидел на печи – и сразу на подвиг. И вы девять дней из дома не выходили, а потом сразу на подвиг.

Повернулся и вышел из комнаты. Вот так.

Юра совершенно прав. Взрыв энергии, сменивший полный упадок сил, выглядит болезненным. Похоже на истерику.

Чай горячий, сладкий, необычайно вкусный. Выпила я его с удовольствием, но беспокойство не отпустило меня.

И снова в моих руках телефон.

– Вас слушают очень внимательно.

– Здравствуй, Андрюша.

– Тетя Лена, ты как? Мать сказала про Лялю. Я поверить не могу. Мы с ней пару месяцев назад в театре встретились. Она нас с Иркой в буфет сводила.

Шампанское, мороженое, шоколад. Она была такая, как всегда: красивая, веселая. Так жалко…

– Я знаю, Андрюша. Спасибо.

– Ты как? Мать говорила, заболела. Сейчас лучше?

– Лучше.

– Хочешь, мы с Танюшкой приедем?

– Хочу. В пятницу на дачу. Ладно?

– Ага. На все выходные.

– Мама не спит?

– Не знаю. Подожди, я посмотрю.

– Алло? – Хриплый со сна голос.

– Лидунь, прости. Я тебя разбудила?

– Не бухти. Я рада тебя слышать. Как доехала?

Костя бушевал?

– Не очень. Лидунь, что это за лекарство?

Я по слогам прочитала название. Лидуня переспросила. Я прочитала еще раз.

– Нет, Лен, я его не знаю. Даже никогда не слышала. Завтра спрошу у заведующей.

* * *

Кости все не было. Я переоделась ко сну, но не ложилась.

Смерть дочери вызвала во мне болезненное неприятие. Я не могла смириться с произошедшим, не могла поверить, что молодая здоровая женщина буквально сгорела от неожиданной болезни. А потом ее тело с какой-то неприличной поспешностью было доставлено в крематорий, и там оно сгорело, оставив лишь горсточку пепла.

Сгорела, сгорела, моя дочка сгорела…

Очень хотелось позвонить Леве Бронштейну. Он вполне мог знать это лекарство. Я помаялась, побродила по квартире, но решила отложить звонок на утро.

Костя пришел, когда я уже лежала в постели. Дохнув коньяком, поцеловал меня в висок.

– Костя, Лялькин бизнес чего-то стоит?

– Немало.

– Все достанется Мише?

– Конечно.

– Когда он сможет продать «Сибирь»?

– А зачем ему продавать?

– Ну, если захочет…

– Сразу, как вступит в права наследства.

– Это быстро?

– По-разному. Думаю, в данном случае около месяца.

– А можно затормозить?

– Если нужно.

– Ты можешь?

– Понадобится – скажи.

– Считай, сказала. Пусть он вступает в свои права максимально долго.

* * *

– Лева, здравствуйте. Это Скоробогатова.

– Здравствуйте, Лена. Я вам звонил. Вы в курсе?

– Спасибо.

– Рад быть полезным. Как дела у вашей дочки?

– Она умерла.

– Печально. Примите мои соболезнования. Как это случилось?

– Сразу. В заключении врача – сердечная недостаточность.

– Правда? Странно… И вскрытие подтвердило?

– Его не делали.

– Почему?

– Не знаю. Так зять решил. Ее кремировали.

– Кремировали?

Господи! Что он все переспрашивает? Тупой, что ли?

– Лева, с этим уже все. Я просто не могу больше об этом говорить. И думать.

– Да, конечно. Простите.

– Лева, вам известно такое лекарство?

Я уже безо всякой бумажки, на память, выговорила трудное слово.

– Нет. По названию похоже на синтетический наркотик. Продиктуйте по латинским буквам, я попытаюсь узнать. Только я, к сожалению, должен на неделю уехать из Москвы. По приезде сразу займусь. Вам не к спеху?

Нет, мне не к спеху. Мне это вообще непонятно зачем нужно. Не могу объяснить, что меня беспокоит в этом лекарстве.

Лялька так давно отдалилась от меня, что ее смерть никак не повлияла на внешнюю сторону моей жизни.

Я сидела за компьютером, выезжала по делам, говорила по телефону.

Костя обосновался в моей спальне. На все попытки его выдворить только поднимал короткую черную бровь.

Я жила обычной жизнью и вела себя как всегда.

