Текст книги "Камни поют"

1981

Пока мы стоим на склоне, мы в зеленом уазике, сидим втроем на переднем сиденье: я, Лис, Конунг, хотя вначале он пообещал, что вдвоем будем. И не вспомнился бы тот разговор, но Лис первым заговорил: мол, только не обижайся, но у Конунга сейчас сложное время, переходный возраст, брыкливо-бодливые тринадцать, помнишь, что и сам был таким. А я в тринадцать только осваивался в интернате, ходил тихий, боялся, как бы пацаны старшие не наваляли, потому что и первый день дался тяжело. Сидел в спальне на своей койке, не ложился – днем нельзя, а только сидел, обхватив голову руками. Тогда меня еще брили целиком, а при поступлении в обязательном порядке, потому как не хотели, чтобы я им педикулез притащил. Поэтому голова шершавая и липкая, чужая. Так и сидел.

А Конунг все выпендривается, внимание привлекает.

Он и махача-то никогда настоящего не видел в тринадцать лет.

– Откуда у тебя она? – И Конунг гладит руль, кивает на кресла, обитые мягкой серой тканью.

На одном уже проплешина – Лис курил, рука дернулась.

– Это Дому выделили, а я пока у них единственный водитель, – усмехается, – но скоро заменят.

– Тебя нельзя заменить, – говорит Конунг, Лис улыбается: спокойно, довольно, того и ждал. Когда от меня – не верит, что искренне, сомневается.

Мы стоим на склоне, справа обрыв, рыхлая каменистая земля, чахлые деревца, маленькие сосны, никогда не мог запомнить их названий. Лис говорил, что это значит, что на самом деле я северный человек – не могу с лету запомнить слова чужого языка, названия трав и плодов, потому что все здесь чужое. Да как же чужое, когда мы жили с мамой в городе – в городе –

– Ничего, вы привыкнете, перестанете ездить на маяк. Зачем маяк? Вон Лешка большие успехи в биологии делает, скоро очки начнет носить… На конференции станет ездить. Зачем ему маяк и это вот? – кивает назад, там его гитара в чехле лежит.

Чувствую, как что-то схлопывается, всхлипывает в груди.

Кажется, что это как у Аленки, когда ее Алик русалкой другую девчонку назвал. То есть не так, конечно, я же не девка, чтобы сопли развешивать, перетерплю. А все равно болит. А ведь когда Лису историю эту выдал, не понял, что вообще именно выдал, хотя никакого права не имел.

Но только ведь и он наверняка ни хрена не понял. Что, кто, какая русалка, какой холод, какие руки, какое сбившееся одеяло?

– Леш, ну чего ты нос повесил? Возрадуйся, юноша. Сейчас возьмем инструменты, приберемся здесь немного после туристов, а то невозможно же. А потом поедем к ребятам.

У нас уже было это «к ребятам» – в лагерь, который мы достроили в прошлом году, когда Лис впервые заговорил об отъезде. Кажется, он хотел уехать для того, чтобы я с ним прощался каждый день все горячее и сердечнее.

Но теперь кажется, что на самом деле.

Зачем между нами Конунг?

Он вовсе не плакал над «Молодой гвардией».

А хочешь, я докажу тебе, как люблю?

Проговорил-прошептал.

– Хочешь?

– Ну что ты, Лешк, – зашептал примирительно, переглянувшись – ведь заметил, сразу обратил внимание – с Конунгом, – я и так знаю, доказывать не нужно. Лучшее доказательство – твои честные глаза, такие открытые. Ну что, поедем в лагерь? Там нас народ заждался, темнеет.

– Нет, ну ты хочешь?

Как зацепился за слова, не могу бросить.

Растерянный взгляд Конунга, потом хитрый – брось, Леша-Лешенька, как ты докажешь?

А хочешь, я –

Он нам все о машине рассказал, все показал. Как нажимать, куда жать – даже проехаться дал; да я бы и без него смог. Нам в интернат-то всегда разные припасы привозят, а водитель постоянный, дядя Толя, хороший и добрый мужик: иногда показывал пацанам постарше, как, ну, с машиной управляться. Только всегда тихонечко, чтобы воспитатели не засекли – хотя мне кажется, что все они прекрасно видели и что-то понимали, не хотели мешать. Ногой дотянулся.

