Текст книги "Банкирша"

Если бы он был жив, обязательно бы мне помог.

На похоронах профессора я познакомилась с его сыном, живущим в Америке, и он сказал, что внук Григория Львовича Лева окончил медицинский институт и работает в клинике деда.

Я поднялась с пола и, оставив книжку на столе, пошла за телефоном.

Он обнаружился на тумбочке у кровати. Я протянула руку и толкнула стоящий там же будильник. Будильник закачался, я остановила его ладонью и увидела, что показывают стрелки.

Двадцать минут после полуночи не лучшее время для телефонного звонка незнакомому мужчине. Хорошо, я попытаюсь найти Леву Бронштейна утром. Он должен знать, какой врач и в какой стране достиг наибольших успехов в лечении рака печени.

Если не найду Леву, обращусь в Академию медицинских наук, в Министерство здравоохранения.

Волнение мешало уснуть, мешало лежать спокойно, требовало выхода в действии. Я снова и снова представляла себе лицо дочери. И не могла поверить, что у нее рак. Лицо Ляльки было бледным, усталым, осунувшимся. Но на нем не лежала печать ракового больного, а ведь я видела, как выглядели за несколько месяцев до смерти моя мама и Академик.

Все больше и больше я уверовала в возможность ошибки. Если же это не рак, то ничего не потеряно.

Временами мое возбуждение сменялось апатией, страхом, сознанием бесполезности любого действия.

Но я не позволяла себе потерять надежду.

Очередной раз взглянув на часы, я увидела, что время движется к трем, и решила просто дождаться утра.

Ой, а деньги-то! Про них я и не подумала. Что, если сумма потребуется значительная, а у Кости не окажется столько свободных денег? Придется искать, а на это уйдет время.

Не раздумывая я схватила телефон, набрала номер и с удивлением слушала гудки. Минута, две, три…

Где он, черт побери, шляется в три часа ночи?

Мелькнула мысль, что я никогда не интересовалась, где проводит господин Скоробогатов ночи. И с кем.

Меня охватили злость и обида. Всякий раз, когда он нуждался во мне, я была на месте и готова помочь ему. Впервые он мне понадобился, и что же?

Черт! Эту проклятую квартиру сроду не обойдешь, впору пускать рейсовый автобус. И какая из комнат теперь Юрина? Раньше он спал на диване в холле, а теперь?

– Юра! – завопила я, стоя посредине какой-то европлощади неизвестного назначения.

Из одной из дверей вылетел взлохмаченный Юра в тренировочных штанах и с голой волосатой горой мышц над ними. Он хлопал глазами. Я заикалась от злости.

– Чем ты занят?

– Сплю…

– Молодец! Продолжай. Тебя для того и наняли.

– Что случилось?

– Какая тебе разница? Твое дело тело охранять, а живое оно или мертвое – тебе плевать!

– Вам плохо? Врача?

Вид разволновавшегося Юры неожиданно несколько успокоил меня. По крайней мере я перестала заикаться.

– Ты знаешь, где Константин Владимирович?

Кивок.

– Где?

– В казино.

– Что он там делает? – Идиотский вопрос.

Движение плечом. Не знает.

– Позвонить ему можешь?

Кивок.

– Позвони. Скажи, он мне нужен.

Кивок.

О Боже!

* * *

Я включила свет в кухне и поставила варить кофе.

Великолепие белых стен, блеск хромированных частей мебели и всевозможное оборудование делали кухню чужой и совершенно безликой.

Я избегала бывать здесь без необходимости. А когда-то это было самое любимое место в квартире. Да что в квартире, в целом свете.

Опять поднялась обида на господина Скоробогатова, уничтожившего мой столь любовно налаженный быт.

На душе стало окончательно тоскливо и муторно.

Страшно хотелось курить, но я решила этого не делать, чтобы не злить господина Скоробогатова запахом дыма. Он чрезвычайно тяжело бросал курить.

Выпив кофе, я поставила чашку в мойку, отложив мытье на утро. Потом все-таки вымыла, вытерла и убрала в шкаф. Привычные движения успокаивали меня.

Какое-то время постояла посреди кухни, бессмысленно глядя в стену, вздохнула и, выключив свет, встала у окна, отодвинув штору. Это окно выходит на подъезд, и я надеялась увидеть, как приедет господин Скоробогатов.

