Текст книги "Башня континуума. Владетель. Том 2"

– О-о!

– Я поняла, пупсик. Пожалуй, лучше оставлю тебя наедине с твоим ужасным горем.

К утру дождь совершенно прекратился. Кит проснулся, умылся, поцеловал сладко спящую красавицу-невесту, позавтракал и пошел прогуляться. Поместье губернатора производило впечатление размерами, ухоженностью и общим великолепием. За полтора часа Кит едва-едва обошел четвертую часть владений. Он с искренним удовольствием полюбовался цветущими садами, теплицами и оранжереями. Затем с приятностью угостился свежим хлебом, свежим маслом, свежим сыром, свежими сливками, свежими оливками и отменным домашним вином. Выйдя к озеру, он устроился на берегу с удочкой, которую принес один из вышколенных, насмерть запуганных Викторией, служащих. Гладкая, упитанная форель, уставшая от сытой и обеспеченной жизни, сама нанизывала себя на удочку, и Киту оставалось лишь вытащить рыбу из воды, осторожно снять с крючка, чтобы не нанести тяжелых увечий, и бросить обратно в пруд.

Он расслабленно занимался этим, пока не пришел любимый, угрюмый зять.

– Доброе утро.

– Доброе утро, Гордон. Как самочувствие?

– Спасибо, что спросил. Ты вроде со своей дамой хотел полюбоваться достопримечательностями?

Кит бы не отказался проехаться по городу, но Гордон все еще выглядел довольно неважно, да и исторические достопримечательности Санкт-Константина были связаны, в основном, с бескомпромиссной борьбой Салема за независимость от Империи.

– Может, лучше завтра?

– А тебе в голову не приходит, что завтра мне на работу. Нет, само собой, я должен буду развлекать тебя и твою подружку, будто я какой-то дешевый клоун.

Кит не обратил внимания на злобное ворчание. Он и сам отменно умел злобно ворчать под нос. Поворчав, Гордон сел рядом на траву, и они обнялись.

– Ну, ну, все не может быть настолько плохо.

– Я тоже так думал, пока не свалился в тех кустах… без штанов… на глазах у трех десятков чужих мужиков…

– Все это потому, что ты ешь овощи. И рис. Объясни мне, зачем тебе просветление. Пойми, там, куда ты стремишься, ничего нет. Пуфф! Конец света. Тотальная аннигиляция.

– А ты, смотрю, по-прежнему считаешь себя самым умным на свете, заносчивый сопляк.

Кит усмехнулся.

– Разве нет?

– А разве да? Ты считаешь, там ничего нет, а я считаю, что очень даже есть.

– Что же?

– Что-то настолько прекрасное, что ты себе и представить не можешь.

Симпатичная физиономия губернатора приобрела при том настолько странное, даже зловещее, выражение, что Кит просто не решился продолжать этот слегка сумасбродный разговор. К тому же, у них имелись куда более серьезные темы для бесед, чем неумолимая уверенность губернатора в своем грядущем просветлении.

– Гордон, давай сюда свой документ.

– Да. Минутку.

Ловко, будто факир, Гордон достал свернутую подзорной трубой бумагу из рукава пиджака и протянул их милости. Кит отдал ему удочку и пустился в чтение. Прошение государю Императору, помазаннику милостью Божьей… о временном расширении полномочий губернатора… в связи с усилением сепаратистских тенденций…

– Хорошо. Я передам твое прошение… по адресу.

Гордон выглядел несказанно изумленным.

– Хорошо? То есть… это будет просто?

– Не стану врать, совсем не просто, но я сделаю это для тебя.

Гордон и впрямь не блистал умом, но в одном соображал на редкость хорошо. Он не пытался забраться Киту в голову, и разузнать, правда ли, будто тот поддерживает сэйнтистов, и, если да, то зачем? Нет. Гордон принял как данность, что Кит знает, что делает.

– Кристофер, пусть о тебе болтают, им вздумается. Они тебя не знают, а я знаю, и знаю, что ты знаешь, что делаешь… что бы ты ни делал. И еще. Ты можешь на меня положиться, я тебя всегда и во всем поддержу.