ТЫ ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ, КАК Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ?

КАК Я ТЕБЯ

ЛЮБЛЮ

УРРРРР

РРРРЫ

ТРОНУЛАСЬ И ПОЕХАЛА РРРЫ ЛЕШКА УБЕРИСЬ В СТОРОНУ ДАВАЙ ОСТАНОВИ НЕМЕДЛЕННО УБЕРИ РУКУ ТВОЮ Ж МАТЬ

Никогда так не говорил, не выражался грубо, даже когда искорка, вылетевшая из костра, выстрелила –

РРРРЫ

Загрохотали вниз, закрыли глаза. Ударило что-то прямо в лицо, загорелось под глазами, рассекло бровь, а под веки стало затекать холодное, плохое, неприятное.

Крики утихли, только некоторое время слышалось, как камешки сыплются из-под колес.

Справа темнота, и мы въехали в темноту.

Оглохли в темноте, а слепнуть было не надо, потому что –

В кузове на момент аварии находились: несовершеннолетние Нестеров М., Приходько В., Александров Д., Хайруллин А., а также Ольшанская С., являющаяся инвалидом детства, в кабине же находились: несовершеннолетние Солнцев А., мальчик-подросток с неустановленным именем, а также их преподаватель, руководитель секции туризма при туапсинском Доме пионеров Савинков Алексей

Алоизий?

Алоисий?

* * *

Это тогда впервые прозвучало – Алоизий, глупо, понимаю, но просто предполагаю, что милиционеры не смогли сразу разобрать его паутинчатый, хитрый почерк, поэтому и прочитали сперва разное.

– Но, милый мой, они бы точно не предположили, что там Алоизий, а не Алексей, тут уже ты точно сочиняешь.

– Да что я буду сочинять, ты специально, что ли? Вообще ничего не буду говорить.

Прибрался в коридоре, повесил тряпку на ведро.

– А я знаю, откуда этот «Алоисий» взялся, – вдруг говорит Маша, хотя этого не может быть: не может она знать ничего такого, что не было открыто мне, – нет, точно знаю. Помнишь, у Женьки, когда она маленькая была, лет, может, в пять, была такая книжка? Про Лиса Алоисия? Там так было:

Алоисий Добрый Лис

На качелях вверх и вниз…

Он качался вверх и вниз…

Дальше забыла. Наверное, он раскачивается на качелях, а к нему подходит маленькая девочка и просит дать покачаться. Он не хочет ее пускать, потому что сам вроде как только начал, но он же Добрый Лис, поэтому тормозит хвостом и слезает и сам же потом качает девочку.

Помнишь?

– Совсем не помню. Кажется, ты это только что сама и сочинила, не бывает в книжках такой ерунды. И потом – Лисом-то его звали до того, как Женька родилась. А может, еще и до моего рождения.

– Да, да, конечно! Но просто мы же смеялись – Лис, вот тебе имя в книжке дали, даже похоже немножко на Алексея. Он не обижался, иногда в официальных учреждениях так и представлялся. Вот лица у всех были!.. В паспорте-то другое.

– То есть ты думаешь, что милиционер, составивший протокол, тоже читал детскую книжку? Да? А потом подумал такой: может быть, мне взять имя для подозреваемого из стишка, это же будет мило и забавно? Так?

– Ничего я не думаю, просто пытаюсь помочь тебе вспомнить, я же вижу, как мучаешься.

– Почему ты сдала меня в больницу?..

Маша отворачивается.

– Ну а как. Как иначе-то? После первой попытки суицида. А мы ведь знали, что будет вторая, и вот… Как ты хотел? Я не могла смотреть… Не могла дальше видеть.

И понимаю, что не она виновата, но все равно хочу уши заткнуть – какое право она имеет вмешиваться в мою историю, рассказывать за меня? Но снова обещаю. Я обещал, что больше такого не будет никогда.

