Текст книги "Тайна Царскосельского дворца"

VII. Наперсница

День, следовавший за придворным балом, хотя и начался ярким солнечным светом, но затем стал пасмурным и дождливым.

Императрица, утомленная и не особенно довольная балом, проснулась позднее обыкновенного и встала не в духе. Это отразилось на всех, кому пришлось являться к ней в то утро с докладами, а тайная беседа с Бироном еще усилила ее дурное расположение.

– В таком случае поторопись! – сказала она герцогу на пороге кабинета, до дверей которого она сама проводила его. – А об остальном уж я сама позабочусь! Все хорошо в пору и в меру, и я над собой шутить никому не позволю.

– Прикажете в ту минуту доложить вам, ваше величество? – спросил герцог тоном, в котором слышалось полное удовольствие от данного ему приказа.

– Нет, это ни на что не нужно. Я даю тебе полную свободу действий! Анну я сама приведу к порядку.

– За объяснения с принцессой я и не берусь! – пожимая плечами, произнес Бирон. – Эту обузу я, при всей своей преданности к вам, не соглашусь принять на себя. Не советую и вам терять напрасно дорогое время. Есть масса более полезного и плодотворного дела, нежели беседа с вашей упрямой племянницей.

Последние слова фаворит проговорил, уже переступив порог двери.

Императрица вернулась к себе и, задумчивая и недовольная, обернулась к кривлявшемуся шуту Голицыну.

– Ступай прочь! – сказала она, – мне досадно и порою обидно видеть, как ты из-за куска хлеба позоришь и свой сан, и свой дворянский герб.

– Голод – не тетка, матушка Анна Ивановна! – смело глядя государыне прямо в глаза, ответил титулованный шут. – Кабы ты мне Лифляндию или Эстляндию подарила да жалованье хорошее мне положила бы, так и я настоящим князем был бы… А то на голодное брюхо-то и герцогская корона с головы свалится!

Императрица пристально взглянула на него и вместо ответа проговорила:

– Пошли сюда ко мне Юшкову!

Через минуту камер-юнгфера осторожным, вкрадчивым шагом вошла в комнату государыни. Она остановилась у притолоки и подобострастно подалась вперед, ожидая приказаний.

– Ну, что? Выследили? – не глядя на нее, спросила императрица.

– Так точно, ваше величество! Верный человек по пятам шел.

– А не врет твой этот «верный человек»?

– Помилуйте! Смеем ли мы!.. Да мы пред вами, ваше величество, как свечи горим!

– Знаю я свет от этих свечей!.. За грош медный продать готовы!

Юшкова хотела что-то возразить.

Однако императрица знаком руки остановила ее.

– Не таранти! – резко произнесла она. – Так это точно, датчанка всем делом орудует?

– Она, ваше величество! Она всякий раз и провожает принцессу.

– Ладно, дай срок! – про себя проговорила Анна Иоанновна, – все довольны останутся! Где теперь принцесса Анна?

– У себя в покоях… отдыхать изволит… тоже притомилась небось после бессонной-то ночи!

Императрица строго взглянула на Юшкову и коротко заметила:

– Говори, да не заговаривайся! Мне твоих рассуждений не нужно.

– Я насчет того, что, на балу танцевавши, устала принцесса, – трусливо попробовала оправдаться камер-юнгфера.

– Ладно! Знаю я, насчет чего ты говоришь! Научилась я хорошо понимать всех вас! Ступай, и чтобы теперь мне ни о ком не докладывали… я отдохнуть хочу.

– Ножки погладить не прикажете ли, ваше величество? Или сказочку рассказать? – спросила Юшкова.

В числе ее прочих талантов имелся талант замечательной рассказчицы. Сказок у нее всегда был в репертуаре целый запас, и императрица в свободную минуту не прочь была их послушать.

Это пристрастие к сказкам было предметом частых споров между нею и фаворитом, всячески старавшимся вывести из придворного обихода все эти преданья старины. «Петр Алексеевич прорубил окно в Европу, – говорил Бирон, – да до конца прорубить не успел. После него опять доски на прежнее место сдвигаться стали, и прежней тьмою стало заволакивать!»

