Текст книги "Денежный семестр"

Только не подумайте, что на этом мои мытарства кончились. Вовсе нет! Они перешли на новую стадию. Каждому, кто учился в институте, знакомо такое тесно связанное с иностранными языками понятие, как «сдача тысяч». Это означает, что ты должен перевести сколько-то тысяч знаков английского текста. В университете, например, мы за семестр сдавали сто тысяч знаков. Но в данном случае заведующая кафедрой решила не мелочиться. В качестве допуска к экзамену она потребовала от меня сдачи миллиона (!) знаков технического и двухсот тысяч газетного текста, а для контроля прикрепила ко мне милую старушку, чьим единственным недостатком была феноменальная добросовестность.

В результате два месяца я занималась исключительно иностранным языком. Я уже абсолютно забыла, что у меня есть диссертация и я должна над нею работать. Свой «сизис» (так называют диссертацию англичане) я могла воспринимать только как повод рассказать о нем на английском (поскольку таковой рассказ входил в программу экзамена, старушка тренировала меня и в нем). Признаюсь, я до сих пор привычно называю диссертацию сизисом.

Особые проблемы вызывал газетный текст. В самых загадочных случаях я обращалась за помощью к своей подруге Насте, работающей вместе со мной в Техническом университете, но преподающей не математику, а английский. Иногда она мне отвечала, иногда отказывалась.

При переводе статьи об американском писателе Фредерике Форсайте я сломалась на произнесенной им странной фразе, относящейся к его читателем. Что-то с ними случается от чтения его книг, а что – я была не в силах понять. Коварная Настя посоветовала задать этот вопрос моей старушке, я задала, и старушка, зардевшись, призналась, что, по мнению Форсайта, у его читателей встают дыбом половые органы. Мне ужасно захотелось поинтересоваться, как это выглядит на практике у нас, женщин, но я постеснялась.

Впрочем, иной раз мне был понятен смысл каждого слова, однако смысл целого ускользал. Шедевром я считаю фразу, над которой долго и безуспешно бились мы трое – я, Настя и старушка. Фраза принадлежала журналисту, приехавшему в старинный город и сидящему в открытом кафе на площади. «Мимо меня, – повествовал журналист, – заячьим скоком важно прошествовал консервативный седобородый англичанин в купальном костюме эпохи короля Эдуарда с лицом архитектора и мыслями о любимой».

Больше всего меня поразила удивительная проницательность безвестного журналиста. Как он догадался, что человек, передвигающийся заячьим скоком, консервативен? Или консервативность выражалась в выборе столь древнего купального костюма? А чем отличается от других лицо архитектора? Не говорю уж о мыслях о любимой, так легко разгаданных выдающимся представителем прессы.

Что касается эротической книги «Математика для всех», она, хоть и вгоняла иной раз нас со старушкой в краску, трудностей не представляла. Зато «Математикал ревьюс» преподнесли мне сюрприз. В одном из обзоров я с безграничным удивлением узрела собственную фамилию!

Если вы считаете, что я наткнулась на панегирик в адрес выдающегося молодого представителя племени алгебраистов, то вы глубоко заблуждаетесь. Панегириком там и не пахло.

Дело заключается в следующем. С горечью должна признать, что у меня критический склад ума. Если, конечно, поверить, что ума у меня имеется целый склад. По крайней мере я с поразительной ловкостью замечаю ошибки. А ошибок в математических трудах делается немало. В основном они не носят принципиального характера, то есть результат приводится в принципе верный, и лишь доказательство содержит в себе некую халтуру, которую не обнаружишь, пока досконально не вникнешь.

И вот однажды Юсупов подсунул мне для чтения статью на французском, вышедшую из-под пера математика по фамилии Херриар. Французского я не знаю вовсе, но статью по специальности разобрать на нем, разумеется, способна. Я и разобрала, по своей привычке обнаружив там ошибку, причем весьма существенную. Все доказательства из-за нее летели в тартарары.