Кит засмеялся, обнял его за шею одной рукой, а второй обвел пространство кругом них.

– Погляди, глупыш, сколько кругом грязи…

– Ну, это после долбаной бури.

– Нет. Это аллегория, деревенская ты дубина.

– А, – протянул Гордон.

– Кому-то давно следует убрать всю эту грязь и вынести мусор.

Они посмотрели друг на друга. Ммм, наверное, это была любовь.

– Кто-то?

– Ну, мы можем целую вечность сидеть здесь в обнимку и ждать, пока придет этот кто-то… или заняться всем сами. Что скажешь?

Глава восьмая
Датское королевство

Пока Кит осваивал новые, непривычные области деятельности, то сражаясь с организованной преступностью, то вникая в замысловатые хитросплетения провинциальной политики, Ричард, напротив, предавался занятию самому обыденному и заурядному – сходил с ума.

Непрочная перегородка в его мозгу, отделяющая реальность от бредового вымысла, трещала и рушилась, как подгнившая деревянная стена под натиском бешеных термитов. Машина времени целиком завладела его сознанием. Ричард думал о машине постоянно, думал страстно и увлеченно, думал с такой страстью и нежностью, с какой никогда не думал ни об одной из своих возлюбленных. Машина приходила к нему в сновидениях. Закрыв глаза, задыхаясь и млея от страсти и волнения, Ричард живо представлял ее возвышенный, поэтический образ. Он видел грациозные изгибы точеных линий, танцующие всполохи неземного электричества, ажурное плетение серебряной проволоки, ледяной блеск стерильных колб, могучие турбины, напевающие триумфальные арии райских симфоний.

Ричард безнадежно боролся с наваждением. Что-то сломалось у него в голове, и сны перестали быть снами, а превратились в грезы наяву, яркие красочные галлюцинации. Вполне очевидно, что судьбоносная встреча со Стефаном Торнтоном в галерее тоже была галлюцинацией. От беседы с досточтимым предком остались записи, около пятидесяти листов с математическими формулами, но, конечно, это ничего не доказывало. Скорее всего, Ричард сделал эти записи, пребывая в своеобразном трансе. Скорее всего, он настоятельно нуждался в серьезной и квалифицированной помощи. Скорее всего, чтобы не оказаться в сумасшедшем доме под присмотром заботливых санитаров в модной смирительной рубашке, надо было взять себя в руки и старательно притворяться, что ничего особенного не происходит.

Какое-то время он продержался, однако хватило его не слишком надолго. Стена рухнула, рассудок его разлетелся вдребезги, будто карманное зеркальце, неловкой рукой оброненное на каменный пол. На смену чудовищному иррациональному ужасу и изнуряющим головным болям пришли восхитительное спокойствие и прекрасное самочувствие.

Наконец, он решился просмотреть сделанные в галерее записи и ощутил вящее облегчение. Все было в порядке. Никаких великих открытий и откровений. Бессмысленный набор математических символов и закорючек. Как если бы кто-то взял привычную математику и вывернул наизнанку, а затем вывернул наизнанку эту изнанку, а затем на основе этой шиворот-навыворот вывернутой математики создал собственную математику, абсурдную, нелепую, фантасмагорическую… абсолютно прекрасную, изумительную, стройную, логичную и цельную систему!

– Нет, – прошептал Ричард, – нет! Где-то я уже видел что-то подобное. Стефан. Стефан…

Великий изобретатель оставил в наследство человечеству не только спин-связь, но и ряд теоретических работ. К сожалению, измышления гениального самоучки даже пятьсот лет спустя после его смерти вызывали у высоколобой ученой элиты исключительно тяжелое недоумение пополам с заливистым смехом. Своими сумасбродными теориями Стефан наглядно и упорно демонстрировал столь несомненное и глубокое незнание и непонимание незыблемых научных постулатов, что подавляющее большинство его работ так никогда и не были опубликованы, а опубликованные прошли длинную череду корректировок и редакций, дабы не смущать и не волновать умы публики. В сущности, в историю науки Стефан Торнтон вошел наивным и эксцентричным простофилей, совершившим судьбоносный прорыв в науке лишь по необъяснимой случайности.