Не успели мои глаза привыкнуть к темноте, как раздался щелчок и вспыхнул свет.

Он стоял в дверях кухни. Ворот белой крахмальной рубашки распахнут, темные волосы в беспорядке, одна рука в кармане брюк под распахнутым смокингом, другая на уровне плеча упирается в косяк.

Привычно отметив мужскую привлекательность ладной фигуры, я подняла глаза на лицо.

Господин Скоробогатов изрядно выпил. Чтобы об этом догадаться, надо хорошо его знать. По виду он такой же, как всегда. Выдает его холодный блеск серо-голубых глаз да необычайная бледность лица.

Он толчком выдыхает воздух сквозь сжатые зубы.

До меня доносится запах коньяка. Костя терпеть не может коньяк, но пьет только его. Таким образом он регулирует потребление спиртного. Одна из его маленьких хитростей.

– Зачем звала? – недружелюбно поинтересовался господин Скоробогатов, ощупывая меня жадным взглядом.

Мне не понравился взгляд и то, как он стоит, подобравшись, словно перед прыжком.

– Мне нужно поговорить с тобой.

Я вдруг испугалась, что господин Скоробогатов откажет мне в моей просьбе.

– О чем?

– Костя, мне нужны деньги…

– Сейчас?

Господин Скоробогатов неприятно ухмыльнулся и вдруг…

Он отлепился от косяка, ногой закрыл дверь и сделал ко мне большой шаг… Я услышала тяжелое дыхание, и в тот же миг он, запустив руку мне в волосы, рывком поставил меня на колени.

Мои колени больно стукнулись об пол. Жесткая рука безжалостно надавливает на мой затылок, прижимает мое лицо к столу. Я почувствовала, как другая рука грубо задирает мой халат…

Происходящее показалось настолько нереальным, что первым моим чувством была растерянность. Потом я испугалась, что в кухню может войти Юра. А потом не осталось никаких чувств" только чувство неудобства позы.

Все закончилось так же неожиданно. Я почувствовала, что свободна, и с трудом поднялась на ноги.

Происшествие оглушило меня. Я не могла поверить, что подобное произошло со мной, не узнавала мужчину, которого, как мне казалось, знала до донышка, была обижена, раздосадована, напугана.

Прошло довольно много времени, пока мне удалось заставить себя взглянуть на господина Скоробогатова.

Он уже привел в порядок свой костюм и стоял у окна, отвернувшись от меня и ссутулив широкие плечи.

Я встала у него за спиной. Он обидел меня, но в тот момент я не хотела думать, почему он так поступил.

Меня занимали другие проблемы.

Почувствовав меня рядом, он медленно, словно с трудом, обернулся и посмотрел несчастными, больными, трезвыми глазами.

– С чего началось, тем и закончилось, верно? Ты ведь всегда считала меня способным на насилие. Нисколько не удивилась. Даже не сердишься.

– Я удивилась и сержусь. Мы еще поговорим об этом. Но не сейчас. Ты дашь мне денег?

В синих глазах появился нехороший блеск.

– Тебе настолько нужны деньги? Зачем?

Как-то сразу я поняла, что не хочу ничего ему говорить. Я смотрела в его лицо – такое знакомое, такое неизменно притягательное, и впервые мой муж был мне неприятен. В первую очередь потому, что я хотела искать у этого человека помощи и сочувствия.

Прищуренные чужие глаза не отрываясь смотрели на меня, ожидая ответа.

Было ясно, что я не хочу его денег. И не возьму их у него.

Я повернулась и, чувствуя навалившуюся усталость и пустоту, побрела прочь.

– Что, деньги больше не нужны? – насмешливо прозвучало сзади. Он шел за мной следом. – А может, они тебе и не были нужны?

Господи! Помоги мне, дай силу выстоять, пережить эту ночь.

У двери спальни Скоробогатов дернул меня за плечо, повернул к себе лицом. Он был в ярости.

– Так зачем ты звала меня?

Мне надо было срочно лечь. Голова кружилась, тело мгновенно покрылось холодным потом. Слабой, непослушной рукой я попыталась оттолкнуть мужа, но кружение перед глазами сделалось нестерпимым, потом все потемнело, я почувствовала, что сползаю по чужому телу…

Обморок был коротким. Я очнулась на руках Скоробогатова. Он положил меня на постель и сел рядом, глядя на меня встревоженно и совсем не зло.