Сели пить чай, а сегодня Маша впервые разрешает кофе – как утешение за то, что не покончил с собой, что обещал измениться, успокоиться. Раньше настаивала: мол, тонизирует нервную систему, спать не будешь, а за бессонницей последует приступ, нет, не надо. Выпей лучше чай. А я чай терпеть не могу, потому что Лис учил чай в кане делать так –

А что такое кан, впервые лет пятнадцать назад спросила Маша, а я ответил – это такой котелок, и удивился даже, что как мы прожили вместе столько лет, да и Лис был сколько, правда, она в его комнату особо не заходила, но никогда раньше не спрашивала. Даже когда мы говорили – пенка, не удивлялась, хотя наверняка себе что-то не то представляла, может быть, непрозрачную белую пенку на капучино.

1979

Можешь не мыть, он же из-под чая, вода в реке явно более грязная, чем кипяченая. Вытряхни заварку просто, да, вот сюда, в ямку, потом забросаем землей, все сгниет себе спокойно, станет почвой. Поленья пошевели немного, ага, вот так. Значит, засыпаешь чай, можешь еще травок каких, чабреца, например, немного, если есть. Не пробовал? Не беда, сейчас сам кипяток будет всем лесом пахнуть. Да не бойся соринок, иголок, ничего, только настой крепче, нажористее, чего смеешься? От чая тоже можно сытым ходить, смотря какой чай. Теперь довести до кипения, снять с крюка, оставить настаиваться. От самого запаха и проснешься, и уснешь – он тебя ловит, чувствует. Усталому поможет отдохнуть, расслабиться, вот, чувствуешь, как судорога в ноге уходит? Он даже сердце может лечить.

Что с сердцем?

А это врожденное, недостаточность.

Я в любой момент могу умереть, поэтому всегда ношу вот эту черную книжечку в кармане – там я пишу всякие записки, ну, о важных мне людях.

Там и о тебе сейчас есть.

– А можно мне посмотреть?

– Прочитаешь, если умру. Нет, сейчас нельзя. И потом, эти записочки ведь не остаются неизменными, я меняюсь, приходят какие-то новые мысли, люди тоже меняются.

Смотри только не изменись, Лешк, ты мне только таким нравишься, безгрешным, глупым. Ладно, ладно, естественные науки тебе хорошо даются, кто ж спорит. Если изменишься – мигом другое напишу. Не дуйся. Ты же не знаешь, что на самом деле о тебе люди думают? Вот и обо мне не знаешь.

Потом все смотрел на карман его рубашки, но никогда черного блокнота не замечал, не выкладывал Лис его и на стол перед собой, не хранил в квартире на книжной полке. Бог знает, может, где-то в другом месте хранил, но даже когда к нам пришли и стали обыскивать его комнату, вытряхивать все, заглядывать в книги, нашаривать швы в рубашках, разрывать землю в комнатных цветах – и то не нашли ничего. Только земля в ладонях и осталась, обрывки белых ниток.

А потом дрожал, боялся, ловил взгляды, от мельчайшего непонимания не спал – а вдруг Лис сейчас добавляет обо мне плохие, злые слова в свой черный блокнот (с чего я вообще взял, что он должен быть непременно черным?).

Лис, а ты написал сегодня обо мне?

Нет

Нет

Нет

Алоисий Добрый Лис

На качелях вверх и вниз…

Добрый Лис никогда не напишет обо мне ничего плохого.

* * *

– И ты проснулся в больнице?

Упорно возвращаемся к разговору об аварии, я-то думал, что все. Рассказывал Маше несколько раз, она, как и я, до последней мелочи помнит, но понимает, когда нужно просто проговорить, ничего не утаивая.

– Да, проснулся в больнице, в реанимации, там трое ребят лежали, уж бог их знает с чем. Один вроде как тонул.

– Как ты понял, что тонул?

– Так он же сам рассказал. Тонул, страшно было, вытащили какие-то ребята, на берегу в себя не пришел, лежал мертвым, что уж тут говорить. Скорая откачала. Повезло. Ну и потом сюда – под наблюдение. Вообще не знаю, что с ним потом стало, говорят, что из-за гипоксии мозг никогда не начнет функционировать по-прежнему.