Только… не слишком ли много случайностей и совпадений? Могло ли быть так, что Стефан в тоске и отчаянии метал бисер перед заплывшими жиром и самодовольством свиньями? Возможно ли заставить слепца увидеть красоту красок Божьего мира? Или – глухого услышать музыку, птичий щебет и мерный рокот океанского прибоя?

Ричард не знал, что произошло на самом деле. Действительно ли он видел Стефана? Или каким-то образом услышал и внял таинственному, неумолимому зову крови? В конце концов, это не имело значения. Он знал лишь, что должен довести работу пращура до логического завершения.

Создать машину времени.

Безумие? Разумеется. Но лишь в безумии он мог избавиться от оков предубеждений и предрассудков, укротить свой заносчивый дух, наполнить сердце смирением и благоговением, и кровью, потом, слезами, страданиями постичь истину.

Ричард очень быстро понял, что без серьезной предварительной подготовки не сможет и близко подступиться к записям из галереи и взялся штудировать теории Стефана Торнтона. Не передать, сколь искреннего уважения к великому предку он преисполнился в процессе этой адски тяжелой работы. Идеи Стефана опередили свое время, и даже не на пять столетий, что разделяли их с Ричардом. На тысячелетия. На десятки тысячелетий. На миллионы лет. Навсегда? Возможно, его идеи выглядели бы абсурдными в любые времена. Несчастный умалишенный, демонстрирующий соплеменникам, первобытным дикарям каменного века, совершенные чертежи быстроходных космических кораблей. Одержимый психопат, в эпоху покорения космоса твердящий, что древние легенды не лгали, и земля плоская, плоская, как блин. Что, не верится? А вы подойдите к краю и загляните вниз, вниз, в бездну…

Ричард подошел к краю так опасно близко, как, наверное, никто другой до него. Одуревший от постоянного недосыпания и почти смертельных доз кофеина, он проводил ночи в домашней библиотеке, жадно и внимательно вчитываясь в труды Стефана. Он учился, и учился быстро. Порой складывалось ощущение, что он вспоминает давно пройденный и выученный назубок урок. Ричард начал думать сложнейшими математическими абстракциями с той же инстинктивной легкостью, с какой обыкновенно думают словами. Он начал слышать, видеть, осязать и воспринимать мир через призму многоступенчатых топографических структур, многослойных дифференциальных уравнений, логарифмов, интегралов и функций. Оказалось, на свете не существует ни единого предмета, ни единой эмоции или мысли, ни единого отвлеченного понятия, каковое невозможно описать при помощи кристально ясных, чеканных, восхитительных алгебраических конструкций. Мироздание от времен сотворения до грядущего Второго Пришествия. Горние высоты рая и геенну огненную. Микроскопические живые организмы и кремниевых колоссов, обитающих на далеких планетах. Каждую песчинку бескрайних океанских отмелей и каждую из миллиардов пылающих звезд. Свет и тьму, грех и воздаяние, добро и зло, безжалостное колесо сансары, нити Арахны, окровавленный оскал Вселенской Мясорубки…

Этот простой факт предстал перед ним в зияющей, кровоточащей, безжалостной полноте, без спасительной для рассудка привязки к обыденным повседневным реалиям. Постепенно он словно лишился способности видеть вещи в объеме, цвете, жизни и дыхании, а видел их скелеты, остовы, оголенные каркасы.

Невыразимо прекрасное это ощущение в равной степени доставляло Ричарду несказанные мучения. Абстракции, абстракции, абстракции. Он очутился в мире сплошных абстракций. Наступил момент, когда на него снизошло параноидальное, фантасмагорическое понимание, что он сам лишь абстракция, просто абстракция в чьей-то голове. В пароксизме животного ужаса он выбежал из кабинета в сад и до рассвета бродил меж цветущих яблонь и розовых клумб, воя на луну, будто оборотень.