– Тебе лучше?

Я кивнула, почувствовав боль в затылке от движения.

– Все уже прошло. Только слабость.

– Хочешь, я вызову врача?

– Не стоит. Мне надо просто поспать.

– Когда тебе нужны деньги?

– Мне не следовало просить их у тебя. Тем более звонить ночью.

– Зачем они тебе?

– Не важно.

Я чувствовала себя усталой, и ничего, кроме этой усталости, сейчас не существовало.

– Лена, я дам любые деньги. Но имею я право знать зачем?

– Имел. Еще час назад.

– Понятно. Теперь у тебя есть повод наказывать меня. Настоящий. Не в виде придуманного из-за евроремонта.

В его голосе снова звучала едкая насмешка. Что делается в его голове и сердце? Что вообще с ним происходит? Из-за чего его так корежит?

И вот, когда не осталось сил на эмоции, я смогла спокойно и трезво оценить свою жизненную ситуацию.

Он смотрел непримиримыми льдистыми глазами.

Мой муж. Мой мужчина. Человек, которого я люблю.

Что бы он сделал там, на кухне, если бы я не подчинилась ему? Взял бы меня силой? Отпустил бы? Я не узнаю этого. Да это и ни к чему. Потому что я знаю другое. Я никогда не откажу ему в близости. Не хочу.

Не могу.

Я не могу отказаться от него. И похоже, он не может отказаться от меня. Тогда что же мы делаем друг с другом? С нашей жизнью?

Когда-то я оттолкнула дочь. Нет, не оттолкнула.

Не сделала попытки удержать. Позже не сделала попытки вернуть.

И вот опять. Жизнь ничему не учит меня. Мне суждено снова и снова наступать на одни и те же грабли.

Я отодвинулась с краю и, потянув Костю за рукав, заставила лечь рядом. Он нехотя подчинился. Наши плечи соприкасались, я ощущала шершавую ткань смокинга.

– Мне не понравилось то, что ты делал на кухне.

Я сказала это и удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос.

– А мне понравилось? – вскинулся Костя, но я снова уложила его и придавила ладонью, чтобы не вскакивал.

Под ладонью металось его сердце. Мне было жаль Костю, жаль себя. Мы не умели управлять своими чувствами, не умели щадить чувства другого.

– Ты нарочно злишь меня, – сказал Костя, и я поняла, что он укрощен.

– Раздевайся и ложись. Уже четыре часа.

Он заполз под одеяло и лег, стараясь не дотрагиваться до меня.

Я обняла его холодное, на все согласное тело, повернула на бок, спиной к себе, прижалась грудью.

– Лен, давай помиримся, – попросил он шепотом.

– Хорошо.

Я потерлась лицом о его затылок, вдохнула знакомый запах и покрепче обняла. Он потихоньку согревался в моих руках и словно расширялся, по-хозяйски располагаясь в супружеской постели. Но оставался неподвижным.

Моя ладонь легонько погладила его плечи, грудь, живот. Я очень соскучилась по нему. Уже больше месяца мы были в разлуке или в ссоре. Во мне скопилось море нежности. Отбросив все мысли и сомнения, я позволила себе просто любить. Я дала себе волю. Делала все, что хотела, не контролируя себя. Костя с радостной покорностью следовал за мной, отзываясь на каждое мое движение.

* * *

Когда я проснулась, мужа уже не было рядом.

Стрелки на будильнике образовали прямой угол. Девять часов.

После короткого сна я чувствовала себя неважно.

Очень хотелось позвонить Ляльке, услышать ее голос, узнать, как она, подбодрить.

Но возможно, Миша уже уехал на работу, а Лялька еще спит. Позвоню попозже.

Первое, что я сделала, – набрала номер покойного Бронштейна. Мне очень повезло. Его внук Лева жил в квартире деда, был дома и вспомнил меня. Он обещал все узнать и позвонить мне после двух часов.

Чтобы окончательно проснуться, пришлось принять холодный душ и выпить большую чашку очень крепкого кофе.

Потом я немного походила по комнате, поглядывая на телефон, постояла в раздумье и все-таки позвонила.

Напрасно. К телефону никто не подошел. Значит, Лялька спит, а Миша привернул звонок телефона, уходя на работу.

За время моего отсутствия скопилась уйма дел, требующих моего вмешательства. Я позвала Юру, и мы покинули дом.