Юсупов радостно поведал, что это сразу отвечает на вопрос о том, почему автор не стал развивать свой результат, а забросил его. При попытке развития он наткнулся на следствие собственной небрежности и зашел в тупик. Поэтому я смело могу исправить его ошибку, а потом получить собственные, уже более серьезные результаты, связанные с данной темой. И опубликовать их.

Так возникла идея моей диссертации.

– А если я просто исправлю все что нужно, – поинтересовалась я, – я могу это опубликовать?

– Нет, поскольку результат уже опубликован.

– Но неправильно!

Юсупов пожал плечами:

– Пусть неправильно. И что, вы в суд собираетесь на автора подавать?

Я засела за сизис и даже получила кое-что интересное, соединив тему француза с темой своего научного руководителя. Напечатала статью, предварив ее фразой о том, что на схожую тему уже вышла работа Херриара, однако она содержит существенную ошибку.

Потом группу юсуповских учеников, и меня в том числе, попросили перевести свои последние труды на английский, собираясь издать их в Америке. Издание в Америке было крайне выгодным для нас делом, поскольку Американское математическое общество за это платит – чего нельзя сказать о нашем.

И вот теперь выясняется, что моя статья уже не только опубликована за рубежом, но и успела привлечь к себе внимание рецензента «Математикал ревьюс». Он писал: «Некий русский автор, никому не известный, бездоказательно обвиняет в ошибке одного из самых выдающихся ученых. Неприличие этой публикации вызывает удивление». И еще пяток фраз в том же духе.

Мне стало стыдно. В неприличии меня обвиняли довольно редко, и я к этому не привыкла. Видимо, я ненароком нарушила научную этику. Удивительно, что шеф, видевший мою статью в черновике, меня не предостерег. И почему я, дура, не объяснила подробно, в чем ошибка Херриара?

Впрочем, понятно почему – это заняло бы слишком много места, почти столько же, сколько весь мой результат. Ну и хорошо, что много: чем больше, тем лучше – ведь за статьи американцы платят постранично!.. Воистину, если человек глуп, то это надолго, скорее всего, навсегда. И кто б мог подумать, что Херриар – один из самых выдающихся ученых? Я раньше и имени-то его не слыхала…

С просьбой рассказать мне о достижениях Херриара я обратилась к Игорю.

– Понимаешь, – деликатно ответил Игорь, – я давно собирался тебе сказать, что ты… ну, нетрадиционно произносишь его фамилию. Да решил тебя не смущать. Вообще-то, она произносится «Эрьяр».

Об Эрьяре я, разумеется, слышала. Он возглавлял математический факультет Парижского университета. Однако мне и в голову не приходило связать моего Херриара со знаменитым Эрьяром! А еще говорят, что в английском мы пишем «Ливерпуль», подразумевая «Манчестер». С французским, оказывается, дела обстоят не лучше.

– У меня есть его адрес, – сообщил Игорь. – Пошли ему письмо с объяснениями, а то вдруг он обиделся. А вообще-то он нормальный человек. Я с ним встречался на конференциях.

Характерная черта Игоря – в ответ на мое абстрактное нытье он обычно выдвигает конкретные предложения, как исправить дело. Я взяла адрес и послала письмо Эрьяру – по-английски.

Но это другая история.

Вернусь к кандидатскому минимуму.

Мои мытарства вызывали сочувствие у всех знакомых, даже у не благоволящего к женщинам-математикам Юсупова. Он видел, что я тружусь, словно негр на плантации, и был со мною весьма мил. Накануне экзамена он в порыве великодушия позвонил мне домой, дабы морально поддержать ученицу, занимающуюся в поте лица.

– А ее нет дома, – бодро отрапортовала мама.

– Она в публичной библиотеке? – мгновенно догадался мой шеф.

– Нет, она в театре, – честно ответила мама и, услышав в трубке сдавленный стон, поспешила пояснить: – Позавчера танцевал Рузиматов, и она не могла не пойти. Вчера танцевала Лопаткина, а сегодня Вишнева. А завтра «Пиковую» поет Марусин, это бывает так редко, и у Кати есть билет, но она переживает, что из-за своего дурацкого экзамена может опоздать. Ничего страшного, если она отпросится с экзамена пораньше, правда?