Теперь, услышав предложение Юшковой, императрица сделала нетерпеливое движение.

– Не до сказок мне! – ответила она. – И так уж я наяву словно сны вижу… кругом меня сказки растут. Ты вот гляди да запоминай; как схороните меня, так своим детям сказки эти и перескажи, чтобы они их в потомство передали!

– Ах, матушка наша родная, о чем вы говорить изволите! – всплеснула руками Юшкова. – Возможно ли о таких бедах поминать? Да разве ж кто-нибудь из нас, верных рабов ваших, сможет пережить вас?

Императрица махнула рукой.

– Небось все разом со мной в могилу не ляжете! – почти презрительно произнесла она. – Ну, ладно, ступай к себе да гляди в оба!.. И чтобы ничто не было скрыто от меня! Ты знаешь меня! Я и наградить умею, и за провинность не помилую. Ступай!

Юшкова, согнувшись в три погибели, молча вышла из комнаты.

Через минуту она снова приотворила дверь. Императрица встретила ее гневным взглядом.

– Простите, ваше величество! – вкрадчиво и трусливо произнесла камер-юнгфера. – Я насчет допущения к вам не все приказания выслушала.

– Что еще? – сдвинула императрица свои густые, значительно подкрашенные брови.

– Ежели их светлость господин герцог пожалует, их прикажете к вам допустить или нет?

Анна Иоанновна пристально, почти подозрительно взглянула на нее и вместо ответа произнесла:

– Глупеть ты стала, Аграфена! Я дураков около себя держать не люблю… Ступай!

Юшкова, недовольная финалом своего разговора с императрицей, дала себе слово выместить свою неудачу на первой из попавшихся ей жертв, и судьба поблагоприятствовала ей.

Пройдя на свою служилую половину, она прямо наткнулась на молоденькую камер-юнгферу принцессы Анны, миловидную Клару, робкую и безгранично преданную своей госпоже датчанку, вместе с принцессой Анной прибывшую в Россию. Семья Клары уже долгие годы проживала при мекленбургском дворе, и Клара была почти подругой детства маленькой принцессы Анны, которая росла среди совершенно простой обстановки и вовсе не готовилась к внезапно выпавшей на ее долю высокой судьбе.

Клара шла, понурив голову, и только тогда заметила шедшую ей навстречу Юшкову, когда почти натолкнулась на нее.

– Что больно задумалась, красавица? – язвительно проговорила старая камеристка. – О старых грехах, что ли, размышляешь или новые шашни затеваешь?

– Я не знаю, про что вы говорите! – ответила молодая девушка, вся изменяясь в лице.

– Да я-то хорошо знаю! – зло подмигнула Юшкова. – Подожди, касатка! Доберемся и до тебя! Недолго тебе ждать осталось.

Этими злыми словами завершилась беседа Юшковой с молодой девушкой, которая, проводив ее взором, так и осталась на месте, словно прикованная. Она чуяла недоброе, но сознавала, что сама она не в силах ничем помочь себе. Она молча подняла взор к небу, как бы оттуда ожидая себе помощи и спасения.

Юшкова тем временем прошла в комнату, отведенную ей на «служилой половине», где ее встретила ее подруга и товарка, лифляндка Гамзен, приставленная к императрице самим Бироном и потому всеми особенно уважаемая.

Маргарита Гамзен была совершенно заурядная личность, не способная ни на добро, ни на зло, и как-то пассивно относилась ко всему, что не касалось ее личных интересов. На совсем беспричинное зло она была так же неспособна, как и на преданное добро, и ее всегда удивляло то непомерное рвение, с каким Юшкова изыскивала случай поймать кого-нибудь на запретном деле и предательски изобличить пойманного. «Что тебе из этого будет? – спокойно пожимала Гамзен плечами, стараясь уговорить свою товарку отступиться от намеченного доноса. – Оставь ты других – и другие тебя оставят!»

