Текст книги "Выключить моё видео"

– Это с Алёной Макшанской, глазастенькой такой? А что не так?

Алёнка нравится папе как-то даже по-родственному.

– Ей трудно.

Верю, что и вправду. Не хочу ничего папе пересказывать – ни про отчима её, ни про Всеволода. Но только думаю, что если бы меня парень попросил приехать – нашла бы как-то денег на такси.

Но у Всеволода длинные тёмные волосы, вечно словно бы грязноватые, путающиеся, поэтому не хочется представлять себя на месте Алёнки. Илюша и то симпатичнее, хотя и маленького роста. Может, вырос за полтора месяца.

– Почему трудно? По учёбе?

– Нет, по учёбе хорошо.

То есть плохо, конечно. Может, по литературе что-то и скажет. По другим никогда не писала и не станет, сейчас тем более никто не заставит. Кажется, Макшанская просто не верит, что будет ЕГЭ, что он когда-нибудь будет иметь к ней отношение; только не к ней.

А Яна и тот парень из другой школы вечерами гуляют.

Видела сама, когда в подъезд выходила – сама не знаю зачем выходила, просто захотелось позавчера себя куда-то деть, в подъезд хотя бы. Так вот посмотрела в окно – сидят на лавочках, а в руках банки. Они пиво любят, вишнёвое.

Вкусное?

Надо будет у Алёнки спросить.

Но она в душе, ей не до меня.

И ясно, что на русиче не появится.

Может, потом на алгебру, потому что иначе Тамара всем пистонов вставит.

Блин, алгебры же не будет, точно. Интересно, с чего бы это, когда Тамара всегда первой орала, что самое важное у нас – с ней? Говорила – раз годовую контрольную никто не отменял, то напишем «по интернету». Так и говорит – «по интернету». Но никто не смеётся, потому что и верно контрольная будет, и не решит никто, кроме Илюши и ещё парочки умников, и Тамара будет звонить родителям. Всем. Даже маме Яны.

И никто не боится, конечно, всем всё равно.

Но смеяться не будут.

Мама Яны ходит на работу.

Моя мама в отпуске, поэтому спит.

О родителях Всеволода ничего не знаю, родителей Ани отправили в отпуск за свой счёт, родителям Аси не продлили договор, отец Илюши – дизайнер, на себя работает, а мать – не знаю кто. У нас пока всё хорошо. Университет отцу деньги платит. А у Алёнки трындец, но так всегда было.

Получается, что моей маме тоже не продлили договор, потому что отпуска в мае не бывает.

Но она об этом думает сама с собой, а на папу только из-за сигарет кричит, а на меня – ну, если Тамара будет звонить, то закричит точно. А потом ляжет на кровать и скажет, как устала от всего, что сколько можно сидеть в квартире, что как мы выйдем потом, какими бледными будем, какими растерянными, как от солнца отвыкнем.

– Мама, выходи на мой балкон. Я не против.

– Нет, в твою комнату больше не захожу.

– Потому что ты тогда не постучалась. А если стучишься – то пожалуйста, заходи, только рада буду.

– Нет уж. Больше ни ногой.

(Я и вправду тогда накричала, что нечего. Но стояла голая по пояс, а гости были (до всего) – и чего она дверь распахивает во всю ширь? Вот и накричала.)

И мне жалко, когда у мамы голова болит. Поэтому не хочу, чтобы Тамара звонила.

– Ну, говорят, что контрольная по алгебре всё-таки будет. Готовимся и всё такое.

– Готовься.

Папа словно осип немного, но не обращаем внимания.

Было уже – однажды мама встала утром и сказала: заболела, кажется. Сказала брать такси и уезжать к бабушке, чтобы и нам не подхватить.

Ты чего, сказал папа, вот мы вирус твоим родителям и привезём. Не выдумывай.

Втроём будем болеть.

Ещё и ребёнка своей паникой заразишь.

(Я не боюсь.)

Останемся втроём, запрёмся, переболеем, сказал папа.