Когда, придя домой, я услышала мамин отчет о телефонном разговоре с добавлением фразы, что Юсупов, очевидно, простужен, поскольку под конец он странно захрипел, я поняла, что моя репутация загублена навеки.

Увы, я оказалась права…

С тех пор, когда я жаловалась на какие-либо проблемы, научный руководитель не верил ни одному моему слову и лишь ехидно сообщал, что я люблю прибедняться, а на самом деле у меня уйма свободного времени и никаких забот, раз я каждый вечер провожу в театре.

А я провожу там вовсе не каждый вечер! Ну, один в неделю. Иногда два. Иногда три. Иногда четыре. Иногда… И вообще, Мариинка стоит загубленной репутации. Она стоит строжайшей экономии на самом необходимом, чтобы скопить деньги на билеты. Она стоит… чего она только не стоит!

Первый раз меня привели в этот театр, когда мне было пять лет. Давали «Дон Кихота», который и поныне остается одним из любимейших моих балетов. Я сидела замерев от восторга, и мама гордилась тем, сколь изрядное сумела дать мне воспитание. Но вскоре восторг мой перелился через край. На сцену выбежала красавица-цыганка в окружении сонма мужчин. Она то привлекала их, то отталкивала, танец становился все темпераментнее. И в какой-то миг на весь партер раздался мой громкий шепот:

– Мама, а они все что, ее хотят?

Мама опешила, но, дабы я не высказала что-нибудь похлеще, коротко ответила: – Да. Тогда, поразмыслив, я спросила:

– И чего же ей тогда еще надо?

Взоры публики устремились на меня, и, загордившись подобным вниманием, я нашла разгадку самостоятельно:

– Все ясно. Ей нужен тот, кого здесь нет.

В пять лет я была, видимо, куда более развита в вопросах пола, чем сейчас. Все, кроме мамы, улыбнулись, а она, сгорая от стыда, свирепо на меня цыкнула. Я умолкла, однако, когда глазам моим предстала повелительница дриад в украшенной блестками пачке и сверкающей диадеме, сердце мое не выдержало, и я с завистью поинтересовалась:

– Мама, и сколько же ей за это платят?

С того дня в жизнь мою вошла Мариинка. Конечно, я не сразу превратилась в так называемого балетомана, а с балетоведами и вовсе нахожусь на противоположном полюсе. Большинство балетоведов (или следует сказать – балетных критиков?) отличаются тем, что стремятся заметить в выступлениях как можно больше ошибок. Я же стремлюсь получить как можно больше удовольствия и только радуюсь, если ошибки ускользают от моего внимания.

Впрочем, это не важно. Важно другое – со студенческих лет мы с моей однокурсницей и подругой Машей стали регулярно посещать Мариинку. В те застойные времена благосостояние интеллигенции было существенно выше, нежели теперь, и достать билет было проблемой. Мы приезжали на первом транспорте в кассу и часами простаивали в очереди – это мы-то, принципиально игнорирующие очереди за продуктами и безумно любящие поспать! Аза билетами на открытие сезона мы стояли целую ночь.

Не спорю, балетомания – это мания, однако, на мой взгляд, довольно безобидная. Подобных маньяков в Петербурге (и не только в нем) куда больше, нежели полагают. Это люди разных профессий, возрастов и полов, объединенные любовью к балету вообще и к Мариинскому театру в частности. Я лично знаю мальчика (впрочем, он давно уже взрослый и работает хирургом), с семнадцатилетнего возраста не пропустившего ни одной «Спящей красавицы».

Да что там этот мальчик! Есть лица, вызывающие у меня подозрение, что в течение нескольких десятилетий они каждый вечер проводят в Мариинке. За исключением дней, когда спектакля нет вообще. По крайней мере, когда бы мы с Машей ни заявились в театр, означенные лица пребывают там.

Двух самых матерых представителей этого клана с уважением зовут Зубрами. Это мать и дочь – старая Зубриха и молодая Зубриха. Молодой в данный момент под шестьдесят, а старой, соответственно, за восемьдесят. Проблем с доставанием билетов у них давно не возникает – за долгие годы они перезнакомились с капельдинерами и артистами, и их всегда кто-нибудь готов провести бесплатно. В антрактах вокруг них постоянно собирается толпа менее маститых завсегдатаев, дабы послушать квалифицированное суждение.

