Текст книги "Последняя"

Александра Олайва
Последняя

© Черезова Т.Л., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

0

Первым в съемочной группе умрет режиссер монтажа. Пока он не чувствует себя больным, и он больше не работает на натуре. Он побывал там всего раз, до начала съемок, чтобы посмотреть на лес и пожать руки операторам, чьи отснятые материалы он будет использовать: бессимптомное заражение. Он вернулся уже неделю назад и сейчас сидит один в монтажной, чувствуя себя прекрасно. На его футболке надпись: «Кофе внутрь – гений наружу». Он нажимает кнопку, и на большом экране над его пультом начинают мелькать картинки.

Титры: врезки для текста, но без текста. Сначала появляются листья, дуб и клен, и сразу же сменяются изображением женщины, которая в заявке описала цвет своей кожи как «мокко» – и была права. У нее темные глаза и пышная грудь, скромно спрятанная под оранжевой толстовкой. Ее волосы – множество черных завитков, и каждый безупречно уложен.

Далее – панорамный вид гор: гордость северо-востока страны, зеленые и полные жизни в разгар лета. Потом – кролик, готовый броситься наутек, и белый мужчина с коротко остриженными волосами, которые поблескивают на солнце слюдой: он идет по полю, прихрамывая. Крупный план того же мужчины, сурового и молодого, с зоркими голубыми глазами. За ними – опустившаяся на колено миниатюрная женщина, вероятно, корейского происхождения, в синей ковбойке. Она держит нож и смотрит в землю. У нее за спиной высокий лысый мужчина с темной кожей и недельной щетиной. Изображение увеличивается. Женщина снимает шкуру с кролика. За этим – новая картинка: мужчина с темной кожей, но на сей раз без щетины. Его темно-карие глаза смотрят в объектив спокойно и уверенно, этот взгляд говорит: «Я намерен победить».

Река. Серый скальный обрыв с пятнами лишайника – и еще один белый мужчина, на этот раз – с буйной рыжей шевелюрой. Он цепляется за скалу – и фокус съемки рассчитан так, что удерживающая его веревка сливается с камнем, словно розоватый натек.

Следующая картинка – светлокожая и светловолосая женщина: ее зеленые глаза блестят за очками в квадратной коричневой оправе. Режиссер останавливается на этом изображении. Ему что-то понравилось в ее улыбке и в том, как она смотрит чуть в сторону от объектива камеры. Она кажется естественней других. Может, она просто лучше умеет притворяться, но ему и это нравится. Она ему нравится, потому что он тоже умеет притворяться – и она похожа на его жену. Съемки идут уже десять дней – и он болеет именно за эту женщину. Блондинка, которая любит животных. Любознательная. Все быстро схватывает и любит посмеяться. Столько положительных моментов, которые стоит выбрать, вот только выбирает не он один.

Дверь студии открывается и заходит высокий белый мужчина – стремительно. Режиссер монтажа напряженно застывает в своем кресле: ведущий телережиссер подошел и перегнулся через его плечо.

– Где у тебя сейчас Зверинец? – интересуется телережиссер.

– После Следопыта, – отвечает тот. – Перед Ковбоем.

Телережиссер задумчиво кивает и отступает на шаг. На нем отглаженная голубая рубашка, желтый галстук в горошек и джинсы. Кожа у специалиста по монтажу такая же светлая, как у телережиссера, но на солнце сильно смуглеет. Корни у него самые разные. В детстве он никогда не знал, что отмечать в графе «этническая принадлежность». При последней переписи он выбрал «белый», признавая, что никогда не испытал подлинной дискриминации.

– А как насчет Пилота? Ты добавил закладку? – спрашивает телережиссер.

Режиссер монтажа разворачивает свое кресло. Его темные волосы в подсветке экрана мерцают неровным нимбом.

– Ты это серьезно? – спрашивает он.

– Совершенно серьезно, – подтверждает телережиссер. – А кто у тебя последним?

– Красавчик, но…

– Он уже вылетел, так что им завершать нельзя.

Режиссер монтажа и собирался сказать, что он выбыл первым, так что это не сработает. Он наслаждался подготовкой премьеры – настолько сильно, что отложил подготовку титров на последний момент. Впереди у него долгий день. Он раздраженно поворачивается к экрану.