Но мы не заболели.

Мама полоскала горло содой, прислушивалась к себе, но ничего не было.

Кажется, опять опоздаю. Снимаю турку с огня, выливаю в чашку, размешиваю сахар, поднимая со дна кофейную гущу, что потом будет неприятно щекотать горло. Хорошо, что на русском можно всем молчать, как Илюша.

Подключиться к конференции Zoom

Идентификатор конференции: 725 5319 8208

Пароль: 2k3naB

По комнате летает оса.

София Александровна начинает урок.

Оса запуталась в тонком плетении тюля, зажужжала громче и назойливее, заметалась, пытаясь освободиться, пока никто не спохватился, не подошёл со свёрнутой газетой.

В моей комнате газет нет. Рекламные из почтового ящика не забираем, а обычные папа больше не читает. И на кухне сидел с книжкой, не с газетой, с маленькой книжкой в жёлтой обложке серии «Альтернатива».

Кстати, а где Илья? Я почему-то его не вижу. Если так пойдёт, то я останусь тут одна.

София Александровна, он теперь не придёт, раз вы ему сказали. Такое раньше, с прежней учительницей было.

Он знаете какой гордый.

Смеются.

И вправду гордый.

У неё растерянное лицо, светлые глаза.

София Александровна исчезает с экрана. Просто загорается на секунду надпись: Sophia Alexandrovna – посередине экрана на чёрном фоне, а потом пропадает, как не было её.

Что случилось? Чего это она?

Может быть, со связью что-то. Сейчас перезагрузит и зайдёт обратно.

Я листаю окошки одноклассников. Нет Илюши, нет Всеволода, нет Алёнки.

София Александровна не возвращается.

Тогда становится грустно, что я всё ещё здесь.

Здравствуй, Вера! Знаю, что это выглядит немного странно, но мне больше некого попросить. Вся эта ситуация с Ильёй меня очень беспокоит. Потому что все на это отвлекаются, и не получается толком уроков – ни вам, ни мне. Я не знаю, как ты с ним общаешься, но ты есть у него в друзьях. Одна из немногих, кстати. Я бы с удовольствием вступила с ним в диалог, если только согласится.

Можешь спросить?

Жалко, что сразу сообщение открыла – София увидит, что прочитала, будет ждать ответа. А что ответить? У кого бы спросить…

А почему урок закончился внезапно? И на самом ли деле из-за технических проблем? Но не вернулась, не написала ничего. И мы ждали-ждали, пока мама Яна напишет о следующем уроке.

А следующего урока нет, потому что физичка не знает, как установить «Zoom».

Видимо, к ней домой устанавливать поедут. Хотя домой сейчас нельзя.

Значит, по телефону станут объяснять.

А мы подождём, подождём, и Илюша, который неизвестно где, которого нет онлайн – и я проверила, и София Александровна проверила, прежде чем написать.

А что Илье скажу – учительница попросила передать, чтобы больше Булгакова на уроках не ругал?

Вообще всё равно, кого он там ругает.

Самой эти ранние рассказы не больно охота читать.

Но у меня, как и у Ильи, есть бумажная книжка.

Здравствуйте, София Александровна! Хорошо, напишу Илье. Только не знаю, что написать. Ладно, придумаю.

У вас «Zoom» выключился?

София Александровна пишет

София Александровна пишет

Нет

Хорошо. Хорошо же.

Буду полной дурой, но напишу Илье.

Выпущу осу из комнаты.

Слышу, как в зале заработал телевизор – значит, мама проснулась. Уже, наверное, одиннадцать, и у неё снова будет болеть голова от непроветренной комнаты, от голоса соседки, бормочущей молитвы. Тоже иногда слышу. Отче, иже еси.