К работе он сумел вернуться лишь две недели спустя и то, принудив себя жесточайшим усилием воли. Теперь Ричард старался держать разум и чувства под строгим контролем. Главным было удержаться на краю, не сорваться, не упасть в бездну, потому что оказаться в этой бездне означало обречь себя на участь худшую, чем смерть, обречь себя на растворение, на отказ от человеческой сути, на вечное блуждание в иной, непостижимой, невообразимой разумом, системе координат.

Несмотря на грозящие опасности, Ричард ощущал вдохновение, необычайный душевный подъем и радость. Несмотря на радость, он постоянно был до предела измотанным, раздавленным, потерянным и деморализованным. Вот, наверное, почему Стефан некогда не довел титанический труд до конца, а предпочел оказаться от немыслимой затеи с машиной времени и остаток жизни посвятил усовершенствованию спин-связи и разработке первой действующей модели спин-передатчика. Да, это уже практически не имело отношения к науке. Вульгарная, примитивная коммерция. Но Стефан не сумел пойти дальше. Не хватило сил.

– А я смогу, – бормотал Ричард, – я смогу, я пойду до конца.

Наконец, он закончил с теоретической частью. Работы предстояло еще на многие месяцы, может быть, на годы, но теперь он представлял направление, в каком надо двигаться. Пришла пора переходить от теорий к практике. Ричард оборудовал в подвале лабораторию и приступил.

Конечно, странно, что окружающие долго не замечали его сумасшествия. Но, во-первых, люди вообще не слишком наблюдательны. Во-вторых, каждый слыхал о повадках Эксцентричных Миллиардеров. А, в-третьих, до поры поведение лорда Торнтона как раз не отличалось эксцентричностью, а совсем напротив. Тщательно соблюдая правила конспирации, он вел жизнь, достойную Джекила и Хайда. Добрый доктор Джекил ночами пропадал в лаборатории, ставил сложнейшие эксперименты, фиксировал результаты, вел записи и проводил математические расчеты. А злой мерзавец Хайд каждый день появлялся на работе, тиранил служащих и глумился над ними, а на особенно отличившихся подчиненных громко рычал и съедал практически живьем.

Один Кит заподозрил в поведении Ричарда что-то неладное, но «что-то» – понятие слишком расплывчатое и неопределенное. Вдобавок, Кит с головой погряз в работе, а следом и завяз в семейных проблемах, и не нашлось у него ни минутки свободной присесть и потолковать с Ричардом по душам. Перед самым отбытием в отпуск, правда, Кит хотел пойти с ним куда-нибудь поужинать, но принц Датский промямлил что-то виновато-невнятное, похлопал верного товарища по плечу и стремительно отбыл в неизвестном направлении, только Кит его и видел.

Зато к Киту заглянула душенька Серафина. Зашла она как раз тогда, когда Кит старательно собирал вещи, включая пачки невероятно важных документов, ведь было заранее совершенно понятно, что он не получит ни малейшего удовольствия от отпуска, если не будет работать.

– Здравствуйте.

– Вечер добрый, душенька.

Очевидно, ради разнообразия, Серафина решила вести себя вежливей обычного и даже поинтересовалась, может ли войти. Кит позволил.

– Присаживайся, душенька.

Присаживаясь, Серафина не забыла продемонстрировать их милости свои прелести, включая пухлые ляжки и молочно-белый бюст, так и норовящий выскользнуть из платья в облипку. Не женщина, а черная дыра, причем дыра самого вульгарного, первобытного, непристойно животного свойства. В дыре этой некогда бесследно сгинули целые исторические эпохи, могучие царства, несокрушимые государства и великие народы. Вот и несчастного Ричарда туда втянуло и засосало с сочным хлюпаньем, причмокиванием и свистом. Господи помилуй нас грешных!

– Я пришла к вам по делу.

С годами в ее свежем, все еще необычайно миловидном, личике начали проступать хищные черты папаши, придворного ювелира. И его замашки, думается, тоже.

– Что же ты сразу о делах, душенька. Не пропустить ли нам по стаканчику, для начала.

– Ага.