– Я думал, либо Банкир, либо Черный Доктор, – говорит он.

– Банкир, – говорит телережиссер. – Для контраста лучше поставить Черного Доктора пораньше. – Чуть помолчав, он спрашивает: – Вчерашние материалы видел?

– Нет еще.

Режиссер хохочет. В свете монитора его ровные зубы кажутся желтыми.

– Это улет, – говорит он. – Официантка, Зверинец и… э-э… – он прищелкивает пальцами, пытаясь припомнить, – и Ковбой, – заключает он. – Они не успевают вовремя, у Официантки крыша едет при виде… – он изображает пальцами кавычки, – тела. Она рыдает и задыхается… На самом деле даже чересчур, но когда смонтируем, будет нормально. И Зверинец срывается.

Режиссер монтажа нервно ерзает в кресле.

– Срывается? – переспрашивает он. – Она ушла?

От разочарования у него багровеют щеки. Он предвкушал, как будет монтировать ее победу – или, что вероятнее, ее красивое поражение в финале. Потому что он сомневается, что ей удастся обойти Следопыта. Пилоту мешает вывихнутая нога, а вот Следопыт настолько уверенный, знающий и сильный, что, похоже, не может не стать победителем. Однако телережиссеру положено представлять победу Следопыта не слишком неизбежной – и он планировал сделать Зверинца главным средством в достижении этого эффекта. Ему нравится монтировать их параллельно, создавая художественный контраст.

– Нет, не ушла, – отвечает телережиссер и хлопает своего собеседника по плечу. – Но она ведет себя гадко.

– Гадко?

Режиссер монтажа смотрит на милое лицо Зверинца, на доброту в ее зеленых глазах. Ему такой поворот событий не нравится. Он не укладывается в образ.

– Ага. Орет на Официантку: говорит, что проиграли из-за нее. И все такое. Просто сказка! Конечно, через минуту она извинилась, ну и что? Сам увидишь.

Режиссер монтажа думает о том, что даже лучшие могут сорваться. В конце концов шоу именно на это и направлено: на то, чтобы заставлять конкурсантов сломаться. Хотя тем двенадцати, которые вышли на ринг, сказано, что речь пойдет о выживании. Что это соревнование. Все это правда, но… Даже название, которое им озвучили, было обманом. В их контрактах мелким шрифтом было оговорено, что оно может изменяться. Когда режиссер монтажа поместит название в титры, там будет написано не «Лес», а «В потемках».

– Короче, студия решила начать показ сегодня, – говорит телережиссер.

– Знаю, – отвечает его собеседник.

– Круто. Просто проверяю. – Телережиссер складывает из пальцев пистолет, делает выстрел в режиссера монтажа и поворачивается, чтобы уйти. Приостановившись, он кивает в сторону монитора. Экран померк в режиме экономии энергии, но лицо Зверинца видно, хоть и блекло. – Ты только посмотри на нее: улыбается, – говорит он. – Бедняжка не подозревает, что ее ждет.

Его смех выражает одновременно жалость и злорадство. Он скрывается в коридоре.

Режиссер монтажа поворачивается к компьютеру. Дернув мышкой, он высвечивает улыбающееся лицо Зверинца и снова принимается за работу. К тому моменту, когда он закончит титры, на него уже навалится апатия. Кашлять он начнет, заканчивая первый выпуск ближе к ночи. К следующему вечеру он уже станет цифрой в ранней статистике, сигнальным случаем перед взрывом. Специалисты будут пытаться разобраться, но не успеют. Что бы это ни было, оно медлит перед ударом. Просто попутчик – а потом вдруг оказывается за рулем и несется к пропасти. Многие специалисты уже заразились.