За полтора часа мне удалось наведаться в пять мест.

Отовсюду я звонила Ляльке. Поначалу к телефону никто не подходил, в последний раз было занято.

Я колебалась между желанием немедленно ехать к дочери и желанием дождаться сообщения Бронштейна, чтобы ехать не с пустыми руками.

Было и еще кое-что, останавливающее меня от желанного визита. Лялька настойчиво просила не приезжать без предварительного телефонного звонка. Она повторила свою просьбу несколько раз.

Наши отношения только начинали налаживаться, и мне следовало действовать очень осторожно, чтобы ничего не напортить.

С Лялькой всегда было непросто, а сейчас, когда она так больна…

Может быть, она не хочет, чтобы я видела, как ей плохо. Она гордая, моя девочка.

Не ко времени разболелось сердце. Я велела Юре ехать домой. Из машины позвонила и отменила последнюю встречу.

Скинув босоножки у входа, я босиком прошлепала на кухню, накапала в стакан валокордина, выпила и посидела с закрытыми глазами, слушая, как больно ворочается в груди сердце.

– Юра, включи, пожалуйста, автоответчик.

– Лена, это Марина. Сегодня в шестнадцать собеседование для воспитательниц. Не забудь, ты обещала быть.

– Елена Сергеевна, это Марков из «Новостей».

Я по поводу вашего участия в дискуссии о непрерывном образовании. Я выслал вам вопросник по факсу еще позавчера. Очень прошу, посмотрите.

– Лен, я забыл про деньги. Позвони Боровской, скажи, сколько нужно и когда. По-прежнему твой.

– Уважаемая Елена Сергеевна! Объединение народных промыслов «Сибирь» с прискорбием сообщает о скоропостижной кончине госпожи Троицкой Елены Сергеевны, последовавшей вчера около полуночи. Гражданская панихида состоится сегодня в пятнадцать часов в крематории, после чего для близких покойной будет накрыт поминальный стол в ее доме. Автобусы будут поданы к крематорию в пятнадцать тридцать.

– Лен, это Мила. Ты собираешься мне звонить?

Юра остолбенело смотрит на меня от двери. Из автоответчика звенит возмущенный Милкин голос.

– Перекрути, – прошу я, но не слышу собственного голоса.

Юра по шевелению губ угадал мой приказ, пощелкал кнопочками автоответчика, встал рядом со мной.

– Уважаемая Елена Сергеевна…

Безликий, ровный девичий голосок прочитал стандартный текст. Текст для всех.

– Юра, я не понимаю… Это что, шутка такая?

Вчера я говорила с ней по телефону. Она сказала, что врачи дали ей три месяца. Не могла же она умереть через два часа! Не могла…

Я беспомощно смотрю на Юру и вдруг вижу, как по его грубому загорелому лицу текут слезы.

Значит, он не думает, что это розыгрыш. А что это?

Разве так сообщают матери о смерти единственной дочери?

«Уважаемая Елена Сергеевна…» У девочки текст сообщения и список имен. Она набирает номер телефона и читает сообщение, меняя только обращение. Я окаменела. Страшная правда не дошла до меня. Я все еще оставалась женщиной, у которой есть дочь.

Так в моей душе и в моей жизни поселился кошмар.

Абсурдность происходящего подавила мое сознание настолько, что я спокойно и размеренно произвела ряд действий.

Юра безмолвно следил за мной, в его глазах плескался ужас.

Прежде всего я взяла телефонный справочник и нашла в нем номер телефона крематория. Мужской голос без всякого выражения подтвердил, что на пятнадцать часов назначена Троицкая.

Положив трубку, я постояла в раздумье, прикидывая, как мне поступить. Приняв решение, походила взад-вперед по коридору, соображая, как осуществить задуманное.

– Юра, мне нужны сигареты, кофе и коньяк.

Он кивнул и скрылся в кухне.

Я снова взялась за телефон. У Троицких было занято. Видимо, секретарша зачитывает сообщение. В офисе «Сибири» тоже занято. Собирают народ на кремацию. Скорей-скорей. Время не ждет. Кстати, а почему это оно не ждет? Почему кремация сегодня, а не, предположим, завтра? Из-за жары? Может быть. На градуснике за окном двадцать семь градусов. Юра принес поднос со всем заказанным. Я держала в руках телефон.

– Телефонная станция.

