Текст книги "Нам не быть вместе"

Александра Шундель
Нам не быть вместе

© Шундель А.

© ООО «Издательство АСТ»

У судьбы нет причин без причины сводить посторонних…

Саша высунула руку из-под зонта и поймала на ладонь каплю дождя. Капля была увесистая, тяжелая, явно осознающая свое право падать на землю Петербурга.

Это тебе не маленькие легкие капельки в Энске, которые не столько мочили даже, сколько освежали, быстрые и задорные, барабанящие по крышам домов и уличных ларьков. В Энске дожди случались нечасто и проливались быстро, заставляя с визгом прятаться под ближайшим навесом.

У Саши даже зонта не было. Зачем?

– В Питер без зонта?! – удивилась Лера, с которой Саша познакомилась в группе для иногородних студентов. – Ты что, с ума сошла? Или жабры отрастила?

Саша тогда отмахнулась, списывая бурную реакцию знакомой на ее излишнюю эмоциональность – что она, дождь не перетерпит?

А потом пришел он – питерский дождь. Серая пелена, укрывшая весь город на долгих три дня. В воздухе повис запах влажности, стены домов потемнели, потяжелели, прохожие сутулились, поднимая воротники и вжимая головы в плечи.

Саше тоже пришлось выйти из дома. Сначала она пыталась шагать с гордо поднятой головой – что она, дождя, что ли, не видела? Но в какой-то момент поймала себя на том, что начала вжимать голову в плечи, как и все. Длинные волосы отяжелели от влаги, русый цвет больше не переливался скрытым золотом на солнце – потому что солнца не было. Саша хотела было поймать на палец дож-динку (если получится – желание исполнится), но руки словно вросли в карманы, а упрямые злые капли били по голой шее, по щекам, не обещая никакого волшебства.

Этот дождь был медленным и неумолимым, как выговор в кабинете директора. Он не хлестал бурным ливнем, не сыпал задорной «лейкой» – он шел и шел, будто не думая кончаться.

К концу второго дня Саше казалось, что она никогда не видела голубого неба, что каждая минута ее жизни сопровождалась мерным гулом капель, бьющих землю. Что сырость пробралась внутрь и вымыла ее душу, и та стала теперь похожа на бесформенную половую тряпку.

Саша даже купила зонт, надеясь, что это жертвоприношение поможет. Зонт был огромный – трость, и, конечно, черный. Саше хотелось какой-нибудь яркий – желтый или зеленый, но продавщица посмотрела на нее как на дурочку, когда она попросила «что-то повеселее», и предложила зонт с видами города.

Взять именно «трость» Сашу уговорила продавщица, сопроводив это комментарием, что Саша со своими метр пятьдесят роста под зонтом спрячется целиком.

– Ты же такая Дюймовочка, – улыбнулась она.

Дюймовочка, крошечка, малышка, куколка – все эти слова Саша знала наизусть и ненавидела всей душой. Каждый раз, когда она приходила в магазин, ее отправляли в детский отдел. В транспорте не замечали, в час пик пытаясь встать ей буквально на голову (а уж добраться до дверей и выйти на своей остановке – и вовсе невыполнимая задача), при попытке купить что-то дороже (или крепче) кефира – отправляли за родителями. Пару раз Саше даже приходилось выходить из лифта и идти по лестнице – ее веса было недостаточно, чтобы он поехал. А один особенно находчивый мужчина на рынке в Энске снова и снова подносил к Сашиному носу большой и указательный пальцы, раскрытые на сантиметр, потом убирал руку в карман и повторял: «Спрячу в карман и унесу с собой! Никто не увидит! Такая малышка!».

Дюймовочка, крошечка, малышка, куколка – все эти слова Саша знала наизусть и ненавидела всей душой.

Первые дни в Петербурге Саша пребывала в какой-то эйфории – она переехала в огромный город, настоящий мегаполис, поступив на один из престижных факультетов второго по силе вуза страны! Окрыленная, едва бросив вещи в съемной квартире, она бросилась на Васильевский остров, чтобы посмотреть на свою будущую alma mater.