Второй кружок формируется вокруг двух старичков, которых мы с Машей называем Подзорными трубами – из-за того, что они носят с собой не бинокли, а самые настоящие огромные подзорные трубы, в которые и лицезреют спектакль, дабы дать точную оценку выступлению не только солистов, но и каждой артистки кордебалета.

Между двумя кружками балансирует Серая дама, получившая свое прозвище из-за пристрастия к серому цвету, а также по аналогии с Белой дамой – призраком, фигурирующим в балете «Раймонда».

Я и Маша не принадлежим ни к одному клану. Мы так и не завели себе привычку после спектакля встречать у артистического подъезда балерин и общаться с ними, так как полагаем, что лучше видеть их лишь на сцене. Таким образом, мы не перешли в новое качество и сохранили, скорее, статус завсегдатаев и любителей балета, нежели истинных балетоманов.

Впрочем, меня это вполне устраивает. У нас есть любимые исполнители, выступления которых мы стараемся не пропускать, однако любимы они нами на почтительном расстоянии. Последние годы на куда более почтительном, чем раньше. Мы наслаждаемся их искусством с высоты шестого этажа.

Дело в том, что благодаря переменам, произошедшим в нашем обществе, билеты в театр весьма подорожали, а зарплаты как-то усохли. В данный момент, например, того, что я получаю за месяц упорного труда, хватает примерно на два билета в партер (раньше хватало на шестьдесят). Это при условии, что я буду жить на улице, избавлюсь от привычки есть и стану пешком ходить на работу, прикрывая наготу найденным на помойке полиэтиленовым пакетом. Билетов на последний ряд третьего яруса я при тех же маловыполнимых предпосылках могу приобрести аж восемнадцать штук…

Но отказаться от театра я не в силах, и на спектакли, представляющиеся мне непреодолимо привлекательными, всегда хожу. А при нынешнем высоком уровне балетной труппы непреодолимо привлекательных спектаклей немало. Точнее, непреодолимо привлекательных составов исполнителей, поскольку я давно уже пересмотрела весь репертуар и руководствуюсь в основном тем, кто именно должен танцевать.

Легко понять, что среди математиков я являюсь белой вороной. Поход в Мариинку накануне экзамена мне будут припоминать до конца моих дней. Хотя, если учесть, что я все равно получила пятерку, не понимаю, в чем я виновата? К тому же я фактически не смотрю телевизор. Господи, неужели во время алгебраической конференции мне целых две недели придется пропускать театр?!

Я отвлеклась от своих мыслей и взглянула на Юсупова, пытаясь оценить, насколько серьезно его требование каждый вечер развлекать иностранных гостей.

– Вы что, опять задумались? – невежливо поинтересовался тот. – Вы хоть слышали, что я сейчас сказал?

– А вы что-то сказали? – удивилась я. Шеф заскрежетал зубами, однако сдержался:

– Я спрашивал вас, где профессор Брауэр.

Я повертела головой. Я на месте. Юсупов тоже на месте. И Кнут на месте – с вожделением обнюхивает очередной мухомор, а пара других мухоморов гордо рдеет в его корзинке. Стоило на минутку отвлечься, и вот… Игорь беседует с женой Брауэра по-немецки. А самого профессора что-то не видно.

– Его здесь нет… – На всякий случай я сделала шаг назад, поскольку выражение лица научного руководителя не показалось мне приятным.

– Я заметил, – с непонятной свирепостью ответил он и обратился уже к Игорю: – Где профессор Брауэр?

Игорь огляделся:

– Если через пять минут не появится, значит, потерялся. Как назло, мобильник он оставил на даче. Но по-настоящему тут заблудиться негде. Найдем.

Через пять минут Фалько Брауэр не появился.

– Его унес медведь! – с горящими глазами выдохнул Кнут.

Жена Брауэра побледнела.

– Нет здесь медведей, – поспешно возразил Игорь. – И других животных нет.