Но иногда, оставшись одна, я вынимала ампулку и подолгу смотрела на нее.

* * *

Женщина моих лет что-то писала за столом, заваленным карточками больных, и не сразу подняла голову. Ее лицо было спокойным и усталым. Светлые, небрежно накрашенные глаза за стеклами очков смотрели равнодушно.

– Талончик, – потребовала она.

– Извините, но я хотела поговорить.

– У меня прием, больные ждут, мне некогда разговаривать.

– Я понимаю, но прошу вас. Это не долго, всего один вопрос. Я высидела очередь и все равно не уйду.

– Давайте, только быстро, – неохотно покорилась женщина. Чувствовалось, что у нее просто не осталось сил, чтобы еще и спорить. Она откинулась на спинку стула, но не выпустила из рук авторучку.

– Вы помните Елену Сергеевну Троицкую?

Лицо врача изменилось. Раньше оно было просто недовольным, теперь излучало неприкрытую неприязнь.

– Она больше не является моей пациенткой.

– Это я знаю. Но хочу знать почему.

– А вы, собственно, кто?

– Меня тоже зовут Елена Сергеевна. Я мать Троицкой.

– Вот оно что! Ваша дочь отказалась от моих услуг.

Женщина обиженно поджала губы. Она все еще переживала ту историю.

– Моя дочь как-то объяснила свой поступок?

– Сказала, что я недостаточно компетентна. А было так. Троицкая пришла ко мне с жалобами на ухудшение состояния. Я назначила обычную серию анализов. Они ничем не отличались от предыдущих, обычная послегепатитная печень в состоянии ремиссии. Больная не согласилась, потребовала устроить ей консультацию.

Я не видела оснований. Она отправилась к заведующей, устроила скандал. А что, собственно, случилось?

– Она умерла.

Лицо напротив выразило непонимание:

– От чего? Несчастный случай?

– Нет. От рака печени.

Врач решительно покачала головой и уверенно заявила:

– Это невозможно. У нее не было рака печени. Ее печень была несколько увеличена, и все. После желтухи ваша дочь очень следила за собой. Вы можете взять в регистратуре ее карточку, там анализы за многие годы.

Повторяю, ваша дочь очень следила за собой после желтухи.

Она сняла очки, потерла указательным пальцем переносицу, помолчала, усваивая новость. В ее поведении не чувствовалось никакого сомнения. Женщина была уверена в своем диагнозе.

– У вас есть результаты вскрытия?

– Нет. Вскрытие не проводилось.

На меня смотрели потрясенные близорукие глаза.

Карточки в регистратуре не оказалось.

– Где же она?

Пожилая неторопливая регистраторша пожала плечами за разделяющим нас стеклом:

– Наверное, дома. Многие так делают – берут домой и там хранят.

* * *

В это утро Клара не выглядела утомленной и казалась совсем молодой. Весь Лялькин персонал должен постоянно носить на работе что-нибудь из изделий народных промыслов. На Кларе красовался потрясающий жилет, связанный крючком из ярко-красной блестящей пряжи.

Мы сидели за столиком в маленьком полуподвальном кафе в самом начале Арбата. Работал кондиционер. Он и завешенные окна, расположенные высоко под потолком, создавали прохладу и полумрак. На каждом столике горел небольшой светильник в форме свечи.

Клара сразу и без вопросов согласилась встретиться со мной, когда я позвонила.

– Что вы сказали Михаилу Павловичу, когда отпрашивались?

– Ничего. Я предупредила, что после обеда загляну в ателье-салон, поинтересуюсь, как идет ремонт.

– Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы Михаил Павлович знал о нашей встрече. Если спросите: «Почему?» – отвечу, что не знаю.

– Я понимаю. Вам просто не хочется осложнять отношения.

– Может быть. Я вам благодарна, что вы пришли.

– Не за что. Мне тоже хочется поговорить о Елене Сергеевне. Последние два года мы проводили вместе много времени. Стали не то что подружками, но не чужими. Мне ее не хватает. С ней можно было разговаривать обо всем. Ее все интересовало, ей до всего было дело.

– Клара, эта ее болезнь… Мне непонятно. Я видела ее за месяц до… Она ни на что не жаловалась, кроме усталости.

Клара отпила глоток остывшего кофе и сделала знак официанту принести свежего. Ее манеры свидетельствовали о привычке к подобным местам. А я бываю в ресторанах редко и чувствую себя не очень уверенно.