Огромное серо-коричневое здание нависало над улицей – строгое и неприветливое. Саша думала, что внутри ее ждет дух старого университета: широкие коридоры, бюсты ученых в нишах, деревянные рамы на окнах – но ее ждал евроремонт, гул голосов и неприязненные взгляды.

«Ничего, зато учиться будет интересно! – решила Саша. – Это ведь журналистика!»

Вуз для нее выбрала мама. Саша, заканчивая школу, сама не знала точно, куда хочет поступать. Ей хотелось приключений, свершений, чуда, хотелось видеть, как какая-то ее идея, выходя из-под ее рук, обретает плоть и кровь…

В начале весны, когда разговоры о будущем обучении стали неизбежны, Саша собрала свои альбомы для рисования и, несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, подошла к маме. Положила на стол рядом с фарфоровой чашкой, в которой дымился крепко заваренный чай, чуть сдвинув хрустальную розетку с абрикосовым вареньем.

– Что это? – Мама приподняла тонко выщипанную бровь и подцепила обложку альбома двумя пальцами с перламутровым маникюром. Утонченная и сдержанная, словно учительница игры на фортепиано, она идеально вписывалась в окружающую обстановку их квартиры – старинные книжные шкафы и часы с боем, венские стулья и даже бюро, каким-то образом сохраненное дедушкой с войны.

Сама Саша вписывалась в эту обстановку гораз-до хуже: мама считала, что даже за стол нельзя сесть, не уложив волосы в прическу и не тронув скулы румянами. Саша же вообще никогда не красилась, большие карие глаза и россыпь веснушек заменяли ей любой макияж. Мама носила платья и юбки, вся обувь у нее была на небольшом каблучке, Саша предпочитала кроссовки, джинсы и толстовки. Мама покрывала лицо пуд-рой и кремом от солнца, потому что загорелыми ходят только крестьянки, а Саша часами валялась на пляже, почти физически ощущая, как ласковые лучики рассыпают по ее коже новые пригоршни веснушек. Мама твердо стояла на земле, а Саша… любила мечтать.

Она смотрела на бюро дедушки, Льва Константиновича, чей фотопортрет в строгой рамке висел на стене, сколько Саша себя помнила, и потому не сразу ответила, когда мама задала вопрос.

– Это… – Саша сглотнула, чувствуя, как горло сводит, – мои рисунки.

Мама пролистнула несколько страниц – слишком быстро, чтобы что-то оценить – и снова взяла в руки чашку.

– Очень мило.

Саша зажмурилась на мгновение и выпалила:

– Я хочу стать художницей. Хочу поступить в…

Она не договорила – слова разбились о мамин взгляд, холодный и острый, как опасная бритва дедушки, которая до сих пор хранилась в комоде. Мама приподняла брови.

– Куда? В художественное училище?

Саша осторожно кивнула.

– Чтобы потом на Центральном бульваре стоять, портретики рисовать?

– Нет, – Саша стянула со стола альбомы и прижала их к груди, будто пытаясь защититься от маминого взгляда. – Я хочу профессионально этим заниматься.

– Ты Репин? Шагал? Моне? Или, – она усмехнулась, кивком подбородка указав на альбомы, – хотя бы Пикассо?

Саша бросила ненавидящий взгляд на бюро и вышла из комнаты.

Все дело было в ее деде, Льве Константиновиче Ваганове. Сама Саша его не застала – он умер за пару лет до ее рождения – но его дух незримо витал в их квартире, словно став четвертым членом семьи. В годы войны дед пошел добровольцем на фронт, прибавив себе возраста, и даже получил награду, а после опубликовал свои полевые заметки. Спустя какое-то время он устроился репортером в газету и вскоре начал ездить по всей стране, составляя яркие и бойкие статьи, то клеймящие тунеядцев, то прославляющие достижения науки и сельского хозяйства.

Имя Льва Ваганова стало известно в журналистике, и Сашина мама, ослепленная редко появляющейся дома звездой отца, твердо решила пойти по его стопам. Вера Ваганова – звучит! Она даже уроки делала за его бюро, представляя, как однажды будет тут же писать хлесткие и бойкие статьи – совсем как отец.

Не вышло. Не получалось ни хлестко, ни бойко, а сам Лев Константинович, человек принципиальный, даже мысли не допускал о том, чтобы помочь дочери с поступлением. Да она и не просила.