– Добрый день. Вас беспокоит секретарь господина Кротова из мэрии.

– Здравствуйте. Я вас слушаю.

– Дело в том, что господин Кротов сейчас у мэра и тому нужна срочная справка. Ее можно получить по телефону, но номер все время занят. Вы не могли бы как-нибудь помочь?

– Минуточку. Какой у вас номер?

Я назвала.

– Не кладите трубку. Я вас соединю.

– Огромное спасибо.

Щелчок, какое-то шуршание и новый женский голос:

– Алло?

– Михаила Павловича, пожалуйста.

– Кто его спрашивает?

– Ас кем я говорю?

– Я его сотрудница. Дело в том, что у Михаила Павловича умерла жена и он занят похоронами.

– Его нет дома?

– Кто вы?

– Член семьи. Вы позовете Михаила Павловича?

– Нет. Он не сможет подойти.

– И все же скажите ему, что звонит Скоробогатова.

Ее не было довольно долго. Тон голоса несколько изменился:

– Пожалуйста, извините. Михаил Павлович, оказывается, ушел. Я передам, что вы звонили.

– Не надо. Я узнала все, что хотела.

Что я узнала? Что хотела. Лялька умерла. Меньше суток назад. Через два часа ее кремируют. Миша не хочет со мной говорить. Бред.

– Юра, выясни, сколько ехать до крематория, и закажи цветы.

Я курила сигарету за сигаретой, ожидая момента, когда нужно будет одеваться, чтобы ехать.

– Алло?

– Привет! Ты почему дома? Я по поводу денег.

Боровская говорит, ты не звонила. Лен, ты чего, все еще обижаешься на меня?

– Нет.

– Деньги возьмешь?

– Они больше не нужны.

– Почему?

– Она умерла.

– Кто?

– Лялька. Моя дочь.

– Я сейчас приеду.

Он приехал через пятнадцать минут. Потянул носом воздух, открыл створку окна. Только после этого обеспокоенно заглянул мне в лицо. Он выглядел скорее раздосадованным.

– Что случилось?

– Лялька умерла.

Он недоверчиво взглянул в мои сухие глаза.

– От чего?

– Рак печени.

– Разве она болела? Ты мне не говорила.

– Я сама узнала вчера вечером.

– От кого?

– От нее. Она позвонила и сказала, что врачи дали ей три месяца.

– А когда она умерла?

– Сегодня ночью.

– Вот черт!

Его правый кулак ударился в левую ладонь.

– Теперь ты мне никогда не простишь, что так любила меня этой ночью.

Я была наповал сражена его эгоизмом. Конечно, он практически не знал Ляльку, но ведь она моя дочь…

– Я полный болван! Лен, не сердись. Мне жаль, что так случилось. Я знаю, ты ее любишь. Что я могу сделать?

– Ничего. Спасибо.

Я видела, что он не способен на искреннее сочувствие. Его застарелая ревность к моему прошлому, к Ляльке мешала ему разделить мое горе. Ну что ж. Я обойдусь.

– Ты мне скажешь, когда идти на похороны? Я обязательно освобожусь.

Он нежно поцеловал меня, погладил по плечу. Мое спокойствие обмануло его, он решил, что я философски отнеслась к несчастью, и, ободренный, уехал.

Я надела черное закрытое платье, набросила на голову черный кружевной (еще мамин) шарф, и мы поехали.

Я сидела на переднем сиденье рядом с Юрой. Все заднее сиденье было завалено розами.

* * *

Лицо. Мертвое лицо моей Ляльки. Какое маленькое. Такое личико было у нее в семь лет. Уголки губ опущены. Ей было больно и страшно.

Цветы, цветы. Как одурманивающе пахнут эти бесконечные цветочные охапки.

Миша. Что у него с лицом? Прижимается ко мне рыхлым телом, плачет.

– Мамочка…

Как неприятен его запах! Пота? Болезни? Страха?

Женщина-церемониймейстер в строгом костюме. Голос летит вверх. Зал огромен. Люди. Речи. Шепот.

Маленькая холодная неживая рука. Возьми мою руку, доченька, пусть тебе не будет так страшно.

– Прощайтесь! – горестно-властно звучит под сводами.

За этой стеной – пламя. А Вдруг она не умерла?

Холодный липкий мгновенный страх.

– Нет! Нет! Нет! – шепчу, говорю, кричу.