Режиссер монтажа умрет через три дня. Когда это случится, он будет один в своем доме площадью 380 квадратных метров, слабый и забытый. В последние секунды жизни он машинально будет слизывать кровь, текущую у него из носа, потому что язык у него мучительно пересохнет. К этому моменту первый выпуск уже покажут – как чудесное развлечение на фоне экстренных новостей. Однако съемки все еще идут – как раз в том регионе, который пострадает раньше и сильнее других. Съемочная группа попытается всех вывезти, но участники проходят одиночные испытания и разбросаны на большой площади. Планы на случай непредвиденных происшествий были составлены – но на такое никто не рассчитывал. Это похоже на детскую игрушку для рисования спиралей: ручка двигается по бумаге, направляемая пластиковым шаблоном. Узор, но потом что-то смещается – и хаос. Некомпетентность и неразбериха соединяются воедино. Добрые намерения уступают место инстинкту самосохранения. Никто толком не знает, что случилось: мелочь или нечто масштабное. Никто определенно не может сказать, что именно не так. Однако перед смертью режиссер монтажа успеет понять хотя бы это: он поймет, что что-то не так.

1

Растрескавшаяся дверь магазинчика криво висит в проеме. Я настороженно переступаю через порог, зная, что не первая ищу здесь пропитание. У самого входа перевернутая картонка из-под яиц. Вонючие внутренности десятка несчастных Шалтаев-Болтаев засохли на полу: срок их собирания давно миновал. В целом магазинчику повезло не больше, чем яйцам. Полки по большей части пустуют, несколько стеллажей опрокинуты. Я замечаю у потолка в углу камеру, но не смотрю в объектив. Когда я захожу, меня накрывает волна вони. Я ощущаю запах гнилых овощей, прокисших молочных продуктов в открытых отключенных холодильниках. Я ощущаю и еще один запах, но изо всех сил стараюсь не обращать на него внимания и начинаю поиски.

Около одного из проходов на полу рассыпан пакет чипсов. Чья-то нога превратила большую их часть в крошки. По-моему, это были сапоги. Значит, это был кто-то из мужчин. Не Купер: на нем странная обувка, где все пальцы разделены. Может, Хулио. Он носит сапоги. Я пригибаюсь и поднимаю кусочек. Если чипсы свежие, я буду знать, что он был здесь недавно. Я крошу кусок пальцами. Он заветренный, и это ни о чем мне не говорит.

Я думаю, не съесть ли мне этот кусочек. Я не ела с того домика, еще до болезни, а это было очень давно. Может, неделю назад: не знаю. Я такая голодная, что больше не замечаю этого. Я такая голодная, что ноги меня плохо слушаются. Я все время неожиданно спотыкаюсь о камни и корни, которые прекрасно вижу. Я их вижу и пытаюсь через них перешагнуть. Мне кажется, что я через них перешагиваю, но тут носок ботинка цепляется – и я спотыкаюсь.

Я вспоминаю про камеру, думаю о том, что муж увидит, как я подбираю чипсы с пола в магазине. Дело того не стоит. Мне наверняка оставили что-то еще. Я бросаю кусок и с усилием выпрямляюсь. От этого у меня начинает кружиться голова. Я замираю, дожидаюсь, пока равновесие восстановится, а потом иду к отделу овощей и фруктов. Десятки сгнивших бананов и сдувшиеся коричневые шары, которые, наверное, были яблоками, смотрят, как я иду мимо. Теперь я знаю, что такое голод, и злюсь, что ради создания нужной атмосферы столько разных продуктов испорчено.

Наконец под нижней полкой что-то блестит. Я встаю на четвереньки. Висящий у меня на шее компас падает и стукается об пол. Я заправляю компас под рубашку и при этом замечаю, что капелька голубой краски на нижнем крае почти совсем стерлась. Я настолько устала, что мне приходится напомнить себе: это ничего не значит, просто ассистент, которому поручили разметку, получил дешевую краску. Я наклоняюсь еще сильнее и обнаруживаю под полкой банку арахисового масла. Небольшая трещинка выходит из-под крышки и исчезает под этикеткой как раз над буквой «Э» в слове «экологически»… Я провожу пальцем по следу на стекле, но разлома не ощущаю. Ну, конечно: мне оставили арахисовое масло! Терпеть не могу арахисовое масло. Я прячу банку себе в рюкзак.

Высокие витрины с охлаждением пусты, за исключением нескольких банок пива, которые я не беру. Я надеялась на воду. Одна из моих фляг пустая, а во второй плещется всего четверть. Может, кто-то из остальных попал сюда раньше меня: они не забыли, что надо всегда кипятить воду, и не потратили несколько дней в лесу, страдая от рвоты в одиночестве. Кто бы ни оставил тот след – Хулио, Эллиот или тот молоденький заучка-азиат, чье имя я забыла, – они забрали все ценные вещи. А последняя получает это: треснувшую банку с арахисовым маслом.