Мама твердо стояла на земле, а Саша..… любила мечтать.

Когда появилась Саша – бойкая и веселая девочка – ее день сразу же оказался распланирован по минутам: танцы, музыкальная школа и, конечно же, литературный кружок. Саша исправно ходила на курсы, но получалось у нее не очень хорошо – она больше рисовала на полях, чем писала, превращая возникающие в голове образы не в слова, а в рисунки. Однако со временем любовь к чтению дала свои плоды: слова стали складываться в строчки, метафоры и гиперболы, пусть и не блещущие оригинальностью, зато вполне снос-но читаемые.

Мама будто не замечала, с каким трудом даются Саше литературные курсы, не видела вторичности ее оборотов. «Моя дочь пишет! – гордо заявляла она подругам. – Пойдет по стопам Льва Ваганова!» И Саша выросла с какой-то внутренней уверенностью даже не в том, что талантлива и это ее путь, а что другого у нее и нет.

Возвращаясь домой после всех кружков и курсов, она доставала из шкафа альбом для рисования, карандаши и маркеры, и принималась рисовать – портреты, иллюстрации к прочитанным книгам, пейзажи… Белые листы словно наполнялись тенями и линиями, которые надо было только обвести, и рисунок оживал под ее уверенной рукой.

Но портрет дедушки и бюро, запертое на ключ, пока Саша не окажется достойна за ним сидеть, обязывали.

Саша плотнее закуталась в свитер – она купила его на барахолке на «Уделке», куда Лера уговорила ее поехать. Огромный павильон с горами второсортного тряпья, но Лере нравилось там копаться, она то и дело восклицала: «Смотри! Это же настоящие Дольче!», а Саше надоело стоять в стороне. Протянув руку, она цапнула первую попавшуюся вещь, и пусть это оказался не «настоящий Дольче», со свитером у них случилась любовь с первого взгляда. Огромный, мягкий, с широким воротником, который можно было капюшоном накинуть на голову, он доходил Саше до колен, а рукава полностью скрывали пальцы. Лера только недоуменно вскинула идеальной формы брови, когда увидела Сашу, любовно обнявшую находку:

– Это что за палатка?

– Это не палатка! Это, – Саша вынырнула из воротника. – Это… Гнездо!

Теперь Гнездо спасало ее долгими октябрьскими вечерами – отопление еще не включили, деревянные рамы пропускали все сквозняки, по паркетному полу тянуло стылым ветром с Невы.

Саша оказалась в этой квартире почти случайно: Кузнецовы – какие-то старинные знакомые Льва Константиновича, в свое время выбравшие-ся из Энска и осевшие в тогда еще Ленинграде, после его кончины поддерживали переписку с «Верочкой», баюкая в сухощавых строчках память о «великом Ваганове». Вера Львовна, конечно, не могла не упомянуть, что Саша поступила в Петербург на журфак (умолчав, однако, что поступила с трудом и на платное отделение), и Кузнецовы предложили Саше пожить в их квартире, пока они сами покидают город на «период слякоти и депрессии».

Вера Львовна была в восторге – настоящая питерская квартира в центре города, на третьей линии Васильевского острова! Саша сначала тоже обрадовалась – до универа было минут десять пешком – но в первую же ночь замерзла так, что не смогла заснуть, и на следующий день проспала первую пару.

Комната, в которой ей настоятельно советовали поселиться на время отсутствия хозяев, выходила на Неву и имела пять окон, в каждое из которых нещадно дуло. Саша нашла на антресолях старое байковое одеяло, закуталась в него и забралась с ногами на кровать, сама себе напоминая нахохлившегося воробья. Ягодный чай, еще минуту назад исходящий паром, уже был едва теплым, и Саша поспешно выпила его, прикусывая любимые сушеные манго из пакетика, в надежде согреться изнутри.

Потянулась к конспектам – надо бы повторить историю русской журналистики перед завтрашней лекцией – но от сладкого и теплого разморило, и Саша, несколько раз перечитав одну и ту же строчку, отложила тетрадь в сторону, решив подремать пару минут…

Она проснулась от стука – резкий порыв ветра вышиб форточку, и холодный влажный воздух ворвался в комнату. Подскочив на кровати, Саша пару раз моргнула, прежде чем поняла, что случилась, и слепо уставилась в окно.