Маргарита была настолько предана герцогу, насколько это могло служить ее личным интересам; она служила ему честно, но никогда не выслуживалась и на доносы была совершенно неспособна.

При ней произошло постепенное возвышение ее покровителя, при ней он достиг той степени могущества, которая делала его равным могущественнейшим государям, и она в своей скромности была твердо убеждена, что никакие услуги со стороны такой мелкой сошки, какою была она сама, не в силах ни помочь счастливому баловню судьбы, ни умалить его высокое значение.

Бирон понимал Маргариту, безгранично верил ей и знал, что только в одном она для него незаменима, и именно в точном наблюдении за тем, чтобы никакая новая фантазия и никакой новый властный каприз не заменил или даже не затемнил привязанности императрицы к нему.

В последние годы опасность такого державного увлечения с каждым днем стушевывалась, и наступившая сырость вместе с постоянно возраставшей болезнью делала новое увлечение императрицы все более и более невероятным и невозможным, но в первые годы своего могущества Бирон сильно побаивался за прочность привязанности Анны Иоанновны, и к этому именно времени относится помещение Маргариты Гамзен в штат императорской прислуги.

Юшкова застала Маргариту, по обыкновению, за шитьем. Гамзен никогда не сидела без работы, в противоположность самой Юшковой, которая никогда не брала в руки иголки, вследствие чего ее хотя и с царского плеча даренные туалеты всегда отличались особой неряшливостью, в то время как самое простое и дешевое коленкоровое платье на плечах Маргариты казалось и красивым, и нарядным, Юшкова ходила в дорогих шелковых робах, криво застегнутых и как-то неряшливо распущенных.

При входе Юшковой Маргарита подняла голову и вопросительно взглянула на вошедшую, причем коротко спросила:

– От императрицы?

Ее речь отличалась особым лаконизмом, и она была этим известна при дворе.

«У Маргариты молчание – золото!» – смеясь, замечал герцог, ценивший в своей протеже ее немногословие.

– Да, я была у ее величества! – ответила Юшкова, отличавшаяся, наоборот, особой словоохотливостью.

– Когда на дачу? – спросила Маргарита.

– Сейчас ничего не было говорено… Не до того нашей матушке-благодетельнице!.. Лихие вороги сильно огорчают ее!

– Это – не мое дело! – апатично возразила Маргарита. – Я про дачу.

– Да на прошлой неделе были слухи, что тотчас, как бал справят, так и собираться станут.

– Ну, вот, справили…

– Да… Да, говорю я, не до того теперь. Много у нас готовится дел разных и перемен…

Маргарита махнула рукой.

– Вы опять про это? – нехотя произнесла она и, как бы совершенно отвергая возможность продолжать разговор в этом духе, своим спокойным и несколько ленивым тоном спросила: – Прямо в Петергоф поедут или прежде в новую резиденцию?

– Нет, сначала в Сарынь эту глупую!.. И чего только матушке государыне понравилась эта противная деревушка?.. Намерена она, слышно, из нее царскую резиденцию сделать.

– Ее дело! – повела плечами Маргарита.

– Так-то оно так, да нам уж очень неспособно в этой Сарыни противной! Ни тебе места настоящего, ни тебе приюта приличного… Так, торчишь, словно птица на суку…

– Ну! Станут жить – и строиться будут! – успокоительно произнесла Маргарита.

– Это так-то так… И теперь уж, слышно, весь план нового дворца сделан, и из Неметчины архитектор для постройки выписан.

– Ну вот видите.

– Да ведь когда-то это еще все сделается, а нам пока придется, как цыганам кочевым, прости господи, ютиться.

– Ничего, найдется место… Теперь лето! – отнимая иголку и наперстком проводя по только что оконченному шву, сказала Маргарита.

– Удивляюсь я на вас, Маргарита! Как это вы ко всему равнодушно относитесь? Ничто-то вас не волнует!