Кнут не унимался:

– А «з-з-з»?

Я тут же вспомнила про найденные им мухоморы, отобрала их и выкинула. Но мой подопечный коршуном бросился на них и прижал к груди.

– Если профессор в рукаху «з-з-з», – с упоением воскликнул он, – эти грибы нам нужны, чтобы «з-з-з» умер!

Я не узнавала сдержанного Кнута. То, ради чего он приехал в Россию, наконец началось! Дикий зверь «з-з-з» похитил его научного руководителя, и мы отправимся на выручку, вооруженные таинственным грибом с названием «смерть з-з-з». Уж теперь-то ему будет что рассказать соотечественникам!

Мадам Брауэр не разделяла его энтузиазма.

– У нас в Германии, – с легким упреком поведала она, – мы не ходим за грибами. Потому что у нас вся земля кому-нибудь принадлежит, и ходить там может только хозяин. Его долг – не оставлять без присмотра своих животных.

И она почему-то кинула полный укоризны взгляд на меня, будто именно я являюсь главой всех российских медведей и обязана была следить за их добропорядочностью.

Игорь сложил ладони рупором и громко закричал:

– Профессор Брауэр!

Причем кричал он с замечательным английским произношением, не очень-то дающимся ему при обычной беседе. К нему присоединился Юсупов, своим низким красивым голосом заполонивший, казалось, весь лес:

– Профессор Брауэр!

И тоже, черт возьми, по-английски! А я чем хуже? Я что, кандидатского минимума не сдавала? И я изо всех сил рявкнула:

– Профессор Брауэр! – надеясь, что и в моем возгласе культурный человек способен обнаружить иностранный акцент.

– Оу, з-з-з! – неожиданно завопил Кнут, видимо решивший проявить оригинальность. В каждой руке он держал по мухомору, воинственно размахивая столь вовремя приобретенными трофеями.

А воспитанная мадам Брауэр тихо, жалобно и очень быстро прошептала:

– Фалько, Фалько, Фалько…

Так вот и шествовала по лесу наша кавалькада – сперва шеф, Игорь и я, аукающие изо всех сил «Профессор Брауэр!», потом самозабвенно жужжащий Кнут со своими мухоморами, а последней бежала жена Брауэра, робко вставляя во время пауз: «Фалько, Фалько, Фалько». К тому же бежала она весьма своеобразно – с невероятной скоростью перебирала ногами, при этом почти не двигаясь с места и отставая от нас, отнюдь не производящих впечатление торопящихся.

Короче, было на что посмотреть!

Люди и смотрели. Видимо, нечасто в двух шагах от садовых участков нашим согражданам выпадает подобное развлечение. Некоторые доброхоты присоединялись к нам и с удовольствием вопили: «Профессор Брауэр!» Как этого можно было не услышать, непонятно. Ну не утащил же и впрямь профессора медведь? На глазах мадам Брауэр показались слезы, да и я уже начинала нервничать. Вдруг наш гость провалился в какую-нибудь яму и лежит без сознания? Или утонул в болоте?

– Игорь, – тихо спросила я, – а ваша Гримпенская трясина, она далеко?

– Болото? – уточнил Игорь. – Да мы уже полчаса по нему бродим. Видишь, хлюпает? Но тут максимум по колено.

Под ногами действительно хлюпало. Однако никаких признаков собаки Баскервилей, натасканной на иностранных профессоров, вокруг не наблюдалось. Признаков Шерлока Холмса, к сожалению, тоже.

Оставалось рассчитывать на собственные силы.

Кнут с энтузиазмом принялся что-то объяснять мадам по-немецки – при моем полном незнании языка я разобрала в его речи только «з-з-з». Вздрогнув, мадам стала кидать на меня еще более укоризненные взгляды.

После часа бесплодных скитаний мы вернулись к Игорю на дачу, надеясь, что Брауэр там. Увы – его там не было.

Ноги мои гудели. Игорь предложил выпить кофе, дабы взбодриться, а потом мужчинам вновь отправиться на поиски, а женщинам поддерживать очаг в ожидании. Я была целиком и полностью «за», однако жена потерпевшего заявила, что она не в состоянии пить кофе, когда ее муж находится в лапах… в чьих лапах, она не уточняла, но очередной брошенный на меня взгляд заставлял заподозрить, что в моих.