И Кит с душенькой выпили. И еще выпили. И еще. Выпили. Все это время Серафина досадливо морщила лоб, накручивала на палец платиновый локон и смотрела вдаль бессмысленным лучистым взором, пытаясь вспомнить, зачем, собственно, пришла. Не так уж это было для нее и легко. Несколько лет злоупотребления Мыслераспылителем произвели в ее и без того ущербном мозгу фатальные термоядерные разрушения.

– Вы не думаете, что папулечка последнее время ведет себя странно? – спросила она, наконец.

– Как так, душенька.

– Недавно, знаете, я проснулась среди ночи, и увидела его. Он бегал по саду и громко кричал. Я не абстракция! Я не абстракция! Вот что он кричал. В этом нет никакого смысла, по-моему. И, вдобавок, папулечка был совсем без одежды. Совершенно нагой, облитый лунным светом, будто маслом, стройный и загорелый…

Кит передернулся.

– Может, наш папулечка накануне немного перебрал за ужином, душенька?

– Не знаю. Последнее время он вообще странный. Вечерами приходит домой и запирается в подвале. Чем он там занимается, не понимаю. Мы никуда не выходим, нигде не бываем, и я больше не в силах переносить глубокое пренебрежение моими духовными, эмоциональными и социальными нуждами, моим внутренним миром…

Киту почему-то представилось, что он умер, и лежит куском разлагающейся падали под палящим солнцем пустыни, а кругом жужжат эскадрильи прожорливых мясных мух. Серафина тем временем продолжала нести ахинею о своем заброшенном духовном мире. Кит еще послушал и догадался, что папулечка серьезно урезал персику денежное довольствие. Злобный, скупой, отвратительный негодяй. Как мог он заявить, что ему надоело смотреть, как она тратит его деньги на наркотики? А в придачу огульно обвинить в воровстве серебряных ложечек! На кой черт ей воровать серебряные ложечки?! Она бы даже не смогла их продать или заложить в ломбард, ведь каждая из ложечек снабжена фамильным вензелем Торнтонов. Немыслимо, невыносимо! Как будто кругом мало отзывчивых и понимающих, нежных и щедрых мужчин, способных позаботиться о ее… как их там? ах, да, эмоциональных нуждах!

– Душенька, – перебил Кит, понимая, что Серафина способна продолжать рассказ о своих горестях много часов, если позволить ей.

– Да?

– Почему бы тебе, душенька, не потолковать обо всем непосредственно с папулечкой. Я уверен, в процессе беседы Ричард осознает допущенные ошибки, раскается и начнет, наконец, уделять внимание твоим эмоциональным нуждам.

– Правда?

– Конечно. А, если нет, бросай папулечку ко всем чертям. Я серьезно. Ты заслуживаешь лучшего. Подумай над этим на досуге, душенька. Сколько тебе нужно?

– Мне взаймы.

– Разумеется, взаймы.

– Не знаю, возможно, тысячи три, этого хватит.

Кит открыл стенной сейф и безропотно отдал ей деньги. Наличными. Без всяких дополнительных условий. А то она уже начала устрашающим образом стягивать платье, рассчитывая, должно быть, и его каким-то злонамеренным маневром заманить в свою черную дыру. Ну уж дудки. Кит знал, оттуда не возвращаются.

– Душенька, Христа ради, умоляю, оденься.

– Я ведь и не раздевалась почти…

– Вот и славно. И не надо. Ступай, душенька.

Серафина поднялась и направилась к дверям, на секунду остановилась и поглядела на лорда Ланкастера задумчиво-задумчиво.

– Знаете, вы тоже иногда бываете очень странным. Очень странным. Очень. Скажите, когда вы так делаете, вам не больно?

– Делаю что, душенька.

– Бьетесь головой об стену.

Если бы Кит знал, что видит бедняжку Серафину в последний раз, он, наверное, удержался и не стал бы посылать ей вслед хриплым шепотом ужасные проклятия. Хотя, положа руку на сердце… нет. Извините, но… нет. Нет.