Больше не вспоминается, хотя учили с бабушкой. Можно позвонить и спросить – а как там дальше, не помнишь? Бабушка наверняка помнит. Но что делать, если и она забыла? Ведь и не нужно никому, кроме неё. А если забудет – значит, из моей памяти последние слова исчезнут, значит, зря учила. Почему-то грустно, когда забывается мелочь, неважное и необязательное, слова и детские стихотворения, припевы, рифмовки – это как если у тебя тихонечко из кармана вместе с деньгами вытащили важную фотографию.

Я, мама и папа.

Была такая, висела на стене возле шкафа, а потом отцепили и положили в ящик к бумагам и документам.

Бабушка, ты помнишь те слова?

Те самые.

Но ещё долго не спрошу.

А Илья и вправду есть в друзьях, мы даже когда-то переписывались. Даже хочется перечитать, о чём говорили, – отматываю вверх.

Там 2018 год и наша глупая переписка.

привет

бежишь завтра?

да, а куда денешься

разве не нравится?

да нет, нравится, просто блин

кросс этот опять

и в том году бежали, и в этом

придумали бы что-то другое

а что придумают

так надо чтобы бежали

а ты побежишь?

нет

?

почему? у тебя справка будет?

нет никакой справки. просто не побегу и всё. не хочу как идиот пыль глотать

там же не дорожка нормальная, а неизвестно что

ухабы

все бегут и ничего

почему тогда ты нет?

просто нет

ну смотри

ты просто об этом сказать хотел?

да

считай что сказал

не знаю, почему бы я должна это знать, но спасибо

я думал, что ты тоже не побежишь

побегу

уже и кроссовки достала

они новые совсем

Илья не ответил тогда.

привет, Илья!

Пишу я через два года.

В соседней комнате телевизор раскричался громко.

мне кажется, что София хочет с тобой помириться.

а кто-то ссорился?

(Знаешь, только сейчас поняла, почему наш разговор тогда на кроссовках и оборвался. Ты меня дурочкой посчитал? Но и вправду очень хотелось бежать этот хренов кросс выходного дня – потому что сходили с мамой в начале года, купили хороший спортивный костюм и кроссовки, бело-розовые, такие давно хотела, и вот кросс, можно будет надеть костюм перед девчонками, перед всеми, и неважно, что побежим по ухабам без дорожек, ничего страшного. Это не значит, что я дурочка.)

ты ссорился. не притворяйся, что нет. я много чего думаю про Булгакова и вообще, но молчу ведь.

и что ты думаешь про Булгакова?

ну, что он классный, что «Мастер и Маргарита» это прям круто, а остальное не очень, можно особо не читать, если неинтересно. но мне интересно, потому как всё равно сейчас делать нечего. но я совсем не про то хотела

ладно, давай, пиши, что хотела, идти нужно скоро

Улыбнулась. Куда идти – в соседнюю комнату, что ли. Или курить на балкон? Но не помню, чтобы Илья курил. Вряд ли, потому что тот злополучный кросс он, вроде бы, пробежал хорошо, кажется, его даже физрук похвалил. Может быть, даже лучше Севы пробежал, а Сева – спортсмен, футболист. И никто не помнит, какие у него были кроссовки.

а куда идти, к родителям?

Вер ну какая разница? я думал, у тебя что-то важное

просто. никакой. у меня важное. София Александровна сказала, что была неправа, так резко ответив. она говорит что если ты будешь присутствовать на уроках, она больше не поднимет эту тему.

вот как, она тебя решила в сообщницы взять? смотри осторожнее

чего ты всё усложняешь? она просто хочет, чтобы не продолбал ЕГЭ через год! а продолбать легче лёгкого

что продолбал, тест для дебилов

не помню, чтобы у тебя 100 баллов на пробнике было:)

ну 100 не 100, а было норм. не особо напрягался. что тут говорить.

господи, зачем я в это ввязалась вообще. сами разбирайтесь, не буду ничего больше говорить. как будто мне это надо

наверное, хочешь стать учительницей. это ничего. только не будь как София – ей разговаривать кроме нас не с кем.

почему не с кем? ну а муж. или кто там.

Вер, идти надо. теперь правда уже.