– У тебя было много травм?

– Не помню. Вот у Лиса много – тридцать шесть переломов!

– Прямо-таки и тридцать шесть.

– Тридцать шесть, не веришь?

– Просто странно, что такая точная цифра, считал ли он, например, трещины, зачем рассказал ребенку, который тоже пострадал, – чтобы напугать?

– Хотел, чтобы мы над собой не плакали, – потому что ему-то гораздо хуже пришлось, ему руль чуть грудь не проткнул. Сердце. Если честно, то он потом маленьким рассказал, что у него до сих пор в сердце обломок того руля. Мол, в больнице хотели вытащить, а потом взвесили – и решили оставить.

– Леша, но ведь такого не может быть, какой еще кусок руля? Он бы умер сразу. Ты же биолог, ты знаешь, ну, как у человека все внутри устроено, как можно верить в такую ерунду? Когда даже я понимаю…

– Какая разница. Тогда-то не был биологом. Кусок пластика в сердце. Не знаю, он говорил, что каждую секунду может умереть, но пока еще нельзя. Потому что он все еще не уехал в Москву, не отпустил нас, не вырастил.

– Как он собирался вас растить – из Москвы?

– Ждал, что поедем за ним. Ждал, как оказалось, моего шестнадцатилетия.

– Но ведь тебе уже было шестнадцать.

– Ну вот он тем летом и хотел, никто не думал ведь про аварию. Ведь это я виноват.

– Ни в чем ты не виноват, – вздыхает. Не в первый раз думает, что я юный был, невинный, не желающий никому смерти.

Но только как же – я ведь на газ нажал, отлично это помню, не мог видеть, как он с Конунгом переглядывался, ну, как будто у них общая тайна есть, как будто бы они вместе хотят в Москву уехать. Оглядываюсь назад, об этом думаю – Лис столько говорил о Конунге, жалел его, рассказывал, как нелегко переживать переходный возраст. Как будто у меня не переходный был!.. Как будто мне жизнь легко давалась. Почему нельзя было пожалеть меня, а не только это – возьми фонарик, ступай приведи Даню, не говори никому жестоких и обидных слов, защищай слабых, заботься о девочках. А Конунга я возьму с собой в Москву, потому что ему это нужно. Он не будет жить в квартире, предоставленной государством, он больше похож на меня. Он даже на гитаре научился сразу играть, а у тебя такое корявое барре – сколько раз можно повторять, что не нужно так зажимать руку?

И дальше, дальше не останавливалась мысль.

Поэтому и взбесило страшно. Хотел, чтобы все провалилось.

Чтобы мы все провалились к чертям собачьим.

– И за что ты этого Конунга так ненавидел? – осторожно спрашивает Маша. – Что он сделал плохого лично тебе – просто был? Другое дело – Даня. Тут я понимаю. А тот?

Ну хорошо, я скажу. Все расскажу, и оставим это.

Понимаешь, он такой высокий был, с густыми волосами, пусть и не всегда аккуратно причесанными, но это все равно. У него не было гонереи и, в общем, если прыщики какие и были, то все равно это обычные подростковые прыщи, ничего страшного, в остальном же – гладкое, нормальное, человеческое лицо.

И я думал.

Да, черт возьми, именно так и думал.

Что он Конунга возьмет с собой в Москву, а я буду дальше по праздникам есть те пирожки, что Наташка приносит. Я любил Наташу и ее пирожки, вовсе не в том дело…

– Теперь понимаю. – Маша касается плеча, гладит легонько. – Но вы не провалились ни к каким чертям. Ты здесь. А дальше – тебе больно было? Что ты увидел, когда очнулся?

Про руль в груди Лис больше не вспоминал – понял ли, что лишнего наговорил, или просто решил не пугать совсем, не заставлять представлять – не знаю.

1981

Милиционер садится на кровать, у милиционера усы, у милиционера лицо.

Чье лицо у милиционера?

Какое такое лицо у милиционера?

Какие такие усы у милиционера?