В результате все мы опять побрели в лес.

Сгущались сумерки. Даже Кнут несколько сник, явно полагая, что «з-з-з» на сей раз проявил нелучшие грани своего характера и что животный мир России привлекателен только со стороны. Все огрызались друг на друга, и эхо наших слабых криков уже не заставляло дрожать кроны деревьев.

Наконец, мы во второй раз вернулись в дом… и увидели темную фигуру, неумело таящуюся в кустах крыжовника.

– Это гость? – неуверенно поинтересовалась я у Игоря, на всякий случай застыв в некотором отдалении. Он совсем недавно живописал, как к нему на дачу без предупреждения приехала куча гостей и, не застав его на месте, расположилась в огороде.

– Крыжовник колется, – столь же неуверенно сообщил Игорь. – Зачем?

Я поняла, что «зачем» относится не к факту колючести крыжовника, а к факту пребывания в нем человека. Ни гостю, ни профессору Брауэру подобное место не должно было показаться привлекательным. Хотя кто знает этих иностранцев? Может, он всю жизнь мечтал посидеть в российских кустах? И я, приглушив почему-то голос, произнесла:

– Профессор Брауэр?

Неизвестный хранил молчание.

Я предположила:

– Может, это его похититель? Пришел подбросить записку с требованием выкупа, а тут вдруг мы…

Чем прельстили колючки похитителя, я задумываться не стала. Юсупов посмотрел на меня с отвращением:

– Вы считаете, это остроумно? Это просто пьяный.

Но, тем не менее, ближе подходить не стал. Смелее всех поступил Кнут. Он сделал пару шагов вперед и восторженно завопил:

– Это «з-з-з»!

И, представьте себе, «з-з-з» ответило. Оно жалобно простонало:

– Кнут…

В тот же миг мадам Брауэр бросилась к кустам и упала на колени, обнимая чудесным образом спасшегося мужа. Мы тоже попытались приблизиться, однако профессор с непонятным нам испугом повторял:

– Не приближайтесь!

– Наверное, он чем-нибудь заразился, – сделала вывод я.

Учитывая незнание немцами русского языка, я не боялась травмировать их психику слишком вольными высказываниями. Вскоре жена Брауэра позвала Игоря и шепнула ему что-то на ухо. Игорь отпер дачу и провел туда гостя, нежно обнимая за талию. Через пять минут было позволено войти и нам.

Я сгорала от любопытства. Что же все-таки произошло? Профессор явно не травмирован и не лишился голоса и слуха. Почему он не откликался? Почему несколько часов блуждал по лесу?

Свою драматическую историю он поведал нам за чаем, очень смущенный, однако весьма гордый собой.

– Я увлекся пейзажем и немного отстал, – повествовал он, – к тому же задумался. И не заметил, как меня за брюки схватил медведь.

Кнут застонал от зависти, и профессор удовлетворенно повторил:

– Да, медведь. Очень сильное животное. Я сперва никак не мог вырваться. Но потом, разумеется, его победил. Ему удалось лишь выдрать клок из моих штанов, вот и вся его добыча на сегодня. Сегодня зверь ляжет в берлогу голодным!

И он радостно засмеялся, а Кнут застонал еще пуще.

Игорь вздохнул, решив не объяснять, что медведем наверняка была ветка какого-нибудь дерева.

– А почему вы потом не вернулись к нам? – выразил претензию Юсупов. – Мы же кричали.

– Я ведь рассказал, – удивился Брауэр, – этот зверь выдрал у меня клок из штанов. А с вами была мадмуазель Екатерина!..

Теперь настал уже мой черед стонать. Не зря жена профессора кидала на меня неодобрительные взгляды – она чувствовала, что вся эта свистопляска из-за меня. Да если б я знала, я бы отвернулась от его дырявых штанов! Из-за боязни оскорбить мою девичью стыдливость несчастный человек пол-вечера проторчал в лесу…

– Могли бы позвать меня, – не унимался Юсупов. – Я не мадмуазель.