Руки сами потянулись за альбомом и карандашами. За окном все было темно, но темнота эта имела разные оттенки, разную структуру и, казалось, даже скорость, и иссохшаяся деревянная рама оформляла прямоугольник улицы в идеальный пейзаж.

Темно-серый – мокрый асфальт.

Темно-синий – изгиб Невы, величественной и неумолимой, с редкими проблесками ярких точек от огней города.

Темно-коричневый – нахохлившиеся дома и куцые деревья без листвы.

Почти песочно-серой пеленой растянулись со свинцового неба струи дождя.

Саша рисовала так быстро, как только могла, боясь потерять это ощущение волшебства и оформившейся картины, которая теперь легла тенями не на белый лист, а на окно впереди – просто возьми и перерисуй. Черные линии проводов – резким движением, будто уводя в бесконечность. Капли на серо-стальном куполе фонаря и его свет – меркнущий в этой удушающей хмари, не справляющийся с подступающей серостью и тьмой.

Вытряхнув на кровать вчерашнее печенье, Саша наскоро сполоснула блюдце и торопливо размешала в нем краски – серый, черный, синий, коричневый, безнадежно-желтый. Отложила в сторону карандаш с Микки Маусом – смешных механических карандашей у нее дома осталась целая коллекция – и, резко выдохнув, опустила кисточку на испещренный грифельными линиями лист…

Когда Саша очнулась, поняв, что у нее болит согнутая спина, а пальцы окоченели и едва могут держать кисточку, было уже за полночь. На улице давно стемнело, в углу горела лампа (когда успела включить?) на полу стояла конфетница с водой неопределенного цвета (надо помыть и вернуть в сервант!), импровизированная палитра поблескивала всеми оттенками темноты, как будто никогда и не была блюдцем с курабье, – а перед Сашей, задумчиво оттирающей с пальцев краску, лежала картина. Самая настоящая картина, ей удалось поймать даже тяжелую тягучесть этих струй.

Осторожно взяв лист на ладони, Саша слезла с кровати – шерстяные носки тут же прохватил сквозняк, гуляющий по полу – и положила рисунок на подоконник. Отошла, посмотрела, сложив руки на груди. Метнулась к тумбочке за телефоном, торопливо сделала снимок, пока свет от уличного фонаря падал на свет фонаря нарисованного – и замерла.

Кому отправить? Маме? Она точно не поймет. Ленке, оставшейся в Энске подруге? С тех пор, как Саша плотно занялась поступлением, а потом и вовсе уехала, они совсем потерялись. Саша закусила губу, поддернула сползшие рукава свитера, поняв, что вытирала о них кисточку, стряхивая лишнюю воду, и скинула фотку Лере.

«Прикольно! – тут же откликнулась та. – Слушай, пошли со мной на тусич с ребятами? Одна не хочу, а ты как раз не спишь».

Саша ненадолго задумалась – время было уже позднее, но из холода дома хотелось сбежать, да и эйфория от завершенной картины требовала выхода, какого-то движения, действия, и она быстро напечатала, пока не успела передумать:

«Пошли! Где/когда?»

Встретились у «Маяковской», и Лера, окинув Сашу, закутанную в ярко-красный шарф и шапку, хихикнула: «Ты просто гномик Санты!». Дождь не то чтобы перестал, но стал чуть реже, и Лера изящ-но скользила между капель, будто совсем не мерзла в своем легком плаще. Саша едва поспевала за ней, хлопая ботинками по лужам.

На Рубенштейна они свернули, прошли еще несколько холодных мокрых метров – и вдруг нырнули в теплый и гулкий полуподвал бара. Стальные лампы под потолком, деревянные панели и деревянные же столы, черно-белые фотографии в рамках на стенах, скучающий бармен за стойкой – Саша, поправив шапку, слезшую на глаза, с восторгом оглядывала помещение с верхней ступеньки, пока Лера, приняв эффект-ную позу, встречала приветственные крики своей компании.