Кофе показался мне горьким, и Я отставила чашечку, а теперь слизывала с ложечки мороженое, запивая малиновым соком.

Официант заменил Кларе чашку. Она отпила и оперлась локтями о стол. Наши лица сблизились.

– Я впервые о болезни услышала от Михаила Павловича. Он сделался озабоченным, по сто раз на дню звонил, спрашивал, как она, просил напомнить ей, чтобы пила травы.

– Что за травы?

– Да обычные. Что-то желчегонное. Кукурузные рыльца, что ли…

Я кивнула; Лялька действительно пила травы. Она вообще любила всякие отвары и настои. Миша смеялся:

«От Ляльки всегда пахнет травой, и мне снится, что я ночую в стогу».

Мне было плохо. Клара тоже выглядела подавленной.

– Дальше – больше. Однажды пришел расстроенный. Сказал, что у Елены Сергеевны пожелтели белки глаз. В то утро и она расстроилась. До этого вроде внимания не обращала, а тут притихла. Начала ладонь к правому боку прижимать. А потом вообще кошмар начался. Врачи, целители, бабки… Елена Сергеевна сильно похудела. Михаил Павлович от нее ни на шаг.

Я однажды случайно увидела. Он на коленях перед ее креслом стоит, руки ей целует, плачет: «Ляленька, милая, как же я без тебя?» Я просто обалдела. Зачем он так? Живую отпевает.

У меня по щекам потекли слезы. Клара махнула рукой официанту, заказала коньяк.

Мы выпили. Клара достала из сумочки пачку бумажных платков. Она аккуратно промокнула глаза, высморкалась. Я тоже взяла у нее платок, вытерла лицо.

Клара одобрительно кивнула.

– Пойдемте отсюда. Курить хочется. Сядем где-нибудь в скверике.

Мы расплатились и встали из-за стола. Юра, читающий журнал за столиком у двери, тоже встал, оставил на столе деньги за кофе и присоединился к нам.

Мы сели на скамейку в скверике во дворе одной из арбатских улочек. Юра со своим журналом устроился на соседней. Клара размяла сигарету, чиркнула спичкой и, глубоко затянувшись, села, уперев локти в колени. Я ждала продолжения ее рассказа, но не торопила ее, давая вспомнить мельчайшие подробности того времени.

– Не знаю, может быть, вам это неприятно слышать, но Михаил Павлович мне никогда не нравился.

Он грубый, заносчивый и не слишком умный. С ним тяжело работать. К тому же он распускает руки. Я-то с любым справлюсь, а молоденькие девчонки из-за него настрадались. Я знаю двух, которые из-за него уволились. А Галке он проходу не давал, а когда их Елена Сергеевна застукала, все на нее свалил, дескать, пристала, спасу нет. Опозорил девку.

Но тогда, во время болезни жены, он всех нас поразил своей заботливостью и преданностью. Все для нее делал сам. В последнюю неделю все дела на меня и Аллу Николаевну – нашего бухгалтера – бросил, сидел с женой. Мы ему предлагали хорошую сиделку. Елена Сергеевна просила позвать какую-то тетю Лиду. Он расплакался при мне, начал обвинять ее в том, что она ему не верит, не любит его. Она тоже заплакала, обняла его. У нее были тонкие, совершенно прозрачные руки. Тогда я поняла, что она умрет.

Клара закрыла лицо руками и так сидела, расплываясь в моих истекающих слезами глазах.

– Последняя неделя была похожа на театр абсурда. Он ревновал ее к знакомым, друзьям. Это стало манией. Он препятствовал ее общению с любыми людьми. Уходя из дома, даже совсем ненадолго, отключал телефон. Узнав, что я в его отсутствие помогла Елене Сергеевне позвонить вам, пришел в бешенство, потребовал передать содержание разговора. Но и после этого не успокоился, назвал меня предательницей и выставил из квартиры.

– Значит, они были вдвоем, когда Лялька умерла?

Девушка кивнула темноволосой растрепанной головкой и откинулась на спинку скамьи, прижавшись ко мне плечом.