В магазинчике я не осмотрела только одно место – за кассой. Я знаю, что меня там ожидает. Тот запах, который я якобы не чувствую: тухлое мясо и экскременты животного, душок формальдегида. Тот запах, который по их замыслу я приму за смерть человека.

Прикрываю нос рубашкой и подхожу к кассе. Бутафория находится именно там, где и ожидалось: лицом вверх за прилавком. Этот манекен одели в байковую рубашку и брезентовые брюки. Продолжая дышать сквозь ткань, я захожу за прилавок, переступая через манекен. Мои движения спугивают тучу мух, которые с жужжанием налетают на меня. Я ощущаю их лапки, их крылья, усики, касающиеся моей кожи. Сердце у меня колотится, дыхание учащается, так что нижний край очков запотевает.

Просто очередное испытание. Вот и все.

На полу я вижу упаковку «студенческой смеси». Я хватаю ее и пячусь назад, сквозь тучу мух, перешагиваю через манекен. Выбираюсь за расколотую и перекошенную дверь, которая насмешливо аплодирует моему уходу.

– Чтоб вас, – шепчу я, стоя на четвереньках, зажмурившись.

Это вырежут… ну и пусть: ругаться правилами не запрещается.

Я ощущаю ветер, но не чувствую лесного запаха. Единственный запах – это бутафорская вонь. В первый раз запах был не таким мерзким, но тогда он был свежим. Этот, как и тот, которого я обнаружила в домике, – они должны восприниматься как более давние. Я резко высмаркиваюсь под ветром, но знаю – этот запах будет меня преследовать несколько часов. Я не смогу поесть, пока он не исчезнет, как бы мой организм ни нуждался в калориях. Мне надо идти, убраться подальше отсюда. Найти воду. Я говорю себе об этом, но от меня не отстает другая мысль – тот домик и их второй манекен. Кукла, замотанная в голубое. То первое одиночное испытание превратилось в клейкое воспоминание, которое постоянно пятнает мои мысли.

«Не думай об этом», – велю я себе, но этот приказ бесполезен. Еще несколько минут ветер доносит до меня плач той куклы. А потом – хватит. Я распрямляюсь и убираю пакет со студенческой смесью в свой черный рюкзак. Забрасываю рюкзак за спину и протираю очки подолом флиски, которую я поддела под куртку.

А потом я делаю то, что делала почти все дни после исчезновения Валлаби[1]1
  В а л л а б и – некрупные сумчатые млекопитающие семейства кенгуровых. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]: иду и высматриваю подсказки. Валлаби – это потому, что операторы отказались называть нам свои имена, а его вид по утрам заставлял меня вспомнить мой давний турпоход по Австралии. На второй день я проснулась в национальном парке у залива Джервис – и обнаружила, что в траве сидит серо-коричневый болотный валлаби и смотрит на меня. Нас разделяло всего несколько шагов. Я спала в контактных линзах и глаза у меня чесались, но я смогла ясно рассмотреть полоску светлой шерстки у него на щеке. Он был чудесный. Взгляд, который я получила в ответ на мое восхищение, был оценивающим и строгим, но при этом совершенно бесстрастным – совсем как объектив камеры.

Такая аналогия, конечно, неточна. Человек-Валлаби отнюдь не такой красавчик, как тот сумчатый – и он не ускачет прочь, если турист, спавший рядом, вдруг очнется и завопит: «Кенгуру!» Но Валлаби всегда появляется первым и первым наводит на мое лицо камеру, не поздоровавшись. Надежный, как восход солнца – до третьего дня этого одиночного испытания, когда солнце встало без него, прошло по небу без него, село без него… и я подумала: «Давно пора». В контракте говорилось, что мы подолгу будем одни, с дистанционным и скрытым наблюдением. Я была к этому готова, с нетерпением этого ожидала: чтобы за мной следили и меня судили тактично, а не в открытую. Сейчас я была бы счастлива услышать, как Валлаби ломится через лес. Я так устала быть одна!