– Ребята, это Саша, – она сделала шаг в сторону, оглядываясь на Сашу, которая как раз выбиралась из одежды. – Саша, это ребята.

– Очень приятно, – привстав на цыпочки, Саша пыталась дотянуться до вешалки.

– Давай помогу, Дюймовочка, – пробасил какой-то парень, сидящий с краю стола, и, легко подхватив Сашину куртку, пристроил ее на крючок. В этот момент Саша сняла шапку, и волосы рассыпались по спине, завившиеся от влаги и заволнившиеся от пребывания в собранном состоянии.

– Какая ж это Дюймовочка, это Рапунцель.

Саша обернулась. К шутливым (и порой обидным) прозвищам насчет своего роста она уже привыкла, а вот волосы ее редко кто-то замечал. Она прищурилась – лампа над столом светила ей прямо в глаза, и говорящего не было видно, пока он не подался вперед, внимательно ее разглядывая.

– Макс, ты вот как скажешь, конечно, – Лера, обходящая стол в поисках свободного места, шутливо стукнула его по плечу, но он не обратил внимания, продолжая наблюдать за Сашей.

– Ничего, – она улыбнулась, немного смущенно. – Рапунцель – это приятно даже.

У Макса были теплые карие глаза и мягко вьющиеся золотистые волосы, пара завитков падала на лоб. Серая футболка, клетчатая рубашка, на столе – недопитая кружка темного пива. И все же было в его взгляде что-то, что заставило Сашу замяться на секунду, не торопясь отводить глаза и здороваться с остальными ребятами. Он так и следил за ней из тени у стены, и под этим взглядом становилось одновременно колко и тепло.

Саша окинула стол в поисках свободного места, и Макс, сидящий с торца, тут же ткнул приятеля:

– Боря, двигайся давай, уступи леди место!

Чувствуя, как розовеют щеки, Саша опустилась на скамейку, пытаясь не смотреть на него, но чувствуя взгляд на щеке. Раскрыла меню, торопливо пробежала по строчкам.

– У тебя тут, – голос раздался так близко, что Саша едва не вздрогнула, вскидывая взгляд, – что-то у виска…

Его пальцы остановились в миллиметре от ее лица, и Саша еще пару секунд смотрела, зачарованная, на Макса – свет и тень легли на лицо широкими полосами, завиток волос упал на глаза, идеально очерчивая линию носа, губы вот-вот приоткроются в улыбке.

– Краска, наверное, – Саша потерла скулу, послюнявила пальцы, снова потерла и обнаружила на подушечках темно-синий цвет Невы.

Его пальцы остановились в миллиметре от ее лица, и Саша еще пару секунд смотрела, зачарованная, на Макса…

– Краска? – Макс облокотился о стол, игнорируя разгоревшийся разговор, будто остальных ребят и не существовало вовсе. – Ты рисуешь?

– Немного, – Саша улыбнулась, почему-то теряясь, хотя никогда не была робкой.

– Кто твой любимый художник? – продолжал Макс, отодвинув в сторону кружку. – Мой – Моне.

– Который через «а» или через «о»? – Саша прищурилась, и пшеничные брови Макса поползли вверх.

– Ого! Нередко встретишь девушку не только красивую, но и умную. – Он улыбнулся самыми уголками губ. – Кажется, это вечер будет приятнее, чем я думал…

Саша прикусила губу, чтобы не улыбнуться в ответ, и спряталась за меню.

Они говорили обо всем на свете: об Энске, о том, как Саше не хватает солнца и тепла, о Питере с его вечным дождем и свинцом, разлитым в небе и Неве, о том, что акварель не прощает ошибок, а пастель, конечно, прикольно, но уж очень дорого выходит по материалам, о Максе и его учебе в Бонче и о мечте собрать рок-группу («Когда-то мечтали у “Линков” на разогреве выступить, но теперь что уж…»), о том, что бас-гитаристов недооценивают, и что они с ребятами копят на запись в хорошей студии, а пока репетируют по выходным на «точке»…

Саша не заметила, как перед ней появился бокал с глинтвейном, исходящий паром, ароматом фруктов, пряностей и меда.

– Я не пью, – запротестовала было она, но Макс на мгновение накрыл ее руку своей.