Последний час жизни застал Серафину Милфорд, пятую леди Торнтон, в Копилке, в картинной галерее, в зеркальном зале. Сидя на полу и прижав к уху серебристую трубку спин-передатчика, душенька персик беседовала с адвокатом.

– Да, я хочу, чтобы вы приехали, немедленно. Да, я хочу подать на развод. Я больше не могу жить с этим человеком. Он плеснул мне в лицо серной кислотой!

– Леди Милфорд, помилосердствуйте, если бы вам плеснули в лицо кислотой, вы бы не могли сейчас со мной разговаривать, – резонно ответил адвокат.

– Допустим, не плеснул, но угрожал плеснуть!

– У вас имеются свидетели?

– Мои болонки.

Адвокат надолго замолчал.

– Леди Милфорд, возможно, стоит подождать, пока муж будет угрожать вам в присутствии настоящих свидетелей, а не болонок. Я не имел представления, что у вас дома хранится серная кислота.

– Не дома, а в его лаборатории! Не знаю, что нашло на него, но он обустроил в подвале настоящую лабораторию с пробирками и своими странными агрегатами. Даже боюсь представить, в какую сумму это обошлось! Миллионы! Много миллионов! А мне не дает и гроша ломаного на мои расходы.

Не то чтобы адвокат одобрял расточительство лорда Торнтона, но, владея многомиллиардным состоянием, их милость легко мог тратить любые деньги на любую прихоть.

– Серафина, деточка, я на днях как раз беседовал с вашим мужем. Так вот, милорд считает, что вы злоупотребляете некоторого рода препаратами.

– Чем?

– Запрещенными препаратами, возможно, опасными для вашего здоровья. Он считает, вам требуется помощь.

Серафине не требовалась помощь. Ей требовались деньги, наркотики, драгоценности, возможность веселиться на полную катушку и вести свой легкомысленный образ жизни. Она так и не сумела понять, что все эти годы, выбиваясь из сил, Ричард пытался сделать для нее что-то. Хоть что-то. Пусть он это делал не из любви, а из куда более низменных побуждений, и не вызывал в данной ситуации сострадания, он на сострадание и не напрашивался, а безропотно влачил свое безрадостное существование.

– Мне не нужна помощь! Мне нужно, чтобы вы объяснили, как я могу обчистить этого ублюдка до последней нитки!

– Успокойтесь.

– Я спокойна!

– Где вы сейчас? В галерее? Буду у вас через полчаса.

– Почему так долго? Вы ведь находитесь в этом же здании!

– Я обедаю. Если я не буду время от времени обедать, я умру от недостатка питания и никак не сумею представлять ваши интересы в бракоразводном процессе.

Серафина истошно взвизгнула и зашвырнула трубку в самый дальний и темный угол. Схватила сумочку и принялась копаться в ее внутренностях. Нашарила кучу разных таблеток, банку сладкого газированного напитка, салфетки, хмм, две серебряные чайные ложки тонкой работы с вензелями – наверное, остались от завтрака. Наконец, она нашла флакончик с остатками Мыслераспылителя и жадно втянула чудесный порошок ноздрями.

Мир тотчас переменился к лучшему и подернулся сверкающей дымкой. Окруженная зеркалами, сверху, снизу, слева и справа, Серафина легла, распластавшись на полу, и стала ждать, пока начнутся видения, и к ней придут прячущиеся в глубине зеркал мертвецы.

Скорей всего, причиной тому послужили наркотики, но она достигла того особенного состояния психики, когда она видела.

Сами по себе видения не являлись плодом ее наркотической зависимости. Многие люди могли свидетельствовать о необычных вещах, творящихся в Копилке. Обслуживающий персонал здания, высокопоставленные корпоративные жрецы, дантисты, юристы, нотариусы, клерки, продавцы магазинов и служащие бесчисленных контор – всем им было о чем рассказать. О привидениях, о внезапных и беспричинных смертях охранников на постах, о необъяснимых поломках дорогостоящего оборудования. О кровожадных чудовищах, выбирающихся ночами из коллекторов и вентиляционных шахт. О том, что время от времени в Копилке загадочно исчезают и появляются кабинеты, коридоры, целые этажи. О самоубийствах, разумеется. Кое-кто шепотом уверял, что в недрах огромного здания прячется сатанинская церковь с перевернутыми крестами, где, не умолкая, звонят адские колокола, созывая адептов дьявола к богохульным службам.