Взгляд моргает, дергается.

– Что это вы, – говорю, – надели такое, почему – такое?

Он теряется, он молодой, неизвестно для чего мрачным, надменным прикинулся.

– Здравствуйте, то есть здравствуй. – Напускает строгий вид, поправляет халат поверх формы. – Надеюсь, ты уже хорошо себя чувствуешь и сможешь ответить на несколько вопросов.

– Это Конунг может ответить, он ближе сидел.

– Ближе к чему?

– Не к чему, а к кому… К…

И замираю. У милиционера в руках – книжка в черной обложке, привстаю (больно? больно, не знаю, не чувствую, хочу посмотреть), тянусь, выбиваю, не хотел, думал, не заберу, не выпустит так легко из рук, но он от растерянности не удержал.

– Ты что творишь?

Блокнот шлепается на пол, раскрывается в воздухе, застывает страницами вниз.

– А откуда у вас этот блокнот? Когда забрали? Разве можно было забирать?

– В смысле – откуда? Ты что делаешь вообще, ты хоть знаешь…

Он торопится, наклоняется, подбирает и отряхивает от пыли – автоматическим движением, тут нет пыли, санитарка хорошая, утром возилась, стыдно стало, что лежу, дернулся – ну, вам, может, воду в ведре сменить, глядите, черная сделалась, потому как тут топтались некоторые, а теперь думаю – ведь не иначе милиционер и приходил, а я спал, будить не решился; так она расчувствовалась, забормотала: лежи, хороший, тебя вон только из интенсивной перевели, а ты скачешь. Ты в туалет вчера впервые встал.

И так она мне Наташу напомнила, что подумал – может, и зря в прошлом году так отдалился от них, перестал приходить ночевать, но Лис сказал: если совсем перестанешь, они пожалуются, и тогда все это закончится, ты же еще шестнадцатилетний.

– Это разве не Алексея Георгиевича блокнот?

– Алексея Георгиевича? А, пострадавшего воспитателя. Это вряд ли, я его еще не видел, вот после тебя пойду. Но вообще-то ты руками лучше не лезь…

– А вы можете у него спросить, ну, не терял ли он блокнота, потому что там записаны разные важные вещи, поэтому он очень расстроится, если кто-то блокнот нашел и не сказал…

Милиционер ждет, не говорит, не спрашивает.

– Может быть, там совсем секретные вещи записаны, – сдаюсь, выдыхаю.

– Да это у меня совсем секретные вещи записаны. – Милиционер не выдерживает. – И это тебе нельзя смотреть.

– Там о нас?

– Нет, почему о вас? Может, я тут списки покупок пишу, ерунду всякую. Короче, парень, ты меня не сбивай.

– Вы можете ему сказать, что я, ну, не хотел, я не думал, что машина… – перебиваю, что-то внутри не дает лежать и слушать, хочется и голову от подушки оторвать, только она тяжелая, давит что-то над бровями, воздух плотный, негнущийся.

– Что-то ты красный весь, друг, – он прерывает, – пойду медсестру позову, потом тогда поговорим. Приду.

Приходят, смотрят, мерят температуру – тридцать девять почти, смешно, а я не почувствовал, только скучно и больно, когда капельницу ставят. Голова тяжелеет совсем.

Я не думал, что так упадем, – ведь упали.

Конунг. Он улыбался так противно. Конунг ведь, правит всеми. Всеми. Царит. Конунг.

Подождите, окликаю милиционера, пока совсем в лихорадочном мареве не растворился, – я вам что-то важное хотел сказать.

О, все-таки хотел, а что? Оборачивается, а у него ничье лицо.

– Знаете, а ведь это Миша нажал на газ, я точно помню.

– Какой Миша?

– Ну, Миша, фамилия… вот не помню фамилию, мы его Конунгом звали, а фамилию не помню, но вообще он скажет, он разговорчивый очень, только вы его не ругайте.

– Ты о парне, который рядом с тобой сидел?

– Ну да, да – Миша! Потому что он был ближе, а я совсем не мог бы дотянуться, вот так!

– Тебе что, не сказали?