– Это не крепко, зато согреешься. Вон, – он кивнул на подрагивающую Сашу, – дрожишь вся. Если не хочешь выпить ради своего здоровья, выпей за мое, м-м?

Саша, греющая руки о теплые стеклянные бока бокала, со вздохом сдалась – и почувствовала, как по горлу, груди и животу растекается приятное пряное тепло.

– Я раньше не пила просто, – она сделала еще один глоток, чувствуя, как краснеют щеки, согреваются руки и ноги. – Мама только вишневой настойки наливала на Новый год или в чай добавляла, если я замерзала, но у нас в Энске замерз-нуть сложно…

От тепла разморило, Саша откинулась на стену, обмахиваясь меню.

– Зато щеки порозовели, – Макс улыбнулся так тепло и так искренне, что кровь и правда бросилась Саше в голову. – Так скажи мне, что ты думаешь о партии Джеймса Хэтфилда в Nothing Else Matters?..

Саша не сразу поняла, как перед ней оказалась коротенькая пузатая рюмка с чем-то густым и приятно пахнущим, налитым слоями.

– Ой, нет, – донесся до нее голос Леры, сидящей на другом конце стола, – я не буду.

– Трусиха, – Макс, оторвавшись от разговора, осуждающе вскинул брови. – Когда еще пробовать все наслаждения мира, как не в молодости? Что ты вспомнишь у смертного одра? Как отказалась от безобидного коктейля? К тому же, бесплатного, – добавил он под общий хохот.

– Я вспомню, как добралась до дома на своих двоих, – отмахнулась Лера, постукивая ноготками по своей кружке пива.

– Нет в тебе духа авантюризма, нет азарта, – Макс качнул головой, и висящая над столом лампа отбросила тень ему на глаза, укрывая их маской Зорро. У Саши перехватило дух, хотя в голове слегка шумело, она пожалела, что под рукой нет бумаги и карандаша.

– А вот я знаю, в ком все это, в отличие от тебя, есть, – Макс обернулся к Саше, которая как раз рассматривала слои напитков, гадая, почему они не перемешиваются. – В прекрасной Александре. Правда ведь? – добавил он таким доверительным полушепотом, от которого у Саши пробежали мурашки по телу.

– Что это? – таким же шепотом спросила она, кивая на стопку.

– «Б-52», – почему название коктейля в устах Макса звучало как сокровенное знание, – он сладенький, девочкам обычно нравится. Только надо легкие хорошие иметь, чтобы сразу все втянуть через трубочку. Сможешь? Давай я помогу.

Макс чиркнул зажигалкой, и верхний прозрачный слой вспыхнул голубоватым огнем. От неожиданности Саша отскочила и посмотрела на Макса чуть плывущим взглядом.

– Выглядит… крепко.

Улыбка сползла с его лица, взгляд словно подернулся инеем, и Саше показалось, что сам он, сдвинувшийся всего на пару сантиметров назад, оказался вдруг далеко-далеко, и теперь между ними пропасть, и вырыла ее она сама.

– Что ж, выходит, в тебе тоже нет духа авантюризма, – он хлопнул ладонью по столу, будто подводя черту под всем их общением, отчего синее пламя чуть колыхнулось. – Ну, что ж, ошибся, бывает.

– Нет-нет, – Саша поймала его, начавшего разворачиваться, за рукав, и только потом поняла, что ее пальцы сжимают предплечье почти незнакомого человека. Они замерли, глядя друг на друга, и кто-то из ребят хмельно заулюлюкал, наблюдая этот долгий глубокий взгляд. – В самом деле, когда же веселиться, если не в молодости.

Макс накрыл ее руку своей, чуть сжал и вложил в пальцы тонкую трубочку.

– Опускаешь до самого дна и резко втягиваешь в себя все слои, поняла?..

Громкие голоса. Свет, режущий по глазам. Мутное стекло бокалов на столе. Цифры счета, никак не желающие вставать в одну линию и обретать хоть какой-то смысл. Чей-то голос: «Эй, Рапунцель?». Чьи-то руки, придерживающие ее за плечи. Лерины слова: «Эй, какой у тебя адрес? Саш, какой адрес?» Холодный ветер, кусающий за горячие щеки, и небо, запертое в очертания крыш домов по обе стороны улицы. «Это наша». Духота салона, режущий слух дабстеп, прохлада ткани чьей-то куртки под полыхающей щекой, и плечо, на которое Саша наконец-то может опустить гудящую голову.