– И все равно я не обиделась на него за грубость, он вызывал во мне сочувствие и уважение. Я прощала ему все, что он творил после ее смерти. Он торопил похороны, не хотел никого и ничего слышать, все время твердил: «Она так хотела». Он не хотел сообщать родным. Нам с трудом удалось внести ваше имя в список оповещаемых, и то потому, что он побоялся ссориться с вашим мужем. Он не отвечал на вопросы, сразу кричал, топал ногами, рыдал. Мы все жалели его. А потом… Через несколько дней после похорон Алла Николаевна позвала меня к себе в бухгалтерию и показала кучу счетов.

Понимаете, он оплачивал лечение жены не из личных средств, а из средств фирмы. Я этого понять не могу… И почему-то все происшедшее приобрело другую окраску.

А вам Елена Сергеевна просила передать…

Я замерла, не сводя глаз с милого задумчивого личика.

– «Маме скажите, пусть не плачет, я счастливо прожила и ее всегда очень любила». И еще: «Пусть мама Мишу не бросает, поможет ему, он совсем один остается». И просила передать вам вот это.

Клара достала из сумочки конверт.

* * *

Три ступени вниз, и железная дверь. Она наглухо закрыта. Юра нажал кнопку звонка, раздался хриплый искаженный голос, шедший откуда-то сбоку:

– Куда?

– Что? – опешила я.

– Говорите в микрофон, – велел недовольный голос.

Я беспомощно озиралась, а Юра сообщил в пластмассовую коробочку над кнопкой звонка:

– К преподобному Пафнутию.

– Входите, – разрешил голос.

– Останься, – велела я Юре.

Он отрицательно мотнул головой. Я разозлилась:

– Делай, что тебе говорят.

Юра толкнул дверь, и я оказалась в полутемном тесном тамбуре. Из него вела другая дверь. Я потолкала ее, дверь не поддалась, и я почувствовала, как ярость накатывает на меня. Я несколько раз пнула дверь ногой.

– Обалдела? – поинтересовался грубый голос. – Закрой входную дверь.

Входная дверь закрылась. Юра остался за ней. Я в панике всем телом навалилась на противоположную дверь и со всего маху ввалилась в следующее помещение.

Это было что-то вроде лестничной клетки. В глубине ее помещалась стеклянная будочка, а в ней лупоглазый качок. Качок крутил пальцем у виска и мерзко ухмылялся.

Я шагнула к будке. Единственное, чего я сейчас хотела, – это добраться до лоснящейся физиономии охранника и несколько облагородить ее парой глубоких царапин.

Парень о чем-то догадался, ухмылка исчезла с его лица, он быстро выпалил:

– Добро пожаловать. Следуйте вниз по лестнице по указателям до нижнего уровня.

Лестница освещалась тусклыми настенными светильниками. Я ни за что в жизни не дотронулась бы до перил. Опираться о стену тоже не хотелось. Поэтому я начала потихоньку двигаться строго посередине лестницы, опуская сначала левую ногу и, убедившись, что она стоит устойчиво, подтягивая к ней правую.

Через десять высоких ступеней мне встретилась квадратная площадка. Коридор из нее был так же плохо освещен и вел, судя по указателю, прямо в объятия потомственной ясновидящей Дианы.

Кроме того, где-то там же можно было получить европедикюр с гарантией (?). К педикюру вела красная стрелка, третий указатель скромно обещал Ювеналия.

Гадая, на что бы мог сгодиться Ювеналий, я продолжила спуск. Лестница была узкой, и я радовалась, что никого не встретила, только однажды мне послышался стук двери наверху. Впрочем, к этому времени я уже полностью отключилась от действительности. Ползла себе потихоньку, наслаждаясь тишиной и легким запахом сырости.

Похоже, деятели из гражданской обороны пристроили к делу один из ядерных бункеров или бомбоубежищ, появившихся в Москве в годы «холодной войны».

Еще дважды я достигала коридоров. Но ни целительница Даша, ни прорицатель Август, ни астролог кандидат технических наук Потапов О.Я., ни их сподвижники мне не были нужны.

Все мои мысли были устремлены к преподобному Пафнутию, блаженному, травнику и Божьему угоднику, как повествовало газетное объявление. Именно его имя значилось в списке, полученном мной от Клары.

Именно его услуги оплачивались из кассы «Сибири».

Коридор нижнего уровня был освещен еще более скудно, чем лестница. Запах сырости тоже усилился.

Мне стало интересно, сколько времени я спускалась. Чувства говорили, что примерно неделю, мозг предполагал, что час. Часы показали, что чуть больше десяти минут.