Летний вечер подходит к концу. Звуки окружают меня слоями: шарканье моих ног, стук дятла, шелест листьев, которые дразнит ветерок. Время от времени вступает еще одна птичка – песенка у нее очень милая: «Чик-чирик, чирик-чик-чик». Дятел – это просто, а вот эту вторую птичку я не знаю. Я стараюсь забыть о жажде, пытаясь представить себе, какой птичке может принадлежать такая песенка. По-моему, она крошечная и с яркими перышками. Я рисую себе птичку, которой не существует: меньше моего кулака, с ярко-желтыми крыльями, синими головой и хвостом, а на грудке – узор из тлеющих угольков. Это будет самец, конечно. Самочка будет тускло-коричневой: так у птиц часто бывает.

Угольковая птичка поет в последний раз, уже далеко, а потом ансамбль становится скучнее из-за ее отсутствия. Моя жажда возвращается с новой силой. Я чувствую, как виски у меня сводит от обезвоживания. Я хватаюсь за свою почти пустую фляжку, ощущаю ее легкость и ткань заскорузлой голубой косынки, которой я обмотала петлю на крышке. Я знаю, что мой организм может выдержать несколько дней без воды, но сухость во рту кажется мне нестерпимой. Делаю осторожный глоток, а потом провожу языком по губам, чтобы поймать остатки влаги. Чувствую вкус крови. Поднимаю руку: на большом пальце появляется красное пятно. Увидев его, я замечаю трещину на обветрившейся нижней губе. Не знаю, как давно она появилась.

Вода сейчас самое главное. По-моему, я иду уже несколько часов. Моя тень стала намного длиннее, чем при выходе из магазина. Я проходила мимо каких-то домов, но магазинов больше не попадалось – и не было ничего с голубой пометкой. Я все еще чувствую запах той бутафории.

При ходьбе я стараюсь наступать своей тени на коленки: это невозможно, но тоже отвлекает. Настолько отвлекает, что я чуть было не прохожу мимо почтового ящика. Он сделан в форме рыбы, а номер дома изображен с помощью разноцветных деревянных чешуек. Рядом с почтовым ящиком – зев подъездной дороги, которая петляет между дубов и редких берез. Я не вижу дома, который должен стоять в конце этой дороги.

Я не хочу туда идти. Я не заходила ни в один дом с тех пор, как несколько голубых воздушных шаров привели меня к домику, который внутри был голубым. Столько голубизны! Сумеречный свет – и плюшевый мишка, такой внимательный.

Я не могу!

Тебе нужна вода. Они не станут повторять один и тот же фокус.

Я сворачиваю на дорогу к невидимому дому. Каждый шаг дается мне с трудом, ноги постоянно спотыкаются. Моя тень оказывается справа, забираясь на древесные стволы и спрыгивая на землю при каждом моем движении: она настолько же ловкая, насколько я сама неуклюжая.

Вскоре я вижу громадный особняк в старинном стиле: он остро нуждается в покраске. Старая краска слезает белесыми лохмотьями. Усталый дом стоит на заросшем газоне. В детстве я обязательно вообразила бы, что в таком обитают привидения. У дома припаркован красный внедорожник, закрывая от меня входную дверь. Я так долго хожу пешком, что внедорожник кажется чем-то не из этой жизни. Я медленно иду к машине – и, следовательно, к дому. Может быть – есть такой шанс, – что в багажнике оставили ящик воды. Мне не придется заходить в дом. Внедорожник заляпан засохшей грязью: следы пятен утверждают, что когда-то она была жидкой. Пятна похожи на тест Роршаха. Я никаких картинок в них не нахожу.

– Чик-чик-чик, – слышу я. – Чик-чирик.

Моя угольковая птичка вернулась. Я наклоняю голову, пытаясь определить направление, откуда доносится песня, и при этом замечаю еще один звук: тихое журчание текущей воды. Меня охватывает глубочайшее облегчение. Мне не придется заходить внутрь. Почтовый ящик был предназначен для того, чтобы привести меня к ручью. Мне следовало бы самой его услышать, но я так устала и так хочу пить! Мне понадобилась птичка, чтобы переключиться со зрения на слух. Я поворачиваюсь и иду на звук текущей воды. Птичка поет снова, и я одними губами говорю: «Спасибо». Лопнувшая губа болит.