«В самом деле, когда же веселиться, если не в молодости.

Саша с трудом открыла глаза, несколько раз моргнула и с тихим стоном завернулась обратно в одеяло. Голова раскалывалась на миллион осколков, свет из окна – даже такой тусклый, с заложенного неба – резал как ножом. Во рту все высохло, будто там была пустыня Сахара, а дыхание явственно отдавало караваном верблюдов.

Кое-как заставив себя встать, Саша, подрагивая от озноба, добрела до ванной, умылась, стараясь не смотреть в зеркало, и плюхнулась на табуретку в кухне, мечтая, чтобы кто-нибудь за нее поставил чайник и налил кофе.

Звонок прострелил оба виска, и в глазах у Саши потемнело. Кое-как она доковыляла до прихожей, по дороге забравшись в Гнездо, и распахнула дверь.

– Сашенька, что же вы так, даже не спросив, кто… Силы небесные, что с вами?!

На пороге стоял Павел Вольфович – чудес-нейший старичок из соседней квартиры, с которым Саша познакомилась на второй день после переезда. Он одолжил ей своей радиатор, и настоятельно предлагал научить «конопатить окна» на зиму.

Явно одинокий, Павел Вольфович часто зазывал Сашу в гости, на чай с барбарисками, в просторную квартиру, уставленную старинной мебелью. «Даже в Блокаду сберегли, – с гордостью говорил он, показывая антикварное дореволюционное трюмо своей бабушки. – Толстого собрание сочинений сожгли, Тургенева сожгли, а трюмо матушка не позволила».

Идя за продуктами, Саша часто стучала к соседу, спрашивая, не надо ли купить чего и ему, и каждый раз преуменьшала цены, отказываясь брать потертые, пахнущие кожаным портмоне купюры. Павел Вольфович рассказывал о своем детстве, о том, как не помнит о войне почти ничего, кроме воя сирен, и как вся семья не спала до четырех утра, прислушиваясь к грохоту тяжелых армейских сапог на лестнице, надеясь, что в их дверь не постучат. Рядом с ним, потягивая обжигающий чай (обязательно с блюдца!) и посасывая доисторическую барбариску, зажатую за щекой, Саше становилось теплее, и небо уже не казалось таким серым, ветер – таким обжигающим, а осень – такой бесконечной.

Саше становилось теплее, и небо уже не казалось таким серым, ветер – таким обжигающим, а осень – такой бесконечной.

Как-то раз Саша даже набралась смелости и показала Павлу Вольфовичу один из своих альбомов, которые тайком от матери упаковала на самое дно чемодана, и старичок рассматривал ее рисунки, местами абстрактные, с таким заинтересованным видом, с такой задумчивостью во взгляде, прячущемся за стеклами очков, что Саша всерьез заволновалась в ожидании вердикта. Закрыв последнюю страницу, Павел Вольфович несколько секунд сидел молча, а потом сказал: «Сашенька, я не буду врать, что понял все, но у вас явно есть талант. Его ведь видишь в любой форме и проявлении. Ваши картины дышат…» Внутри Саши расцвело и потеплело, а глаза защипало, хотя плаксой она не была никогда – просто этот чужой человек, живущий за сотни километров от ее родного дома и ее семьи, понял и поддержал ее так, как не смогли, не захотели, не стали домашние. С тех пор они стали настоящими друзьями, и Саша задумала нарисовать что-то специально для Павла Вольфовича – может, более классическое, но точно для него, вот только с темой пока определиться не могла. Он называл ее только «Сашенька» и на «вы», периодически приглашая «покулинарить на двоих», когда готовил суп, ссылаясь на то, что не видит буквы рецепта и ворча, что сухомяткой питаться вредно.

И вот теперь Павел Вольфович, держа в руках небольшую алюминиевую кастрюльку, в ужасе взирал на щурящуюся Сашу, которая прислонилась виском к двери, пытаясь найти опору под ногами.