У дверей преподобного стояло несколько старинных канцелярских стульев, массивных, с прямыми спинками, прямоугольными сиденьями, обитыми коленкором.

Все стулья, кроме двух крайних, были заняты.

Я поздоровалась. Народ, состоящий в основном из женщин раннего пенсионного возраста, благожелательно ответил.

Полная молодящаяся старуха хлопнула по соседнему стулу морщинистой рукой:

– Садись. За мной будешь.

Раздался звонок. Сидящий на ближайшем к двери стуле приличный мужчина встал и скрылся за дверью.

Все пересели, сдвинувшись на один стул.

Я тоже села на теплый после старухи стул. Стало неприятно. Впрочем, и до этого было неприятно.

* * *

Преподобный Пафнутий оказался небольшим благостным и вовсе не старым мужиком.

Поблескивая голубенькими глазками, он выслушал мои жалобы на боль в правом боку и равнодушие врачей, покивал, погладил лысину маленькой плоской ладошкой и осторожно осведомился:

– А какой диагноз врачи, значит, называют?

– Да какой, – пренебрежительно махнула я рукой. – Разве им можно верить?

– Это да, это да, – снова покивал преподобный. – Ну а орган-то какой обозначают?

– Печень. – Я болезненно сморщилась и приложила ладонь к правому боку. Голубенькие глазки оценивающе уставились на камни в перстнях.

– Желтухой болели? – оживился он.

Я удрученно кивнула, он тоже кивнул и протянул руку куда-то вправо. Я уже и раньше с любопытством поглядывала на синенькие занавесочки. За ними оказались полки, плотно уставленные пузырьками.

Преподобный протянул мне пузырек:

– Это настой. Травы собраны ночью под Ивана Купалу на заповедных заливных лугах, настояны на воде из Синь-озера.

Синь-озеро. О нем говорила Клара, когда перечисляла все Мишины чудачества. Он запретил Ляльке варить траву самой, покупал готовые отвары. Вода из Синь-озера.

– Спасибо вам, преподобный. А вот если рак или цирроз? Тогда как? Другие настои?

– Этот настой от всех печеночных болезней. Пей за полчаса до еды медленно и с молитвой.

Мужичок протянул лист бумаги с компьютерной распечаткой.

– – Я неверующая.

– Атеистка, что ли?

– Нет. Просто неверующая.

– Это плохо. Но настой все равно поможет. Стань лицом к востоку и пей.

Он назвал цену, не глядя сунул деньги в шкатулку на столе и кивнул на дверь у себя за спиной:

– Иди с миром, сестра. Я за тебя молиться буду.

Настой иссякнет – приходи.

Стал ясен ответ на мучивший меня вопрос – куда деваются люди, вошедшие в кабинет Пафнутия.

Я поднялась по другой, идентичной первой, лестнице, прошла мимо другого, но очень похожего качка в другой, но точно такой же будке и, миновав две двери, оказалась в совершенно незнакомом месте.

Светило солнце, и я внезапно ощутила, как озябла и отсырела в подвале. Где же Юра? Как мне найти ту дверь, у которой он остался?

Я яростно закрутила головой, пытаясь сориентироваться.

– Женщина, женщина. Да вы, вы, в юбочке…

Странное обращение явно адресовалось мне. Под детским грибочком сидела бабуля, посещавшая Пафнутия непосредственно передо мной.

– Идите, посидим на солнышке. Я чего-то никак не согреюсь.

Я присела на низкую скамеечку, вытянула ноги.

– Ты чем болеешь-то? – сочувственно спросила соседка.

– Печень пошаливает.

– Ну, это, если не сильно серьезно, Пафнутий поможет. У него хорошие отвары – помогают. Не от рака, конечно.

– А вы у него часто бываете?

– Я-то? А в первый раз. Это соседка моя, Татьяна Михайловна, к нему ходит. Очень его хвалит. У нее самой много болезней. Да и дочка ее не сильно здоровая. А у нас в семье слава Богу…

– Зачем же вы к Пафнутию пришли?

– Это я из-за зятя. Он у нас так-то неплохой, да ведь сама знаешь, как сейчас: на работе платить перестали. Он на заводе мастером двадцать лет отработал.

На Доске почета висел. Ну, понятное дело, уволился.

Двоюродный брат устроил на фирму. Что-то там делает. Деньги вроде получает, не то чтобы маленькие, а душа не лежит. Вот скажи, как бывает. Стал попивать.