– А что пользы волноваться? Ведь меня все равно не спросят и не послушают. Чего ж я силы-то свои понапрасну тратить стану? – сказала Гамзен, а затем, помолчав, спросила: – Двор весь едет или по выбору?

– По обычаю небось… кого герцог сам назначит.

– Ну, женского-то штата он касаться не станет.

– И очень даже станет! Потому на многие услуги наша сестра нужнее и дороже любого мужчины. Слышно, красавца-то нашего отсюда вон попросят! – злорадно улыбнулась Юшкова.

– Какого такого красавца?

– Да графа Линара… Нешто вы не знаете его?

– Нет, я видела его… Что ж, он уезжает?

– Поневоле уедет, как попрут.

– Это – их дело! – вновь вдевая шелк в иголку, проговорила спокойная камеристка. – Охота вам все это знать и всем интересоваться!

– Не будешь интересоваться – и в люди не выйдешь! – покачала головой Юшкова.

– А куда нам с вами еще выходить? Живем, слава богу, всем довольны. Куда нам еще лезть?

– Ну, это у вас такой характер, что вы всем довольны и за все благодарны. А я не такова! Мне мало на чужое счастье дивоваться. Мне свое подавай! И смерть я люблю, когда кто возвеличается, а его сразу обрежут! – оживленно заговорила Юшкова. – Вот Адеркасиха противная… Уж то ли не величалась предо всеми, то ли не гордилась? А теперь собирай свои манатки, да и айда к себе домой!

– Она тоже уезжает? – спокойно осведомилась Маргарита.

– Не уезжает, а ее тоже высылают! – поправила ее Юшкова.

– За что?

– За то, что не за свои дела берется.

– Вот видите!.. И я вам то же говорю.

Юшкова махнула рукой.

– С вами говорить все равно что воду в ступе толочь! И как только вас герцог выбрать мог ко двору?

– У нас там, на моей родине, все такие, – улыбнулась Маргарита своей спокойной улыбкой.

– Ну, вон Кларка не таковская! Эта во все свой нос дурацкий сует!

– Клара не от нас, она из Дании. Но и она хорошая, спокойная.

– Никто ее и не хулит, а только она слишком усердно своей принцессе служит!

– Она и должна служить ей! – почти удивилась Маргарита такому непонятному ей обвинению.

Мимо окна, перед которым сидели разговаривавшие женщины, прошли караульные солдаты.

– Что это за караул такой? – удивилась Маргарита Гамзен. – Кажись, в этом часу смены караульной не полагается?

– Стало быть, особая какая-нибудь! – многозначительно заметила Юшкова и торопливо скользнула в дверь.

Очевидно, несвоевременное появление караула для нее не было ни неожиданностью, ни тайной. В последние дни все чаще и чаще назначались экстренные обходы и конные объезды, служившие тем же целям ближайшего шпионства и соглядатайства, которым дышал весь русский двор в последние годы царствования Анны Иоанновны. Несомненно, ровные шаги, мерно отчеканиваемые грубыми солдатскими сапогами, и звук оружия грозили кому-нибудь одной из тех бед, которые все чаще и чаще повторялись в эти мрачные дни.

На лету Юшкова успела только рассмотреть на плечах экстренного обхода мундиры Преображенского полка.

Патруль, с офицером во главе, обогнул ближайшую ко дворцу аллею и исчез за купою деревьев у входных ворот.

«Непременно кого-нибудь да повезут!» – мелькнуло в уме Юшковой, привычной к дворцовым порядкам последнего времени, и, несмотря на полную уверенность в твердости своего личного положения, ее сердце все-таки дрогнуло. В эти страшные, смутные дни, дни глубокого террора и вечно льющейся крови, никто не мог быть спокоен ни за себя, ни за близких ему людей.

– Спаси Господи! – невольно осеняя себя крестным знамением, проговорила Юшкова, вновь заслышав вдали большого, уже разросшегося сада лязг оружия.