Складываю ноутбук и выхожу на балкон. Оса теперь там – кажется, не может улететь, хотя окно на балконе открыто. Никогда не закрываю, даже в мороз, поэтому мама называет мою комнату вытрезвителем.

Под окном берёза и липа. Скоро запахнет липовый цвет на весь двор – и какая-нибудь бабушка непременно станет собирать в полиэтиленовый мешок, для чая сушить.

Эти бабки вечно на улице. Ничего не боятся.

И сейчас одна, пухленькая, с короткой бело-седой стрижкой, в фиолетовой футболке без рукавов с открытыми полными руками и предплечьями с сосудистой сеточкой, в рыжевато-коричневых пятнах и родинках, оставленных жизнью, – копошится над маленькой клумбой, где проклюнулись нарциссы.

Интересно, куда собирался Илья, неужели вправду гулять?

Говорят, что его единственного из всех родители сами отпускают хоть куда – в метро без пропуска, без маски, безо всего, хотя везде писали, что карантин – не каникулы, что это мера предосторожности и блабла-бла. И не боится, просто не думает, что может быть. На секунду представляю себе, что тоже еду в полупустом вагоне – но не одна, а Илья рядом.

От этого становится стыдно, и снова смотрю на деревья.

Может быть, мама сегодня скажет вынести мусор, тогда посмотрю на деревья близко.

Мы не паникуем, нет.

И бабушка с дедушкой живут в другом районе, а им продукты социальная служба привозит, нам нет нужды, нет беспокойства, нас воообще это коснулось мало. Мне так даже лучше – сплю плохо, долго, могу перед самым уроком вставать. Но улица, прогулки, когда хочется просто… не знаю, до Алёнки дойти, сказать, что… Что. Всегда хочется о чём-то важном говорить, даже если важного нет.

Об отчиме?

О её матери?

Но когда хочу выйти на улицу, мама начинает плакать.

Что, говорит, тебе до меня дела нет, да?

Не помнишь, как я в том году тяжело гриппом болела? Температура не снижалась пять дней, а потом ещё слабость. Ходила, за стены держалась. Не помнишь?

Я помню.

И никуда не иду, и снова выхожу на балкон смотреть на липы и берёзы.

– Пап, у тебя когда лекция? – выглядываю из комнаты, кричу в приоткрытые двери кухни.

– Через двадцать три минуты, – он поднимает глаза на часы, – уже пойду к компьютеру сейчас. А что?

– Ничего. Хочу почитать на кухне, тут свет лучше.

– Сейчас мама придёт кашу варить.

Не очень люблю сидеть на кухне, когда что-то варится, но сейчас всё равно. Не хочу быть одна.

– Ничего, на твоё место сяду, под форточку.

Папа кивает, закрываю дверь.

Беру телефон опять.

София Александровна, здравствуйте ещё раз. Написала Илье.

Прочитала, промолчала. Наверное, другой урок после нас, не может ответить. Не помню, говорила ли она, что нет нужды всякий раз здороваться, когда пишешь. Помню, наша классная в началке здорово бесилась, когда мы подходили – здрасьтездрасьтездрасьте по десять раз на дню. Один раз поздоровались утром – и хватит, говорила. Остальное для дома, дядям-тётям оставьте. Но нам-то хотелось, чтобы видела, что мы здесь, что мы её любим.

Любили ли на самом деле?

Думаю, нет.

Так, походили в гости в первой четверти пятого класса, а потом забыли.

И она уже новых маленьких взяла.

Помню, как папа удивлялся, когда ей дали вести у нас историю. Она же не историк, говорил, что же, просто учебник вам вслух читать будет? Так это можно и дома.

А нам было всё равно – историк или нет, когда нравилось. Нравилось уже подросшими спускаться на первый этаж, садиться за парты, немножко уже низковатые. Вела она в четверг только, заменяла. Потом нашли настоящего историка. Историчку.

Ему вроде как всё равно. Извините.