Его жалко, дочку жалко, а всего жальчее ребятишек.

Ну что тут делать? Вот Татьяна Михайловна меня к Пафнутию и направила. Он ей с сыном помог.

– Он что, какое-то средство от пьянства знает?

– Про это я не скажу, не в курсе. Здесь дело другое. Хитрость. – Старушка неожиданно лихо подмигнула и повторила значительно:

– Хитрость. Начал у Татьяны Михайловны сын попивать, ну она давай ему на мозги капать: цирроз, цирроз. Утром он похмельем мучается, она ему эдак в глазки посмотрит: «Вот уж глазки пожелтели». Думала на его мнительности сыграть. А он только ржет. Ну понятно, мужик молодой, здоровый… И заливает себе пуще прежнего.

А тут, на счастье, у ее дочки гастрит обнаружился.

Знающие люди присоветовали обратиться к травнику.

Кто уж не знаю, рекомендовал преподобного Пафнутия. Татьяна Михайловна пошла. У него настой очень хорошие. Дочке сразу помогло.

И стала Татьяна Михайловна к нему ходить. А у кого чего болит, тот про то и говорит. Значит, и она Пафнутию рассказала про сына и как он цирроза-то не боится.

А Пафнутий говорит: «Можно так сделать, что забоится», – да и дал ей настой. Татьяна Михайловна смотрит утром, а у сына-то глаза и впрямь пожелтели!

Она в слезы, сын в панику. Побежал к врачу, а печень увеличена. Теперь в рот не берет. Так только когда…

– А как она его настой пить заставила?

– Она, вишь, подгадала, когда он кашлял. Пафнутий чего-то добавил в грудной сбор.

– Но ведь это может быть вредным.

– Вот и нет. Кончишь пить настой, все и пройдет.

У моего зятя как раз ангина началась, вот я бегом к Пафнутию. А ты-то от чего, говоришь, лечишься?

– Болезней много, денег мало.

– Это да, это да. Глянь-ка, что за парень?

Из дверей бомбоубежища выбрался Юра в распахнутом пиджаке. Его красное лицо было потным и встревоженным.

Я окликнула его и помахала рукой, подзывая.

– Это чего ж, твой, что ли? Кто он тебе? Сын?

Брат? Может, муж?

– Это мой охранник.

– Как? От кого он тебя охраняет?

– Ото всех.

– А кто ж приставил?

Желтенькие глазки поблескивали в складках лица неприкрытым любопытством.

– Муж.

– Старый?

– Новый, – брякнула я и спохватилась:

– В каком смысле старый?

– Тебя намного старше?

– Нет, не намного. – Я запуталась. – Вообще не старше. Он моложе меня.

– Ну это ты, девка, видать, сильно прокололась.

Я не поняла, чего больше звучало в ее голосе: осуждения или восхищения.

Юра отвернулся. Его плечи вздрагивали от хохота.

В данный момент меня занимали другие проблемы, и я отложила разборки с ним до другого раза.

Мы довезли Зою Васильевну до ее дома в Южном Чертанове, выслушали целую лекцию о целителях и целительницах.

Я спросила о тех, кто значился в Кларином списке.

Про Марьяну Зоя Васильевна сказала, что она «утешительница». Про Симеона наша приятельница не слышала.

Простившись с Зоей Васильевной, я по мобильнику связалась с Танькой.

Выслушав задание, подруга, не задавая вопросов, повесила трубку.

* * *

Симеон осуществлял свою благородную деятельность в двухкомнатной квартире на втором этаже замызганной «хрущобы».

На лестнице, впрочем, довольно чистой, нам встретилась молодая женщина с вытаращенными, почти безумными глазами. Она покачиваясь прошла мимо нас.

Мы с Юрой посмотрели друг на друга.

Юра сунул руку под мышку, к кобуре. Я фыркнула и показала ему кулак.

Дверь в квартиру Симеона была приоткрыта. На всякий случай я нажала на кнопку звонка. Не раздалось ни звука. Звонок не работал.

Я переступила порог и сделала шаг вперед, давая войти Юре. В прихожей было темно. Запах. Странный запах. Знакомый и забытый. Запах из детства. Так пахло в москательной лавке. Бабушка по старинке этим словом называла магазинчик, где торговали керосином, мочалками, вениками, мазутом – короче, всем тем, что могло понадобиться в деревенском хозяйстве.