Не богомольная и вряд ли серьезно и сознательно во что-нибудь веровавшая Юшкова в минуты невольного страха призывала ту Высшую власть и ту Святую волю, о которых она забывала в своих постоянных заботах о мирских благах.

VIII. Политический арест

Предположения опытной камеристки вполне оправдались.

Не успел еще дворец уснуть и успокоиться в ночь, следовавшую непосредственно за пышным балом, как в той стороне, где помещались покои принцессы и приближенных к ней лиц, послышались осторожные шаги как будто многочисленной толпы, по особой команде ступавшей по устланному половиками коридору.

Принцесса крепко спала. Не спали только помещавшаяся в комнате, смежной с ее спальней, камеристка Клара да еще вечером ушедшая к себе Адеркас, комната которой была расположена близ апартаментов принцессы, но выходила в особый коридор, заканчивавшийся наружной дверью.

Обыкновенно эта дверь была заперта, но на этот раз, неизвестно по чьему распоряжению, она была оставлена открытой; Адеркас, сидевшая у себя перед столом, с развернутой книгой, не знала об этом; однако она не перевертывала страниц, очевидно, углубленная в какие-то ей одной понятные мысли.

С утра швейцарке было как-то не по себе. Не то чтобы она чувствовала себя нездоровой, но ей как будто чего-то недоставало. Ее томило какое-то непонятное предчувствие, и, прощаясь с принцессой, которую она горячо любила, Адеркас невольно прослезилась.

Испуганная этим принцесса Анна не хотела уходить из комнаты своей воспитательницы, не разузнав причины ее горя и расстройства, и только уверение Адеркас, что ее присутствие помешает ей лечь и успокоиться, заставило Анну Леопольдовну, нежно обняв свою воспитательницу, уйти от нее.

– Если бы вам понездоровилось ночью или что-нибудь случилось с вами, мой добрый друг, – молящим голосом произнесла принцесса, то, ради бога, тотчас же пошлите разбудить меня. Вы только велите разбудить Клару, и пусть ей ничего не говорят. Я заранее предупрежу ее, и она будет знать, что ей делать!.. Я тотчас же встану и приду к вам!

Глубоко тронутая этой заботой воспитательница крепко обняла свою воспитанницу и, когда та ушла, проводила ее долгим, ласковым и любящим взглядом.

– Кто знает, какая судьба кому готовится в этой стране, полной самых горьких неожиданностей? – сама себе проговорила Адеркас, берясь за книгу и опускаясь на стоящий перед диваном стул.

Спать ей, несмотря на утомление, вовсе не хотелось, и она чувствовала, что не в силах будет заснуть. Ею все сильнее и сильнее овладевало томительное беспокойство, которому она не могла найти ни причины, ни исхода.

Около часа просидела так Адеркас, и стенные часы с кукушкой, как новинка, вывезенные ею из Швейцарии, уже пробили одиннадцать, когда в конце коридора, со стороны наружного входа, раздались шаги нескольких человек, ступавших в ногу, как ступают солдаты на учениях и парадах.

Адеркас подняла голову и стала прислушиваться.

Шаги подходили все ближе и ближе и остановились у ее двери.

«Вот оно»! – сказала она себе, понимая, что та беда, которую она инстинктивно предвидела с утра, действительно надвигается.

Прошла минута томительного молчания. В коридоре все было тихо, но в этой тишине было что-то жуткое, угрожающее.

Наконец в дверь раздался негромкий, но смелый стук.

– Кто там? – спросила Адеркас голосом, которому старалась придать как можно больше твердости.

– Отворите во имя закона! – было ей ответом.

Швейцарка встала с места вся бледная и спокойная и направилась к двери.

Замок щелкнул, и на пороге показалась фигура молодого офицера Преображенского полка в полной походной форме. Сзади него стояли еще два человека, уже в гражданском платье, видимо принадлежавшие к судейскому миру. В руках одного из них была какая-то вчетверо сложенная бумага.

– Вы – швейцарская подданная Амалия Адеркас? – спросил офицер.