София Александровна помолчала ещё, потом:

За что, ты разве виновата? Хорошо, я поняла. Спасибо.

Чтобы вы больше мне не писали, пойду читать на кухню и ждать, когда мама сварит овсянку.

Мы на пять месяцев купили «Геркулеса» – пачки стоят в стенном шкафу, и мама достанет одну, задумается на мгновение, прежде чем открыть, – точно это важное. Потом объяснит: если одну пачку откроешь, четыре останется, а я рассмеюсь – что же, теперь овсянки не купим, смешно. Сейчас выйду в магазин, сколько хочешь тебе пачек принесу. И вообще чего угодно принесу, «Пятёрочка»-то работает.

Но мама покачает головой – нет, не понимаешь.

Можно сколько угодно пачек принести, не в том дело. «Геркулес» всегда в продаже будет, если не случится чего-то совсем страшного, непоправимого.

Просто что будет, если мы действительно должны будем запастись самым важным – и не выпустят больше, всё, скажут, надо было раньше думать? Тогда будем сидеть над каждой пачкой, над каждым зёрнышком.

Ставлю телефон на беззвучку и иду на кухню.

На плите уже стоит молоко, разбавленное водой.

– Доброе утро, мам, – говорю.

Мама стоит в домашнем платье с короткими рукавами, с расчёсанными после бигудей волосами – получились волны, красивые. Отчего-то дома стала одеваться и краситься как на работу, не понимаю такого. Ей и в «Zoom» не с кем встретиться…

– Доброе. Будешь овсяную кашу?

– Буду. Что-то уже голодная, хотя всего два урока прошло. Ужас.

– Вы что, не ели ничего с папой?

– Да как-то нет. Кофе пили.

– Кофе на голодный желудок – просто прекрасно. У отца и так язва была.

– Не знала.

– В армии заработал. Он говорил. Какой-то нутряной жир там в перловку добавляли, мерзость.

– Только не перед едой давай. Какой ещё нутряной жир – разве есть такое?

– Сама же просила, чтоб не за едой.

– Язва, да… Ну так это когда было-то, – сажусь под форточку, на папино место.

– Там же не лечили. Вот и осталось на всё жизнь.

Что могло на двадцать пять лет остаться – или сколько лет назад он служил? Двадцать, не меньше. Не могу сосредоточиться и посчитать. А мама уже высыпала в кипящее молоко неполный стакан крупы.

Я читаю ранний рассказ Булгакова «Красная корона», из двухтомника. И скучно, и страшно, и не по себе: не отступишься, сама ведь спалилась Софии, что я – как это – книжная девочка, что у нас дома книги пока не вынесли, не свалили к мусорке или в железные ящики районных библиотек. Мы с папой, случалось, и наоборот – притаскивали, тщательно оттирали салфетками, но запах мусорного контейнера долго в прихожей стоял; ох мама и орала… И в руки те книжки не брала, брезговала. А мы ничего, читали.

Но что-то отвыкла в последнее время, потому отвлекаюсь, открываю форточку шире, спрашиваю у мамы, долго ли будет вариться каша. Недолго, пятнадцать минут. Да ещё пять постоит под полотенцем. Мама ненавидит всё, что варится быстро, всё готовое, из кулинарии, – нездоровое, переслащённое, рафинированное. Сколько себя помню, так у нас всё было полезное, даже хлеб с отрубями, что больно царапают язык.

Почему кажется, что София Александровна хотела сказать что-то ещё, не только про Илью? Подожду, когда у неё закончатся уроки, тогда и спрошу. Можно и написать первой, спросить там, всё ли нормально.

Будто бы продолжая незаконченное про Илью.

Жалко, что она им так интересуется, будто лучшим учеником. Ничего ведь особенного.

Хотя на пробнике ЕГЭ у Ильи и вправду восемьдесят баллов было. Посмеялись – ботанишь, да? – но и позавидовали, знали, что не ботанит, на уроках думает о своём. Может, читает.