– Тихо, тихо, Леночка. Не надо.

Костя. Он обнимает меня за плечи, прижимает к себе.

Я не хочу.

Я хочу быть с дочерью. Хочу видеть ее лицо. Еще, еще… Пока можно. Отстраняю мужа, наклоняюсь, целую холодный костяной лоб. Кто-то, желая проститься с Лялькой, пытается осторожно оттеснить меня.

Я остаюсь на месте. Вереница людей обтекает меня.

Недоуменный шепот:

– Кто это?

– Ее мать.

Мать. Тридцать лет я была матерью. Это было главным в моей жизни. Всегда, даже в годы нашего разрыва. Я находила возможность следить за ее жизнью, а иногда и приходить на помощь. А вот сейчас, в эту минуту я перестаю быть матерью.

– Пожалуйста, отойдите в сторону.

Костя, преодолевая мое сопротивление, заставляет меня сделать шаг назад.

Гроб на постаменте плавно плывет к стене. Стена расходится на две половины. Пламя…

Все меркнет перед глазами. Я опускаюсь, опускаюсь…

Меня подхватывают, выводят из зала.

В аванзале кучка людей. Следующий покойник.

Ляльки больше нет. Нет совсем. Нет вообще. Ни живой, ни мертвой. Нет ее тела. Горстка пепла.

Но если ее душа еще здесь, еще с нами…

Лялька, доченька, прости меня. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И всегда буду любить. Прости!

* * *

Подошел Миша, бледный, трясущийся, но с выражением облегчения на потном помятом лице. Он взял мою ладонь в свои влажные холодные руки. Я инстинктивно дернула рукой, пытаясь высвободиться, опомнилась, сдержала неприязнь, чуть сжала его пальцы. Он благодарно припал лбом к моему плечу.

– Мамочка, прошу тебя, поедем к нам. Помянем нашу Лялечку. И вас прошу, Константин Владимирович. Хотя бы ненадолго.

Костя вопросительно взглянул на меня, и я кивнула.

Мне было необходимо побывать там. В той квартире, где Лялька провела последние часы своей жизни.

В подъезде на лестнице стояли какие-то люди. Они топтались, курили, разговаривали, расступались, прижимались к стене, пропуская нас. Многие здоровались.

Ждали, когда позовут за поминальный стол.

Я поднималась на третий этаж, глядя на них. Незнакомые лица. Не все здороваются, кто-то просто отводит глаза.

Люди стояли и у дверей квартиры. Как только Скоробогатова узнали, вокруг засуетились, какие-то мужчины и женщины бросились к нему.

Появилась усталая молодая женщина, взяла меня за руку, представилась:

– Я Клара. Пойдемте со мной.

Спальня. Шторы опущены, зеркала завешены, кровать тщательно заправлена. На тумбочке лекарства, железная коробочка со шприцем.

– Посидите. Вам, наверное, хочется побыть одной?

Да. Но это потом. Все потом.

– Нет. Вы кто, Клара? Подруга Елены Сергеевны?

Она кивнула, не сразу, после некоторого раздумья.

– Пожалуй. Я была ее помощницей последние три года. Почти три. Она взяла меня в августе. Я закончила школу вязания «Сибирь», как раз когда искали помощника. Был конкурс. Елена Сергеевна выбрала меня. Вот с тех пор мы вместе. Я видела ее каждый день. Очень привязалась. Очень. – Она говорила сбивчиво, сглатывая слезы. – Это удар для меня. Не такой, как для вас, но удар. Я понимаю, как вам больно. Вы посидите. А я пойду, там дел полно.

Она заметила мой взгляд, прикованный к шприцу.

Села, скрестила руки на груди, заговорила устало и размеренно:

– Елене Сергеевне назначили обезболивающие уколы. Михаил Павлович должен был делать их сам. Его научили. Он очень волновался. Елена Сергеевна его подбадривала. Он рассказывал об этом и плакал. Говорил, что, когда набирал шприц, одну ампулу испортил, расстроился ужасно, лекарство редкое, он с трудом достал. А оно не понадобилось. Успел сделать только один укол.

Я стояла посреди комнаты, зажав в кулаке маленькую ампулку. Не знаю, зачем я взяла ее. Сначала стекло холодило кожу, потом согрелось, и я забыла о том, почему сжимаю кулак.