Моя мать сравнила бы эту птичку с ангелом. Она заявила бы, что благую весть ее песни нельзя отмести – игнорируя совпадения, игнорируя логику, игнорируя то, что вода где-то близко и я все равно прошла бы в ту сторону. Я все равно обратила бы внимание на этот звук – рано или поздно.

Идя к ручью, я представляю себе, как моя мать сидит у себя в гостиной, окруженная вонючим табачным дымом, который стал такой же ее частью, как ее двойной подбородок и обожженная ультрафиолетом кожа, похожая на дубленую шкуру. Я представляю себе, как она смотрит шоу, молясь за меня, толкуя каждый мой успех как знак свыше, а каждое разочарование – как урок. Превращая мой жизненный опыт в свой собственный, как делала это всегда.

Я думаю и об отце в пекарне по соседству: он очаровывает туристов бесплатной дегустацией и провинциальным юмором, стараясь забыть о провонявшей табаком жене, с которой живет уже тридцать один год. Не знаю, смотрит ли он меня.

И тут я вижу ручеек: малюсенький и чудесный, чуть восточнее подъездной дороги к дому. Я настораживаюсь – и все внутри у меня сотрясается от облегчения. Мне безумно хочется сложить ладони и поднести холодную влагу к губам. Вместо этого я допиваю теплую жидкость из фляжки – примерно половину чашки. Наверное, мне следовало бы выпить ее раньше: порой люди умирают от обезвоживания, экономя воду. Но такое бывает в более жарком климате – в таких местах, где солнце сдирает с человека кожу. Не здесь.

Попив, я иду вверх по течению ручья, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный мусор: мертвое животное или еще что-то такое. Я не хочу снова заболеть. Я плетусь минут десять, уходя от дома все дальше. Вскоре я обнаруживаю поляну, а на ее краю – громадное поваленное дерево, шагах в двадцати от воды. Следуя привычке, я очищаю земляной круг и собираю хворост. Все собранное я распределяю по четырем кучкам. В крайней слева оказывается все, что тоньше карандаша, а в крайней справа – все, что толще моего запястья. Когда дров становится столько, чтобы хватило на несколько часов, я нахожу несколько сухих завитков березовой коры, разрываю их на растопку и укладываю на толстый кусок сосновой коры.

Я отстегиваю карабин от шлевки на левом боку. Мое огниво выскальзывает по серебристому металлу мне в руку, обветренную и облепленную грязью. Огниво похоже на ключ от машины и флешку, нанизанные на оранжевый шнурок: так я решила, когда оно попало ко мне после первого испытания благодаря сочетанию умений и удачи. Это произошло в первый день, когда мне неизменно удавалось заметить камеру и все было увлекательно, хоть временами и муторно.

Несколько быстрых ударов – и растопка начинает дымиться. Я бережно беру ее в руку и раздуваю, а потом обеими руками перекладываю в центр расчищенного круга. Добавляю новую растопку. Пламя разгорается, и дым заползает мне в нос. Я подкармливаю огонь самыми маленькими веточками, потом – более толстыми. Высота костра всего сантиметров тридцать, но больше мне и не нужно: это не сигнальный огонь, а просто источник тепла.

Я извлекаю из рюкзака кружку из нержавейки. Она помята и немного закоптилась, но по-прежнему прочная. Наполнив водой, придвигаю ее к костру. Пока вода греется, я заставляю себя слизать с пальца немного арахисового масла. Я думала, что после долгого голодания даже мой самый нелюбимый продукт покажется мне амброзией, но оно отвратительное: густое и соленое, и прилипает к небу. Ковыряю клейкую массу пересохшим языком и думаю, что, должно быть, выгляжу нелепой псиной. При заполнении анкеты мне следовало бы соврать насчет аллергии: тогда им пришлось бы оставить мне что-то другое. Или меня вообще не выбрали бы. Мозги у меня слишком задубели, чтобы обдумывать, что это означало бы и где бы я сейчас находилась.

Наконец вода закипает. Я даю микробам несколько минут на то, чтобы погибнуть, а потом, используя потрепанный рукав куртки как прихватку, снимаю кружку с огня. Когда вода перестает кипеть, переливаю вскипяченную воду во фляжку. Она заполняется примерно на треть.