Нам в началке говорили – надо читать много, тогда сами по себе станете грамотными, правила можно будет не учить. А я читаю, читаю, но ошибки есть, и даже София смеётся. «Учавствовала», это как так можно написать было, «учавствовала». А вроде и не специально; вышло так. Иногда задумаешься долго над словом, и оно теряет знакомые очертания, расплывается – появляются и исчезают буквы, дефисы. Так и не знаешь никогда, как правильно. А потом возвращают проверенную тетрадку, красным исчирканную – куда смотрела, о чём думала. Уродские буквы, слипшиеся в одно.

Читаю рассказ.

Идёт с кровавым бинтом вокруг головы, долго идёт, не падает, но скоро, потому что только издалека окровавленная тряпка похожа на красную корону, а ближе видны запёкшиеся бурые следы, страшные. Точно кино смотрю.

На кухне пахнет дымом.

Нет, это мама вовремя не убавила огонь.

Пахнет овсянкой.

– Всё, – говорит мама, – сейчас будем завтракать, у папы как раз лекция закончится. Он обещал дать задание и пораньше отпустить, всё равно не ходит никто особо. А у вас целый класс слушает?

– Да конечно. Агафонов один как целый класс – нацепил, придурок, маску перед камерой, думает, прикольно. И где купил только.

– Вчера в новостях сказали – в любой аптеке есть.

А когда я, ещё в начале этого всего, по маминой просьбе в аптеку зашла – не было. Может быть, сейчас изменилось. Не знаю.

– Ну, балуется парень. Всем тяжело. Хотя странно вообще-то – ему в армию идти через год, если в институт не поступит.

– Зачем в армию. Поступит. Мы все поступим.

– Ты – конечно, вон сколько занимаешься. И этот, отличник ваш, как его зовут – Илья? Этот тоже. Может быть, и другие. Позови папу, пожалуйста, каша готова.

Иду звать папу в комнату и представляю себе нашу школу без никого – а может быть, там кто-то сидит и сейчас, охраняет – от кого охраняет? Никто и не зайдёт.

Отчего-то снова подумала об Илье: если ему надо идти, то может ли пройти мимо школы и посмотреть, не горит ли свет в кабинетах?

– Пап, – говорю, – мама завтракать зовёт.

Он кивает, не отрываясь от экрана. Лекция заканчивается, но сидит в наушниках, потому не слышно, сейчас, шепчет еле слышно, сейчас приду.

Вижу, как его студенты одни за другим выходят из конференций – только фамилии вспыхивают.

Слышу, как в моей комнате вибрирует телефон.

Может быть, началась физика, а я не знаю.

Иду за телефоном.

Это не физика.

Это Илья.

пойдём погуляем

Возвращаюсь на кухню и говорю маме, что папа сейчас придёт.

На стене дома напротив кто-то написал:

ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА

Но хочется просто успокоиться, узнать, что перемена так и пройдёт на балконе с видом на берёзы и липы, и соседний изгибающийся дом, а где-то совсем далеко виднеется многоэтажка и торговый центр «Райкин-Плаза», а ещё дальше – проспект, но пешком не дойти. Что я так и просижу, так и проведу, и ничего не увижу, и мама будет варить овсяную кашу, а потом я буду варить овсяную кашу, пока не кончатся пять пачек, а когда кончатся? Скоро кончатся, и заметить не успеем.

Так хочу, чтобы сердце требовало перемен, – но ничего.

а куда?

Через две минуты ответила. Глупо. Алёнка бы точно сказала, что глупо.

всё равно

Значит, Илья и вправду ходит, не боится.

А я?

Может быть, это и есть перемена?

– Мам, хочешь, за хлебом схожу?

Мама смотрит сначала на меня, потом на папу. Мы сидим над тарелками с кашей, доели уже почти. В кашу добавили смородиновое варенье, и мне тоже, хотя не люблю.

– Хочешь пойти? Сейчас?

– Да, а почему нет?

– Не знаю. Ещё половина батона осталась.