Адеркас, подняв голову, возразила:

– В Швейцарии нет «подданных»! Там есть только свободные граждане!

– Да, это – она! – откликнулся один из «приказных». – Я знаю ее в лицо!

– Я и не думаю скрывать свое имя! – гордо поднимая голову, произнесла швейцарка.

Ее свободная душа возмущалась тем деспотизмом, жертвой которого она стала. Она понимала, что в ее жизни сейчас должен свершиться перелом, но не могла и не хотела покорно преклониться перед грозной деспотической волей, угрожавшей ей.

– Что вам угодно от меня и почему вы в такой неурочный час потревожили меня своим посещением? – спросила она.

– Я явился к вам по приказанию начальства! – учтиво, но твердо произнес в ответ офицер, – по воле государыни императрицы, вы должны немедленно оставить дворец и следовать за мною!

– За вами?.. Куда? – вне себя от удивления и от страха переспросила Адеркас.

Она поняла в эту минуту возможность всего, вплоть до тюрьмы и до пыток в застенке…

– Вы своевременно узнаете это, а теперь я обязан только дать вам доказательство того, что я действую не по личному произволу… В этом убедят вас эти господа, – и офицер указал рукою на сопровождавших его лиц и, слегка отступив, дал им место.

Один из них – тот, который был постарше – подошел и громким ровным голосом, как читают акафист, прочитал решение Тайной канцелярии о немедленной высылке швейцарской подданной – в официальном документе так и стояло: «подданной» – за пределы России, с воспрещением когда-либо вновь возвратиться на русскую территорию…

Адеркас выслушала свой приговор спокойно и почти хладнокровно. Она хорошо понимала, что могло быть и несравненно хуже.

– Хорошо, я покоряюсь воле государыни императрицы и принимаю эту… награду за труды, понесенные мною на службе ее величества! – гордо заявила она. – Сколько времени мне дано будет на нужные сборы и приготовления?

– Четверть часа! – вынимая из кармана большую серебряную «луковицу», ответил за офицера старший из приказных, окончательно вошедший в роль распорядителя.

– Как? Только четверть часа? Но это невозможно!

– Сопротивление монаршей воле ни к чему хорошему не приведет вас! – хладнокровно заметил ей приказной. – Вы все равно будете силой взяты и посажены в повозку!..

– Но… Мне дадут, наконец, возможность проститься с моей воспитанницей? Столько лет, проведенных ею на моем попечении, дают мне право…

– В приказе, врученном нам из Тайной канцелярии, ни о чем подобном не упоминается. Напротив, там сказано, чтобы с минуты объявления вам приговора вы ни с кем не имели ни малейшего сообщения.

– Но… Я должна собраться.

– Вы захватите с собой только самое необходимое… Все остальное будет переслано полномочному резиденту Швейцарского Союза для передачи вам… Будьте совершенно спокойны! Все будет в полной сохранности!

– Но это насилие! Я обращусь к защите своего правительства!

– Вы свободны делать все, что вам угодно, но я обязан исполнить возложенное на меня поручение! – произнес офицер голосом, не терпевшим возражения. – Эти господа объяснили вам, по чьему решению состоялось распоряжение относительно вашей высылки из пределов России. На подлинной бумаге стоит личная подпись государыни императрицы, и не нам с вами, конечно, обсуждать большую или меньшую справедливость поразившего вас приговора. Жаловаться вы можете кому и когда вам будет угодно, но в настоящую минуту я прошу вас и требую, чтобы вы, не теряя напрасно времени, немедленно следовали за мной, не пытаясь не только с кем-либо прощаться, но и оповещать кого бы то ни было о вашем отъезде!.. Все те, кому нужно будет узнать подробности этого дела, будут своевременно извещены о нем. Прошу вас собираться!..

Тон речи офицера был так тверд, он говорил с таким апломбом и такой уверенностью, что никакое сопротивление не было возможно. Адеркас сразу же поняла это, но все же спросила:

– Однако могу я узнать по крайней мере, куда меня везут?