– Что не сказали?

Но он качает головой, ничьим лицом – белым лицом, и наступает высокая температура, и приходит медсестра, успокаивает ну вот сейчас мы тебе укольчик сделаем, полегчает, глядишь, и уснешь, Леша, ведь тебя Лешей зовут? нет, думаю, и чего это ради Наташка не Лиешкой зовет что случилось с ее любимым Наташкиным голосом которым ругает и песенки поет и страшно ругается себе под нос когда думает что никто не слышит например когда брызги от тряпки разлетелись в стороны или чашка упала или какой-нибудь очередной придурок в интернате испортил дорогую и хорошую вещь хотя она в этом не виновата а все равно чувствует себя не так как-то не так

Вот и хороший мальчик, не испугался боли.

Она кладет в кювету ампулу и шприц – звяк, звяк.

Я вообще ничего не почувствовал, ничего не почувствовал. Милиционера нет – и не хотел бы, чтобы он видел, как мне делают укол.

Что не сказали?

Что не сказали-то?

И поверил ли он вообще, что это Миша на газ нажал, – я ведь так сказал, да? Нажал?

Это он. Это он.

Миша. Конунг то есть. Что не так с ним?

Можно было догадаться, при мне его ни разу не называли по имени, думали, что не вспомню, с кем сидел рядом.

Получается, что Конунг единственным был, кто не смог себя в больнице назвать, поэтому долго неизвестным юношей значился, а потом, в легендах Отряда, новые и маленькие так и называли – Неизвестный Юноша, и только мы с Лисом знали, что он Конунг, что это его имя, самое настоящее, честнее того, что в свидетельстве о рождении, потому что и в том, что именно Миша, я тоже не был уверен.

* * *

– Я так и не поняла, кто где сидел. Ты разве не вместе с Лисом был?

– Я не помню. Вроде вместе.

– То есть как так? Не помнишь, кто нажал на газ?

– В больнице думал, что я, но просто хотел на Конунга вину спихнуть. А потом, когда понял, что не на кого больше спихивать… В самом деле, если я сидел возле правого окна, то никак, совсем никак не мог бы дотянуться.

А если сидел посередине – то вполне, но только забыл.

Мы поссорились тогда или нет? Соприкасались локтями? Могло ли так получиться, что следом за Лисом в машину забрался Конунг, а я уже потом – из внимания их не выпускал, наблюдательным был, ревнивым, я бы не дал, плечом отпихнул.

Или замешкался, остался на склоне?

– Они бы выяснили, милиционеры, ну ты чего? И шестнадцать лет – уже ответственный, тебя бы посадили, и все, если бы такое было. Так что нет, точно не ты, а тот мертвый мальчик, Конунг, Неопознанный Юноша, да? Странно звучит, грустно.

Ведь он мертвый, выходит, да? О чем же шла речь?

– Да. Милиционер потом сказал, хотя и не велено было. Но я прилично себя вел, не орал, ничего такого. Мерзкий был. Обрадовался немного, представляешь, да? Человек погиб, почти ребенок – а я обрадовался. Почему меня в этом не обвинили? Почему только Лиса?

– Послушай, ну ему дали всего пять лет колонии-поселения. Преступное легкомыслие, так, что ли? Ну вроде как он не должен был подростка за руль пускать. А виноват все равно твой Конунг, но Конунг погиб. Все же гладко вышло, так что ж ты в этом копаешься?

Я же тебе все рассказывал, все-все рассказывал.

– Все не так уж гладко, Маш. Ты же слышала – это я оговорил Конунга, я. Это я на газ нажал. Довольна теперь? Я убийца.

– Хорошо, допустим, если ты так хочешь себя называть, но давай по порядку. Ты не помнишь сам, что виноват в этой злосчастной, несправедливой истории. Конечно, мальчика очень жалко, тринадцать лет, подумать только… Но и ты.

– А я сказал – это он, смотрите все, это он. И милиционер, который вначале смотрел спокойно и сочувственно, вдруг отвернулся брезгливо.

Скоро она перестанет слышать, но у меня много всего осталось.