– Сашенька вы что… пили? – последнее слово он произнес так, как будто спрашивал, не призывала ли Саша сатану или не продала ли Родину за бургер.

– Кажется, да, – Саша отлепила голову от двери и вздохнула. – Извините.

Через несколько минут Саша уже сидела на кухне, потягивая долгожданный кофе, а Павел Вольфович суетился у плиты, разогревая принесенный суп.

– …А я слышал ночью шаги какие-то на лестнице, голоса, думал, признаться, показалось, – рассказывал он. – А выходит, это вы, мадемуазель, домой возвращались. Но шаги были не ваши, ваши-то я уже знаю, вы же легко ступаете, как ласточка…

Саша резко поставила чашку на стол. Как она оказалась дома? Конец вечера она помнила очень смутно, урывками, а вот дорога до дома вообще выпала из воспоминаний. «Никогда больше пить не буду», – пообещала себе Саша и торопливо настучала Лере сообщение: «Что вчера было?». В ответ прилетело три ржущих смайлика, несколько смазанных фотографий и одна поразительно четкая: Саша без шапки, в куртке нараспашку стоит на каменной тумбе, наклонившись вперед, и весь силуэт ее подсвечен уличным фонарем, а рядом, держа ее за руки и вглядываясь в лицо, замер…

«Максим!»

Все их общение пролетело у Саши перед глазами, ослепив яркими красками, оглушив его тихим, вкрадчивым голосом: «…вечер будет приятнее, чем я думал…», «…не только красивую, но и умную…», и она мгновенно вспыхнула румянцем до корней волос.

«Ты бы хоть предупредила, что не пьешь, – пришло новое сообщение от Леры. – А то мы с Максом тебя домой потом тащили. Ну как мы – он по большей части».

Саша прикрыла глаза, пытаясь вспомнить детали. Чей-то голос, густой и приятный, плечо, на которое она склонила голову, и руки, заботливо расстегивающие ее куртку.

«Прямо… на себе?» – осторожно набрала Саша, представляя, как неловко, должно быть, смотрелась у Макса на руках.

Снова ржущие смайлики. «Ну, считай да».

Саша натянула на голову воротник Гнезда, спрятавшись в капюшоне, и из его безопасных недр написала:

«Дашь номер телефона?»

Последовала странно долгая тишина.

«Зачем?»

Саша рассматривала фотографию, глядя на их сцепленные руки, вспоминала его внимательный и чуткий взгляд.

«Поблагодарить хочу».

Они переписывались весь день – уже ушел Павел Вольфович, оставив на столе принесенный из своей квартиры аспирин, уже прошла головная боль, уже зажглись фонари и снова потянуло невской сыростью из окон, а Саша все держала в руках мобильник и ждала, когда же новым сообщением вспыхнет экран. Оказалось, что двое ребят из его группы учатся на журфаке, курсом старше – так они с Лерой и познакомились – и часто встречаются после занятий.

«Я живу совсем рядом, минут десять пешком», – написала Саша, и сердце ее гулко забилось.

«Да уж я заметил», – пришло в ответ, и Саша вспыхнула от смущения.

«Не хочешь зайти в гости? Хоть кофе тебя напою в благодарность», – писать было тяжело, каж-дая буква будто свинцовая падала в неизвестность: вдруг откажется?

Ответа не было долгих двадцать минут.

«Можно как-нибудь», – Саша взвизгнула от радости и зарылась в воротник Гнезда.

Ноябрь сменился декабрем – слякотным и холодным. Саша более-менее ходила на занятия, но от лекции записывала едва ли треть, начиная рисовать на полях. Последнее время у нее получалось что-то совсем иное, новое, и поверх заштрихованных маркером страниц она вырисовывала тонким лайнером каких-то удивительных существ. Тут же фотографировала, скидывала Максиму, неизменно получая в ответ смайлик с поднятым большим пальцем. Как-то раз она так увлеклась, что не заметила, как закончилась лекция, продолжая выводить фантастический замок за спиной крылатого рыцаря, и вынырнула из мира грез только когда Илья, сидящий рядом одногруппник, смел со стола ее карандаш, вставая.