– Завтра всё равно придётся идти.

Смотрит недоверчиво, потом качает головой.

– Вер, не надо, правда. Понимаю, что грустно, что в школе мало уроков стало, а в телефоне весь день не просидишь. Но ведь мы решили, что будем выходить раз в неделю, чтобы лишний раз не… Правильно ведь?

Папа пожал плечами. Наверное, правильно. С самого начала договорились. У нас доверительные, дружеские отношения. Никто никому не запрещает. Мы договорились.

– Правильно, мам, а куда тебе ходить? – говорю. – Конечно, раз в неделю только и надо.

– А тебе куда? – мама встаёт, собирает грязные тарелки. – Скажи, куда.

– Вот вообще не важно, – тоже встаю, – но я не могу взять и пойти, не хочу так.

– Вся Москва так живёт, вся страна, чем ты недовольна? И вообще не понимаю, почему у вас нет уроков.

– Позвони в школу и спроси, в чём проблема.

Она молчит. Знаю – не будет никуда звонить, потому что не привыкла лезть, навязываться, спрашивать. И в магазине к продавцу-консультанту не подойдёт, не спросит – а где у вас краска для волос стоит? Сама будет искать.

Я такая же. Не буду спрашивать – но хочу думать, что не из страха, а просто у самой-то лучше выйдет.

– Ладно, Вер, – папа вмешивается, папе не нравятся такие разговоры, – ты чего хочешь?

– Я хочу, чтобы вы не думали, что мне на улицу меньше вашего нужно. И что раз нет учёбы – то и вообще ходить некуда.

– Не думаем. Мы друг друга бережём.

– Получается – я плохая?

Они так не скажут, не подумают даже, но не по себе – хочу, чтобы думали, хочу, чтобы произошло.

– Ну вас вообще, – ухожу в свою комнату, но дверью не хлопаю. В тринадцать хлопала, было дело. Теперь прикрываю тихонько, аккуратно – на двери нет пружины.

Телефон светится.

так что, пойдёшь?

не могу, родители не отпускают

Написала и села на разобранный диван. Бельё-то убрала, конечно, но собирать не стала – смысл, когда вечером снова разбирать, и не для кого, никого не приведёшь. Мама не ругается, не требует порядка, как раньше. Стала спокойнее. И я стала, потому что пару лет назад и на самом деле бы орала, чашку могла на пол кинуть, матом выругаться, чтобы всем стало грустно и неприятно, но страшнее ничего не было; с пацанами не тусила, пьяная не возвращалась. Да и не пили мы, это родители – по своим воспоминаниям – больше. Так, могли бутылку вина на всех.

Но это не те перемены, которых хотела.

Ну напиши что-нибудь. Скажи, что пойдём гулять, когда кончится карантин. Он ведь должен когда-нибудь кончиться. Скажи, что понимаешь, что твои родаки такие же, надо только договариваться уметь, а я, девчонка, не умею, реву только.

Илья не отвечает.

Думает, что я придумала про родителей; кто может человеку в шестнадцать лет запретить выходить на улицу?

Хочется расплакаться, и плачу неслышно, размазываю слёзы по лицу, волосам. Опять выхожу на балкон, но только чтобы посмотреть на размазанные и смутные от слёз деревья, дома́, редких прохожих. На каждом – маска, белая, разлохматившаяся от времени, хотя его и прошло всего ничего. Дома-то времени никто не чувствует, только там, среди деревьев.

Хочу спуститься, но тогда мама точно расплачется. И может и не сказать ничего, но ведь не деться никуда, когда вернусь. Так боимся друг друга и обвиняем, и от этого ещё страшнее.

Но на стене соседнего дома всё ещё написано:

ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА

ладно, а я пойду, а то ребята ждут

Ведь никто не ждёт, врёшь ты всё.

Снова смотрю вниз на улицу – один дяденька идёт, длинный, придерживает маску, чтобы поднявшийся ветер не сорвал.

Нет, никто.