– Я звал, – признался почетный гость, – а вы не слышали. А кричать я не мог.

– Почему?

Брауэр явно оторопел от подобного вопроса и с выражением ужаса на лице произнес:

– Но кричать – это же неприлично.

Именно в тот момент я и поняла, что никогда, ни при каких условиях не перееду за границу. Я там не выдержу. Или они меня не выдержат – это с какой стороны посмотреть.

Справедливости ради замечу, что никто меня туда и не заманивал…

Иностранцы, получив наконец от экзотической России положенные приключения, выглядели полностью обессиленными. Очевидно, впечатлений им теперь хватит на всю оставшуюся жизнь.

Мы заторопились обратно в город. Со вздохом оглядев гудящие и несколько опухшие ноги, я собиралась сунуть их в разношенные кроссовки, специально сохраненные ради походов в лес (а вообще, давно пора было их выкинуть), но застыла в недоумении. Вся наша обувь была смело выставлена на крыльце дачи. Вот три пары мужских ботинок – очевидно Кнута, Игоря и Юсупова. Рядом элегантнейшие лодочки на каблуке, при виде которых я сразу поняла, отчего мадам Брауэр передвигалась так медленно. Методом исключения, оставшаяся пара – моя.

Ладно, замнем тот вопрос, что в моих воспоминаниях эти кроссовки должны быть совершенно другого цвета. В их возрасте о цвете особо говорить не приходится. Но размер! Они что, ссохлись? Учитывая долгое хождение по Гримпенской трясине, должны были скорее размокнуть. В длину они и размокли, что не помешало им ссохнуться в ширину. Нечто длинное и узкое, словно отражение в кривом зеркале. Или у меня от усталости проблемы с глазомером?

Решив не заморачиваться ерундой, я энергично схватила правый башмак и попыталась в него влезть. Частично даже преуспела. По крайней мере половина ступни оказалась втиснутой в прокрустово ложе, да так прочно, что, не устояв на одной ноге, я с грохотом повалилась на пол.

Коллеги высыпали на крыльцо. Мадам Брауэр кинула на меня всполошенный взгляд и быстро что-то залопотала. Я, скрючившись, отчаянно тужилась стянуть коварную кроссовку. Как бы не так! Она прочно зажала меня в своих тисках.

– Катя, – почти жалобно произнес Юсупов. – Ну зачем вы это сделали?

– Я же не знала, что в них не влезу, – недовольная, что привлекла всеобщее внимание, буркнула я.

– Могли бы догадаться. – Похоже, мой шеф всерьез разозлился. – У мадам Брауэр совершенно другой размер. Мне за вас просто стыдно, Катя. Если человек берется за дело, должен подходить к нему ответственно, спрогнозировать результат, а вы? Какой из вас ученый, раз вы даже ботинки толком украсть не можете? Лучше молите Бога, чтобы мадам Брауэр не стала выдвигать против вас обвинений. Она женщина добрая, но если ей втемяшится в голову, что ее долг – сообщить о покушении властям…

– Не сообщит, – поспешно вмешался Игорь. – Я объяснил ей, что Катино сознание сформировалось в социалистические времена, когда принцип уважения к частной собственности тщательно искоренялся. И, хотя мы давно перешли к рыночной экономике, иногда у людей непроизвольно возникают подобные атавизмы. Свое, чужое – им все равно. Мадам поверила. Немцы, они всему верят.

– Так это не мои кроссовки! – обрадовалась я. – А я решила, у меня так опухли ноги. Вот, возвращаю в целости и сохранности, даже ничего не порвалось. Скажите мадам Брауэр, что я случайно перепутала. Игорь, куда могли завалиться мои туфли? Я их что-то не найду.

– Держи… – Игорь любезно протянул мне лодочки.

– Ты вправду полагаешь, что я в этом слонялась весь день по болоту? – хмыкнула я, прикинув высоту каблука.

Игорь понимающе кивнул и оглядел крыльцо. Потом нырнул в помещение, но вскоре появился снова.