Оглядывая комнату, я пыталась представить последние часы Ляльки. Когда она мне позвонила? До укола или после? Почему-то это казалось важным.

Где был в это время Миша? Знает ли он о телефонном звонке? О том, что нашей размолвке пришел конец? Говорила ли ему Лялька о нашей встрече в префектуре? Был ли той ночью в квартире кто-нибудь еще?

Как умирала Лялька?

Странно слышать, что ее называют Еленой Сергеевной. Словно говорят обо мне. Мы с ней полные тезки. Поэтому Сережа выдумал Ляльку и Акульку. И ни одну не звал Леной, чтобы не обижать другую. Сережа любил Ляльку. Он не хотел других детей.

Миша никогда не называл меня Акулькой. Я бы не стала возражать. Он всегда звал меня мамочкой. Еще до свадьбы. Миша держится так, словно ссоры не было.

А ведь она затрагивает и его. И как мне кажется, она его устраивала.

Я поклялась себе не давать воли неприязни. Я должна была сдерживаться в этот день. Ради Ляльки. И ради Миши. Ему тяжело, он потерял жену. У них была дружная семья. Миша умел делать Ляльку счастливой.

А она любила его.

Как она умерла? Почему? Какие ее слова были последними? Может быть, она обращалась ко мне, просила что-нибудь мне передать? Надо поговорить с Мишей. А вдруг он не скажет? Что же тогда делать?

Я ослабела от растерянности.

За спиной хлопнула дверь. Лицо стройной высокой блондинки показалось мне знакомым. Она обняла меня, уткнулась в грудь залитым слезами лицом. В этот день мне тягостно неприятны любые прикосновения. Но я терпела.

– Тетя Лена, какое горе! Я видела ее на прошлой неделе, она звонила мне позавчера. У нее не пропадала надежда. Это как гром среди ясного неба.

Я узнала женщину. Школьная Лялькина подружка Люда Воронина. Она села на стул, вытирая лицо скомканным мужским платком в синюю клетку. По щекам непрерывно текли мутные от туши слезы.

– Я не успела на кремацию. Пришла с работы, дочка говорит, звонили. Я сначала вообще не поверила.

А потом взглянула на часы – пять. У меня истерика.

Я не ждала, не думала. Ей говорили – цирроз. Она по врачам, по бабкам, по целителям. У нее Мишка – золотой муж. Куда он ее только не возил!

– Сколько это продолжалось?

– А вы не знали? О Господи, как же я забыла…

Она растерянно заморгала, не зная, что сказать.

– Да нет, Людочка, мы помирились. Я месяц была в командировке. А потом никак не могла ей дозвониться. Но я не очень волновалась. Думала, лето, отпуск…

А вчера она мне позвонила и…

Я махнула рукой, не в силах говорить из-за комка в горле. Люда опять заплакала.

– Ой, горюшко… Вот за месяц все и случилось.

Почувствовала себя плохо. Поменяла врача.

Нас позвали за стол.

Миша, пьяненький, красный, с перепутанными жидкими волосенками, суетливо угощал. Какие-то женщины разносили еду.

Я выпила рюмку водки и ничего не почувствовала.

Положила в рот щепотку кутьи. Долго жевала, не чувствуя вкуса. Сухое горло отказывалось делать глотательное движение, и я гоняла рисинки и изюминки во рту. Сидящий рядом мужчина положил мне на тарелку блин, сверху стряхнул из ложки горку красной икры.

Пододвинул стакан компота. Я протянула руку за стаканом и обнаружила, что она сжата в кулак.

Я подумала, куда бы деть ампулку, и опустила ее в карман пиджака Скоробогатова. Он, оказывается, все это время сидел рядом со мной и тихонько о чем-то разговаривал с соседом с другой стороны. Я вытерла о скатерть вспотевшую ладонь и наконец отпила компот и проглотила его вместе с кутьей. Стало немного легче.

Вокруг жужжали голоса. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь доброе о Ляльке. Миша тряс головой:

– Мы пятнадцать лет вместе. Целую жизнь. Десять лет женаты! Десять лет…

На его жирном воспаленном лице пот смешивался со слезами. В уголках рта запеклась слюна.

Неужели Лялька любила его? Мне стало так тошно, что не было сил. Я взяла пустой стакан из-под выпитого кем-то компота, налила до половины водки и выпила.