– Я уже сказал вам, что вы узнаете это своевременно, но я не нахожу ничего противозаконного в том, чтобы еще прямее и положительнее ответить на ваш вопрос. Вы будете отвезены на границу и там сданы лицу, которое будет выслано вам навстречу для передачи вас вашему правительству.

– Как? Прямо сейчас? За границу?

– Да, без малейшего промедления… Мне дан на этот счет строжайший приказ.

– Но я могу по крайней мере взять с собой свою горничную? Не могу же я совершать такое дальнее путешествие совершенно одна!.. Мне нужна также и мужская прислуга. Нужно заботиться о почтовых экипажах, о лошадях…

– Все распоряжения в этом смысле будут сделаны помимо вас; все уже заказано и приготовлено, но с собой взять вы никого не можете. Да это вам и не нужно: до пределов Петербургской губернии я буду сопровождать вас лично, при дежурстве двух капралов. Дальше вы проследуете уже без офицера, с тремя отряженными для этого капралами.

Из груди старой швейцарки при этих словах вырвался стон негодования.

– Как?! Я одна… с солдатами?.. Какое поругание! И за что все это? За что?

– Ни в какие объяснения входить с вами я не уполномочен и с вашим делом вовсе не знаком! – твердым голосом ответил офицер. – Я ручаюсь вам за то, что в пути вы не подвергнетесь никаким неприятностям со стороны вашего конвоя. На этот случай мною лично будет дано строгое приказание тем, кому я буду сдавать вас. А теперь пожалуйте… Четверть часа, данные вам господами членами Тайной канцелярии, истекли в ненужных переговорах, и я более ждать не могу… Пожалуйте! – и он повелительным жестом указал Адеркас на дверь.

Эта угроза подействовала сильнее всего остального, и ровно пять минут спустя Адеркас, бледная как полотно, но наружно спокойная, выходила вместе с конвоировавшими ее лицами из ворот Летнего дворца с небольшим дорожным мешком в руках и довольно объемистой деревянной шкатулкой, которую нес за ней один из сопровождавших ее капралов.

Проходя под окнами принцессы, Адеркас на минуту приостановилась и кашлянула, но была грубо оттащена от окна одним из капралов с предупреждением, что при малейшей попытке оповестить кого-либо о всем случившемся с ней она будет немедленно перевезена не на почтовую станцию, а в каземат крепости и там поступит в распоряжение членов Тайной канцелярии.

Угроза возымела свое действие, и швейцарка прошла под окнами своей любимицы, только долгим взглядом простившись с ней.

Велико было на следующий день горе принцессы, которой сначала не хотели говорить правду об отъезде ее воспитательницы и которая только угрозой лично обратиться к императрице могла выудить у своей верной Клары истинный рассказ обо всем произошедшем.

Верная камеристка знала, что обращение к державной тетке вызовет против ее горячо любимой госпожи целую бурю упреков и гонений, и во избежание этого поведала ей всю горькую истину.

Горе принцессы было велико, но велико было и ее ожесточение против тетки и главным образом против герцога Бирона, который – она это хорошо понимала – был главным деятелем во всем этом инциденте.

Принцесса, несмотря на просьбы своей верной Клары, совершенно отказалась выйти из своей комнаты и на вызов императрицы ответила через присланную за ней Юшкову, что чувствует себя сильно нездоровой и никак не может одеться и прийти на призыв ее величества.

Посланный по настоянию герцога доктор императрицы, португалец Антон Санхец, подтвердил серьезное нездоровье принцессы, и только этим Анна Леопольдовна избавилась от нового преследования со стороны Бирона, старавшегося убедить императрицу, что молодая девушка симулирует болезнь с целью бравировать ее приказанием.

Между тем принцесса действительно лежала в жару. Все случившееся было так неожиданно для нее и грозило ей столькими осложнениями в будущем, что немудрено было, что у нее от волнения и пролитых слез действительно разболелась голова и значительно повысилась температура.