Вторая порция закипает быстрее. После третьего кипячения фляжка уже полна. Я крепко закручиваю крышку и опускаю флягу на илистое дно ручья, так чтобы холодная вода доходила почти до горлышка. Голубую косынку расправляет течением. Когда я наполняю вторую фляжку, первая почти остыла. Наполняю кружку и снова ставлю ее кипятиться, а потом выпиваю около ста миллилитров из фляги, проглатывая остатки арахисового масла. Выжидаю несколько минут, а потом выпиваю еще сто миллилитров. Так, по чуть-чуть и с паузами, я приканчиваю всю бутылку. Кружка снова кипит, а я чувствую, как оболочки моего мозга снова напитываются водой. Головная боль отступает. Все эти труды, наверное, необязательны: ручей прозрачный и быстрый. Скорее всего, вода чистая, но я уже один раз сделала на это ставку – и проиграла.

Переливая последнюю порцию воды во фляжку, я понимаю, что до сих пор не сделала укрытие, а ведь небо затянуто тучами, обещая дождь. Меркнущий свет говорит, что у меня осталось мало времени. Заставляю себя встать, морщась от боли в ногах. Выбираю пять тяжелых веток и устанавливаю их с подветренной стороны упавшего дерева, от самой длинной до самой короткой, делая треугольный каркас, ширина которого только-только позволяет проскользнуть внутрь. Из рюкзака извлекаю черный пакет для мусора – последний подарок Тайлера, неожиданный, но оцененный – и расправляю его поверх остова. Набирая пригоршни сухих листьев и заваливая ими мешок, я размышляю о том, что необходимо для выживания.

Правило троек. Неправильный настрой может убить за три секунды, асфиксия может убить за три минуты, переохлаждение – за три часа, обезвоживание – за три дня, а голод – за три недели. Или за три месяца? Не важно – голод меня тревожит меньше всего: хоть я и ужасно ослабела, но на самом деле в последний раз ела не так уж давно. Шесть или семь дней максимум, и это по самой щедрой оценке. Что до переохлаждения, то даже если ночью будет дождь, сейчас не настолько холодно, чтобы это меня убило. Без укрытия было бы холодно и неуютно, но опасности это не представило бы. Однако ситуация может скоро поменяться. Кое-где листья уже начали желтеть.

Мне не хочется мокнуть и ежиться. Я продолжаю подбирать листья. Когда паук-волк размером с мелкую монету пробегает у меня по рукаву, я вздрагиваю. От резкого движения появляется ощущение, что голова у меня чересчур легкая и вот-вот слетит с плеч. Паук уцепился за мое плечо. Я сбиваю его другой рукой и смотрю, как он плюхается на листья рядом с моим укрытием. Он забегает внутрь, но я не обращаю на это внимания – такие пауки почти не ядовиты. Я продолжаю собирать палые листья, и вскоре моя хижина уже покрыта слоем в тридцать сантиметров. Внутрь я тоже нагребла листьев.

Укладываю поверх укрытия несколько упавших веток с листвой, чтобы прижать ими листья, и, повернувшись, вижу, что от костра остались одни угли. Я сегодня торможу. Возрождая огонь, говорю себе, что это из-за дома. Мне все еще не по себе. Разламывая небольшие ветки и подкладывая их в огонь, я оглядываюсь на свое укрытие. Оно низкое и неопрятное, ветки из него торчат во все стороны – но в нем будет тепло. Вспоминаю, как тщательно и медленно я делала укрытия вначале. Мне хотелось, чтобы они были такими же славными, как у Купера и Эми. Теперь меня интересует только одно: чтобы укрытие выполняло свои функции. По правде говоря, все шалаши из лесного мусора выглядят примерно одинаково – не считая того большого, который мы построили вместе до ухода Эми. Тот был красив: выложен ветками, переплетенными, словно кровля. И он был достаточно большим, чтобы мы все поместились, хоть Рэнди и спал отдельно.

Я выпиваю еще немного воды и сижу у разгоревшегося снова костра. Солнце зашло, а луна прячется. Огонь мерцает, а благодаря мутной правой линзе моих очков у него появляется ореол из лучей.

Наступает очередная ночь в одиночестве.