Смешно, право. Конечно, ничего такого здесь не происходило.

Она бы не позволила.

Никогда.

Просто…

Копилка была живая.

И, как всякое живое существо, Копилка помнила. Помнила хорошее и плохое. Помнила живущих и умерших. Помнила величайшие подвиги и мерзейшие преступления, прекрасные любовные истории и трагедии. Случалось, она мечтала о давно ушедших временах и о временах, которым только суждено наступить. Она погружалась в сырые туманы предрассветной дремоты, и видела сны, иногда чудесные, но порой тяжелые и беспокойные, и тогда в темноте вздыхали и шевелились невиданные монстры, порождения ее кошмаров, а прямые, как стрелы, коридоры, обращались запутанными лабиринтами, где можно было блуждать целую вечность, не находя выхода.

Копилка жила, дышала, внимательно наблюдала за своими создателями, вдохновителями, тиранами и мучителями. Наблюдала и училась.

Каждый день сюда, к ней, приходили тысячи, десятки тысяч людей. На работу, или за покупками, или пообедать в ресторанах, или развлечься, или полюбоваться ею, величайшей архитектурной достопримечательностью столицы. Женщины, мужчины, старики, дети.

Детей она любила и никогда не трогала, хотя нескольким отъявленным малолетним хулиганам определенно пошли на пользу встречи с монстрами в ее коридорах. То же самое можно было сказать о алкоголиках и наркоманах, на которых бледные призраки воздействовали лучше любой дорогостоящей терапии.

Иногда Копилка сводила любовные парочки. Жалея юных и несчастных продавщиц из ужасных огромных универсальных магазинов, она подыскивала им обеспеченных женихов, а чахнущих над бумагами унылых клерков знакомила с румяными и смешливыми официантками из дорогих ресторанов. Порой Копилка помогала в расследовании преступлений, подбрасывая представителям закона улики, но порой и покрывала преступников, потому что жизнь – сложная штука, и всякое случается.

Ее истово ненавидели, считая рукотворным храмом наживы. Ею восхищались как непревзойденным памятником архитектуры, истории и культуры. Ее боготворили, воспевая ее красоту, ее величие, ее грацию. Немногие действительно любили ее, и немногие понимали и принимали ее истинную суть. Тем драгоценней были редкие слова признательности.

Бережно храня в сердце эти слова, она старалась сдержанно принимать и хвалу, и хулу. Она не обижалась. И на свое прозвище, в том числе.

Копилка.

Что ж, могло быть хуже.

Она никого не судила.

Никого не карала.

Никого не обманывала. Не подталкивала в спину. Просто выполняла свою работу.

Не палача, не судьи, но – орудия.

И теперь, в бесчисленных зеркалах проступили бесчисленные лица.

Лица людей, по тем или иным причинам избежавших земного правосудия.

Безжалостных убийц. Насильников. Растратчиков. Сектантов. Игроков. Растлителей. Растратчиков. Ловких махинаторов, безжалостно обанкротивших тысячи семей. Женщин, убивших в своем чреве нерожденных младенцев. Неверных мужей. Родителей, предавших своих чад. Сыновей и дочерей, позабывших о своем долге…

Серафина видела их лица. Запертые в адском зазеркалье люди кричали и протягивали к ней руки.

– Помоги нам, помоги нам, выпусти нас отсюда.

Пылая в наркотическом бреду, Серафина бессознательно протянула руки к ним в ответном жесте. Зеркала трескались и плавились подобно горячему маслу, а внутри отчаянно вопили мертвые люди.

– Выпусти нас, выпусти, выпусти нас отсюда!