Так прошло до вечера. Вдруг перепуганная и как смерть бледная Клара, вбежав в комнату своей госпожи и бросившись на колени перед ее постелью, сообщила ей, что за нею лично учрежден особый тщательный надзор и что ей угрожает участь несравненно более тяжкая, нежели та, которая поразила Адеркас. Это известие сильно взволновало принцессу.

– Откуда ты взяла это? – спросила она, подымая с пола свою любимицу и ласково утирая ее горячие слезы. – От кого ты слышала об этом?

– О, я и перед вами не смею назвать имя того, кто сообщил мне об этом! – вся дрожа от страха, проговорила Клара. – У стен в этом доме есть уши!

– Но… может быть, это неправда?

– Нет, ваше высочество, истинная правда! Тот, кто пришел предупредить меня, ни ошибиться, ни обмануть меня не мог… Я верю ему, как самой себе.

– Но что же такое случилось?

– Узнали о том… что происходило прошедшей ночью, ваше высочество!.. Я говорила вам, что за нами следили в саду.

– Ты ошибаешься! Если бы за нами действительно следили, то опасность, нам угрожавшая, уже давно разразилась бы!

– Они ждали, ваше высочество, хотели раньше избавиться от госпожи Адеркас. Моя скромная личность представляла для них меньший интерес. Спасите меня, ваше высочество! Спасите меня! – вновь бросилась Клара на колени перед взволнованной Анной Леопольдовной. – Вы знаете, что я не личные свои интересы отстаивала, не за себя лично хлопотала… Я, любя вас, приносила себя в жертву… Неужели вы дадите погубить меня?

– Успокойся, моя бедная Клара! – нагибаясь к ней и целуя ее в голову, произнесла принцесса Анна голосом, полным ласки и искреннего сочувствия. – Я не оставлю тебя… Я не могу, не смею оставить тебя. До тебя дойдут только пройдя через мой труп!.. А я живая в руки не дамся никому!.. Довольно уж выпито крови на Руси; пора герцогу Бирону и насытиться русской кровью!

Этот разговор был прерван приходом сенной девушки императрицы, Ариши, личности по своему положению довольно влиятельной, но еще ни разу не употребившей своего относительного влияния на погибель человека. В Арише «душа была», как говорили о ней во дворце, и говорили это не напрасно.

Войдя в комнату принцессы Анны по приказанию приславшей ее императрицы, девушка старалась не видеть и не замечать той сцены, которой она оказалась невольной свидетельницей, и, тихо шепнув Кларе: «Ступай вон!» – доложила принцессе, что тетушка просит ее к себе.

– Да ведь я же сказала, что не могу, что я больна! – нетерпеливо ответила Анна. – Герцог Курляндский даже доктора присылал освидетельствовать меня! Чего же от меня еще нужно?

– Ее величество прогневаться изволят! – в виде наставления пояснила Ариша. – Они и так гневны изволят быть сегодня…

Клара, в эту минуту выходившая из двери, бросила на Анну Леопольдовну умоляющий взгляд. Она, как утопающий, хваталась за соломинку и думала, что присутствие ее госпожи у державной тетки отведет от ее обреченной головы тот ужас, который надвигался на нее… У принцессы вырвался энергичный жест.

– Хорошо! Я встану больная и приду к тетушке… Скажи ей это, Ариша! И прибавь, что ты сама видела меня в постели.

– Что им мои слова? – тихо повела плечами посланная. – Пошто они меня слушать станут?

– Пошли Клару одеть меня! – сказала принцесса, обращаясь к выходившей из комнаты Арише, но внезапно остановилась, услыхав громкий и пронзительный крик, раздавшийся со стороны сада: ей показалось, что это голос Клары. – Клару ко мне! – уже повелительно крикнула она, с испугом взглядывая на грустное лицо Ариши. – Ты слышала, что я тебе приказываю? – вновь крикнула она.

Та потупилась.

– Иди же!

– Иду… Иду, ваше высочество! – проговорила в ответ девушка, исчезая за дверью.