– Ты уверена, что это не твои? – уточнил он. – Других никаких нет.

– За кого меня принимают в этом доме? За дурачка? За дурачка, – с интонацией Никиты Михалкова в роли сэра Генри Баскервиля произнесла я. – Вчера у меня украли новый башмак, а сегодня утащили старый. У меня тоже есть чувство юмора, но это переходит всяческие границы…

– Вы выставили за дверь новые ботинки? – моментально продолжил цитату Игорь.

Конечно, он тоже любит «Собаку Баскервилей» и решил меня разыграть.

Юсупов слушал наш странный диалог с нескрываемым отвращением. Немцы, особенно Кнут, – с напряженным вниманием, совершенно бесплодным, учитывая, что по-русски они не понимали ни слова.

– Ладно, – махнула рукой я. – Игорь, гони башмаки, а то Кнута сейчас хватит удар.

– Только не уверяйте, что Игорь обворовывает гостей, – возмутился Юсупов. – Таких кристальных людей, как он, надо еще поискать!

– Но ничего, кроме этих туфель, действительно нет, – повторил Игорь, указывая на лодочки. – Слушай, наверное, ты все-таки пришла в них. По рассеянности.

– Ты правда не брал мои кроссовки? – с подозрением осведомилась я.

– Конечно, не брал. Зачем мне?

– Отнести собаке, сидящей в самом центре Гримпенской трясины, – без прежней убежденности предположила я. Честно говоря, по лицу Игоря я уже видела, что он ни при чем, поэтому с горечью добавила: – Кто бы мог подумать, что из всей обуви, оставленной на крыльце, какого-то придурка прельстит именно моя? Извращенец!..

– У нас тут за все время не было ни одного случая воровства, – заметил Игорь. – Я, конечно, не настаиваю, но, если ты пришла не в этих туфлях, тогда чьи они?

Я посмотрела на мадам Брауэр.

– Она отрицает, – пояснил Игорь. – И потом, у нее ступня в полтора раза длиннее. Извини, но это твой размер. Перед защитой диссертации все становятся рассеянными, так что не переживай. С каждым может случиться.

– С каждым – не может, – буркнул Юсупов. – Хватит! Неприлично заставлять иностранцев ждать, пока вы отшутите все свои шутки. Катя, надевайте туфли, и поедем.

– Но это не мои туфли! – Моя врожденная честность упорствовала, не давая ступить на стезю воровства. – Ладно, я могла по рассеянности надеть черт знает что, не спорю. Но я не ношу такой каблук! И вообще, присмотритесь. Они страшно дорогие, у меня и денег-то на такие нет… Игорь, это наверняка оставила здесь твоя жена!

– На крыльце? Вряд ли. Дай посмотрю. Нет, на нее это не налезет. Слушай, только не делай вид, что помнишь всю свою обувь. Завалялось где-то в шкафу, ты машинально надела и пошла. Смотри, мадам Брауэр уже еле на ногах стоит. Нам действительно пора ехать.

Они так заморочили мне голову, что я не то чтобы поверила… ну, скажем, убедила себя, что верю. Если уважаемые люди настаивают… к тому же я действительно недавно, например, надела две босоножки из разных пар, причем заметила это не я, а моя подруга. Только не помню я этих лодочек, убейте меня – не помню! Хотя сидят точно влитые. Наверное, все-таки мои, альтернативы нет. Злодей Стэплтон, похищая ботинки сэра Генри, ни разу не оставлял ничего взамен. Не думаю, что нынешние злодеи благороднее. Или вовсе не злодей, а неизвестный доброхот из чистого благородства подменил мои кроссовки фирменной обувью? Этакий Робин Гуд, отбирающий кожгалантерею у богачей и подкидывающий ее бедному люду.

Возможно, я лишена романтики, но в возрождение Робин Гуда не верю. С неменьшим успехом можно предположить, что элегантными лодочками одарили меня лесные эльфы. Я полюбилась им, пока гуляла по болоту, жужжа и оберегая Кнута от мухоморов. Возможно, в полночь туфельки превратятся обратно в кроссовки. Главное, успеть до той поры насоблазнять побольше принцев.