Неожиданно вопли утихли. Мертвые лица исчезли. Серафина осталась одна. Совершенно одна наедине с потухшими зеркалами, не отражающими ничего, кроме сумеречной мглы ее души. В следующий миг глазную клетчатку ей обожгло ослепительной вспышкой, зазвенел тонкий, пронзительный визг и обрушился громовым раскатом грохот. Сотни зеркал, больших и малых, взорвались изнутри прозрачными, как слезы, фонтанами осколков. Она смутно ощутила это так, будто подверглась нападению роя пчел, истерзавших беззащитное тело острыми укусами.

В бессознательной попытке спастись она перевернулась и поползла, опираясь коленями и локтями, но лишь приблизила свою кончину. Зеркала продолжали взрываться и осыпаться, усеивая пол толстым слоем битого стекла. До сих пор неподвижное, самое большое зеркало на потолке, будто решив, наконец, поучаствовать во всеобщем веселье, сорвалось с потолка и полетело вниз. Долетев до Серафины, зеркало выступило в роли отменной острой гильотины, отрезав ей голову легко и ровно, как мясницкий нож нарезает холодную телятину для сэндвичей.

Расставшись с залитым кровью, нафаршированным осколками, содрогающимся в агонии бренным телом, голова Серафины, подпрыгивая, покатилась к выходу из зеркальной комнаты. Кровь толчками лилась из перерезанных артерий и густо разбрызгивалась крупными алыми каплями подобно искрам бенгальских огней. Оставляя кровавый след, белокурая голова катилась и катилась, пока не остановилась, наткнувшись на черный лощеный ботинок адвоката.

– Леди Милфорд?!

Окровавленные губы раздвинулись, из мертвого горла вперемешку с дьявольским хохотом донеслось шипение.

– Вы опоздали. Опоздали. Опоздали.

Последним, что Серафина услышала в своей недолгой, бестолковой жизни, стал вопль.

Вопль! Вопль! ВОООПЛЬ!

***

Похороны с огромным количеством белых лилий и скорбящей родни прошли бессвязно, если подобное определение возможно применить к похоронам. Главная беда заключалась в поведении Ричарда. Не выказывая видимых эмоций по поводу страшной смерти жены, он постоянно силился покинуть место погребения и уйти. Терри замучалась хватать Ричарда за локоть и удерживать на месте. В конце концов, она крепко взяла его под руку.

Дэниэл тоже пришел на похороны, и ему даже не понадобилось переодеваться, поскольку он и без того предусмотрительно носил исключительно черное. Стоя чуть на отшибе, он с чуть брезгливым интересом разглядывал безутешную родню Серафины и ее заплаканных любовников. Губы его слегка кривились, а в зеленых глазах вспыхивали огоньки, заставляющие предположить, что, не опасайся он уголовной ответственности, так бы и уложил их на месте из винтовки. Время от времени Дэниэл кусал губы, хмурился и поглядывал на засыпанный цветами гроб красного дерева, где внутри, под крышкой, на белом атласе лежали останки Серафины.

Осталось от нее весьма немногое. Изрезанный, искалеченный кусок мяса, куда больше похожий на провернутый через мясорубку котлетный фарш, чем на цветущее, молодое женское тело. И хоронить ее некоторым символическим образом пришлось без головы. Означенный предмет находился сейчас в морозильной камере морга, проходя уликой, задействованной в расследовании таинственного происшествия в галерее.

Брр.

Очнувшись от созерцания хмурого лица Дэниэла, Терри обнаружила, что Ричард все-таки ушел. Он отцепился от ее руки и двинулся в глубины сада, сквозь кусты жимолости, розмарина и тамариска. Он просто шел и шел, спокойно и неторопливо, пока не скрылся из вида. Терри помедлила секунду, но потом решила последовать за ним.

– Ричард?

Отыскала она его далеко не сразу, пришлось побродить по саду, наслаждаясь щебетаньем пичужек, сочной зеленью ухоженных газонов, изумительными видами искусственных прудиков и фонтанов, благоуханьем радужных цветочных клумб. Непонятно, отчего, но в этой на редкость идиллической и миролюбивой атмосфере Терри начала ощущать себя Красной шапочкой, за которой охотится зубастый серый волк. И, верно, охотился, и, кровожадно рыча, наскочил на нее из-за кустов.