* * *

Вспыхнул свет, и я осознала, что сижу на табурете посреди кухни. Костя, присев на корточки, положил ладони мне на колени и снизу заглядывал в лицо встревоженными потемневшими глазами.

– Пойдем, Лена. Тебе надо лечь. Уже поздно.

Ты бог знает сколько времени сидишь здесь в темноте.

– Костенька, как ты там оказался?

– Юра позвонил.

– Я не просила его.

– Я знаю. Это я велел ему сообщить, если ты соберешься выйти из дома. Пойдем, Леночка, не мучай себя. Дочку не вернешь и сама заболеешь.

– Тебе ее не жалко.

– Так нельзя сказать. Мне тебя жалко.

Его лицо сморщилось, я погладила сильную кисть на своем колене. Костя подтянул к себе табурет, сел и обнял меня. Я прижалась спиной к его груди. Хотелось пить, свет резал глаза, кружилась голова.

– О чем ты все время думаешь?

– От чего она умерла? Я ведь не знаю.

– От сердечной недостаточности.

Я не поняла и, повернув голову, уставилась на Костю.

– Почему от сердечной недостаточности? Ведь у нее был рак печени.

– Это заключение врача.

– Ничего не понимаю! Это похоже на кошмар.

Страшно и необъяснимо.

– Ну почему необъяснимо? Троицкий мне все рассказал. У Елены Сергеевны были постоянные изнурительные боли. Начало сдавать сердце, легкие. Врач выписал обезболивающее. Троицкий научился делать уколы. Две предыдущие ночи она не спала. И он с ней вместе. Уже практически не стоял на ногах. После укола жена уснула, он прилег рядом и отключился. Когда проснулся, увидел, что она мертва. Врач сказал, что она умерла во сне, спокойно.

Я вспомнила трагические складки у губ дочки и не поверила.

– А" почему такая спешка с кремацией? Почему вообще кремация? У нас есть участок на Котляковском кладбище. Там похоронен ее отец.

– Троицкий сказал, что это воля жены. Она хотела кремацию и не хотела, чтобы на нее, мертвую, приходили смотреть. Ну вот он и воспользовался ближайшим свободным временем.

– Уж очень ближайшим.

– Так случилось.

* * *

День за днем я лежала в постели. Я не спала, не читала, не смотрела телевизор, я даже не вставала.

Мне казалось, моя душа пребывала в чистилище.

Впереди меня ждал ад. Мне было все равно.

Юра приносил еду, ставил на тумбочку. Потом уносил.

Приходил Костя, приставал ко мне с разговорами и просьбами поесть.

Меня раздражали его призывы и увещевания. Я отворачивалась, закрывала глаза.

Он сидел, вздыхал, гладил мое плечо.

Однажды под утро я заснула. Мне приснилась Лялька. Я не видела ее, просто ощущала присутствие. Она была рядом и была грустна. И я почему-то знала, что ее печалит мое состояние.

Юра вошел в комнату, и я попросила горячего чая с лимоном.

Он просиял и, изо всех сил кивая, кинулся выполнять просьбу.

Я выпила чай и откинулась на подушки, испытывая слабость. На лбу выступила испарина.

– Юра, сколько дней я в постели?

– Сегодня шестой.

– Дай мне телефон.

Я поговорила с Танькой. Она все знала и ревела белугой, но пыталась утешать меня.

– Я тебе звоню, звоню! Каждый день! И девчонки. Мы все с ума сходим. Лялька, ой, горюшко, девочка моя, племяшечка, кровинушка… И ты… Я не знала, что думать. Ни Юра, ни Костя ничего не говорят. Я Пашке телеграмму дала. И плачу, плачу. Вдруг ты тоже… Ой, Лена, Леночка, что же это? Она ж мне двух недель нет, как звонила. Только и сказала, что нездоровится, отдохнуть надо. А что так-то плохо… Не сказала ничего. Ты-то как? Держишься?

– Держусь. Я вот чего хотела-то…

Мы обо всем договорились. С этого момента у меня появилась цель.

Я встала, борясь с головокружением, на дрожащих ногах отправилась в ванную.

Из зеркала на меня смотрело чужое измученное лицо.

Я заставила себя есть и ходить по квартире. Сидя на кухне напротив Кости, поужинала с ним вместе. Он сиял. А когда я спросила о делах фирмы, он вдруг часто заморгал и уткнулся горячим лицом в мою руку, лежащую на столе.